Страница:
Дымился спиртовой кофейник. На другом конце, блестя угольями, кряхтел самовар. Разрезая румяный калач, Савинков соображал, как распределить день, чтобы провести все явки.
В комнату с вычищенным платьем вошел Сазонов.
– Как дела, «барин»?
– Идут. Выпьем кофейку?
– Нет, мы уж у себя, на кухне с тетушкой. Я, ей Богу, себя чувствую настоящим лакеем, – смеялся Сазонов. – Конспирация хороша, когда в кровь и в плоть входит.
Отпивая коричневое, густо заправленное сливками кофе, Савинков проговорил:
– И я себя чувствую англичанином. Даже начинаю интересоваться делами в английском парламенте, – рассмеялся он.
– А как «поэт», вы его видали?
– Сегодня увижу. Он молодец. Дает самые ценные сведения. Редкий день не видит кареты. Карета стала его психозом: точно знает высоту, ширину, подножки, спицы, кучера, вожжи, фонари, козлы, оси, стёкла, всех министерских сыщиков и охранников знает. Феноменально! Извозчики не могут дать таких сведений. А вот и наша барыня, – повернулся Савинков.
В комнату входила, в утреннем японском халате, Дора.
– Смотрите, Егор, какой я халатик купил? а? С войны какой-то генерал привез, по случаю, какая прелесть, драконы-то какие, драконы-то!
– Вкус у вас вообще изысканный, «барин».
– Павел Иванович, как же вы думаете, когда приступим к делу? – проговорил Сазонов.
– Дело только за приездом Ивана Николаевича. Я его вызвал, через неделю наверное приедет.
– Ну дай Бог, – сказал Сазонов, – вот вам ваши костюмы, вычистил как настоящий лакей не вычистит, – улыбаясь, указал на сложенные на стуле вещи.
– Стало быть мы сегодня с вами пойдем, Егор? да? – спросила Дора.
В комнату с вычищенным платьем вошел Сазонов.
– Как дела, «барин»?
– Идут. Выпьем кофейку?
– Нет, мы уж у себя, на кухне с тетушкой. Я, ей Богу, себя чувствую настоящим лакеем, – смеялся Сазонов. – Конспирация хороша, когда в кровь и в плоть входит.
Отпивая коричневое, густо заправленное сливками кофе, Савинков проговорил:
– И я себя чувствую англичанином. Даже начинаю интересоваться делами в английском парламенте, – рассмеялся он.
– А как «поэт», вы его видали?
– Сегодня увижу. Он молодец. Дает самые ценные сведения. Редкий день не видит кареты. Карета стала его психозом: точно знает высоту, ширину, подножки, спицы, кучера, вожжи, фонари, козлы, оси, стёкла, всех министерских сыщиков и охранников знает. Феноменально! Извозчики не могут дать таких сведений. А вот и наша барыня, – повернулся Савинков.
В комнату входила, в утреннем японском халате, Дора.
– Смотрите, Егор, какой я халатик купил? а? С войны какой-то генерал привез, по случаю, какая прелесть, драконы-то какие, драконы-то!
– Вкус у вас вообще изысканный, «барин».
– Павел Иванович, как же вы думаете, когда приступим к делу? – проговорил Сазонов.
– Дело только за приездом Ивана Николаевича. Я его вызвал, через неделю наверное приедет.
– Ну дай Бог, – сказал Сазонов, – вот вам ваши костюмы, вычистил как настоящий лакей не вычистит, – улыбаясь, указал на сложенные на стуле вещи.
– Стало быть мы сегодня с вами пойдем, Егор? да? – спросила Дора.
6
В десять, деловито попыхивая трубкой, Мак Кулох спускался по лестнице. Заслышав стук желтых ботинок, Силыч всегда выбегал раскрыть дверь. Через час барыня в шикарном манто с громадным белым страусом на шляпе, шла в сопровождении лакея. Лакей, как всякий лакей, в синей суконной паре, синем картузе с лакированным козырьком, на некотором расстоянии от барыни.
На Невском барыня выбрала два платья. Покупки в руки набирал лакей. Шел за барыней с белыми квадратами коробок, круглыми свертками. К двенадцати, барыня свернула с набережной на Фонтанку. Легко ступая крошечными ногами, пошла по направлению к департаменту полиции. В отдаленьи с покупками шел лакей.
На Невском барыня выбрала два платья. Покупки в руки набирал лакей. Шел за барыней с белыми квадратами коробок, круглыми свертками. К двенадцати, барыня свернула с набережной на Фонтанку. Легко ступая крошечными ногами, пошла по направлению к департаменту полиции. В отдаленьи с покупками шел лакей.
7
Свидание Савинкова с Каляевым было у Тучкова буяна. Как всегда Савинков проехал сначала несколько улиц на извозчике. Потом шел пешком. Установив, что слежки нет, направился к Тучкову буяну. Час был ранний. Было пустынно. Он увидел Каляева издали. По мостовой шел торговец-разнощик с лотком на ремне. Было заметно, что под тяжестью торговец несколько откинулся назад. Белый фартук опоясывал грудь, прикрывая рваный, засаленный пиджачишко в заплатах. Вытертый картуз, стоптанные рыжие сапоги. Похудевшее, небритое лицо. Только легкое страданье в глазах отличало Каляева от настоящего торговца. Но в глаза, в эту каляевскую задумчивость, кто вглядится?
Когда у мрачного Тучкова буяна они сошлись на пятнадцать шагов, Савинков понял, что Каляев неподражаем, самый опытный филерский глаз ничего не заметит. Лицо Каляева засветилось радостью и улыбкой. Савинков знал эту улыбку, любил с детства.
На лотке уложено всё цветным веером, разлетелись нарядные коробки папирос, зеркальца, кошельки, картинки, чего только нет у ловкого торгаша.
– А вот «Нева», «Красотка», апельсины мессинские! – весело-профессионально крикнул Каляев.
Савинков махнул разнощику. Разнощик подставил для продажи ногу под лоток. И началась покупка.
– Ну, Янек дорогой, как дела? – говорил, глядя в бледное, детское лицо Каляева Савинков.
– Лучше не надо. Важное сообщение: – ездит теперь другим маршрутом, заметь, очень важно, царь переехал в Петергоф, теперь он вместо Царскосельского едет на Балтийский. Передай извозчикам, а то вчера Дулебов зря стоял на Загородном. Карета та же, черная, лакированная, у кучера рыжая борода, рядом всегда лакей, белые спицы, гнутые большие подножки, узкие крылья, – Каляев оглянулся, никого не было, – у кареты два больших фонаря, вожжи у кучера всегда видел белые, стекла ярко отчищены. Ты знаешь, я даже раз видел его, он показался мне за стеклом испуганным и старым.
