Страница:
Но в секретном коридоре на часах стоят трое часовых. У дверей в кордегардию двое. У дверей в умывальную двое еще. Между внешней стеной крепости и гауптвахтой тянутся бесчисленные посты. За внешней стеной опять протаптываются караульные. И стоят еще на улице, у пестрых, полосатых будок.
Это узнал Савинков у выводящего в уборную солдата Белостокского полка Израиля Кона. Кон связал его с солдатом членом партии, и был готов помочь бегству, умоляя об одном, чтобы Савинков взял и его с собой.
Савинкову казалось: – всё налаживается. Но, встав утром, и условно кашлянув три раза, он заметил, что глазок в двери не поднимается. А попросясь в уборную, увидел незнакомых солдат.
– Какого полка? – спросил он, идя с конвойным.
– Литовского, – и по окающему говору Савинков понял, что солдат нижегородец.
«Повесят», – умываясь, думал Савинков.
– Чего размылся! – грубо проговорил нижегородец, здоровый парень лет двадцати двух.
Савинкову хотелось всадить штык в живот этому нижегородцу, затоптать его, вырваться наружу, к товарищам. Но вместо этого, он пошел обратно в камеру с нижегородцем.
И когда щелкнул замок, силы упали. Савинков лег на койку. Лежал несколько часов, даже не заметив, как повернулся ключ в замке и дверь отворилась.
На пороге стоял высокий вольноопределяющийся с смеющимися глазами.
– Я разводящий, – проговорил он. В лице, в смеющихся глазах Савинкову почудилась странность. Но Савинков не встал с койки, а еще плотнее запахнулся в халат.
– Я от Николая Ивановича, – проговорил, подходя, разводящий.
– Что? – проговорил Савинков.
– Чтобы вы не сочли меня за провокатора, – посмеиваясь, быстро говорил Сулятицкий, – вот записка, прочтите и скажите, готовы ли вы на сегодня вечером?
– Побег? – прошептал Савинков и кровь бросилась ему в голову.
Зильбергерг писал: – «Сегодня вечером. Все готово. Во всем довериться Василию Митрофановичу Сулятицкому».
Сердце забилось. Сидя на койке, Савинков сказал:
– Я готов. Только как же с товарищами? Шли вместе на виселицу.
– Я так и думал. Вы с ними получите свидание. Жандарм подкуплен, ровно в 12 дня проситесь в уборную. Назаров, Двойников будут там. А теперь надо идти, итак до 11 ночи.
Когда Савинков остался один, им овладело страшное волнение. «Неужели вечером? свободен?» В такую быстроту появления Сулятицкого, в подкуп жандарма, в побег – не верилось.
Но время шло. Крепостные куранты проиграли 12. Савинков стал стучать в дверь. На стук подошел нижегородец.
– В уборную.
Дверь отворилась. Савинков пошел с конвойным. В дверях уборной конвойного окликнул красноносый жандарм. Они заговорили. В уборной стояли Назаров, Двойников и Макаров.
– Товарищи, – быстро, тихо прошептал Савинков, – сегодня один из нас может бежать. Надо решать кому. Наступило краткое молчание.
– Кому бежать? – проговорил грубовато Назаров, – тебе, больше говорить не о чем.
– Без вашего согласия не могу.
– Тебе, – проговорил Двойников. Макаров тихо сказал:
– Я ведь вас не знаю.
Назаров наклонился к Макарову, шепнув ему что-то на ухо.
– Да? – радостно переспросил Макаров и по взгляду Савинков понял, что Назаров шепнул ему о Б. О.
– Конечно, конечно, вам, – глаза Макарова наполнились детским восторгом.
«Хорош для террора», – подумал Савинков.
– Что ж, товарищи, это ваше решение?
– Да, – проговорили все трое. Секунду молчали.
– А как убежишь? – тихо сказал Двойников. – Часовых тут! Как пройдете? Убьют.
– А повесят? – баском проговорил Назаров, – всё одно, пулей то легше, беги только, – засмеялся он, показывая оплошные, желтоватые зубы. – А убежишь, кланяйся товарищам.
В уборную раздались шаги. Они разошлись по отделениям уборной.
– Довольно лясы тачать! – прокричал красноносый, подкупленный жандарм. Савинков вышел из отделения, застегивая для виду штаны. И с нижегородцем пошел в камеру.
Это узнал Савинков у выводящего в уборную солдата Белостокского полка Израиля Кона. Кон связал его с солдатом членом партии, и был готов помочь бегству, умоляя об одном, чтобы Савинков взял и его с собой.
Савинкову казалось: – всё налаживается. Но, встав утром, и условно кашлянув три раза, он заметил, что глазок в двери не поднимается. А попросясь в уборную, увидел незнакомых солдат.
– Какого полка? – спросил он, идя с конвойным.
– Литовского, – и по окающему говору Савинков понял, что солдат нижегородец.
«Повесят», – умываясь, думал Савинков.
– Чего размылся! – грубо проговорил нижегородец, здоровый парень лет двадцати двух.
Савинкову хотелось всадить штык в живот этому нижегородцу, затоптать его, вырваться наружу, к товарищам. Но вместо этого, он пошел обратно в камеру с нижегородцем.
И когда щелкнул замок, силы упали. Савинков лег на койку. Лежал несколько часов, даже не заметив, как повернулся ключ в замке и дверь отворилась.
На пороге стоял высокий вольноопределяющийся с смеющимися глазами.
– Я разводящий, – проговорил он. В лице, в смеющихся глазах Савинкову почудилась странность. Но Савинков не встал с койки, а еще плотнее запахнулся в халат.
– Я от Николая Ивановича, – проговорил, подходя, разводящий.
– Что? – проговорил Савинков.
– Чтобы вы не сочли меня за провокатора, – посмеиваясь, быстро говорил Сулятицкий, – вот записка, прочтите и скажите, готовы ли вы на сегодня вечером?
– Побег? – прошептал Савинков и кровь бросилась ему в голову.
Зильбергерг писал: – «Сегодня вечером. Все готово. Во всем довериться Василию Митрофановичу Сулятицкому».
Сердце забилось. Сидя на койке, Савинков сказал:
– Я готов. Только как же с товарищами? Шли вместе на виселицу.
– Я так и думал. Вы с ними получите свидание. Жандарм подкуплен, ровно в 12 дня проситесь в уборную. Назаров, Двойников будут там. А теперь надо идти, итак до 11 ночи.
Когда Савинков остался один, им овладело страшное волнение. «Неужели вечером? свободен?» В такую быстроту появления Сулятицкого, в подкуп жандарма, в побег – не верилось.
