Ни пост директора департамента, ни пост товарища министра не удовлетворяли его полностью. Только раз в жизни Плеве был счастлив. Это было в апреле, когда Балмашов убил Сипягина. Генерал-адъютант сообщил монаршью волю назначения Плеве. Плеве ехал по Дворцовой набережной. Черный куб лакированной кареты плавно колыхался на рессорах, цокали подковы коней. Это были счастливые минуты.
   Рысаки стали у подъезда дворца. Плеве поднимался по Иорданской лестнице. Первыми здоровались министр двора барон Фредерикс, дворцовый комендант генерал Гессе. По пожатию рук, наклону голов Плеве знал уже, кто он. Твердо пошел по Аван-залу. Император вышел навстречу ласково, любезно. Плеве показалось, что у него слегка кружится голова.
   Морщась от света, Николай II сказал:
   – Вячеслав Константинович, я назначаю вас вместо Сипягина.
   Плеве чуть побледнел.
   – Ваше величество, я знаю, злоумышленники меня могут убить. Но пока в моих жилах есть кровь, буду твердо хранить заветы самодержавия. Знаю, что либералы ославят меня злодеем, а революционеры извергом. Но пусть будет то, что будет, ваше величество.
   – Сегодня будет указ о вашем назначении, – закрываясь рукой от солнца, проговорил Николайii.
   Плеве наклонил голову.
   И когда выходил от императора, его толпой поздравляли придворные. Плеве знал людей. Тем, с кем вчера еще был любезен, бросил сквозь топорщащиеся усы:
   Время, господа, не разговаривать, а действовать.
   И спустился по великолепной дворцовой лестнице к карете.



2


   Мечта Плеве исполнилась. – В два месяца революция будет раздавлена, – говорил он. И из его канцелярии то и дело шли секретные распоряжения губернаторам.
   Плеве сторонился двора. Государственный совет называл стадом быков, кастрированных для большей мясистости. Он искал только дружбы правителя Москвы, великого князя Сергея, с ним обсуждал меры пресечения революционных волнений.
   – Но надежна ли ваша личная охрана, Вячеслав Константинович? – часто спрашивал великий князь.
   – Моя охрана совершенно надежна, ваше высочество. Думаю, что удачное покушение может быть произведено только по случайности – отвечал Плеве, зная, что Азеф охраняет его жизнь, что выданные им, Гершуни и Мельников уже пожизненно в каземате.



3


   Савинков шел по Петербургу, мосты, арки, улицы которого так любил. Те ж рысаки, коляски, кареты, переполненные звенящие рестораны. Машины в пивных поют «Трансваалями», «Пятерками», вальсами «Разбитое сердце». Мощный разлив широкой Невы под мостами. Величественнейшие в мире дворцы. На часах – часовые.
   Пробежали газетчики, выкрикивая «Новое время»! «Русское слово»! Савинков остановил «Новое время». С газетой удобнее идти. Те ж, абонементы в Александрийском, «Аквариум», «Контан», «Донан», «Тиволи», Шаляпин в «Борисе Годунове», Собинов в «Искателях жемчуга».
   Вот Садовая. Савинков смотрит на часы. Мимо на извозчике едет пристав в голубой, касторовой шинели. Пристав, кажется, дремлет.
   – А вот! Папиросы первый сорт! «Дядя Костя»! «Дюшес»! Пять копеек десяток, возьмите, барин!
   Перед Савинковым берлинский товарищ Петр, та ж улыбка на малиновых губах.
   Глаза Савинкова смеются: – «Прекрасно, мол».
   – Дай десяток.
   – Пять копеек. Ваших двадцать, – смеются глаза Петра.
   – Сегодня на Сенной в трактире «Отдых друзей».
   – Слушаюсь, барин. – И слышен веселый тенор с распевом: – Папиросы «Катык»! «Дядя Костя»! «Дюшес»!
   Делать Савинкову нечего. Он заходил, к литератору Пешехонову справиться: нет ли чего от Азефа. «Тогда держитесь, господин министр! Вас не укараулят ваши филеры!» Но Азефа еще нет.
   Савинков пошел по Французской набережной к Фонтанке. На Неве засмотрелся на белую яхту. Но у Фонтанки в движении пешеходов, экипажей произошло смятение. Метнулись извозчики. Вытянулись городовые. Вынеслись какие-то вороные рысаки, мча легко дышащий на рессорах лаковый кузов кареты. В нем за стеклом что-то блеснуло, не то старуха, не то старик, может быть просто кто-то в черном с белым лицом. За каретой, не отставая в ходе от резвых коней, на трех рысаках летели люди в шубах. За ними стремительные велосипедисты с опасностью для жизни накатывали на рысаков. Савинков замер у стены: – «Ведь это же Плеве!?»