– Где ты видел?
– У вокзала, только городовые отогнали, но знаешь, будь у меня вместо апельсинов бомба, я б убил его шесть раз, я подсчитал.
– Подожди, подожди, дело так идет, что всё равно он наш. А как насчет слежки?
– Ни-ни, – мотнул головой Каляев. – Но когда же, Борис? Зачем тратить время, надо кончать, этого ждет вся Россия, подумай, сейчас такой удобный момент, поражения на фронте. Иван Николаевич здесь?
– Скоро приедет.
– Торопи, Борис, нельзя же, можем упустить. Савинков улыбался.
– Дорогой Янек, вопрос недели не играет роли. Зверь обложен, уйти некуда.
– Кто-то идет, надо прощаться, – проговорил Каляев.
Приближались трое шедших с моста мужчин, в шляпах и широких пальто.
– Следи за Балтийским, послезавтра в 11 у Юсупова сада.
– Хорошо. Возьми апельсины. – Каляев ловко завернул в пакет два десятка, подал профессиональным быстрым движением и, кинув в кожаную сумку деньги, пошел к мужчинам, закричав:
– Эй, господа, купите «Троечку»! «Красотку»! вот кошелек для богатой выручки! А вот патриотическая картинка, как русский мужик японца высек!
Савинков оглянулся. Темной тучей вздымался бироновский дворец, любимое Савинковым здание. Возле него стоял Каляев, подперев коленом лоток, продавал папиросы.
Когда у мрачного Тучкова буяна они сошлись на пятнадцать шагов, Савинков понял, что Каляев неподражаем, самый опытный филерский глаз ничего не заметит. Лицо Каляева засветилось радостью и улыбкой. Савинков знал эту улыбку, любил с детства.
На лотке уложено всё цветным веером, разлетелись нарядные коробки папирос, зеркальца, кошельки, картинки, чего только нет у ловкого торгаша.
– А вот «Нева», «Красотка», апельсины мессинские! – весело-профессионально крикнул Каляев.
Савинков махнул разнощику. Разнощик подставил для продажи ногу под лоток. И началась покупка.
– Ну, Янек дорогой, как дела? – говорил, глядя в бледное, детское лицо Каляева Савинков.
– Лучше не надо. Важное сообщение: – ездит теперь другим маршрутом, заметь, очень важно, царь переехал в Петергоф, теперь он вместо Царскосельского едет на Балтийский. Передай извозчикам, а то вчера Дулебов зря стоял на Загородном. Карета та же, черная, лакированная, у кучера рыжая борода, рядом всегда лакей, белые спицы, гнутые большие подножки, узкие крылья, – Каляев оглянулся, никого не было, – у кареты два больших фонаря, вожжи у кучера всегда видел белые, стекла ярко отчищены. Ты знаешь, я даже раз видел его, он показался мне за стеклом испуганным и старым.
– Где ты видел?
– У вокзала, только городовые отогнали, но знаешь, будь у меня вместо апельсинов бомба, я б убил его шесть раз, я подсчитал.
– Подожди, подожди, дело так идет, что всё равно он наш. А как насчет слежки?
– Ни-ни, – мотнул головой Каляев. – Но когда же, Борис? Зачем тратить время, надо кончать, этого ждет вся Россия, подумай, сейчас такой удобный момент, поражения на фронте. Иван Николаевич здесь?
– Скоро приедет.
– Торопи, Борис, нельзя же, можем упустить. Савинков улыбался.
– Дорогой Янек, вопрос недели не играет роли. Зверь обложен, уйти некуда.
– Кто-то идет, надо прощаться, – проговорил Каляев.
Приближались трое шедших с моста мужчин, в шляпах и широких пальто.
– Следи за Балтийским, послезавтра в 11 у Юсупова сада.
– Хорошо. Возьми апельсины. – Каляев ловко завернул в пакет два десятка, подал профессиональным быстрым движением и, кинув в кожаную сумку деньги, пошел к мужчинам, закричав:
– Эй, господа, купите «Троечку»! «Красотку»! вот кошелек для богатой выручки! А вот патриотическая картинка, как русский мужик японца высек!
Савинков оглянулся. Темной тучей вздымался бироновский дворец, любимое Савинковым здание. Возле него стоял Каляев, подперев коленом лоток, продавал папиросы.
8
Вернувшись с «инспекционной поездки», Савинков вошел в квартиру. Разделся.
– Я вам апельсинов от поэта привез, – проговорил он.
И Савинков развернул кулек, раздавая всем апельсины.
– «Поэт» мог убить его шесть раз, Мацеевский четыре, Дулебов тоже наверное, – сказал Савинков. – Это говорит за то, что дело нельзя тянуть, наблюдение назрело, надо кончать. Но без Ивана Николаевича нельзя. Я послал телеграмму. Он просил пропустить его в квартиру так, чтоб решительно никто не видал, через черный ход. Он проживет у нас, не выходя, до окончательного дня. Но как изумителен «поэт»! какое это золото! какой это революционер! В его устах описание кареты Плеве превращается в поэму. До чего преобразился! Ведь кричит, как заправский торговец. Для филеров абсолютно неузнаваем, ах Янек, Янек, а помните, Егор, вы находили его странным? – обернулся Савинков к Сазонову.
– Да, вначале это, – пробормотал Сазонов, смутившись, – я как-то его не мог понять, узнал его только в Киеве. Конечно «поэт» неоценимый товарищ, человек и революционер.
Припоминая, чуть улыбаясь, Сазонов сказал: – Странность показалась мне оттого, что при первой встрече он вдруг стал говорить о поэзии, о Брюсове, я глаза вытаращил, а он захлебывается, я его спрашиваю – какое же это имеет отношение к революции? – а он еще пуще, – заразительно захохотал Сазонов, – кричать на меня стал, они, говорит, такую же революцию делают в искусстве, как мы в обществе, ну, я и удивился, да и до сих пор это конечно неверно.
– В «поэте» много чистоты, – сказала Ивановская.
– Такие были народовольцы, многие такими были.
– Многие такими и не были, – сказал Савинков.
– Некоторые не были. Я говорю о лучших, о вере, о страсти, об идеализме, за который отдавалась жизнь. – Слова Ивановской были обращены к Савинкову.