Но время шло. Крепостные куранты проиграли 12. Савинков стал стучать в дверь. На стук подошел нижегородец.
– В уборную.
Дверь отворилась. Савинков пошел с конвойным. В дверях уборной конвойного окликнул красноносый жандарм. Они заговорили. В уборной стояли Назаров, Двойников и Макаров.
– Товарищи, – быстро, тихо прошептал Савинков, – сегодня один из нас может бежать. Надо решать кому. Наступило краткое молчание.
– Кому бежать? – проговорил грубовато Назаров, – тебе, больше говорить не о чем.
– Без вашего согласия не могу.
– Тебе, – проговорил Двойников. Макаров тихо сказал:
– Я ведь вас не знаю.
Назаров наклонился к Макарову, шепнув ему что-то на ухо.
– Да? – радостно переспросил Макаров и по взгляду Савинков понял, что Назаров шепнул ему о Б. О.
– Конечно, конечно, вам, – глаза Макарова наполнились детским восторгом.
«Хорош для террора», – подумал Савинков.
– Что ж, товарищи, это ваше решение?
– Да, – проговорили все трое. Секунду молчали.
– А как убежишь? – тихо сказал Двойников. – Часовых тут! Как пройдете? Убьют.
– А повесят? – баском проговорил Назаров, – всё одно, пулей то легше, беги только, – засмеялся он, показывая оплошные, желтоватые зубы. – А убежишь, кланяйся товарищам.
В уборную раздались шаги. Они разошлись по отделениям уборной.
– Довольно лясы тачать! – прокричал красноносый, подкупленный жандарм. Савинков вышел из отделения, застегивая для виду штаны. И с нижегородцем пошел в камеру.
9
Но вечер не хотел приходить. Время плыло томительно. Савинков лежал на койке из расчета. Копил силы. Выданный на неделю хлеб весь сжевал. Иногда казалось, сердце не выдержит – разорвется.
Как только зашло за морем солнце, в камере сразу стемнело. В коридоре зажглись огни. Савинков слышал крики – «Разводящий! Разводящий!» – кричал видимо караульный офицер поручик Коротков. Потом кто-то закричал – «Дневальный! Пост у денежного ящика!» – Потом раздавались шаги, ударялись приклады, звякали винтовки.
Когда приоткрывался глазок, Савинков видел кружок желтого света. Вечер уж наступил. Савинков был готов каждую секунду. Вот сейчас, вот эти шаги остановятся у двери. Вот сейчас войдет Сулятицкий и они пойдут по коридору. Как? Савинков не представлял себе, не в халате наверное. Надо будет переодеться. А может быть тот самый часовой, что спокойно зевает, проминаясь у наружной стены, разрядит в спину Савинкова обойму и он скувырнется на траве также, как Татаров на полу своего дома.
Савинков чувствовал, сердце бьется неровными ударами, словно вся левая сторона груди наполнилась крылом дрожащей большой птицы. Куранты проиграли медленно, отчетливо выводя каждый удар: – 11 ночи.
«Ерунда. Не удалось», – подумал Савинков через час, поднимаясь с койки. В ожидании прошел еще час. В течение его куранты играли четыре раза: – четверть, полчаса, три четверти и наконец тяжело и гулко: – час!
«Кончено. В три светло. Остается полтора часа темноты. Обещал в одиннадцать. Если не придет через полчаса, надо ложиться». Савинков встал с койки, подойдя к столу бессмысленно взял жестяную кружку, посмотрел на нее. Кружка показалась странной. В это время услыхал: – сильные, твердые шаги остановились у двери. Ключ повернулся может быть чересчур даже звонко. И в камеру чересчур может быть громко вошел Сулятицкий. Савинков понял: – побег сорвался.
Стоя посредине камеры, Сулятицкий закуривал. Закурив сказал:
– Ну, что ж, бежим?
– Как? Можно еще?
– Всё готово. Вот сейчас докурю, – проговорил Сулятицкий. Он был спокоен. Только глаза сейчас были темны.
– Послушайте, вы рискуете жизнью, – сказал Савинков, подходя к нему.
– Совершенно верно. Об этом я хотел предупредить и вас. А посему возьмите, – протянул браунинг.
– Что будем делать, если остановят?
– Солдаты? В солдат не стрелять.
– Значит назад, в камеру?
– Нет зачем же в камеру? Если офицер, стрелять и бежать. Если солдаты, стрелять нельзя. Застрелиться.
– Прекрасно.
– А теперь идемте, – вдруг сказал Сулятицкий, отбрасывая окурок, и Савинкову показалось, что он совсем еще не готов. Но Сулятицкий уже вышел и Савинков пошел за ним в коридор.
Коридор горел тусклым светом керосиновой лампы. Фигуры часовых у камер были сонны. Савинков увидал, что один дремлет, прислонясь к стене. Но рассматривать было некогда. Соображать было незачем. Он быстро шел за Сулятицким к умывальне.
Увидав разводящего, часовые вытягивались, оправляя пояса и подсумки.
– Спишь, ворона? – бросил Сулятицкий в умывальной. Вздрогнув, солдат не сообразил, что арестованного умываться водят не в два, а в пять и водит его жандарм.
– Мыться идет, болен, говорит, – бросил Сулятицкий другому. И тот ничего не ответил разводящему, что-то шевельнув губами. Когда же дошли до железной двери, Сулятицкий ткнул в живот смурыгого солдатенку и крикнул в самое ухо:
– Спать будешь потом, морда! Открой! – солдат быстро открыл железную дверь.
Савинков вошел в умывальную, стал умываться, размыливая квадратный кусок простого мыла. Справа, слева стояли солдаты. Он видел в отворенную дверь: – на деревянном желтом диване храпит подкупленный дежурный жандарм, с упавшей на грудь головой и лампочка у него в комнате совершенно тухнет от копоти. Сулятицкий вышел в кордегардию осмотреть всё ли спокойно. Вернувшись, выводя Савинкова, сунул ему в темноте коридора ножницы и указал быстро на кладовую.
В кладовой Савинков с предельной быстротой сбросил халат, надел солдатские штаны, сапоги, гимнастерку. Пряжка ремня не застегивалась вечность. Но прошло всего четыре секунды.
