Только вначале удивлялся Бинт, зная опытность своего партнера. Поражало: – партнер не защищается. Даже не оглядывается, идя по улице.
10
На пароходах из Гамбурга и Марселя стягивались боевики в Лондон. Под видом туристов в отеле недалеко от Чаринг Кросса состоялось заседание. Савинков был очень усталый. Перед собранием завтракал в зале отеля, пил виски. Сидевший с ним Ян Бердо сказал, что он пьет больше обычного.
Но когда собрались товарищи, первое что почувствовал Савинков: – невозможность руководить подчиненными ему волями. Силы истрачены, пустота. Подавленная молчаливость от провала работы, от подозрений, что снова в террор впивается провокация, действовала. Он медлил открыть собрание, разговаривая то с матросом Авдеевым, то с Бердо, то расспрашивая Зензинова о впечатлении от России, то говоря с Вноровским о самоубийстве Бэлы. И оттого, что ждали, оттого, что собрание не открывалось, оттого, что Яна Бердо подозревали в провокации, состояние боевиков было тягостное. Савинков ощущал боль самолюбия: – не верят. Чувствовал самое страшное: – теряет самообладание.
Ян Бердо был развязен, смеялся. Знал, что в провокации подозревают именно его, что вопрос будет обсуждаться. Смеялся потому, что не было фактов и близость с Савинковым, родившаяся в кабаках, в тотализаторе, за остроумием ницшеанской беседы, – защитят его.
– Объявляю собрание открытым, – проговорил Савинков, заняв место за столом. Секретарем села бывшая невеста Сазонова, тихая Прокофьева. Товарищем председателя – Слетов.
– Товарищи, – заговорил Савинков. Любовь к слову и всплывшая, привычная обстановка подняли нервы. – Мы знаем, что после предательства Азефа террор должен быть реабилитирован. Предпринятый центральный акт необходим нам, как воздух. Но нас снова подстерегает смутная неудача. Если это неудача действия это не страшно. Много неудач было в терроре. На неудачах учились, шли к удачам. Но неудача у нас неясная. Почему товарищи заметили слежку? Данные опять указывают на самое гнусное – на провокацию. Начинает казаться, что она вновь вьет гнездо, вызывая тень Азефа. Но если Азеф по оплошности ушел пока живым, другой предатель на это может не надеяться.
Савинков в паузу видел выражение лиц, самолюбивой болью ощущая: – не верят.
– Товарищи! Мы братья, спаянные кровью. Мы должны и можем быть открыты друг другу, потому что все идем на смерть. Предлагаю единственный способ, может быть тяжелый, но другого я не вижу. Пусть каждый выскажет о другом все подозрения, если таковые только имеются. Пусть биография и жизнь каждого будут представлены на полное, детальное рассмотрение. Если в жизни и биографии кого-либо найдется неразъясненное место, такому товарищу не должно быть места в боевой организации. Я начинаю с себя. Прошу сказать, кто что-нибудь имеет против меня, кто желает обо мне что-нибудь узнать, задать какой-нибудь вопрос?
Ответило полное молчание.
– Вам, Павел Иванович, мы доверяем полностью, – проговорил Ян Бердо, – думаю, товарищи, я выражаю общее мнение?
Тишина стала напряженней, жутче. Савинков перебил ее:
– Предлагаю, в таком случае, разобрать жизнь и биографию «Ротмистра».
Кто-то перемялся на стуле. Кто-то кашлянул. Тишина перервалась. Слетов проговорил:
– Я хотел бы знать, где был две недели тому назад «Ротмистр», то есть 17-го числа?
– Где я был? – проговорил «Ротмистр», перекладывая правую ногуна левую. Глаза всех были – на нем. – Позвольте, это довольно трудно припомнить, – приложил он руку ко лбу – 17-го числа я был в Мюнхене, да, да… в Мюнхене…
«Ротмистр» знал, что 17-го из Мюнхена он экспрессом, через Берлин, ездил в Петербург к генералу Герасимову. Но вполне владея собой, повторил:
– Да, да, 17-го я был в Мюнхене. А почему вы, Степан Николаевич, опрашиваете?
– А 17-го вечером вы никуда не уезжали?
– 17-го вечером? Да, уехал. В Париж к Павлу Ивановичу.
Слетов молчал.
– А почему вы спрашиваете?
– Павел Иванович, «Ротмистр» у вас был в Париже 19-го?
– 19-го? Да, по моему был 19-го. Есть еще вопросы
к «Ротмистру»?