4


   В трактире «Отдых друзей» машина играла беспрерывно. Когда останавливалась, чтобы перевести дух, кто-нибудь из друзей пьяно кричал: – Музыка!
   Машина, не отдохнув, с треском крутила новый барабан. Расстроенно-хрипло несся не то вальс из «Фауста», не то «Полька-кокетка». Трудно разобрать в чаду, дыме, шуме, что играла старая машина.
   Поэтому и выбрал этот трактир Савинков. В нем ничего не разобрать. Настолько он настоящий, русский, головоломный трактир. Люд здесь не люд, а сброд. Больше извозчиков, ломовиков, торговцев в разнос, проституток, уличных гаменов. Порядочные господа, мешаясь, сидят тут же. Непонятен вид трактира.
   Грязные услужающие разносят холодную телятину, чай парами, водку, колбасу. Наполняют залу духом кислой капусты, таща металлические миски, – щи порциями.
   Савинков занял дальний стол в углу. Видел перед собой пестрый шумящий улей трактира. Чахоточному юноше-половому заказал ужин на две персоны. И покуривая еще петькину папиросу, поджидал.
   Петр пришел во-время. В черной косоворотке, черном пиджаке, смазных высоких сапогах. Такой же черный картуз, с рвущимися из-под него смоляными кудрями. «Как цыган». Петр подходил с улыбкой.
   Тощий юноша, с изгрызенным болезнью румянцем, гремел сальными вилками, ножами, раскладывая по приборам. Поставил графин холодненькой посредине.
   – Ну, как дела?
   Петр смотрел с улыбкой, словно хотел продлить удовольствие приятных сообщений. Когда Савинков кончил вопросы, Петр, опрокинув рюмку, сморщившись оттого, что пошла не в то горло, сказал:
   – Всё в лучшем виде. Четыре раза видал. Раз у Балтийского, в пятницу. Три раза на Фонтанке в разных местах.
   – Каков выезд, опишите?
   – Выезд, Павел Иванович, прекраснеющий, – широко улыбался Петр, показывая хищные зубы, – вороные кони, как звери, кучер толстый, бородатый, весь в медалях и задница подложена, на козлах сидит, как чучела какая, рядом лакей в ливрее. За коляской несутся сыщики гужом на рысаках, на велосипедах. Вообще, если где случайно сами увидите, враз заметите. Шумно едет.
   Петр налил рюмки и указывая Савинкову, – взял свою.
   – За его здоровье, Павел Иванович.
   – Пьете здорово, – как бы нехотя сказал Савинков.
   – Могу выпить, не брезгую, но не беспокойтесь, делу не повредит. Одно только плохо, Павел Иванович, – «конкуренция». Места на улицах все откуплены, чуть в драку не лезут торговцы сволочи, кричат, кто ты такой, да откуда пришел, тут тебя не. видали, собачиться здорово приходится, раз чуть-чуть в полицию не угодил, истинный Бог! ну каюк, думал.
   – Почему же каюк? Ведь паспорт прописан, всё в порядке?