Савинков вышел. Быстрей чем до этого они пошли прямо в кордегардию. Часть сменившихся солдат спала на полу. Воздух был зловонен. Часть солдат возле лампочки слушала чтение. По складам читал двадцатидвухлетний нижегородец: – «Го-су-дар-ствен-на-я ду-ма в по-след-нем за-се-да-ни-и»…
Кто-то посмотрел. Отвернулись, увидав разводящего. Они прошли по кордегардии и вышли в сени. Из сеней Савинков увидал: в караульном помещении сидел к ним спиной поручик Коротков, в полном снаряжении, с ремнями через плечи, шашкой, кобурой револьвера сбоку. Но наружная дверь была в двух шагах сбоку. Савинков почувствовал, как необычайно пахнет предрассветный воздух. Закружилась голова, он покачнулся, задев локтем Сулятицкого. Но они молча, очень быстро шли. Часовой у фронта двинулся им наперерез. Увидав погоны литовского полка, остановился, повернул назад и было слышно, как он сладко и громко зевнул в ночи.
Они шли по длинному, узкому, каменному переулку. Еще нельзя было бежать, могли заметить часовые, но они уж почти бежали. В темноте уж видели сереющего своего часового, поставленного Зильбербергом – матроса Босенко. У Босенко от холода ночи и ожидания дрожали челюсти и били зубы.
– Скорей переодевайтесь, берите, – бормотал он, подставляя корзину с платьем. Но Сулятицкий проговорил:
– Нет, нет, надо бежать, может быть уже погоня. – И втроем, повернув за угол, бросились бежать по направлению к городу. Они вбежали в начинающийся в рассвете севастопольский базар. Торговки уставляли корзины с зеленью, фруктами. Шлялись матросы в белых штанах и рубахах. На бежавших никто не обратил внимания. Миновав базар, они бросились по темному, но уж сереющему переулку.
Звягин и Зильберберг слышали, как спящая Нюшка что то бормочет во сне, на печи. У обоих были в руках револьверы. То тот, то другой выходили к калитке. Наконец первый Звягин услыхал топот ног и, вглядываясь в сереющую темноту, разглядел быстро увеличивающиеся три темные фигуры. Он вбежал в квартиру.
– Николай Иваныч, здесь!
Зильберберг вскочил, бросился к выходу, сжимая револьвер. Но в двери уж один за другим вбегали: – Савинков, Сулятицкий, Босенко.
Зильберберг схватил Савинкова. И как были оба с револьверами, они надолго, крепко обнялись.
– Скорей переодевайтесь, Босенко вас проведет к себе, тут опасно.
– Да што опасно, пусть тут, Николай Иваныч.
– Нет, нет, Петр Карпыч, ты брось, дело надо делать по правильному.
Савинков в торопливости не попадал ногой в штанину поношенной штатской тройки, какие носили севастопольские рабочие.
Как только зашло за морем солнце, в камере сразу стемнело. В коридоре зажглись огни. Савинков слышал крики – «Разводящий! Разводящий!» – кричал видимо караульный офицер поручик Коротков. Потом кто-то закричал – «Дневальный! Пост у денежного ящика!» – Потом раздавались шаги, ударялись приклады, звякали винтовки.
Когда приоткрывался глазок, Савинков видел кружок желтого света. Вечер уж наступил. Савинков был готов каждую секунду. Вот сейчас, вот эти шаги остановятся у двери. Вот сейчас войдет Сулятицкий и они пойдут по коридору. Как? Савинков не представлял себе, не в халате наверное. Надо будет переодеться. А может быть тот самый часовой, что спокойно зевает, проминаясь у наружной стены, разрядит в спину Савинкова обойму и он скувырнется на траве также, как Татаров на полу своего дома.
Савинков чувствовал, сердце бьется неровными ударами, словно вся левая сторона груди наполнилась крылом дрожащей большой птицы. Куранты проиграли медленно, отчетливо выводя каждый удар: – 11 ночи.
«Ерунда. Не удалось», – подумал Савинков через час, поднимаясь с койки. В ожидании прошел еще час. В течение его куранты играли четыре раза: – четверть, полчаса, три четверти и наконец тяжело и гулко: – час!
«Кончено. В три светло. Остается полтора часа темноты. Обещал в одиннадцать. Если не придет через полчаса, надо ложиться». Савинков встал с койки, подойдя к столу бессмысленно взял жестяную кружку, посмотрел на нее. Кружка показалась странной. В это время услыхал: – сильные, твердые шаги остановились у двери. Ключ повернулся может быть чересчур даже звонко. И в камеру чересчур может быть громко вошел Сулятицкий. Савинков понял: – побег сорвался.
Стоя посредине камеры, Сулятицкий закуривал. Закурив сказал:
– Ну, что ж, бежим?
– Как? Можно еще?
– Всё готово. Вот сейчас докурю, – проговорил Сулятицкий. Он был спокоен. Только глаза сейчас были темны.
– Послушайте, вы рискуете жизнью, – сказал Савинков, подходя к нему.
– Совершенно верно. Об этом я хотел предупредить и вас. А посему возьмите, – протянул браунинг.
– Что будем делать, если остановят?
– Солдаты? В солдат не стрелять.
– Значит назад, в камеру?
– Нет зачем же в камеру? Если офицер, стрелять и бежать. Если солдаты, стрелять нельзя. Застрелиться.
– Прекрасно.
– А теперь идемте, – вдруг сказал Сулятицкий, отбрасывая окурок, и Савинкову показалось, что он совсем еще не готов. Но Сулятицкий уже вышел и Савинков пошел за ним в коридор.
Коридор горел тусклым светом керосиновой лампы. Фигуры часовых у камер были сонны. Савинков увидал, что один дремлет, прислонясь к стене. Но рассматривать было некогда. Соображать было незачем. Он быстро шел за Сулятицким к умывальне.
Увидав разводящего, часовые вытягивались, оправляя пояса и подсумки.
– Спишь, ворона? – бросил Сулятицкий в умывальной. Вздрогнув, солдат не сообразил, что арестованного умываться водят не в два, а в пять и водит его жандарм.
– Мыться идет, болен, говорит, – бросил Сулятицкий другому. И тот ничего не ответил разводящему, что-то шевельнув губами. Когда же дошли до железной двери, Сулятицкий ткнул в живот смурыгого солдатенку и крикнул в самое ухо:
– Спать будешь потом, морда! Открой! – солдат быстро открыл железную дверь.
Савинков вошел в умывальную, стал умываться, размыливая квадратный кусок простого мыла. Справа, слева стояли солдаты. Он видел в отворенную дверь: – на деревянном желтом диване храпит подкупленный дежурный жандарм, с упавшей на грудь головой и лампочка у него в комнате совершенно тухнет от копоти. Сулятицкий вышел в кордегардию осмотреть всё ли спокойно. Вернувшись, выводя Савинкова, сунул ему в темноте коридора ножницы и указал быстро на кладовую.