– Нет, если вы виделись с ним 19-го, то – нет. Это проверка одного сообщения. Но оно кажется неверным. Глядя на Слетова, «Ротмистр» улыбнулся детской улыбкой красивого лица.
– Мне кажется, что жизнь «Ротмистра» в Париже не соответствует нашему представлению о жизни революционера. «Ротмистр» не станет отрицать, что кутежи, скачки и прочее, это не неизменная особенность революционера. Я бы высказалась раз навсегда против такой жизни товарищей, – тихо проговорила Прокофьева. – И не объяснит ли «Ротмистр», на какие деньги производит он эти кутежи?
«Ротмистр» рассмеялся. Все увидели его белые зубы, гармонировавшие с румянцем щек.
– Если я бываю в ресторанах, то, товарищи, только с Павлом Ивановичем, перед которым моя парижская жизнь проходит, как на ладони. Если когда-нибудь я кутил, то уверяю вас, не на свой счет.
Поднятое было Савинкову болезненно оскорбительно. Он знал, что товарищи за глаза обвиняют его за широкую жизнь на деньги боевой организации. Чтоб прервать эти разговоры, он, нахмурясь, проговорил:
– Пора бы знать, товарищ Прокофьева, что по делам террора приходится посещать места и заведения, не доставляющие особого удовольствия. – Усталость и мгновенное презренье к окружающим охватили его. Он оборвал допрос «Ротмистра».
Но когда собрались товарищи, первое что почувствовал Савинков: – невозможность руководить подчиненными ему волями. Силы истрачены, пустота. Подавленная молчаливость от провала работы, от подозрений, что снова в террор впивается провокация, действовала. Он медлил открыть собрание, разговаривая то с матросом Авдеевым, то с Бердо, то расспрашивая Зензинова о впечатлении от России, то говоря с Вноровским о самоубийстве Бэлы. И оттого, что ждали, оттого, что собрание не открывалось, оттого, что Яна Бердо подозревали в провокации, состояние боевиков было тягостное. Савинков ощущал боль самолюбия: – не верят. Чувствовал самое страшное: – теряет самообладание.
Ян Бердо был развязен, смеялся. Знал, что в провокации подозревают именно его, что вопрос будет обсуждаться. Смеялся потому, что не было фактов и близость с Савинковым, родившаяся в кабаках, в тотализаторе, за остроумием ницшеанской беседы, – защитят его.
– Объявляю собрание открытым, – проговорил Савинков, заняв место за столом. Секретарем села бывшая невеста Сазонова, тихая Прокофьева. Товарищем председателя – Слетов.
– Товарищи, – заговорил Савинков. Любовь к слову и всплывшая, привычная обстановка подняли нервы. – Мы знаем, что после предательства Азефа террор должен быть реабилитирован. Предпринятый центральный акт необходим нам, как воздух. Но нас снова подстерегает смутная неудача. Если это неудача действия это не страшно. Много неудач было в терроре. На неудачах учились, шли к удачам. Но неудача у нас неясная. Почему товарищи заметили слежку? Данные опять указывают на самое гнусное – на провокацию. Начинает казаться, что она вновь вьет гнездо, вызывая тень Азефа. Но если Азеф по оплошности ушел пока живым, другой предатель на это может не надеяться.
Савинков в паузу видел выражение лиц, самолюбивой болью ощущая: – не верят.
– Товарищи! Мы братья, спаянные кровью. Мы должны и можем быть открыты друг другу, потому что все идем на смерть. Предлагаю единственный способ, может быть тяжелый, но другого я не вижу. Пусть каждый выскажет о другом все подозрения, если таковые только имеются. Пусть биография и жизнь каждого будут представлены на полное, детальное рассмотрение. Если в жизни и биографии кого-либо найдется неразъясненное место, такому товарищу не должно быть места в боевой организации. Я начинаю с себя. Прошу сказать, кто что-нибудь имеет против меня, кто желает обо мне что-нибудь узнать, задать какой-нибудь вопрос?
Ответило полное молчание.
– Вам, Павел Иванович, мы доверяем полностью, – проговорил Ян Бердо, – думаю, товарищи, я выражаю общее мнение?
Тишина стала напряженней, жутче. Савинков перебил ее:
– Предлагаю, в таком случае, разобрать жизнь и биографию «Ротмистра».
Кто-то перемялся на стуле. Кто-то кашлянул. Тишина перервалась. Слетов проговорил:
– Я хотел бы знать, где был две недели тому назад «Ротмистр», то есть 17-го числа?