– Да, – сказал он, – Каляев человек героического склада, такие люди очень ценны, но массам они непонятны. Это трагические натуры, больше жертвы, чем деятели.
– Я не понимаю, Павел Иванович, вы говорите, герои, – сказала Дора, – и в то же время непонятны массам, как же они могут быть непонятны, если отдают свою жизнь за народ?
– Вы рассуждаете, Дора, по-женски. Еще у Алексея Толстого сказано: «то народ, да не тот». Есть народ книжный, в который верят мальчики и девочки из гимназии и который у нас идеализируется. А есть живой, настоящий, так вот настоящий народ глух и туп, как стена, и никогда даже в случае победы не оценит жертв тех индивидуальностей, которые отдали революции жизнь.
Савинков говорил уверенно, небрежно. Брови Сазонова сводились, это был признак вспышки.
– Вы поймите трагедию хотя бы народовольцев, – продолжал Савинков, – приносили себя в жертву революции, сгорали за народ факелами свободы в темноте самодержавия и вот их предает кто? не жандарм, не генерал, предает настоящий рабочий, с которым вместе вышли на борьбу. Знаете, что Фигнер закричала Меркулову при аресте? Время барской покаянности и лубочных пейзан пора бросать. Превращать народ в икону глупо.
Сазонов возбужденно вскочил.
– Может вы и правду говорите, барин, да не всю! – закричал он. – А если не всю, то значит и неправду! Вы видите низость, предательство, и не хотите видеть благородство и самоотвержение. В тех же самых «низах», о которых вы так пренебрежительно сейчас говорили, есть грандиозные порывы беззаветного энтузиазма, геройства, самоотвержения. Мало ли у нас анонимных героев, безвестных могил? Наша история полна мучениками, полагавшими душу свою за друга своя, да! вот что барин! не народ надо судить за отдельных негодяев, а самих себя надо судить, за собой следить! Нехорошо вы сейчас говорили и неправы, приводя примеры «Народной Воли»; пусть там был провокатор рабочий, но ведь Дегаев был «барин»? Пусть были провокаторы рабочие, но разве можно по ним отзываться о народе? – Сазонов горел. Ивановская смотрела на него с любовью. – Нет! Мы должны быть именно народовольцами в отношении народа, они шли мимо единиц, страдая и борясь за народ, за его свободу, за социализм. И мы должны воскресить именно эту веру в революцию, иначе ведь нельзя даже понять, зачем же делать тогда революцию? Я первый раз, Павел Иванович, слышу от вас подобное о народе. И не понимаю, ведь, если вы не верите в него, зачем же тогда вы, дворянин, барин, интеллигент идете в революцию? да еще в террор? то есть убивать и умирать? Зачем же? Нет, вы из-за красиво-декадентской позы клевещете на себя, говорите неправду, – возбужденно оборвал Сазонов. Он был прекрасен в своем негодовании.
Савинков сидел спокойно, закинув ногу на ногу. Иногда на лицо его выходила чуть приметная улыбка, сводившая разрезы глаз.
– Вы, Егор, говорите, что думаете. И я говорю, что думаю. Если б я хотел говорить неправду, я б говорил так, как вы, соглашался бы с вами. Но искренность выше всего. Мы друг для друга должны быть прозрачны. И вот то, что я сказал, я повторю. Вы народник-идеалист, схожи с «поэтом», потому что на многое смотрите, как дети. Правда, сказано, «устами младенцев», а я скажу «глазами младенцев». Но у меня нет, Егор, как у вас любви и слепой веры в народ. Я вижу, что самодержавие гнило и мерзко. И я, поймите, Я, – подчеркнул Савинков, – я бью его. Это моя игра. Для чего я бью? Для революции? Да. Чтоб пришли новые. Но разве я уверен, что эти новые будут белоснежны и наступит царствие Божие? В это я не верю, Егор. У меня нет веры. Я знаю, что данная государственная форма изжита, новая не родится без мук, борьбы, крови. И я хочу участвовать в этой борьбе, но не для Ивана, Петра и Пелагеи. А для себя. Вот моя с вами разница. Вы идете жертвовать для метафизических Петров и Пелагеи. А я жертвую собой – для себя. Потому что Я этого хочу, тут моя воля решающа. Я может быть буду бороться одиночкой, не знаю. Но иду только до тех пор, пока сам хочу идти, пока мне радостно идти и бить тех, кого я бью!
– Я ничего не понимаю! Стало быть вы во главу угла ставите свою личность, свою особу? так я понял?
– Так, – и на спокойное лицо Савинкова выплыла надменная улыбка, обозначившая тонкие зубы.
– Тогда позвольте вас опросить, где же при эдакой-то ницшеанской постановочке место борьбе за социализм?
– Место есть. Я борюсь за социализм, потому что Я хочу социализма, вот почему.
– Но ведь, если вы не верите в народ, в массу, в коллектив, а верите только в себя, то в одно прекрасное утро вам может захотеться встать и против народа?
– Этого не может быть, Егор, – резко сказал Савинков. – Если я не становлюсь, подобно вам, на карачки перед народом, это еще не значит, что я могу стать его врагом. Врагом народа я быть не могу.
В передней раздался пронзительный звонок. Все переглянулись, всем показалось, что зря увлеклись, зря начали спор, забыли о деле.
– Не ходите, Егор, на вас лица нет, – проговорила Прасковья Семеновна.
– Кто б мог быть? – оказал Савинков. – Прасковья Семеновна, я пройду в кабинет.
Накинув широкий серый платок на плечи, Прасковья Семеновна мгновенно стала кухаркой. В передней отперла дверь сначала на цепочку. В раскрывшуюся полосу спросила – «Кто тут»?
– Телеграмма.
Почтальон подал телеграмму из Одессы. Получив на чай, вышел.
«Партия велосипедов фирмы «Дукс» прибудет пятницу девять вечера. Нейдмайер» – прочел вслух Савинков.
Товарищи – сказал он громко, – послезавтра в девять приезжает Иван Николаевич!
– Я вам апельсинов от поэта привез, – проговорил он.
И Савинков развернул кулек, раздавая всем апельсины.
