– Да, террор дело святое, кормилец, святое, товарищи работающие в нем отдают себя всецело. Учтите, молодой человек, духовные и телесные силы, кроме того подготовьтесь теоретически. Надо знать, что террор бывает троякий, во-первых, эксцитативный, во-вторых, дезорганизующий и в-третьих, агитационный. Если с одной стороны наша партия признает необходимым и святым все три вида террора, то всё же нельзя конечно понимать идею террора упрощенно.
   В эту минуту вошла женщина с приятными чертами лица, несшая в руках салатник.
   Витя, – сказала она, – я вам вишни. – И поставила салатник между Черновым и Савинковым.
   – Спасибо, Настенька! Ешьте, пожалуйста, молодой человек, берите, соединим, так сказать, приятное с полезным. – Необычайно быстро, словно семячки Чернов брал вишни, выплевывая косточки на блюдце. Значительно замедлив речь, Виктор Михайлович склонялся над салатником. Савинков видел, как толстые пальцы выбирают самые спелые ягоды, даже расшвыривает вишни, быстро говоря, Виктор Михайлович.
   – Я, молодой человек, с своей стороны ничего против вашей работы в терроре не имею. Вас я не знаю, но рекомендации бабушки достаточно. Но если вы думали, что я заведую террором, так нет, ошиблись, не мой департамент. Я, так сказать, теоретик нашей партии, может что и читали, подписываюсь Гарденин. Что же касается террора, то вам придется потолковать, конечно, с Иваном Николаевичем, товарищем Азефом, благо вы и познакомились. Большой человек, большой. С ним и потолкуйте. Я поддержу, поддержу, да.
   Доев вишни, словно кончив лекцию, Чернов встал и подал руку.
   – Да, молодой человек, – говорил он, провожая Савинкова, – борьба требует святых жертв, ничего не поделаешь, должны приносить. Зайца, как говорится, на барабан не выманишь. Должны из любви к нашему многострадальному народу, да, – прощайте!
   По женевской улице Савинков шел, покручивая тросточкой. – Занятно, – пробормотал он. Больше чем о Чернове думал он об «Иване Николаевиче». Странное чувство оставил в нем этот брюхастый урод на тонких ногах, с пудовыми черными глазами и отвислыми губами негра:
   – Азеф понравился Савинкову: – в уроде была сила.