– Где я был? – проговорил «Ротмистр», перекладывая правую ногуна левую. Глаза всех были – на нем. – Позвольте, это довольно трудно припомнить, – приложил он руку ко лбу – 17-го числа я был в Мюнхене, да, да… в Мюнхене…
«Ротмистр» знал, что 17-го из Мюнхена он экспрессом, через Берлин, ездил в Петербург к генералу Герасимову. Но вполне владея собой, повторил:
– Да, да, 17-го я был в Мюнхене. А почему вы, Степан Николаевич, опрашиваете?
– А 17-го вечером вы никуда не уезжали?
– 17-го вечером? Да, уехал. В Париж к Павлу Ивановичу.
Слетов молчал.
– А почему вы спрашиваете?
– Павел Иванович, «Ротмистр» у вас был в Париже 19-го?
– 19-го? Да, по моему был 19-го. Есть еще вопросы
к «Ротмистру»?
– Нет, если вы виделись с ним 19-го, то – нет. Это проверка одного сообщения. Но оно кажется неверным. Глядя на Слетова, «Ротмистр» улыбнулся детской улыбкой красивого лица.
– Мне кажется, что жизнь «Ротмистра» в Париже не соответствует нашему представлению о жизни революционера. «Ротмистр» не станет отрицать, что кутежи, скачки и прочее, это не неизменная особенность революционера. Я бы высказалась раз навсегда против такой жизни товарищей, – тихо проговорила Прокофьева. – И не объяснит ли «Ротмистр», на какие деньги производит он эти кутежи?
«Ротмистр» рассмеялся. Все увидели его белые зубы, гармонировавшие с румянцем щек.
– Если я бываю в ресторанах, то, товарищи, только с Павлом Ивановичем, перед которым моя парижская жизнь проходит, как на ладони. Если когда-нибудь я кутил, то уверяю вас, не на свой счет.
Поднятое было Савинкову болезненно оскорбительно. Он знал, что товарищи за глаза обвиняют его за широкую жизнь на деньги боевой организации. Чтоб прервать эти разговоры, он, нахмурясь, проговорил:
– Пора бы знать, товарищ Прокофьева, что по делам террора приходится посещать места и заведения, не доставляющие особого удовольствия. – Усталость и мгновенное презренье к окружающим охватили его. Он оборвал допрос «Ротмистра».
11
– Скажи, Владимир, ну, что же это такое? – говорил Слетов Вноровскому, выходя из отеля. – На что это похоже? Разве это дело? Что мы сделали? Эти допросы – сказки для малых ребят. – Слетов был возбужден. – Ты знаешь, как я говорил, так и есть, без Азефа Павел Иванович нуль, пустоцвет, ничто. Вместо дела – фраза, поза, ничего больше. А сам, поверь мне, в Россию он на террор никогда не поедет.
– Почему ты думаешь?
– Разве ты не видишь, он изломан, изъезжен не революционной работой, а какими-то своими философиями, писаниями, вообще достоевщина за пять копеек. Разве такой человек может стоять во главе террора? Потом, его жизнь? Он в Париже сорит деньгами направо, налево, скачки, рулетки, пьянства, говорят про какие-то умопомрачительные оргии.
– Да, ты прав, – тихо ответил Вноровский. – Гоц называл его «надломленной скрипкой Страдивариуса» и, кажется, теперь эта скрипка сломалась. А как его любил, как в него верил брат, Борис.
– Пусть сломался сам, но он втаптывает в грязь и кровь товарищей, в Петербурге случайно не захватили извозчиков, они еле ушли, «Ротмистр» определенно на подозрении. Что же, потому, что Павлу Ивановичу ни до чего нет дела, мы опять посылаем людей на виселицу? Это кабак! Это та же азефовщина только с другой стороны!
– ЦК договорился с ним на год, если в течение года ничего не сделает, теряет полномочия.
– Через год? А год партия должна сидеть в грязи, в которую повалил ее Азеф при помощи Чернова и Савинкова? Вноровский не отвечал.
– Я никогда не думал, что Савинков может сломаться.
– Белоручка, – злобно проговорил Слетов. – Философия всякая, «всё позволено», то да сё, а люди гибнут.
– Почему ты думаешь?
– Разве ты не видишь, он изломан, изъезжен не революционной работой, а какими-то своими философиями, писаниями, вообще достоевщина за пять копеек. Разве такой человек может стоять во главе террора? Потом, его жизнь? Он в Париже сорит деньгами направо, налево, скачки, рулетки, пьянства, говорят про какие-то умопомрачительные оргии.
– Да, ты прав, – тихо ответил Вноровский. – Гоц называл его «надломленной скрипкой Страдивариуса» и, кажется, теперь эта скрипка сломалась. А как его любил, как в него верил брат, Борис.