– «Поэт» мог убить его шесть раз, Мацеевский четыре, Дулебов тоже наверное, – сказал Савинков. – Это говорит за то, что дело нельзя тянуть, наблюдение назрело, надо кончать. Но без Ивана Николаевича нельзя. Я послал телеграмму. Он просил пропустить его в квартиру так, чтоб решительно никто не видал, через черный ход. Он проживет у нас, не выходя, до окончательного дня. Но как изумителен «поэт»! какое это золото! какой это революционер! В его устах описание кареты Плеве превращается в поэму. До чего преобразился! Ведь кричит, как заправский торговец. Для филеров абсолютно неузнаваем, ах Янек, Янек, а помните, Егор, вы находили его странным? – обернулся Савинков к Сазонову.
– Да, вначале это, – пробормотал Сазонов, смутившись, – я как-то его не мог понять, узнал его только в Киеве. Конечно «поэт» неоценимый товарищ, человек и революционер.
Припоминая, чуть улыбаясь, Сазонов сказал: – Странность показалась мне оттого, что при первой встрече он вдруг стал говорить о поэзии, о Брюсове, я глаза вытаращил, а он захлебывается, я его спрашиваю – какое же это имеет отношение к революции? – а он еще пуще, – заразительно захохотал Сазонов, – кричать на меня стал, они, говорит, такую же революцию делают в искусстве, как мы в обществе, ну, я и удивился, да и до сих пор это конечно неверно.
– В «поэте» много чистоты, – сказала Ивановская.
– Такие были народовольцы, многие такими были.
– Многие такими и не были, – сказал Савинков.
– Некоторые не были. Я говорю о лучших, о вере, о страсти, об идеализме, за который отдавалась жизнь. – Слова Ивановской были обращены к Савинкову.
– Да, – сказал он, – Каляев человек героического склада, такие люди очень ценны, но массам они непонятны. Это трагические натуры, больше жертвы, чем деятели.
– Я не понимаю, Павел Иванович, вы говорите, герои, – сказала Дора, – и в то же время непонятны массам, как же они могут быть непонятны, если отдают свою жизнь за народ?
– Вы рассуждаете, Дора, по-женски. Еще у Алексея Толстого сказано: «то народ, да не тот». Есть народ книжный, в который верят мальчики и девочки из гимназии и который у нас идеализируется. А есть живой, настоящий, так вот настоящий народ глух и туп, как стена, и никогда даже в случае победы не оценит жертв тех индивидуальностей, которые отдали революции жизнь.
Савинков говорил уверенно, небрежно. Брови Сазонова сводились, это был признак вспышки.
– Вы поймите трагедию хотя бы народовольцев, – продолжал Савинков, – приносили себя в жертву революции, сгорали за народ факелами свободы в темноте самодержавия и вот их предает кто? не жандарм, не генерал, предает настоящий рабочий, с которым вместе вышли на борьбу. Знаете, что Фигнер закричала Меркулову при аресте? Время барской покаянности и лубочных пейзан пора бросать. Превращать народ в икону глупо.
Сазонов возбужденно вскочил.
– Может вы и правду говорите, барин, да не всю! – закричал он. – А если не всю, то значит и неправду! Вы видите низость, предательство, и не хотите видеть благородство и самоотвержение. В тех же самых «низах», о которых вы так пренебрежительно сейчас говорили, есть грандиозные порывы беззаветного энтузиазма, геройства, самоотвержения. Мало ли у нас анонимных героев, безвестных могил? Наша история полна мучениками, полагавшими душу свою за друга своя, да! вот что барин! не народ надо судить за отдельных негодяев, а самих себя надо судить, за собой следить! Нехорошо вы сейчас говорили и неправы, приводя примеры «Народной Воли»; пусть там был провокатор рабочий, но ведь Дегаев был «барин»? Пусть были провокаторы рабочие, но разве можно по ним отзываться о народе? – Сазонов горел. Ивановская смотрела на него с любовью. – Нет! Мы должны быть именно народовольцами в отношении народа, они шли мимо единиц, страдая и борясь за народ, за его свободу, за социализм. И мы должны воскресить именно эту веру в революцию, иначе ведь нельзя даже понять, зачем же делать тогда революцию? Я первый раз, Павел Иванович, слышу от вас подобное о народе. И не понимаю, ведь, если вы не верите в него, зачем же тогда вы, дворянин, барин, интеллигент идете в революцию? да еще в террор? то есть убивать и умирать? Зачем же? Нет, вы из-за красиво-декадентской позы клевещете на себя, говорите неправду, – возбужденно оборвал Сазонов. Он был прекрасен в своем негодовании.
Савинков сидел спокойно, закинув ногу на ногу. Иногда на лицо его выходила чуть приметная улыбка, сводившая разрезы глаз.
– Вы, Егор, говорите, что думаете. И я говорю, что думаю. Если б я хотел говорить неправду, я б говорил так, как вы, соглашался бы с вами. Но искренность выше всего. Мы друг для друга должны быть прозрачны. И вот то, что я сказал, я повторю. Вы народник-идеалист, схожи с «поэтом», потому что на многое смотрите, как дети. Правда, сказано, «устами младенцев», а я скажу «глазами младенцев». Но у меня нет, Егор, как у вас любви и слепой веры в народ. Я вижу, что самодержавие гнило и мерзко. И я, поймите, Я, – подчеркнул Савинков, – я бью его. Это моя игра. Для чего я бью? Для революции? Да. Чтоб пришли новые. Но разве я уверен, что эти новые будут белоснежны и наступит царствие Божие? В это я не верю, Егор. У меня нет веры. Я знаю, что данная государственная форма изжита, новая не родится без мук, борьбы, крови. И я хочу участвовать в этой борьбе, но не для Ивана, Петра и Пелагеи. А для себя. Вот моя с вами разница. Вы идете жертвовать для метафизических Петров и Пелагеи. А я жертвую собой – для себя. Потому что Я этого хочу, тут моя воля решающа. Я может быть буду бороться одиночкой, не знаю. Но иду только до тех пор, пока сам хочу идти, пока мне радостно идти и бить тех, кого я бью!
– Я ничего не понимаю! Стало быть вы во главу угла ставите свою личность, свою особу? так я понял?
– Так, – и на спокойное лицо Савинкова выплыла надменная улыбка, обозначившая тонкие зубы.
– Тогда позвольте вас опросить, где же при эдакой-то ницшеанской постановочке место борьбе за социализм?
– Место есть. Я борюсь за социализм, потому что Я хочу социализма, вот почему.
– Но ведь, если вы не верите в народ, в массу, в коллектив, а верите только в себя, то в одно прекрасное утро вам может захотеться встать и против народа?