   – В порядке то в порядке, да лучше к фараонам не попадать, – улыбнулся Петр.
   Музыка в машине прервалась. Зал мгновенно наполнился грохотом, перекатным шумом голосов. Кто-то вдребезги пьяный закричал откуда то, словно с полу: – Музыка! Хозяин, музыку!
   Музыка загремела марш.
   – С Иваном Фомичом видаетесь?
   – Через день. У него тоже дела идут. Часто видит. Всё двигается по углам. По Фонтанке, – к вокзалу. Всё время отмечает, хочет выследить до минутной точности, когда где едет.
   – Иногда наверное меняют маршрут?
   – Пока что всё одним едут.
   – Вы когда увидите Ивана Фомича?
   – Завтра.
   – Скажите, чтобы послезавтра в десять ждал меня на Литейном у дома 33.
   – Ладно. А простите, Павел Иванович, что Иван Николаевич приехали?
   – Нет пока не приехал. А как вы думаете, Петр, за вами слежки нет?
   – Петр покачал головой.
   – И Иван Фомич не замечает?
   – За ним и вовсе нету. Становится у самого департамента, сколько раз жандармских полковников возил, – тихо засмеялся Петр.
   – Стало быть всё как по маслу? – улыбнулся и Савинков. – Скажите, верите? – сказал тихо, наклоняясь к нему.
   – Кто знает, – пожал плечом Петр, – должны, Павел Иванович, то всем видимостям. А на всё воля Божья. С Его помощью, – засмеялся Петр.
   Савинков оказал спокойно, холодно: – У вас не должно быть никаких сомнений, товарищ Петр. Ясно как день, наш и кончено!
   – Тоже думаю, только, Павел Иванович, ну, ведем мы наблюдение, всё такое, а кто метать будет? Неизвестно. Я такого мнения, уж если рискую вешалкой, то пусть за настоящее дело с бомбочкой, – испытующе смотрел на Савинкова Петр. Савинков увидал, что у этого человека чертовская сила, что он только так прикидывается шутками да прибаутками.
   – Да, правда, уж рисковать, так рисковать как надо, чтобы было за что, а то ведешь наблюдение, а приедет товарищ, шарахнет его по твоей работе и вся недолга, а ты опять не при чем.
   Савинков улыбнулся. Этот уклон показался ему вредным.
   – Вы стоите на ложной точке зрения, товарищ Петр. Для нас, для партии, совершенно безразлично, кто. Надо убить. Вы ли, я ли, пятый ли, десятый ли, всё равно: – убьет Б. О., а не вы и не я. То, что говорите, неверная, вредная точка зрения, – тихо проговорил Савинков.
   Петр слушал, сведя брови. Потом взял пузатенький графинчик, выдавил из него последнюю рюмку, сказал как бы сам себе:
   – Может и так. Хотя как сказать, у всех свои точки.
   – А мы, – улыбнулся Савинков, – должны стоять на точке зрения партии. Иначе выйдет разбой, товарищ.
   – Ну, это положим, запускаете, Павел Иванович, – глядя вплотную улыбнулся Петр.