– Пусть сломался сам, но он втаптывает в грязь и кровь товарищей, в Петербурге случайно не захватили извозчиков, они еле ушли, «Ротмистр» определенно на подозрении. Что же, потому, что Павлу Ивановичу ни до чего нет дела, мы опять посылаем людей на виселицу? Это кабак! Это та же азефовщина только с другой стороны!
– ЦК договорился с ним на год, если в течение года ничего не сделает, теряет полномочия.
– Через год? А год партия должна сидеть в грязи, в которую повалил ее Азеф при помощи Чернова и Савинкова? Вноровский не отвечал.
– Я никогда не думал, что Савинков может сломаться.
– Белоручка, – злобно проговорил Слетов. – Философия всякая, «всё позволено», то да сё, а люди гибнут.
12
Никакой надобности Анри Бинту не было следить за Савинковым в Лондоне. Лондонская конференция проходила под наблюдением двух сотрудников генерала Герасимова. Анри Бинт ждал Савинкова в Париже, и когда после лондонской конференции, в квартире на рю Лало 10 вспыхнул огонь, Бинт понял, что Савинков вернулся.
Но в доме следить тоже было незачем. Следила мадемуазель Фуше, получавшая 50 месячных франков, за рассказы о «мсье Лежнев», по паспорту которого жил Савинков.
Через два дня Бинт писал сводку наблюдений сыщика Дюрюи и своих: – «Сегодня 3-го ноября можно утверждать, что Савинков, он же Мальмберг, он же Лежнев, спал один. Вышел из дому в 1 час 35 минут дня. Одет в пальто черного драпа с бархатным воротником, в черном котелке, несет в левой руке портфель с отвернутой застежкой, лицо худое, длинное, усы стрижены по-американски. Общий вид: элегантен, но сильно постарел. Выйдя из квартиры, пошел следующей дорогой: – рю Перголез, Авеню дю Трокадеро, там в табачном магазине, на углу авеню де ля Гранд Арме, купил почтовые марки и, выйдя, опустил в ящик письмо. Постояв на авеню де ля Гранд Арме, повернулся и снова пошел на рю Перголез, где вошел в дом № 7 в нижний этаж к своему другу мсье Герье, 25 лет, поэту. Я следовал за ним на расстоянии тридцати шагов. У дома, где живет Герье, я ждал около часу. Из дома он вышел один. Остановился на улице и мне показалось, что замечает меня. Я подошел к окну магазина. Савинков двинулся в направлении авеню де Малакоф. Здесь он взял извозчика и поехал к Булонскому лесу. Я следовал за ним на извозчике до Рут д-Этуаль. Здесь Савинков вылез, расплатился с извозчиком и в течение нескольких часов ходил совершенно бессмысленно и бесцельно…»
Но в доме следить тоже было незачем. Следила мадемуазель Фуше, получавшая 50 месячных франков, за рассказы о «мсье Лежнев», по паспорту которого жил Савинков.
Через два дня Бинт писал сводку наблюдений сыщика Дюрюи и своих: – «Сегодня 3-го ноября можно утверждать, что Савинков, он же Мальмберг, он же Лежнев, спал один. Вышел из дому в 1 час 35 минут дня. Одет в пальто черного драпа с бархатным воротником, в черном котелке, несет в левой руке портфель с отвернутой застежкой, лицо худое, длинное, усы стрижены по-американски. Общий вид: элегантен, но сильно постарел. Выйдя из квартиры, пошел следующей дорогой: – рю Перголез, Авеню дю Трокадеро, там в табачном магазине, на углу авеню де ля Гранд Арме, купил почтовые марки и, выйдя, опустил в ящик письмо. Постояв на авеню де ля Гранд Арме, повернулся и снова пошел на рю Перголез, где вошел в дом № 7 в нижний этаж к своему другу мсье Герье, 25 лет, поэту. Я следовал за ним на расстоянии тридцати шагов. У дома, где живет Герье, я ждал около часу. Из дома он вышел один. Остановился на улице и мне показалось, что замечает меня. Я подошел к окну магазина. Савинков двинулся в направлении авеню де Малакоф. Здесь он взял извозчика и поехал к Булонскому лесу. Я следовал за ним на извозчике до Рут д-Этуаль. Здесь Савинков вылез, расплатился с извозчиком и в течение нескольких часов ходил совершенно бессмысленно и бесцельно…»
13
На рю Лало, в квартиру Савинкова вошел Моисеенко.