– Этого не может быть, Егор, – резко сказал Савинков. – Если я не становлюсь, подобно вам, на карачки перед народом, это еще не значит, что я могу стать его врагом. Врагом народа я быть не могу.
В передней раздался пронзительный звонок. Все переглянулись, всем показалось, что зря увлеклись, зря начали спор, забыли о деле.
– Не ходите, Егор, на вас лица нет, – проговорила Прасковья Семеновна.
– Кто б мог быть? – оказал Савинков. – Прасковья Семеновна, я пройду в кабинет.
Накинув широкий серый платок на плечи, Прасковья Семеновна мгновенно стала кухаркой. В передней отперла дверь сначала на цепочку. В раскрывшуюся полосу спросила – «Кто тут»?
– Телеграмма.
Почтальон подал телеграмму из Одессы. Получив на чай, вышел.
«Партия велосипедов фирмы «Дукс» прибудет пятницу девять вечера. Нейдмайер» – прочел вслух Савинков.
Товарищи – сказал он громко, – послезавтра в девять приезжает Иван Николаевич!
9
Где только не побывал Азеф, когда дни и часы выездов министра и маршрут кареты устанавливались с арифметической точностью. Был во Владикавказе у больной матери, вызвал к ней с групп профессора Вязьминского, оставил на лечение деньги. Заезжал в Лозанну к жене и детям, отдохнул с ними. По делам партии был в Берне, в Женеве.
Телеграмма Савинкова о том, что всё готово, застала его в Киеве. Азеф зигзагом метнулся по России, чтоб незаметно подъехать к Санкт-Петербургу. Он заехал в Самару, в Уфу, потом свернул на юг в Одессу. Здесь, как-то вечером, тяжело ступая по ковру номера гостиницы «Лондон», он почувствовал, что дышать трудно, потеет, не то от жары, не то от волнения. Азеф сел за стол, расправил руки и прищурившись, задумался. Потом он взял перо:
«Дорогой Леонид Александрович! Прожив здесь 6 дней мне удалось узнать много интересного. Отсюда на днях уезжает одна госпожа с целью покушения на генерал-губернатора в Иркутске, Кутайсова. Госпожа эта среднего роста, еврейка, но православная. Сюда она приехала из-за границы, откуда послали ее для этого дела. Для установления личности могу сообщить следующее: она бывшая социал-демократка, была сослана в Вологду, оттуда бежала в конце прошлого или начале этого года. Зовут ее Мария (настоящее имя), а фамилия чисто русская, что-то вроде Щепотьевой, хотя не ручаюсь, она замужем за христианином, муж ее сослан в Сибирь. Здесь же, в Одессе, Наум Леонтьевич Геккер и Василий Иванович Сухомлин. Играют большую роль в партии. Они очевидно направляют дела боевой организации, от них наконец я узнал о случившемся в «Северной гостинице». Это действительно акт боевой организации и они же подтвердили мне, что погибший революционер это Алексей Покотилов, брат жены товарища министра Романова. От них же я узнал, что дело покушения на Плеве отлагается ввиду отсутствия бомб, которые погибли с Покотиловым. Новое же приготовление займет много времени, а к Плеве, как они говорят «с револьвером не подойдешь». Но для реномэ боевой организации надо совершить террористический акт и для этого выбран Кутайсов. Я уверен, что благодаря этим сведениям! вам удастся предотвратить покушение и установить эту госпожу. В Иркутске она будет жить по подложному паспорту, мещанская пятилетняя книжка. Кажется имя у нее будет Наталья, но за это не ручаюсь. Прошу вас очень, чтобы о пребывании ее в Одессе не стало известным, так как она тут очень законспирирована, а я с нею виделся. К Кутайсову она думает явиться в траурном костюме. Пока всё.
Ваш Иван.
Азеф посидел, подумал, потом потянулся всем телом, громко зевнул, широко раскрыв мясистый громадный рот. По монументальности он напоминал гиппопотама. Посидев так с минуту, черкнул на телеграфном бланке:
«Партия велосипедов «Дукс» прибудет пятницу девять вечера. Неймайер».
Азеф позвонил, приказал дать счет и позвать извозчика. Когда коридорный тащил за Азефом чемоданы, Азеф раздавал на чай выстроившейся прислуге. Тут были швейцар, лакеи, горничные, посыльные, мальчики. Азеф не был скуп, давал всем рубли, полтинники. Кряхтя шел дальше, не обращая вниманья на низкие поклоны – знаки благодарности.
Телеграмма Савинкова о том, что всё готово, застала его в Киеве. Азеф зигзагом метнулся по России, чтоб незаметно подъехать к Санкт-Петербургу. Он заехал в Самару, в Уфу, потом свернул на юг в Одессу. Здесь, как-то вечером, тяжело ступая по ковру номера гостиницы «Лондон», он почувствовал, что дышать трудно, потеет, не то от жары, не то от волнения. Азеф сел за стол, расправил руки и прищурившись, задумался. Потом он взял перо:
«Дорогой Леонид Александрович! Прожив здесь 6 дней мне удалось узнать много интересного. Отсюда на днях уезжает одна госпожа с целью покушения на генерал-губернатора в Иркутске, Кутайсова. Госпожа эта среднего роста, еврейка, но православная. Сюда она приехала из-за границы, откуда послали ее для этого дела. Для установления личности могу сообщить следующее: она бывшая социал-демократка, была сослана в Вологду, оттуда бежала в конце прошлого или начале этого года. Зовут ее Мария (настоящее имя), а фамилия чисто русская, что-то вроде Щепотьевой, хотя не ручаюсь, она замужем за христианином, муж ее сослан в Сибирь. Здесь же, в Одессе, Наум Леонтьевич Геккер и Василий Иванович Сухомлин. Играют большую роль в партии. Они очевидно направляют дела боевой организации, от них наконец я узнал о случившемся в «Северной гостинице». Это действительно акт боевой организации и они же подтвердили мне, что погибший революционер это Алексей Покотилов, брат жены товарища министра Романова. От них же я узнал, что дело покушения на Плеве отлагается ввиду отсутствия бомб, которые погибли с Покотиловым. Новое же приготовление займет много времени, а к Плеве, как они говорят «с револьвером не подойдешь». Но для реномэ боевой организации надо совершить террористический акт и для этого выбран Кутайсов. Я уверен, что благодаря этим сведениям! вам удастся предотвратить покушение и установить эту госпожу. В Иркутске она будет жить по подложному паспорту, мещанская пятилетняя книжка. Кажется имя у нее будет Наталья, но за это не ручаюсь. Прошу вас очень, чтобы о пребывании ее в Одессе не стало известным, так как она тут очень законспирирована, а я с нею виделся. К Кутайсову она думает явиться в траурном костюме. Пока всё.