В кладовой Савинков с предельной быстротой сбросил халат, надел солдатские штаны, сапоги, гимнастерку. Пряжка ремня не застегивалась вечность. Но прошло всего четыре секунды.
Савинков вышел. Быстрей чем до этого они пошли прямо в кордегардию. Часть сменившихся солдат спала на полу. Воздух был зловонен. Часть солдат возле лампочки слушала чтение. По складам читал двадцатидвухлетний нижегородец: – «Го-су-дар-ствен-на-я ду-ма в по-след-нем за-се-да-ни-и»…
Кто-то посмотрел. Отвернулись, увидав разводящего. Они прошли по кордегардии и вышли в сени. Из сеней Савинков увидал: в караульном помещении сидел к ним спиной поручик Коротков, в полном снаряжении, с ремнями через плечи, шашкой, кобурой револьвера сбоку. Но наружная дверь была в двух шагах сбоку. Савинков почувствовал, как необычайно пахнет предрассветный воздух. Закружилась голова, он покачнулся, задев локтем Сулятицкого. Но они молча, очень быстро шли. Часовой у фронта двинулся им наперерез. Увидав погоны литовского полка, остановился, повернул назад и было слышно, как он сладко и громко зевнул в ночи.
Они шли по длинному, узкому, каменному переулку. Еще нельзя было бежать, могли заметить часовые, но они уж почти бежали. В темноте уж видели сереющего своего часового, поставленного Зильбербергом – матроса Босенко. У Босенко от холода ночи и ожидания дрожали челюсти и били зубы.
– Скорей переодевайтесь, берите, – бормотал он, подставляя корзину с платьем. Но Сулятицкий проговорил:
– Нет, нет, надо бежать, может быть уже погоня. – И втроем, повернув за угол, бросились бежать по направлению к городу. Они вбежали в начинающийся в рассвете севастопольский базар. Торговки уставляли корзины с зеленью, фруктами. Шлялись матросы в белых штанах и рубахах. На бежавших никто не обратил внимания. Миновав базар, они бросились по темному, но уж сереющему переулку.
Звягин и Зильберберг слышали, как спящая Нюшка что то бормочет во сне, на печи. У обоих были в руках револьверы. То тот, то другой выходили к калитке. Наконец первый Звягин услыхал топот ног и, вглядываясь в сереющую темноту, разглядел быстро увеличивающиеся три темные фигуры. Он вбежал в квартиру.
– Николай Иваныч, здесь!
Зильберберг вскочил, бросился к выходу, сжимая револьвер. Но в двери уж один за другим вбегали: – Савинков, Сулятицкий, Босенко.
Зильберберг схватил Савинкова. И как были оба с револьверами, они надолго, крепко обнялись.
– Скорей переодевайтесь, Босенко вас проведет к себе, тут опасно.
– Да што опасно, пусть тут, Николай Иваныч.
– Нет, нет, Петр Карпыч, ты брось, дело надо делать по правильному.
Савинков в торопливости не попадал ногой в штанину поношенной штатской тройки, какие носили севастопольские рабочие.
10
В береговом домике пограничной стражи блестел желтый огонек, закрываемый в ветре кустами. Мимо стражи до шлюпки по воде добрались беглецы. И вот уж крепкими мозолями травил и снова выбирал шкот Босенко. Командир бота, отставной лейтенант флота Никитенко, приложив ладони к глазам, всматривался в темную даль, где прыгали волны бунтующего моря.
Ночь была темна, ни зги. Ветер рвал черный, отчаянный. Меж круглыми, тупыми холмами, обрывающимися к морю рыхлыми скатами, шлюпка по Каче уходила в открытое море.
– Отдай шкоты! – басом кричал Никитенко. Парус полоскался в темноте ветра, как черный флаг. На шкотах сидел Босенко. Шкот второго паруса на баке держал студент Шишмарев. Савинков, Зильберберг, Сулятицкий сидели на банках. Море было бурно. В темноте далекого горизонта мелькали огни.
– Эскадра, – проговорил Никитенко.
– Для стрельбы, – ответил Босенко.
Но ветер уж налетел, уперся в парус и нес раскачивая шлюпку с Савинковым, Зильбербергом, Сулятицким дальше и дальше в открытое море.
– Куда держим курс?
– На Констанцу.
– А дойдем?
– За это не ручаюсь, – сказал Никитенко.
Волны подбрасывали шлюпку, ударяли с обеих сторон по дну, словно кто-то бил ее мокрыми ладонями. И снова – такой же шлепок, плеск, качанье. И так в темноте – всю ночь.
А когда пришел морской, серый рассвет, обернувшись на север, Савинков увидал едва видневшиеся очертания Яйлы.
Через несколько часов исчезли и они. Шлюпку охватило открытое море. Ветер свежел. Волны перелетали, обдавая солью брызг и пены. Лейтенант Никитенко становился беспокойнее.
– Босенко, говорил он, – видишь дымок? иль мне так кажется? – Обо всем Никитенко говорил только с матросом. Штатские на море были у него в гостях.
– Дымок, – проговорил Босенко, вглядываясь на север. Никитенко приложил бинокль.
– Шесть человек повернулись на север с чувством их настигающей опасности. Но в бинокль было видно, как уже близившийся миноносец, положив лево руля, прочертил вдруг быструю дугу и стал уходить.
И снова в порыве ветра, когда налетал он вместе с кучей пенистых волн, Никитенко кричал:
– Отдай шкоты!
Босенко травил шкот. В ветре полоскался белый парус. Пассажиры изредка переговаривались.
Во вторую ночь, когда усталый Зильберберг, прислонившись к Савинкову, спал, Никитенко пробормотал:
– Как хотите, до Констанцы не дойти.
– Куда же? – спросил Сулятицкий.
– Надо по ветру на Сулин.
– А из Сулина куда денемся? – проговорил Савинков. – Накроют в Сулине, выдадут.
Шлюпку рвало, метало в стороны. Волны неслись круглыми, пенистыми шарами, прыгавшими друг на друга.
– На Констанцу не поведу – верная гибель, – проговорил Никитенко. – Начинается шторм. А из Сулина проберетесь как-нибудь.
И шлюпка запрыгала меж волн по ветру. К вечеру третьего дня показались огни маяков. Осторожно меж мелей плыла шлюпка. Чем ближе чернел берег, быстрей скользила она по ветру. Уже смякли, упали паруса. Босенко с Шишмаревым в темноте подняли весла. Все молчали. Прошуршав по песку, шлюпка привскочила и встала. На чужой, пологий берег выпрыгнули три темных фигуры. Шлюпка, скользнув, скрылась в темноте.