– В чем дело? – проговорил Савинков, понимая, что что-то случилось и прикрывая листом рукопись.
– «Ротмистр» застрелился.
– «Ротмистр»?
– Да.
– Когда?
– Вчера вечером.
– Где?
– У себя на квартире, в Медоне.
– Оставил письмо?
– Нет.
– Товарищи подозревали его в провокации.
– Да.
– Это могло его оскорбить.
– Могло быть, что он, как провокатор, боялся мести.
– И сам поспешил себя убить?
– Самому убивать себя легче.
Савинков задумался, потом, как-то неестественно улыбаясь, проговорил:
– Так. Переехали человека. Ну, что ж. Вечная память «Ротмистру». Еще крестом на дороге больше.
– Только на какой дороге?
– На нашей.
– Вам не жаль?
– Не умею жалеть. Глупое чувство деревенских баб. Чем больше близких падает, тем легче идти самому. У «Ротмистра» остались деньги?
– Пустяковые франки.
– Я дам денег. Его похоронит боевая организация. Савинков замолчал. Молчал и Моисеенко. Когда он ушел, Савинков перечел написанное и стал писать дальше:
– «Я не хочу быть рабом, даже рабом свободным. Вся моя жизнь – борьба. Я не могу не бороться. Но во имя чего я борюсь – не знаю. Я так хочу. И я пью вино цельное».
– В чем дело? – проговорил Савинков, понимая, что что-то случилось и прикрывая листом рукопись.
– «Ротмистр» застрелился.
– «Ротмистр»?
– Да.
– Когда?
– Вчера вечером.
– Где?
– У себя на квартире, в Медоне.
– Оставил письмо?
– Нет.
– Товарищи подозревали его в провокации.
– Да.
– Это могло его оскорбить.
– Могло быть, что он, как провокатор, боялся мести.
– И сам поспешил себя убить?
– Самому убивать себя легче.
Савинков задумался, потом, как-то неестественно улыбаясь, проговорил:
– Так. Переехали человека. Ну, что ж. Вечная память «Ротмистру». Еще крестом на дороге больше.
– Только на какой дороге?
– На нашей.
– Вам не жаль?
– Не умею жалеть. Глупое чувство деревенских баб. Чем больше близких падает, тем легче идти самому. У «Ротмистра» остались деньги?
– Пустяковые франки.
– Я дам денег. Его похоронит боевая организация. Савинков замолчал. Молчал и Моисеенко. Когда он ушел, Савинков перечел написанное и стал писать дальше:
– «Я не хочу быть рабом, даже рабом свободным. Вся моя жизнь – борьба. Я не могу не бороться. Но во имя чего я борюсь – не знаю. Я так хочу. И я пью вино цельное».
14
– Ну да! Так что же он делает? Готовит центральный акт? А в чем же это состоит? В том, что в Питере три товарища поездили извозчиками и снялись. Ведь это же форменное безобразие! Это же возмутительно! Таких денег не тратил Азеф! Но тот, по крайней мере, дело делал. Нет, Марк Андреевич, Савинкову надо прямо поставить: – едешь на террор – получаешь деньги, едешь на скачки в Лонгшан – твое дело, не гневайся, батюшка. А то на сене лежу, сама не ем и другим не даю.
– Сама то положим ем, – засмеялся Натансон, – в этом то и горе.
– Страннее всего, – проговорил Рубанович, – что штаб Павла Ивановича всё время ездит по Европе. То в Париже, то в Ницце, то в Мюнхене, то в Берлине. Ведь это же стоит сумасшедших денег.
– Я спрашивал его, – печально перебил Зензинов, – говорит, принужден это делать, заметил слежку.
– Я всегда был против передачи Павлу Ивановичу боевого дела, – сказал Карпович. – Теперь сами убеждаетесь. Это граммофон Азефа. Ничего больше.
– Ну это, положим, вы чересчур. Дело Плеве, дело Сергея, Татарова.
– Татарова! Для таких дел не надо организационных талантов. Дал Назарову нож и уехал. В деле Сергея работали Каляев и Моисеенко. А Плеве создал Азеф.
– Нет, товарищи, надо как-нибудь всё это вывернуть наизнанку. Коль работа, так работа. Коль нет, так и денег нет, – замахал руками Чернов, мигая круглым косым глазом. – Ведь он на прошлой неделе, понимаете, на цареубийство глухую ассигновку в 20 тысяч взял!
– Сама то положим ем, – засмеялся Натансон, – в этом то и горе.