Ваш Иван.
Азеф посидел, подумал, потом потянулся всем телом, громко зевнул, широко раскрыв мясистый громадный рот. По монументальности он напоминал гиппопотама. Посидев так с минуту, черкнул на телеграфном бланке:
«Партия велосипедов «Дукс» прибудет пятницу девять вечера. Неймайер».
Азеф позвонил, приказал дать счет и позвать извозчика. Когда коридорный тащил за Азефом чемоданы, Азеф раздавал на чай выстроившейся прислуге. Тут были швейцар, лакеи, горничные, посыльные, мальчики. Азеф не был скуп, давал всем рубли, полтинники. Кряхтя шел дальше, не обращая вниманья на низкие поклоны – знаки благодарности.
10
В восемь, когда на Петербург ложились сумерки, лакей Афанасий в каморке под лестницей наливал Силычу в плохо граненый стакан кагору. Кухарка Егоровна сидела у окна кухни, чтоб заранее увидеть описанного ей начальника боевой организации.
Дора и Савинков, в ожидании, остались в гостиной.
Савинков сидел, откинувшись в кресле, читал Доре свои стихи, в такт слегка жестикулируя правой рукой:
В полутемноте увидала необычайно толстого, громадного человека в котелке, в черном пальто. Азеф поднимался, взволнованно, тяжело дыша.
Толстые губы отвисли. Глаза искоса ощупали, осмотрели Ивановскую.
– Дмитрий жив и здоров, – пробормотал Азеф.
– Проходите, вас давно ждут. Азеф скользнул мимо нее в дверь. И дверь заперлась. Савинков быстро шел в кухню.
Наконец-то – проговорил он. В кухне они обнялись и крепко расцеловались.
Дора и Савинков, в ожидании, остались в гостиной.
Савинков сидел, откинувшись в кресле, читал Доре свои стихи, в такт слегка жестикулируя правой рукой:
В темном окне Прасковья Семеновна разглядела всё-таки мелькнувшую по двору толстую темную фигуру. Сердце сказало «он». Ивановская приоткрыла дверь, прислушалась. Взяла лампу и вышла в сени. Кто-то поднимался по лестнице.
Когда принесут мой гроб,
Пес домашний залает,
Жена поцелует в лоб,
А потом меня закопают.
Глухо стукнет земля,
Сомкнется желтая глина
И не станет того господина
Который называл себя я…
В полутемноте увидала необычайно толстого, громадного человека в котелке, в черном пальто. Азеф поднимался, взволнованно, тяжело дыша.
Толстые губы отвисли. Глаза искоса ощупали, осмотрели Ивановскую.
– Дмитрий жив и здоров, – пробормотал Азеф.
– Проходите, вас давно ждут. Азеф скользнул мимо нее в дверь. И дверь заперлась. Савинков быстро шел в кухню.
Наконец-то – проговорил он. В кухне они обнялись и крепко расцеловались.
11
Афанасий бегом бежал по черной лестнице узнать: приехал ли? Ивановская несла в столовую самовар. Дора расставляла чашки, накладывала в вазу варенье. Из ванной слышались голоса Савинкова и Азефа. Азеф умывался.
– Приехал? – вбежал Сазонов.
– Приехал, – радостно кивнула Дора.
– Ну, будет им на орехи! – проговорил, потирая руки, веселый розовощекий Сазонов. Прасковья Семеновна с любовью глянула: «Ах, какая прелесть этот Егор».
По коридору из ванной шли, разговаривая. И вдруг в квартире раздался гнусавый, раскатистый смех Азефа. Прасковья Семеновна вздрогнула, до того неприятен был этот смех.
– Здраасти, Егор, – ласково улыбнулся Азеф и, обняв, поцеловал Сазонова.
– Ну, угощайте, угощайте гостя. Сначала чай, Борис, а потом о делах. – Азеф потирал руки. Все кругом радовались. Знали, что Плеве будет убит.
– Какой автомобиль купил? – отпивая чай, проговорил Иван Николаевич.
– Не покупал.
Улыбки сошли с толстого, губастого лица. Азеф потемнел.
– Как не покупал?
– Не покупал.
– Что это значит!? – повысил голос Азеф. Все неприятно замолчали. – Я же тебе приказал купить!
– А я не купил, на месте выяснилось, что автомобиль не нужен.
Отставив в сторону стакан и блюдце с вареньем, Азеф насупившись пробормотал:
– Говори о деле.
Он оперся о стол всей своей грузностью, из-под опущенной головы изредка бросая на присутствующих косой, пытливый взгляд.
Савинков докладывал о наружном наблюдении извозчиков, разносчиков, о том, сколько раз видели карету, о маршруте.
– Была ли за кем-нибудь слежка? – пробормотал Азеф, не поднимая головы.
– Нет. И товарищи просят немедленно кончать, уверенность в удаче полная. Азеф молчал.
– Я поживу, – нехотя сказал он. – Проверю сам, так ли всё, как ты говоришь. А как квартира? Слежки нет?
– Никакой. Прасковья Семеновна всех кухарок знает. Егор с швейцаром неразрывен, кагор с ним пьет.
Взглянув на Сазонова, Азеф ласково улыбнулся: «ну, вас то мол я знаю». И не обращая вниманья на Савинкова, заговорил с Сазоновым. Было странно, что этот грубый со всеми, уродливый человек всегда говорил с Егором заискивающе.
– Приехал? – вбежал Сазонов.
– Приехал, – радостно кивнула Дора.
– Ну, будет им на орехи! – проговорил, потирая руки, веселый розовощекий Сазонов. Прасковья Семеновна с любовью глянула: «Ах, какая прелесть этот Егор».
По коридору из ванной шли, разговаривая. И вдруг в квартире раздался гнусавый, раскатистый смех Азефа. Прасковья Семеновна вздрогнула, до того неприятен был этот смех.
– Здраасти, Егор, – ласково улыбнулся Азеф и, обняв, поцеловал Сазонова.
– Ну, угощайте, угощайте гостя. Сначала чай, Борис, а потом о делах. – Азеф потирал руки. Все кругом радовались. Знали, что Плеве будет убит.
– Какой автомобиль купил? – отпивая чай, проговорил Иван Николаевич.
– Не покупал.
Улыбки сошли с толстого, губастого лица. Азеф потемнел.