Ночь была темна, ни зги. Ветер рвал черный, отчаянный. Меж круглыми, тупыми холмами, обрывающимися к морю рыхлыми скатами, шлюпка по Каче уходила в открытое море.
– Отдай шкоты! – басом кричал Никитенко. Парус полоскался в темноте ветра, как черный флаг. На шкотах сидел Босенко. Шкот второго паруса на баке держал студент Шишмарев. Савинков, Зильберберг, Сулятицкий сидели на банках. Море было бурно. В темноте далекого горизонта мелькали огни.
– Эскадра, – проговорил Никитенко.
– Для стрельбы, – ответил Босенко.
Но ветер уж налетел, уперся в парус и нес раскачивая шлюпку с Савинковым, Зильбербергом, Сулятицким дальше и дальше в открытое море.
– Куда держим курс?
– На Констанцу.
– А дойдем?
– За это не ручаюсь, – сказал Никитенко.
Волны подбрасывали шлюпку, ударяли с обеих сторон по дну, словно кто-то бил ее мокрыми ладонями. И снова – такой же шлепок, плеск, качанье. И так в темноте – всю ночь.
А когда пришел морской, серый рассвет, обернувшись на север, Савинков увидал едва видневшиеся очертания Яйлы.
Через несколько часов исчезли и они. Шлюпку охватило открытое море. Ветер свежел. Волны перелетали, обдавая солью брызг и пены. Лейтенант Никитенко становился беспокойнее.
– Босенко, говорил он, – видишь дымок? иль мне так кажется? – Обо всем Никитенко говорил только с матросом. Штатские на море были у него в гостях.
– Дымок, – проговорил Босенко, вглядываясь на север. Никитенко приложил бинокль.
– Шесть человек повернулись на север с чувством их настигающей опасности. Но в бинокль было видно, как уже близившийся миноносец, положив лево руля, прочертил вдруг быструю дугу и стал уходить.
И снова в порыве ветра, когда налетал он вместе с кучей пенистых волн, Никитенко кричал:
– Отдай шкоты!
Босенко травил шкот. В ветре полоскался белый парус. Пассажиры изредка переговаривались.
Во вторую ночь, когда усталый Зильберберг, прислонившись к Савинкову, спал, Никитенко пробормотал:
– Как хотите, до Констанцы не дойти.
– Куда же? – спросил Сулятицкий.
– Надо по ветру на Сулин.
– А из Сулина куда денемся? – проговорил Савинков. – Накроют в Сулине, выдадут.
Шлюпку рвало, метало в стороны. Волны неслись круглыми, пенистыми шарами, прыгавшими друг на друга.
– На Констанцу не поведу – верная гибель, – проговорил Никитенко. – Начинается шторм. А из Сулина проберетесь как-нибудь.
И шлюпка запрыгала меж волн по ветру. К вечеру третьего дня показались огни маяков. Осторожно меж мелей плыла шлюпка. Чем ближе чернел берег, быстрей скользила она по ветру. Уже смякли, упали паруса. Босенко с Шишмаревым в темноте подняли весла. Все молчали. Прошуршав по песку, шлюпка привскочила и встала. На чужой, пологий берег выпрыгнули три темных фигуры. Шлюпка, скользнув, скрылась в темноте.
11
В средневековом романтическом Гейдельберге умирал русский революционер Михаил Гоц. Гоц уж не мог даже сидеть в кресле. Он давно лежал, похожий на высохший труп. Светились только глаза, но и они слабели.
– Дорогой мой, дорогой… как я… – старался подняться Гоц, но Савинков склонился к нему.
– Если б вы знали, как я мучился… «Умирает», – подумал Савинков.
– …негодовал, ведь вы поехали… не имея права… Было постановление временно прекратить террор… вы знали?
– Я всё равно бы поехал, Михаил Рафаилович. Ведь боевая была в параличе.
– Была, – улыбнулся синими губами Гоц, – теперь она в полном параличе. Ничто не удается. Иван Николаевич выбился из сил. Ни одно дело. Всё проваливается… Максималисты на Аптекарском, взрыв – читали? Бессмысленно… ужасно. Такие отважные смелые люди… Но вы знаете прокламацию нашего центрального комитета, осуждающую этот акт? Не читали?.. – Гоц заволновался, и бессильно откинулся, закрыв глаза. – Очевидно меня уж считают погребенным, – тихо сказал он. – Я ничего не знал о прокламации. В ней резко, не по товарищески, мы отмежевываемся от максималистов, после их геройского акта, после жертв, смертей…
– Но кто же ее писал?
– К сожалению, Иван Николаевич…
– Азеф??
– Я ничего не понимаю… он наверное устал, неудачи его измучили. Иначе не объясняю, позор… – Гоц сморщился от внутренней боли и застонал.
Глядя на него Савинков думал о том, что в чужом городе, в чуждой, размеренно текущей жизни, умирает брошенный, забытый, никому уже ненужный товарищ.
– Дорогой мой, дорогой… как я… – старался подняться Гоц, но Савинков склонился к нему.
– Если б вы знали, как я мучился… «Умирает», – подумал Савинков.
– …негодовал, ведь вы поехали… не имея права… Было постановление временно прекратить террор… вы знали?
– Я всё равно бы поехал, Михаил Рафаилович. Ведь боевая была в параличе.
– Была, – улыбнулся синими губами Гоц, – теперь она в полном параличе. Ничто не удается. Иван Николаевич выбился из сил. Ни одно дело. Всё проваливается… Максималисты на Аптекарском, взрыв – читали? Бессмысленно… ужасно. Такие отважные смелые люди… Но вы знаете прокламацию нашего центрального комитета, осуждающую этот акт? Не читали?.. – Гоц заволновался, и бессильно откинулся, закрыв глаза. – Очевидно меня уж считают погребенным, – тихо сказал он. – Я ничего не знал о прокламации. В ней резко, не по товарищески, мы отмежевываемся от максималистов, после их геройского акта, после жертв, смертей…
– Но кто же ее писал?
– К сожалению, Иван Николаевич…
– Азеф??
– Я ничего не понимаю… он наверное устал, неудачи его измучили. Иначе не объясняю, позор… – Гоц сморщился от внутренней боли и застонал.