– Страннее всего, – проговорил Рубанович, – что штаб Павла Ивановича всё время ездит по Европе. То в Париже, то в Ницце, то в Мюнхене, то в Берлине. Ведь это же стоит сумасшедших денег.
– Я спрашивал его, – печально перебил Зензинов, – говорит, принужден это делать, заметил слежку.
– Я всегда был против передачи Павлу Ивановичу боевого дела, – сказал Карпович. – Теперь сами убеждаетесь. Это граммофон Азефа. Ничего больше.
– Ну это, положим, вы чересчур. Дело Плеве, дело Сергея, Татарова.
– Татарова! Для таких дел не надо организационных талантов. Дал Назарову нож и уехал. В деле Сергея работали Каляев и Моисеенко. А Плеве создал Азеф.
– Нет, товарищи, надо как-нибудь всё это вывернуть наизнанку. Коль работа, так работа. Коль нет, так и денег нет, – замахал руками Чернов, мигая круглым косым глазом. – Ведь он на прошлой неделе, понимаете, на цареубийство глухую ассигновку в 20 тысяч взял!
15
Но если б он даже знал, что консьержка дома, мадам Гато и вертлявая прислуга куплены полицией, возможно, что отнесся б к этому безразлично. Чадный дым наполнял душу. Когда ночью подошел к квартире, в темноте раздался голос Веры: – Бо-ря!
Он остановился. Он быстро вбежал. На мгновенье показалось, что снова с детьми приехала Вера. И это мгновенье было счастьем. Но в квартире – темнота, тишина. Спальня неубрана, на полу банки откупоренных консервов, поваленные бутылки, смятая постель и запах затхлости досказали воспоминания ночи.
«Галлюцинации», – пробормотал Савинков. – «Слышал совершенно отчетливо». Опустился в кресло, показалось, что может заплакать, потому что стремительно проносилась вся разбитая и окровавленная жизнь.
На письменном столе не так лежат полученные письма. «Что за чорт, я кажется начинаю сходить с ума?».
– Жаннет! – крикнул он. – Что за безобразие, вы брали письма с моего стола!?
– Как вы можете так говорить, мсье!?
– Ступайте прочь!
– Я буду жаловаться.
Скалькированные копии писем шли уже в Петербург, в департамент полиции. Анри Бинт знал: – зверь сдается без боя.
Он остановился. Он быстро вбежал. На мгновенье показалось, что снова с детьми приехала Вера. И это мгновенье было счастьем. Но в квартире – темнота, тишина. Спальня неубрана, на полу банки откупоренных консервов, поваленные бутылки, смятая постель и запах затхлости досказали воспоминания ночи.
«Галлюцинации», – пробормотал Савинков. – «Слышал совершенно отчетливо». Опустился в кресло, показалось, что может заплакать, потому что стремительно проносилась вся разбитая и окровавленная жизнь.
На письменном столе не так лежат полученные письма. «Что за чорт, я кажется начинаю сходить с ума?».
– Жаннет! – крикнул он. – Что за безобразие, вы брали письма с моего стола!?
– Как вы можете так говорить, мсье!?
– Ступайте прочь!
– Я буду жаловаться.
Скалькированные копии писем шли уже в Петербург, в департамент полиции. Анри Бинт знал: – зверь сдается без боя.
16
– О мон шер! – хлопал он по плечу своего друга, титулярного советника Мельникова, – кажется зверь скоро будет совсем ручным!
Титулярный советник Мельников, необычайно боявшийся террористов, недоверчиво качал головой. Но Бинт смеялся, тыкая в живот титулярного советника.
– Император с своими министрами может спать совершенно спокойно, мон шер! Мсье Савинков выдохся! О, если б вы только знали, какой кутеж был позавчера в Мулен Руж, а потом за старым базаром в третьесортном бистро, куда этот террорист ездит чуть ли не каждую ночь. Он влюбился там в кухаркину дочь, которая дает о нем самые пикантные сведения! Вы понимаете, здесь в Париже он – кончен. II faisait la bombe, au lieu de faire les bombes. Да, да, мон шер, верьте моему опыту. Я пишу в Петербург рапорт, чтоб с него сняли всякую слежку.
Бинт прочел титулярному советнику Мельникову:
Титулярный советник Мельников, необычайно боявшийся террористов, недоверчиво качал головой. Но Бинт смеялся, тыкая в живот титулярного советника.