– Как не покупал?
– Не покупал.
– Что это значит!? – повысил голос Азеф. Все неприятно замолчали. – Я же тебе приказал купить!
– А я не купил, на месте выяснилось, что автомобиль не нужен.
Отставив в сторону стакан и блюдце с вареньем, Азеф насупившись пробормотал:
– Говори о деле.
Он оперся о стол всей своей грузностью, из-под опущенной головы изредка бросая на присутствующих косой, пытливый взгляд.
Савинков докладывал о наружном наблюдении извозчиков, разносчиков, о том, сколько раз видели карету, о маршруте.
– Была ли за кем-нибудь слежка? – пробормотал Азеф, не поднимая головы.
– Нет. И товарищи просят немедленно кончать, уверенность в удаче полная. Азеф молчал.
– Я поживу, – нехотя сказал он. – Проверю сам, так ли всё, как ты говоришь. А как квартира? Слежки нет?
– Никакой. Прасковья Семеновна всех кухарок знает. Егор с швейцаром неразрывен, кагор с ним пьет.
Взглянув на Сазонова, Азеф ласково улыбнулся: «ну, вас то мол я знаю». И не обращая вниманья на Савинкова, заговорил с Сазоновым. Было странно, что этот грубый со всеми, уродливый человек всегда говорил с Егором заискивающе.
12
Стояли томительные, петербургские, белые ночи. Министр страдал бессонницей. Приказывал лакею крепко накрепко опускать жалюзи на ночь.
13
От белых, петербургских ночей страдал и Азеф, засыпая беспокойно.
Дора испуганная, растрепанная, в одной рубашке стояла у двери Савинкова: – Что такое, Борис? Вы слышите? Что-то случилось, кто-то кричит!
Вскочив, Савинков выбежал в коридор. Из комнаты Азефа несся придушенный стон, прерываемый криками. Савинков приоткрыл дверь. Скрипя зубами, ворочаясь, Азеф громко стонал. И вдруг от шороха вскочил на постели.
– Кто тут? – вскрикнул он.
– Это я, Иван. Ты напугал Дору, ты кричишь.
– В чем дело? – не понимая сказал Азеф. – Кричу? Что за чушь!
– Ну, да, ты сейчас посылал кого-то к чорту. Не волнуйся, стены капитальные, спи. – Запахивая на груди халат, Савинков вышел из его комнаты.
Но Азеф уже не мог спать. Боясь своих собственных криков, пролежал с открытыми глазами, пока утром не вошел Савинков в мягком верблюжьем халате.
– Вставай, толстый! Ну, и напугал ты Дору, всю ночь орал.
Азеф сел на кровати, надевая розовый носок.
– Неужели кричал? – пробормотал он и принужденно рассмеялся. – Да вы бредите, с чего я начну кричать?
– Дора говорит, ты каждую ночь кричишь. Азеф встал, ноги были волосаты.
– Что же я кричу?
Надевая ботинок, Азеф согнулся в пояснице. Мешал нагибаться живот. Пошел в уборную и здесь, на стульчаке, решил убить Плеве в ближайший же четверг, а самому сегодня же уехать с квартиры.
Дора испуганная, растрепанная, в одной рубашке стояла у двери Савинкова: – Что такое, Борис? Вы слышите? Что-то случилось, кто-то кричит!
Вскочив, Савинков выбежал в коридор. Из комнаты Азефа несся придушенный стон, прерываемый криками. Савинков приоткрыл дверь. Скрипя зубами, ворочаясь, Азеф громко стонал. И вдруг от шороха вскочил на постели.
– Кто тут? – вскрикнул он.
– Это я, Иван. Ты напугал Дору, ты кричишь.
– В чем дело? – не понимая сказал Азеф. – Кричу? Что за чушь!
– Ну, да, ты сейчас посылал кого-то к чорту. Не волнуйся, стены капитальные, спи. – Запахивая на груди халат, Савинков вышел из его комнаты.
Но Азеф уже не мог спать. Боясь своих собственных криков, пролежал с открытыми глазами, пока утром не вошел Савинков в мягком верблюжьем халате.
– Вставай, толстый! Ну, и напугал ты Дору, всю ночь орал.
Азеф сел на кровати, надевая розовый носок.
– Неужели кричал? – пробормотал он и принужденно рассмеялся. – Да вы бредите, с чего я начну кричать?
– Дора говорит, ты каждую ночь кричишь. Азеф встал, ноги были волосаты.
– Что же я кричу?
Надевая ботинок, Азеф согнулся в пояснице. Мешал нагибаться живот. Пошел в уборную и здесь, на стульчаке, решил убить Плеве в ближайший же четверг, а самому сегодня же уехать с квартиры.
14
– Ты думаешь, лучше по дороге на Балтийский? – говорил за чаем Азеф.
– Да.
Азеф был хмур.
– Сегодня вечером выеду в Москву.За мной поодиночке поедете, – ты, Егор, Каляев. Швейцера я извещу. Будем ставить, как хотите, на улице по дороге на Балтийский.
В позе Сазонова, в румянце, в блеске глаз была твердость и радость.
– Во вторник встретимся в Сокольничьем парке, в Москве – говорил Азеф, намазывая булку маслом. – Обсудим детали. Квартиру сразу бросить нельзя, надо сделать так, что ты как будто уехал от Доры. Лакея рассчитали, а вы, Прасковья Семеновна и Дора, должны жить здесь, пока я не дам знать. Перед актом все уедут из Петербурга, квартиру бросим.
Напившись чаю, Азеф встал и улыбаясь, похлопал Савинкова по плечу: – Так то, барин, кончать надо!
– О подробностях в Москве договоримся, Иван Николаевич? – глухо сказал Сазонов.
Азеф знал, о каких подробностях хочет говорить Сазонов.
– Об этом поговорим в Москве, – улыбнувшись,
сказал он. А ночью, подняв воротник пальто, надвинув на глаза котелок, Азеф выскользнул из квартиры.
– Да.
Азеф был хмур.
– Сегодня вечером выеду в Москву.За мной поодиночке поедете, – ты, Егор, Каляев. Швейцера я извещу. Будем ставить, как хотите, на улице по дороге на Балтийский.
В позе Сазонова, в румянце, в блеске глаз была твердость и радость.