Глядя на него Савинков думал о том, что в чужом городе, в чуждой, размеренно текущей жизни, умирает брошенный, забытый, никому уже ненужный товарищ.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Всё смешалось вокруг Азефа. Никто не знал, что глава боевой не спит по ночам. Кто б подумал, что этот каменный человек труслив и способен предаться отчаянью. Азеф боролся с боязнью. Но умная голова, как ни раскладывала карты, как ни разыгрывала робер, – выходило неизбежное разоблаченье. Но Азеф боялся не разоблаченья, а смерти. Чтоб не повесили, как Гапона, не убили, как Татарова. Ночью представляя, что, во главе с неожиданно освобожденным Савинковым, его тащат товарищи убивать, Азеф зажмуривал глаза, тяжело вздыхая громадным животом, под тяжестью которого лежал в постели.
«Всё складывается подло», – думал он, – «Мортимер, максималист Рысс, став фиктивным провокатором, передал в партию обо мне. Об этом же пришли в партию два письма, вероятно, от обойденных Герасимовым чиновников. Как бы то ни было, недоверие начнет вселяться». Азеф клял Герасимова, что думая о своей карьере, он схватил его мертвой хваткой и не дает передышки. Страхи приводили к припадкам, с хрипами и мучительной икотой.
«Всё складывается подло», – думал он, – «Мортимер, максималист Рысс, став фиктивным провокатором, передал в партию обо мне. Об этом же пришли в партию два письма, вероятно, от обойденных Герасимовым чиновников. Как бы то ни было, недоверие начнет вселяться». Азеф клял Герасимова, что думая о своей карьере, он схватил его мертвой хваткой и не дает передышки. Страхи приводили к припадкам, с хрипами и мучительной икотой.
2
– Ээээ, полноте, Евгений Филиппович, я думал вы, батенька, смелее. Да, что там поднимется? Факты, фактики нужны! А фактиков нет! Да, если б и поднялось что, вас Чернов с Савинковым всегда защитят. Прошлое за всё ручается. Дело то Плеве да Сергея Александровича не фунт изюму для партии!
Азеф недовольно морщил желтое жирное лицо.
– Я не при чем в этих делах, бросьте шутки, Александр Васильевич.
Герасимов только похлопывает его по толстому колену, похохатывает. Подпрыгивает на щеке генерала кругленькая пипка.
– Преувеличиваете всё, дорогой. Слышите, как новый кенар поет, а? Это к добру, батенька, к добру. Изу-ми-тель-ней-ши-й кенар!
Азефу противна птичья комната генерала. Не за тем он пришел. Отчего только весел генерал Герасимов?
– Я, Евгений Филиппович, думаю вот что, с террором, батенька, надо под-корень ударить. Отдельные выдачи ничего не "дают. Ну, что, отдали Северный летучий отряд, ну повешу лишних десять негодяев, не в этом музыка. Распустить надо, официально распустить, понимаете? Устали, скажем, не можете, уехали заграницу, сами говорили, без вас дело не пойдет. Деньги дадутся, будьте покойны, ну, вот бы…
Азеф лениво полулежал в кресле, он казался больным, до того был обмякш, жирен, желт.
– Я к вам по делу пришел, – проговорил он, раздувая дыханьем щеки, – можно сделать большое дело, только говорю, это должно быть оплачено. После этого я действительно решил уехать заграницу. Мне нужен отдых.
– Я же вам сам говорю.
Азеф молчал. Затем поднял оплывшие глаза на Герасимова и медленно проговорил:
– Ведется подготовка центрального акта. Отставной лейтенант флота Никитенко, студент Синявский. Для совершения акта Никитенко вступил в переговоры с казаком, конвойцем Ратимовым.
– Ра-ти-мо-вым? – переспросил генерал.
– Возьмите конвойца в теплые руки, всё дело захвачено. Сможете вести, как хотите, через конвойца свяжетесь с организацией. На таких делах жизнь строят, – лениво рокотал Азеф. – Около этого дела вьются Спиридович и Комиссаров, но они ни черта не знают. Берите завтра же Ратимова и дело ваше.
Силен, хитёр, крепок, – какой корпус! – у генерала Герасимова. Проживет сто лет. Бог знает, чему слегка улыбается. Может, скоро сядет на вороных рысаков, мчась по туманному Петербургу. Ведь это же личный доклад царю, спасение царской жизни!?
– Кто ведет дело, Евгений Филиппович? – проговорил генерал и серо-стальные глаза схватили выпуклые, ленивые глаза Азефа.
– Я сказал же, Никитенко, отставной лейтенант. Да, вам никого не надо, берите Ратимова.
Глаза не сошли с глаз Азефа. Генерал соображал, с каким поездом завтра выедет в Царское, как удобней возьмет дворцового коменданта генерала Дедюлина, чтоб не выдать игры.
– Вы говорите, Спиридович и Комиссаров вьются? Но знать о деле не могут?
– Нет.
О, у генерала Герасимова много силы и крепки нервы!
– Когда же вы заграницу? Вы с женой? То есть простите, если не ошибаюсь ваша жена партийная? А это страсть. Ну, оцениваю, оцениваю, роскошная женщина. Колоссальное впечатление! Если не ошибаюсь, ведь «ля белла Хеди де Херо» из «Шато де Флер»? Знаю, знаю, как же страсть вашу даже великий князь Кирилл Владимирович разделил, – ха-ха-ха!
– Не знаю, – нехотя бормотнул Азеф. У него ныли почки.
Азеф недовольно морщил желтое жирное лицо.
– Я не при чем в этих делах, бросьте шутки, Александр Васильевич.
Герасимов только похлопывает его по толстому колену, похохатывает. Подпрыгивает на щеке генерала кругленькая пипка.
– Преувеличиваете всё, дорогой. Слышите, как новый кенар поет, а? Это к добру, батенька, к добру. Изу-ми-тель-ней-ши-й кенар!
Азефу противна птичья комната генерала. Не за тем он пришел. Отчего только весел генерал Герасимов?
– Я, Евгений Филиппович, думаю вот что, с террором, батенька, надо под-корень ударить. Отдельные выдачи ничего не "дают. Ну, что, отдали Северный летучий отряд, ну повешу лишних десять негодяев, не в этом музыка. Распустить надо, официально распустить, понимаете? Устали, скажем, не можете, уехали заграницу, сами говорили, без вас дело не пойдет. Деньги дадутся, будьте покойны, ну, вот бы…
Азеф лениво полулежал в кресле, он казался больным, до того был обмякш, жирен, желт.
– Я к вам по делу пришел, – проговорил он, раздувая дыханьем щеки, – можно сделать большое дело, только говорю, это должно быть оплачено. После этого я действительно решил уехать заграницу. Мне нужен отдых.
– Я же вам сам говорю.