5


   Уж один раз Иван Фомич как будто заметил филера. Что-то неладное показалось и товарищу Петру в разговоре с дворником на постоялом. А утром в комнату Савинкова приоткрылась дверь.
   – Войдите! – крикнул Савинков.
   Как бы приседая, в комнату вошел старый еврей в потертом сюртуке с пугливыми глазами. Танцующей походкой он шел к столу и сел.
   – Здравствуйте, господин Семашко, – сказал он, лицо пересеклось многими морщинами.
   – Я не имею чести вас знать.
   Вошедший улыбался, как старый друг, улыбаясь, рассматривал Савинкова, словно собирался писать с него портрет.
   – Мы кажется с вами немножко знакомы, господин Семашко?
   – Что вам угодно?
   – Вы ж писатель Семашко, мне угодно вас пригласить для сотрудничества.
   – Я представитель фирмы резиновых изделий братьев Крамер. Вы ошиблись, потому, простите пожалуйста, – Савинков встал, указывая вошедшему на дверь.
   – Что значит вы не писатель? Что значит вы представитель фирмы? Моя фамилия Гашкес, но если вы не хотите продолжать разговор. – Гашкес пожал плечами, . фигура стала до жалости узкой. Он встал и идя к двери, дважды оглянулся на Савинкова.
   «Готово. Следят. Сейчас за Гашкесом ворвутся жандармы». И когда Гашкес еще не дошел до двери, Савинков уже обдумывал, как выбежит из номера и в гостиницу не вернется.
   В коридоре было тихо. «Черным ходом, во второй двор». Савинков накинул пальто, отшвырнул шляпу, взял кепи, подбежал к зеркалу. Взглянул.
   Выход на черную лестницу был в самом конце. На Савинкова дохнули прелость, смрад, вонь кошками, помоями, отхожим местом. Он спускался. В голове билось «не убегу, схватят, виселица». Он был уже на пыльном дворе. С дворником ругался какой-то тряпичник. Савинков сделал несколько шагов по двору. Но было ясно, двор не проходной. Стало быть выходить надо на улицу, где у ворот сыщики и жандармы.
   Савинков стал у отхожего места, как бы за нуждой, смотрел в ворота, ждал не мелькнет ли пустой извозчик. И когда дворник закричал:
   – Чего пристыл, нашел место, лень зайти то, чооорт! Савинков увидал, легким шагом мимо ворот проезжает пустой лихач, сидя на козлах полубоком.
   Савинков махнул и бросился к воротам. Натянув вожжи, лихач стал посреди улицы. Замедлив бег у ворот, Савинков быстрым шагом, не глядя по сторонам, пересек улицу. И прыгнул в пролетку.
   – Что есть духу за Невскую! Гони!
   Рысак бросился с места, размашисто откидывая рыжие в белых отметинах ноги. Савинков оглянулся. У подъезда гостиницы метались швейцар, фигура Гашкеса и два гороховых пальто побежали на угол, очевидно за извозчиком. Но лихач не оглядывался, только смотрел, как бы в страшной резвости призового коня не раздавить случайную старуху. Лихач несся, крича – «Ей, берегись!» – Мимо Савинкова летели улицы, переулки, прохожие.
   «Ушел, ушел», – радостно думал Савинков, когда взмыленный рысак уменьшал бег к Невской заставе. Улица была пустынна. Савинков сошел с извозчика, расплатившись, вошел в первую попавшуюся пивную.
   В пивной никого не было. Савинков заказал битки по-казацки и бутылку калинкинского. – «Плеве будет жить», – думал он. – «Надо снимать товарищей. Но где же Иван Николаевич?»



6


   Эти дни в Берлине Азеф прожил, волнуясь. Из Петропавловской крепости кто-то передал в партию записку о том, что Гершуни и Мельников преданы. Жандармский поручик Спиридович оказался глупее, чем думали. Это было первое дело поручика. Он неумело торопился с расследованием и арестами по делу Томской типографии. Откуда то выплыл слух о предательстве. И как было не выплыть. Жандармы промахивались, не щадя агентуру. Азеф говорил, чтобы транспортистку литературы фельдшерицу Ремянникову, не трогать. Ее взяли. Просил оставить главу московского «Союза социалистов-революционеров» Аргунова. Арестовали и его.
   Азеф волновался. Надо было выжидать. В голову лезло с деталями конспиративное свидание с Аргуновым в Сандуновских банях. Голые, в номере с зеркалами обсуждали они планы «Союза». Азеф припоминал непохожесть тел в зеркалах, – его и Аргунова. Он толстый, с громадным животом, грудь и ноги в черных вьющихся волосах. Всё время намыливаясь крупной пеной, растирался мочалкой, выплескивал воду из шайки. Тощий Аргунов в голом виде был смешон. Стоял голый, всё говорил. Когда номерной постучал в дверь: – что, мол, час уже прошел, Аргунов надевал белье на сухое тело. А Азеф растирался цветным полотенцем, приседал и крякал. Аргунова нельзя было трогать. Азеф понимал. А они сослали его в Якутскую область.
   У Азефа был математический мозг. Он хотел ясности. И писал Гоцу: – «Дорогой Михаил, меня мучит совесть, что товарищи в Петербурге брошены на произвол судьбы, кабы не случилось чего, в особенности с Павлом Ивановичем, он горяч и плох, как конспиратор. Но поделать ничего не могу, в Берлине задерживает техническая сторона дела.
   Напиши о новостях.
   Крепко целую. Твой Иван».