– Император с своими министрами может спать совершенно спокойно, мон шер! Мсье Савинков выдохся! О, если б вы только знали, какой кутеж был позавчера в Мулен Руж, а потом за старым базаром в третьесортном бистро, куда этот террорист ездит чуть ли не каждую ночь. Он влюбился там в кухаркину дочь, которая дает о нем самые пикантные сведения! Вы понимаете, здесь в Париже он – кончен. II faisait la bombe, au lieu de faire les bombes. Да, да, мон шер, верьте моему опыту. Я пишу в Петербург рапорт, чтоб с него сняли всякую слежку.
Бинт прочел титулярному советнику Мельникову:
«Рапорт заведующего наружным наблюдением Анри Бинта заведующему заграничной агентурой департамента полиции.
Ваше превосходительство!
Мои наблюдения за шесть месяцев за главой террористов партии с. р. Борисом Савинковым, он же Мальмберг, он же Лежнев, дают повод осмелиться указать вам, ваше превосходительство, что дальнейшее наблюдение за этим бывшим террористом является по моему мнению только лишь обременительным. Если этот мсье был когда-то страшен вашему правительству и угрожал жизни монарха, то милостью Божьей можно считать эту опасность миновавшей. Вы писали, что считаете его одним из самых опасных и отважных террористов. Веря мнению вашего превосходительства, полагаю, что вы основывались на бывшей деятельности этого господина. Будучи директором бюро наружного наблюдения, согласно вашей просьбе в продолжении шести месяцев я установил неотступную слежку за ним, так как вы просили меня не терять его из виду, чтобы он не появился внезапно в России и не произвел бы там террористического акта. Наблюдение за мсье Савинковым было поставлено более чем тщательно. Он был окружен в Париже всецело нашими людьми. Во всех квартирах консьержки домов были куплены нами, если они не состояли на нашей службе. Через консьержек нами покупалась прислуга, служившая у мсье Савинкова, через которую и доставлялись мной вашему превосходительству калькированные копии писем к Савинкову его друзей (Бурцев, Бунаков, Плеханов, Моисеенко, Сомова и других). По прошествии столь значительного времени я могу сейчас с чистой совестью сказать вашему превосходительству о результате моих наблюдений. Мсье Савинков производит на меня впечатление «выдохшегося террориста» и «выдохшегося революционера». Это ужасный кутила, ваше превосходительство. Ужасный noceur, вы даже не представляете его образа жизни и его кутежи в Париже. Они обычно начинаются с лучших ресторанов нашего прекрасного города и кончаются низкопробными кварталами, где этот террорист продолжает кутить вместе с отбросами общества и человечества, наводя, быть может, террор на них. Уверяю вас, ваше превосходительство, что мсье Савинков уж более не террорист, поверьте моему тридцатилетнему опыту, я знаю революционеров и скажу, что опасные из них не могут вести такого образа жизни. II faisait la bombe, au lieu de faire les bombes. Женщины без конца! Если вы разрешите мне, ваше превосходительство, некоторую вольность, то я дам хотя бы такой характерный штрих из жизни мсье Савинкова, который может вам сказать о его образе жизни с одной стороны и тщательности нашего наблюдения с другой. Купленная нами его последняя прислуга на рю Лало 10 позавчера ночью устроила так, что я лично мог наблюдать через стекло (верхнее оконце) происходившую в квартире оргию. Были три женщины и он. – Все были в костюме Адама и Евы. Моя скромность не позволяет, ваше превосходительство, изложить вашему превосходительству дальнейшее, чему я был лично своими глазами свидетель. Но позволяю себе еще раз указать на вполне возможное снятие слежки с этого бывшего террориста, а ныне кутилы. Слежка за ним, как вы видите из предыдущих донесений и представленных мной счетов чрезвычайно дорога. Он постоянно меняет места, едет то в Ниццу, то в Сан-Ремо, то в Монте-Карло, то в Мюнхен, то месяцами кутит в Париже по ресторанам, притонам и кабакам. Им заняты помимо меня лично еще три чиновника. И все данные наблюдения говорят только о кабаках и женщинах. Мне известно даже доподлинно, что его товарищи стали чуждаться и сторониться. Против него в партии растет недовольство. Полагая, что вы вполне согласитесь со мной, ваше превосходительство, в ожидании вашего распоряжения
преданный вам заведующий наружным наблюдением Анри Бинт».
17
В ЦК царило полное возмущение. В квартире Чернова кричали Рубанович, Натансон, Чернов, Слетов, Зензинов.