Азеф молчал. Затем поднял оплывшие глаза на Герасимова и медленно проговорил:
– Ведется подготовка центрального акта. Отставной лейтенант флота Никитенко, студент Синявский. Для совершения акта Никитенко вступил в переговоры с казаком, конвойцем Ратимовым.
– Ра-ти-мо-вым? – переспросил генерал.
– Возьмите конвойца в теплые руки, всё дело захвачено. Сможете вести, как хотите, через конвойца свяжетесь с организацией. На таких делах жизнь строят, – лениво рокотал Азеф. – Около этого дела вьются Спиридович и Комиссаров, но они ни черта не знают. Берите завтра же Ратимова и дело ваше.
Силен, хитёр, крепок, – какой корпус! – у генерала Герасимова. Проживет сто лет. Бог знает, чему слегка улыбается. Может, скоро сядет на вороных рысаков, мчась по туманному Петербургу. Ведь это же личный доклад царю, спасение царской жизни!?
– Кто ведет дело, Евгений Филиппович? – проговорил генерал и серо-стальные глаза схватили выпуклые, ленивые глаза Азефа.
– Я сказал же, Никитенко, отставной лейтенант. Да, вам никого не надо, берите Ратимова.
Глаза не сошли с глаз Азефа. Генерал соображал, с каким поездом завтра выедет в Царское, как удобней возьмет дворцового коменданта генерала Дедюлина, чтоб не выдать игры.
– Вы говорите, Спиридович и Комиссаров вьются? Но знать о деле не могут?
– Нет.
О, у генерала Герасимова много силы и крепки нервы!
– Когда же вы заграницу? Вы с женой? То есть простите, если не ошибаюсь ваша жена партийная? А это страсть. Ну, оцениваю, оцениваю, роскошная женщина. Колоссальное впечатление! Если не ошибаюсь, ведь «ля белла Хеди де Херо» из «Шато де Флер»? Знаю, знаю, как же страсть вашу даже великий князь Кирилл Владимирович разделил, – ха-ха-ха!
– Не знаю, – нехотя бормотнул Азеф. У него ныли почки.
3
– Борис! Борис! – вскрикнул Азеф, и все увидели, как Азеф зарыдал, обнимая Савинкова. Три раза близко перед лицом Савинкова мелькало желтое, толстое лицо, когда целовали влажные, пухлые губы.
– Позволь познакомить, Иван – Сулятицкий, Владимир Митрофанович, мои спаситель от виселицы.
– Счастлив, счастлив. – Глаза каменного человека засветились лучисто, мягко, лицо приняло ласковое, почти женское выражение. – Этого мы вам никогда не забудем, ведь спасение Бориса для нас…
– Я уже придумал ему кличку, Иван, по росту, – засмеялся Савинков, – он у нас будет называться «Малютка».
Но каменное лицо мрачнее и глаза ушли под брови.
– Разве вы хотите работать в терроре?
– Да.
– Гм…
Савинков хорошо знает этот пронзительны» взгляд и недоверчивое просверливание.
– А почему именно в терроре? Почему не просто в партии, нам нужны люди…
– Я хочу работать в терроре.
– Ну, это мы поговорим еще, правда? – улыбается мягко Иван Николаевич и говорит уже о постороннем. Только изредка вскользь видит на себе пронизывающие глаза Сулятицкий.
– Ха-ха-ха! А ты все такой же! Ничуть не изменился! Тебе крепость на пользу пошла, ей Богу, ха-ха-ха-ха! – и груда желтого мяса, затянутая в модный костюм, трясется от высокого смеха.
– Позволь познакомить, Иван – Сулятицкий, Владимир Митрофанович, мои спаситель от виселицы.
– Счастлив, счастлив. – Глаза каменного человека засветились лучисто, мягко, лицо приняло ласковое, почти женское выражение. – Этого мы вам никогда не забудем, ведь спасение Бориса для нас…
– Я уже придумал ему кличку, Иван, по росту, – засмеялся Савинков, – он у нас будет называться «Малютка».
Но каменное лицо мрачнее и глаза ушли под брови.
– Разве вы хотите работать в терроре?
– Да.
– Гм…
Савинков хорошо знает этот пронзительны» взгляд и недоверчивое просверливание.
– А почему именно в терроре? Почему не просто в партии, нам нужны люди…
– Я хочу работать в терроре.
– Ну, это мы поговорим еще, правда? – улыбается мягко Иван Николаевич и говорит уже о постороннем. Только изредка вскользь видит на себе пронизывающие глаза Сулятицкий.
– Ха-ха-ха! А ты все такой же! Ничуть не изменился! Тебе крепость на пользу пошла, ей Богу, ха-ха-ха-ха! – и груда желтого мяса, затянутая в модный костюм, трясется от высокого смеха.
4
Кабинет ресторана «Контан» мягко освещен оранжевыми канделябрами. Из-за стены несется прекрасный вой гитар и скрипок. Когда смолкают, запевает мужской, перепитый, полный чувства голос.
– Ну, рассказывай, – говорил Азеф, наливая бокалы. Савинков, меж едой и вином, с блеском и даже с юмором рассказывал о крепости, побеге, о бегстве морем в шлюпке с Никитенко. Азеф нетерпеливо перебивал.
– Молодец Зильберберг! молодец! Я ведь не надеялся, даже знаешь возражал, это ужасно, ужасно…
Азеф был с Савинковым нежен. Таким Савинков знавал его. Но когда настала очередь Азефа рассказывать, он обмяк, вобрал без того бесшейную голову в плечи, нахмурился.
– Я же говорил тебе, без тебя мне совсем трудно. ЦК критикует бездействие. А попробовали бы сами. Чем я виноват, что наружное наблюдение ничего не дает, что Столыпин охраняется так, что его даже увидеть не могут. Почти все товарищи говорят о слежке за ними. Нет, Борис, уж таких товарищей, как Каляев и Егор, все мелочь, я уверен, что многие врут, что замечают слежку, уж что то очень сразу все стали замечать. Я не верю. Я так устал из-за этого. Как ты думаешь, что бы сделать для поднятия престижаБ. О., а?
Азеф смотрел на Савинкова прямо, как редко на кого смотрел. Он хорошо знал Савинкова.
За стеной несся рокот, стон инструментов, гортанные выкрики. Кто-то отплясывал, слышались тактовые удары быстрых ног.
«Цыганскую пляшут», – подумал Савинков.
– Что предпринять? – проговорил он, играя наполненным бокалом. – Вот, например, Сулятицкий предлагает цареубийство. Он поступит по подложным документам в Павловское военное училище. На производство всегда приезжает царь, он его убьет.