7


   Но Савинков уже трясся на тряской балагуле. Вез его к немецкой границе хитрый фактор Неха Нейерман, двадцать лет из Сувалок переправлявший русских эмигрантов. В лунную ночь балагула была переполнена.
   Савинков часто спрыгивал с балагулы, бежал разогреваясь, по извозчичьи махая руками.
   – Ай, господин, вы бы сели себе и сидели, нельзя же, чтобы все мы бежали, тогда бы нам лучше было бегать, чем ездить! – И Савинков, смеясь, впрыгивал на балагулу. Плотней кутаясь в пальто натягивал на себя еще рогожу. Тихо поскрипывая в ночи, через границу медленно ехала балагула. И было тихо на ней, словно старый фактор Нейерман вез мешки с овсом.



8


   В окнах квартиры Чернова стояли кактусы. На звонок Савинкова к двери стали приближаться медведеобразные шаги. Снялась цепь. Щелкнул замок. В полутемноте выросла крупная фигура с сердитым лицом, взлохмаченными волосами.
   – Чем могу служить? – сказал скверно по-французски Чернов.
   – Я – Савинков.
   – Что? – удивленно пробормотал Чернов. – Проходите, – буркнул зло.
   Тот же портрет Михайловского, окурки в пепельнице, несмотря на погоду, – пять удочек с красными поплавками.
   – В чем дело? Почему вы здесь? – закричал Чернов. Савинков увидел гнев. Прыгнула рыжая борода, круглые, косые глаза метнулись в стороны.
   – Я хотел видеть Гоца, его нет.
   – Михаил уехал. В чем дело?!
   – Азеф нас бросил. За нами началась слежка.
   – Что вы мелите вздор! Иван на месте! Я знаю! Вы бежали с поста!
   – Я прошу вас, Виктор Михайлович…
   – Вы не смели! Вы сорвали дело! Вы были обязаны беспрекословно повиноваться Ивану! Он начальник! Он назначен ЦК! Вам было приказано быть в Петербурге! Вы должны быть на месте, чего б это ни стоило! – чем сильней кричал Чернов, визгливей становился крик, неуловимей разбегались глаза. Чернов возмущен, он ходил по комнате резкими шагами. – Чорт знает что!! В то время, как вы тут, Плеве порет крестьян, гонит людей в застенки, наполняет Сибирь лучшими людьми!..
   – Виктор Михайлович я есть хочу.
   – Чего!? Что вы хотите?!
   – Есть! Накормите меня, я ехал две недели без денег.
   А знаете что, – остолбенев, вскрикнул Чернов. – Вы, молодой человек с наглецой! вот что!