– Это решительно ни на что непохоже! – доказательно тряс обеими руками Зензинов. – Мы сидим в тупике, Павел Иванович должен был вывести партию на путь террора, поднять престиж, а вместо этого даже тогда, когда… чорт знает что! Мы сговорились, чтобы он ждал нас в Ницце. Привезли из России данные, которые он просил. Он хотел выехать тут же с тремя товарищами в Россию, так, по крайней мере, писал нам, и вот вчера я получаю телеграмму, что он приезжает в Париж. Встречаемся, я думаю, сейчас договоримся, а Павел Иванович вместо разговора смотрит на часы и сообщает, что ему надо ехать. Я опрашиваю – куда? Он говорит: – на скачки в Лонгшан, сегодня дерби. Говорю, это не по товарищески, это невозможно в отношении организации, мы приехали из России, мы ведь договорились, наконец его знают в Париже, за ним идет слежка по пятам, на скачках за ним будут, конечно, следить, мне передавали – филеры его не спускают с глаз. Он заявляет, что это пустяки, завтра мы сможем обо всем потолковать. Я ставлю на очередь вопрос…
Заломив руки за спину, Чернов ходил из угла в угол в предельном бешенстве.
– Да чего тут скрывать, товарищи! – закричал он вдруг. – Павел Иванович проиграл деньги боевой организации в Монте-Карло в рулетку!
– Что?!! – закричало несколько голосов.
– Проиграл три четверти кассы!
– Лопнула скрипка Страдивариуса…
– Если это была когда-нибудь скрипка, а не автора третьего сорта!
– Но ничего нельзя поделать! С ним договор у ЦК! Надо настоять, чтоб он ехал в Россию.
– При таком состоянии Павла Ивановича, кроме провала в России ничего не выйдет.
– Ну, так что же?! – Ну, так как же?! – Ну, так что же вы предлагаете?!
– Немедленно расторгнуть договор ЦК с Павлом Ивановичем и распустить его боевую организацию.
– Это решительно ни на что непохоже! – доказательно тряс обеими руками Зензинов. – Мы сидим в тупике, Павел Иванович должен был вывести партию на путь террора, поднять престиж, а вместо этого даже тогда, когда… чорт знает что! Мы сговорились, чтобы он ждал нас в Ницце. Привезли из России данные, которые он просил. Он хотел выехать тут же с тремя товарищами в Россию, так, по крайней мере, писал нам, и вот вчера я получаю телеграмму, что он приезжает в Париж. Встречаемся, я думаю, сейчас договоримся, а Павел Иванович вместо разговора смотрит на часы и сообщает, что ему надо ехать. Я опрашиваю – куда? Он говорит: – на скачки в Лонгшан, сегодня дерби. Говорю, это не по товарищески, это невозможно в отношении организации, мы приехали из России, мы ведь договорились, наконец его знают в Париже, за ним идет слежка по пятам, на скачках за ним будут, конечно, следить, мне передавали – филеры его не спускают с глаз. Он заявляет, что это пустяки, завтра мы сможем обо всем потолковать. Я ставлю на очередь вопрос…
Заломив руки за спину, Чернов ходил из угла в угол в предельном бешенстве.
– Да чего тут скрывать, товарищи! – закричал он вдруг. – Павел Иванович проиграл деньги боевой организации в Монте-Карло в рулетку!
– Что?!! – закричало несколько голосов.
– Проиграл три четверти кассы!
– Лопнула скрипка Страдивариуса…
– Если это была когда-нибудь скрипка, а не автора третьего сорта!
– Но ничего нельзя поделать! С ним договор у ЦК! Надо настоять, чтоб он ехал в Россию.
– При таком состоянии Павла Ивановича, кроме провала в России ничего не выйдет.
– Ну, так что же?! – Ну, так как же?! – Ну, так что же вы предлагаете?!
– Немедленно расторгнуть договор ЦК с Павлом Ивановичем и распустить его боевую организацию.
18
Эта ночь была тяжелая и туманная. Мелкой, теплой сеткой накрапывал весенний дождь. Улицы горели желтыми пятнами огней. Поднимался дымный туман от мутной Сены. Змеями колебались огни. Савинков шел, ударяя тростью в плиты. Он был в котелке, в черном пальто с поднятым воротником. Алкоголь давал телу и воле фальшивую силу. Савинков на ходу коротко рассмеялся, думая, что если б нашлась вместительная петля, хорошо бы было повесить всё человечество.
Савинков на ходу думал о том, о чем всегда думал, когда оставался один, – об Алефе. Он знал, как страшно уничтожил его Азеф…
Питерсхэм (Массачузетс) – Нью-Йорк 1958
Савинков на ходу думал о том, о чем всегда думал, когда оставался один, – об Алефе. Он знал, как страшно уничтожил его Азеф…
Питерсхэм (Массачузетс) – Нью-Йорк 1958