– Это неплохо, но не выпускают же юнкеров каждую неделю? Надо ждать чорт знает сколько времени. Это не поднимет боевую сейчас. А ЦК требует. Они ставят вопрос ребром – или прекращают финансировать или боевая должна перестроиться.
Снова взвизгнули томным визгом скрипки, гитары. Кто-то чересчур рвал гитарные струны, выкрикивал. Ах, застойные скрипки, русских отдельных кабинетов! Как любил их Борис Савинков. За одну ночь с цыганками, румынскими скрипачами отдавал много души и денег. И теперь его волновал кабак.
– Грозят прекратить финансирование?
– Ну, да. Они правы. Если организация не работает, за что же платить?
– Милый мой, мы не подряды берем.
– Ну, да, – недовольно пробормотал Азеф, – ты лучше посоветуй, что делать.
– Сразу трудно что-нибудь придумать. Постой, Иван, дай осмотреться, вот, например, Мин или Лауниц? Азеф махнул рукой, надувая губы.
– Можно поставить, но ведь ерунда, нужен первостепенный акт, чтобы заговорила Европа, всколыхнулось все, вот что нужно, тогда будут и деньги.
Савинков налил шампанского в узкогорлые бокалы с золотым обводом. Грыз жареный миндаль и прислушивался к далекой музыке.
– Тут с тобой ничего не выдумаем, надо осмотреться. Азеф вскинул на него темные, выпуклые глаза. Сидел, грузно облокотившись о стол.
– Знаешь, Боря, я так устал, да и ты, я думаю. Поставим дело перед ЦК так: – мы вести больше не можем, нам нужен отдых и выедем заграницу.
– Совсем отказаться?
– Зачем совсем? Отдохнуть. Ведь это же невозможно, ты пойми все в боевой и в боевой, не мясник же я, у меня тоже есть нервы.
– Но тогда кто-нибудь другой возьмет.
– Кто? Чернов, что ли? – захохотал трескающимся смехом Азеф.
– Слетов может взять.
– Брось. За Слетовым пойдут товарищи? – лицо Азефа выразило презрение. – Я тебе говорю, кроме как за мной и за тобой боевики ни за кем не пойдут, ну, пусть на время приостановится террор, ты видишь, все равно ничего не выходит, одни провалы. Надо поискать новых средств, вот у меня в Мюнхене есть знакомый инженер Бухало, он строит какой-то не то воздушный шар, не то еще что-то, я думаю это может нам пригодиться, Я уж вступил с ним в переговоры.
– Ну, рассказывай, – говорил Азеф, наливая бокалы. Савинков, меж едой и вином, с блеском и даже с юмором рассказывал о крепости, побеге, о бегстве морем в шлюпке с Никитенко. Азеф нетерпеливо перебивал.
– Молодец Зильберберг! молодец! Я ведь не надеялся, даже знаешь возражал, это ужасно, ужасно…
Азеф был с Савинковым нежен. Таким Савинков знавал его. Но когда настала очередь Азефа рассказывать, он обмяк, вобрал без того бесшейную голову в плечи, нахмурился.
– Я же говорил тебе, без тебя мне совсем трудно. ЦК критикует бездействие. А попробовали бы сами. Чем я виноват, что наружное наблюдение ничего не дает, что Столыпин охраняется так, что его даже увидеть не могут. Почти все товарищи говорят о слежке за ними. Нет, Борис, уж таких товарищей, как Каляев и Егор, все мелочь, я уверен, что многие врут, что замечают слежку, уж что то очень сразу все стали замечать. Я не верю. Я так устал из-за этого. Как ты думаешь, что бы сделать для поднятия престижаБ. О., а?
Азеф смотрел на Савинкова прямо, как редко на кого смотрел. Он хорошо знал Савинкова.
За стеной несся рокот, стон инструментов, гортанные выкрики. Кто-то отплясывал, слышались тактовые удары быстрых ног.
«Цыганскую пляшут», – подумал Савинков.
– Что предпринять? – проговорил он, играя наполненным бокалом. – Вот, например, Сулятицкий предлагает цареубийство. Он поступит по подложным документам в Павловское военное училище. На производство всегда приезжает царь, он его убьет.
– Это неплохо, но не выпускают же юнкеров каждую неделю? Надо ждать чорт знает сколько времени. Это не поднимет боевую сейчас. А ЦК требует. Они ставят вопрос ребром – или прекращают финансировать или боевая должна перестроиться.
Снова взвизгнули томным визгом скрипки, гитары. Кто-то чересчур рвал гитарные струны, выкрикивал. Ах, застойные скрипки, русских отдельных кабинетов! Как любил их Борис Савинков. За одну ночь с цыганками, румынскими скрипачами отдавал много души и денег. И теперь его волновал кабак.
– Грозят прекратить финансирование?
– Ну, да. Они правы. Если организация не работает, за что же платить?
– Милый мой, мы не подряды берем.
– Ну, да, – недовольно пробормотал Азеф, – ты лучше посоветуй, что делать.
– Сразу трудно что-нибудь придумать. Постой, Иван, дай осмотреться, вот, например, Мин или Лауниц? Азеф махнул рукой, надувая губы.
– Можно поставить, но ведь ерунда, нужен первостепенный акт, чтобы заговорила Европа, всколыхнулось все, вот что нужно, тогда будут и деньги.
Савинков налил шампанского в узкогорлые бокалы с золотым обводом. Грыз жареный миндаль и прислушивался к далекой музыке.
– Тут с тобой ничего не выдумаем, надо осмотреться. Азеф вскинул на него темные, выпуклые глаза. Сидел, грузно облокотившись о стол.
– Знаешь, Боря, я так устал, да и ты, я думаю. Поставим дело перед ЦК так: – мы вести больше не можем, нам нужен отдых и выедем заграницу.
– Совсем отказаться?
– Зачем совсем? Отдохнуть. Ведь это же невозможно, ты пойми все в боевой и в боевой, не мясник же я, у меня тоже есть нервы.
– Но тогда кто-нибудь другой возьмет.
– Кто? Чернов, что ли? – захохотал трескающимся смехом Азеф.
– Слетов может взять.
– Брось. За Слетовым пойдут товарищи? – лицо Азефа выразило презрение. – Я тебе говорю, кроме как за мной и за тобой боевики ни за кем не пойдут, ну, пусть на время приостановится террор, ты видишь, все равно ничего не выходит, одни провалы. Надо поискать новых средств, вот у меня в Мюнхене есть знакомый инженер Бухало, он строит какой-то не то воздушный шар, не то еще что-то, я думаю это может нам пригодиться, Я уж вступил с ним в переговоры.