9


   Назавтра, за обедом в ресторане Виктор Михайлович смеялся прекрасным рядческим смешком. Приговаривал, посматривал с добродушием дяди.
   – Да как же, голубок, согласитесь, сеяли рожь, а косим лебеду. Затеяли важнеющее партии дело, все в уверенности, Павел Иванович ведет, а вы авось да небось да третий кто нибудь. Да разве это дело, кормилец? Постойте, как Иван вас взгреет. Молодо зелено, то то и оно то вот. Что бы сказала Вера?
   – Какая Вера?
   – Как какая? Вера Николаевна Фигнер, – ответил Чернов, прожевывая шницель.
   – А, скажите, Павел Иванович, – говорил позднее, за кофе Чернов, – ну вот, скажем так, перешли вы к нам от социал-демократов, говорите, не удовлетворяет вас пробел в аграрном вопросе, ну, а как же вы мыслите то, вот хотя бы по тому же аграрному вопросу, скажем? А? С литературой то едва ли знакомы? Ох, едва ли? Про французских утопистов то Анфантена, Базара пожалуй и не слыхивали? И про производительные ассоциации Лассаля не довелось почитать?
   Савинков пил кофе, прислушиваясь к дальней ресторанной музыке.
   – Это верно, не слыхивал, – сказал он, улыбаясь,
   отхлебывая кофе. – В аграрных делах, не специал.
   – Не специал? – захохотал Чернов, тряся львиной шевелюрой. – Так сказать, революционер на свой салтык? Так что ли? Плохо-с, что не специал, как же так, вы же член партии?
   – Не по аграрным делам. Вашего департамента не касаюсь. Бог там знает, сколько мужику земли надо? Вон, Толстой говорит, три аршина. Вы кажется предлагаете значительно больше?
   – Так как же это, кормилец, Лев Толстой и прочее. Ведь это же стало быть индифферентизм к программе партии?
   – Зачем? Просто приемлю, что по сему поводу излагаете вы, и ни мало вопреки глаголю. Не та специальность, Виктор Михайлович. Вы теоретик, вам и книги в руки. Я выбираю другое. Разделение труда – верный принцип достижений. Вам теория. А нам разрешите бомбы. Я ведь думаю, что ваш друг, Иван Николаевич, тоже мало занят французскими утопистами?
   – Аристократия духа, стало быть! Понимаю, понимаю! Такими мелочами, мол, не занимаемся, что там аграрные дела, нам бомбы подавай. Ну что же, что же, – быстрым говорком пел Чернов, – два стоят, два лежат, пятый ходит, шестой водит. Ну, бутылочка то вся? Другую спрашивать уж не будем.
   Отставляя стул, Савинков говорил: – Я, Виктор Михайлович, собственно, народовол.
   – Это зря, батюшка, зря, ни к чему, это история уж, история, да, да, пойдемте-ка, пойдемте, и так заобедались.



10


   В четверг в двенадцать, еженедельно, блиндированная карета министра Плеве вымахивала из дома на Фонтанке. Окруженная рысаками и велосипедистами она мчалась стремительно, как черный лаковый куб, мимо Троицкого моста, Дворцовой набережной к Зимнему дворцу. Сквозь затуманенные стекла была видна фигура плотного человека, смотревшего на бело-замерзшую Неву.



11


   На этот раз из Женевы Савинков ехал не один. Ехал нервный с светлыми, насмешливыми глазами Каляев; крепкий, как камень, динамитчик Максимилиан Швейцер; такой же крепкий, только румяный и веселый Егор Сазонов; колеблящийся Боришанский; больной экземой Алексей Покотилов. Ехал и сам Иван Николаевич.
   Все были в разных городах России: – в Риге, Киеве, Москве. Но когда наступила весна, все съехались в Петербург, чтобы убить министра.