– Во вторник встретимся в Сокольничьем парке, в Москве – говорил Азеф, намазывая булку маслом. – Обсудим детали. Квартиру сразу бросить нельзя, надо сделать так, что ты как будто уехал от Доры. Лакея рассчитали, а вы, Прасковья Семеновна и Дора, должны жить здесь, пока я не дам знать. Перед актом все уедут из Петербурга, квартиру бросим.
Напившись чаю, Азеф встал и улыбаясь, похлопал Савинкова по плечу: – Так то, барин, кончать надо!
– О подробностях в Москве договоримся, Иван Николаевич? – глухо сказал Сазонов.
Азеф знал, о каких подробностях хочет говорить Сазонов.
– Об этом поговорим в Москве, – улыбнувшись,
сказал он. А ночью, подняв воротник пальто, надвинув на глаза котелок, Азеф выскользнул из квартиры.
15
Вечер сумерками кутал Сокольничий парк. Под ветром шумела листва толстых лип. Стар был парк, видел несчастия и счастия. Но этих четырех людей видел в первый раз.
По темной аллее шел Азеф. Из-за поворота вышли Каляев и Савинков. Вдали в темноте показался, догонявший их, Сазонов.
В глубине аллеи, охваченной черно-синим сумраком, пошли вчетвером. Азеф, Сазонов, Каляев, Савинков.
– «Леопольд» не приехал, – проговорил Азеф. – Задержался из-за динамита, но всё равно ждать нельзя, к четвергу он доставит.
Они сели на скамью, в темноте скрылись. Хотя присмотревшиеся к темноте глаза видели, казалось, даже выражения лиц.
– Надо всё решить, – гнусаво рокотал Азеф, – предлагаю такой план: убийство – на улице, по дороге на Балтийский вокзал. Будет четверо метальщиков. Они пойдут один за другим навстречу карете. Первый пропустит ее, и тем замкнет ей обратный путь. Второму принадлежит честь нападения. Третий мечет только в том случае, если бомба второго не взорвется, или Плеве будет ранен. Четвертый остается в резерве, и действует, если у второго и третьего будет неудача. – Азеф говорил ровным рокотом. – Вот план, как вы думаете, товарищи?
– План верен, – сказал Савинков. – Плеве не может быть не убит. Но надо обсудить и самый способ метания.
Паузу прервал мягкий голос Каляева.
– Есть верный способ не промахнуться. Броситься под ноги лошадям.
– То есть как? – не понимая, раздраженно бормотнул Азеф.
– Едет карета. Я с бомбой кидаюсь под лошадей. Или взорвется бомба или лошади испугаются, значит всё равно остановка, может метать второй.
– Но вас-то разорвет наверняка?
Разумеется.
Прошло молчание.
– Это ненужно, – пророкотал Азеф. – Если добежали до лошадей, значит добежали и до кареты, зачем же бросаться под ноги лошадям, когда можно метать прямо в карету. Как вы думаете, Егор?
В темноте хрустнула скамья, Сазонов переменил позу, он заговорил, как человек оторванный от своих мыслей.
– Вы правы, добежав до кареты. можно конечно метать в карету. Общий план хорош. Я уверен, сквозь четырех метальщиков Плеве не прорвется. Надо завтра же ехать. Меня берет ужас, – взволнованно проговорил Сазонов, – что с таким трудом налаженное дело может сорваться по пустяку.
– По какому пустяку? – опросил Азеф.
– Мало ли что, филеры могут набрести на квартиру.
– Вы боитесь провокации? – лениво сказал Азеф.
– Случайности.
– Провокация может быть всегда, каждому в душу не влезешь, – медленно произнес Азеф, – надо действовать, вы правы. Если план принят, надо утвердить четырех товарищей, как исполнителей.
Азеф замолчал. Это была святая минута Ивана Каляева и Егора Сазонова. Они ее ждали. Голос Каляева проговорил :
По темной аллее шел Азеф. Из-за поворота вышли Каляев и Савинков. Вдали в темноте показался, догонявший их, Сазонов.
В глубине аллеи, охваченной черно-синим сумраком, пошли вчетвером. Азеф, Сазонов, Каляев, Савинков.
– «Леопольд» не приехал, – проговорил Азеф. – Задержался из-за динамита, но всё равно ждать нельзя, к четвергу он доставит.
Они сели на скамью, в темноте скрылись. Хотя присмотревшиеся к темноте глаза видели, казалось, даже выражения лиц.
– Надо всё решить, – гнусаво рокотал Азеф, – предлагаю такой план: убийство – на улице, по дороге на Балтийский вокзал. Будет четверо метальщиков. Они пойдут один за другим навстречу карете. Первый пропустит ее, и тем замкнет ей обратный путь. Второму принадлежит честь нападения. Третий мечет только в том случае, если бомба второго не взорвется, или Плеве будет ранен. Четвертый остается в резерве, и действует, если у второго и третьего будет неудача. – Азеф говорил ровным рокотом. – Вот план, как вы думаете, товарищи?
– План верен, – сказал Савинков. – Плеве не может быть не убит. Но надо обсудить и самый способ метания.
Паузу прервал мягкий голос Каляева.
– Есть верный способ не промахнуться. Броситься под ноги лошадям.
– То есть как? – не понимая, раздраженно бормотнул Азеф.
– Едет карета. Я с бомбой кидаюсь под лошадей. Или взорвется бомба или лошади испугаются, значит всё равно остановка, может метать второй.
– Но вас-то разорвет наверняка?
Разумеется.
Прошло молчание.
– Это ненужно, – пророкотал Азеф. – Если добежали до лошадей, значит добежали и до кареты, зачем же бросаться под ноги лошадям, когда можно метать прямо в карету. Как вы думаете, Егор?
В темноте хрустнула скамья, Сазонов переменил позу, он заговорил, как человек оторванный от своих мыслей.
– Вы правы, добежав до кареты. можно конечно метать в карету. Общий план хорош. Я уверен, сквозь четырех метальщиков Плеве не прорвется. Надо завтра же ехать. Меня берет ужас, – взволнованно проговорил Сазонов, – что с таким трудом налаженное дело может сорваться по пустяку.
– По какому пустяку? – опросил Азеф.
– Мало ли что, филеры могут набрести на квартиру.
– Вы боитесь провокации? – лениво сказал Азеф.
– Случайности.
– Провокация может быть всегда, каждому в душу не влезешь, – медленно произнес Азеф, – надо действовать, вы правы. Если план принят, надо утвердить четырех товарищей, как исполнителей.
Азеф замолчал. Это была святая минута Ивана Каляева и Егора Сазонова. Они ее ждали. Голос Каляева проговорил :