12


   Перед подготовкой убийства боевики были в Москве. Посланные на дело партией, еще не знали друг друга. Савинков остановился в фешенебельном отеле «Люкс». И в один из дней, когда он без дум стоял у окна, на пороге появилась грузная, каменная фигура Азефа.
   Азеф не подал руки. Он опросил коротко, как спрашивают обвиняемого:
   – Как вы смели уехать из Петербурга? – и уставился пудовыми глазами на Савинкова.
   – Я уехал потому, что вы бросили нас. Нам грозил арест, мы были выслежены полицией, чтобы не провалить дело, я снял товарищей. Но разрешите спросить, как вы смели бросить нас на произвол судьбы, на арест полицией, не давая ни указаний, ни денег? Почему не было ни одного письма, по указанному вами адресу?
   Азеф смотрел на Савинкова в упор. Хотелось знать: есть ли подозрение? Его не было.
   – Меня задержала техника динамитного дела, – сказал Азеф. – Я не мог раньше выехать. Но это всё равно, вы не смели сходить с поста.
   – Вплоть до бессмысленной виселицы?
   – За вами никто не следил.
   – Если б за мной не следили, я б до сих пор был в Петербурге. Я был накануне ареста, я еле бежал от сыщиков.
   Азеф молчал, был спокоен: – подозрений не было. Сказал ржавым рокотом, как бы в сторону:
   – Расскажите результаты наблюдений. Это значило конец неприятному разговору. Ходя по комнате, Савинков говорил о выездах Плеве. Азеф грузно, лениво вздохнул животом.
   – Это всё я знал и без вас. Стало быть, вы ничего не сделали. Извольте отправляться в Петербург, возобновить наблюдение.
   – Я для этого и приехал из Женевы.
   – Сегодня в 12 ночи вы увидитесь с Покотиловым. Он будет ждать вас в отдельном кабинете «Яра», загримирован, у него большая русая борода. Кабинет номер 3. Там вы решите относительно поездки. Покотилов будет готовить снаряды. Швейцер ждет в Риге. Я его уже вызвал телеграммой в Петербург. А с Каляевым вы связаны?
   – Да. Он живет здесь в одной гостинице.
   – Пусть едет с вами. Выезжайте завтра же. Первая явка со мной будет 20 марта в купеческом клубе на маскараде. Поняли?
   – Понять нетрудно.
   – Очень рад, что нетрудно. Думаю, что работать будем лучше.
   Если вы будете уловимы, я тоже думаю.
   Вдруг Азеф улыбнулся медленной растягивающей скулы улыбкой.Это была – ласка.
   – Ну, ладно, – проговорил он, – не будем ссориться, я вас ей-Богу люблю. Кстати, всё хочу перейти на ты. Вы будете моим помощником в деле Плеве. Ладно что ли? – тяжело вставая с низкого кресла, смеялся он, – я же говорил, что вы барин, но ничего, неплохо, нам в конспирации нужны и баре и извозчики, – смеялся гнусаво Азеф.
   И сжимая руку Павла Ивановича двумя руками, проговорил:
   – Сегодня в «Яру» увидите Покотилова. Завтра втроем выезжайте на место.



13


   Снег московских улиц был глянцев, словно вымостили столицу белым паркетом. С Тверской в Петровский парк начинали ход запаленные, заезженные московской удалью голубцы, в бубенцах и лентах. Храпели кони. Разномастная публика неслась в ковровых санях с отлетами. Кокотки с офицерами. Купцы в старомодных енотах. Европеизированные купеческие сыновья в шубах с бобрами. Заезжие провинциалы. Пропивающие казну чиновники. Кого тут не было! На сером лихаче, приятно откидываясь на гулких ухабах, несся по петербургскому шоссе Борис Савинков. Отставали многие от резвого лихача. Только пара наемных голубцов, несшихся диким аллюром, объехала вскачь, словно торопились седоки, что не доживут, не доедут до «Яра».
   Любителей цыганской тоски, от которой ныли кости, подвозили мокрые, хрипящие кони к небольшому одноэтажному дому с обыкновенной вывеской «Яр».
   «Яр» был низок, столики, открытая сцена. Казалось, ничего особенного, но что-то было в загородном кабаке, отчего сотни мечтателей, богачей, дураков, невропатов стрелялись в кабинетах под цыганские песни и плясы Шуры да Муры.
   – Кабинет номер три.
   – Пожалуйте, – склонился татарчонок. Савинков пошел за резво бегущим татарчонком во фраке. Они прошли переполненный зал. Савинков чувствовал запах цветов, духов, алкоголя. Сидели фраки, декольте, смокинги, сюртуки, поддевки. Под поляковские гитары, которые, казалось каждую минуту разломаются вдребезги от сумасшедшей игры, со сцены пела женщина с горячими цыганскими глазами, вся в ярко-красном, смуглая как земля:
   «В чыасы рыаковои кыагда встрэтил тебяа»
   Женщина показалось Савинкову полной отчаяния.
   – Пожалуйте, – склонился татарчонок у кабинета. Дверь закрылась. Из-за стола встал высокий русский барин с длинной, кудрявой бородой.
   – Павел Иванович? Не узнаете? – проговорил Покотилов, пожимая руку.
   – Чорт знает что такое, на расстоянии двух шагов, четыре часа говоря с вами, не узнал бы.
   – Тем лучше. Это меня радует. Я непьющий. Но тут приходится. Вы разрешите?