5


   Через три дня, идя по Большой Набережной, Савинков смотрел на белосиний Монблан. По озеру бежали гоночные лодки с загорелыми выгибающимися телами гребцов. Мальчишка-булочник в фартуке и колпаке, провозя в вагончике булки, поклонился Савинкову, как знакомому. День был горяч, душен. Придя домой, Савинков разделся, в белье лег на диван. Но вместо дум он почувствовал, как качается, плывет в дрёме тело.
   Короткий звонок заставил его приподняться. На звонок не ответили ничьи шаги. Мадам Досье ушла в церковь. Савинков, накинув пальто, пошел к двери. Раздался второй звонок. Стоявший видимо решил достояться.
   – Кто тут? – спросил Савинков, и, глянув в глазок, увидел темножелтое лицо и вывернутые губы Ивана Николаевича.
   – Что это вы как конспиративны, в глазок смотрите,
   – гнусавым смешком пророкотал Азеф, идя по коридору.
   – Ах, да вы без порток, спали, что ль?
   – Посидите, пожалуйста, я сейчас, Иван Николаевич. Стоя у окна, Азеф смотрел на улицу. Бросил взгляд на стол, где лежали исписанные листы. Отойдя, тяжело сел в кресло, опустил голову. Он походил на быка, который может сорваться и пропороть живот.
   Когда вошел Савинков, может длилось это час, может секунду: – Азеф смотрел на Савинкова, Савинков на Азефа. «Как из камня», – подумал Савинков.
   – Мне говорили, вы хотите работать в боевом деле? – гнусаво произнес Азеф, – правда это?
   Темные, беззрачковые глаза и всё выражение лица стали вдруг ленивыми, почти сонными. Азеф был в дорогом сером костюме. Ноги обуты в желтые туфли, галстук зеленоватый.
   – Да, вам говорили правду.
   – Почему же именно в боевом? – медленно повернул голову Азеф и глаза без зрачков, исподлобья уставились на Савинкова.
   – Эта работа мне психологически ближе.
   – Пси-хо-ло-гиче-ски? – процедил Азеф. И вдруг внезапно расхохотался высоким, гнусавым хохотом. – А вы знаете, что за эту психологию надо быть готовым к веревочке? – и Азеф чиркнул рукой по короткому горлу.
   – Вы не курите? – раскрыл портсигар Савинков. Азеф как бы не заметил портсигара. Встал, раскачивая колоссальное тело на тонких ногах, прошелся по комнате. Савинков заметил, ступни, как и руки, маленькие. Азеф стоял у окна, глядя на улицу. Не поворачиваясь, проговорил гнусавым рокотом:
   – Хорошо, вы будете работать в терроре. Повернувшись, сказал неразборчиво:
   – Беру только потому, что просил Гоц и бабушка, так бы не взял, тут много шляется. – Не глядя на Савинкова подошел к столу. На столе лежали нелегальные брошюрки: «Народная воля», «За землю и волю», Азеф, взяв одну, пробормотал:
   – Ну, что, хорошие книжки?
   – Да, как вам сказать…
   – Эти книжки сделают то, что у России через несколько лет косточки затрещат, – гнусаво проговорил Азеф и, взяв мягкую шляпу, пошел к двери. У двери остановился.
   – У вас деньги есть? – Вынув из жилетки две бумажки, кинул на стол. – Завтра в восемь, в кафе «Националь», я найду вас, – и мотнув бычьей головой без шеи, Азеф скрылся за дверью.



6


   На Монбланской набережной в кафе «Националь» играл оркестр. Черными фрачными фалдами трепыхали лакеи. Веранда выходила на Женевское озеро. За озером виднелись далекие горы.
   По озеру скользили яхты, лодки, пароходы. С озера тянул сыроватый ветер. За столиками, у перил пили какие-то напитки две мощеобразные англичанки. Были тут и французский писатель, и румынский министр, и два прусских офицера в штатском.
   В сумерках и Азеф смотрел на играющую огнями воду. Он ни от кого не отличался, походя на директора какого-нибудь концерна. На безымянном пальце у него бриллиант. В белом костюме рядом с ним сидел элегантный молодой человек, по виду могший быть секретарем директора концерна.
   Несколько наперев жирной грудью на стол, Азеф проговорил тихим рокотом:
   – Вам скоро надо ехать в Россию. Ставим крупное дело. Послезавтра выедете в Германию, поживите, выверите, нет ли слежки. Если будете чисты, проедете в Берлин, а там, в воскресенье встретимся в 12 дня в кафе Бауер на Унтер ден Линден.
   Англичанки чему-то смеялись. Толстый француз с тонкокурчавыми волосами читал «Матэн». Возле него мальчик с бледным личиком ел пирожное. Рыдала скрипка и в такт танцам Брамса в оркестре качался первый скрипач.
   – Прекрасно, но если я иду на дело, не находите ли вы, что мне надо знать несколько побольше, чем то, что вы сейчас сказали, – отпивая вино, проговорил Савинков.
   – Если будете убивать, то не неизвестного, а определенное лицо, – лениво проговорил Азеф. В Берлине дам указания, явки, всё узнаете, – прогнусавил он, скучно осматривая террасу.
   По террасе шла женщина, смуглая, черные волосы лежали взбитым валом, она походила на креолку.
   – Не плоха? – улыбнулся в бокал Азеф. Эфиопские, мясистые губы расплылись в непонятное с первого взгляда.
   – Вы женаты? Где ваша жена?
   – В Петербурге.
   – Скверно. За ней могут следить. Вы ей писали?
   – Нет.
   – Не пишите. Наверняка следят. Где она живет?
   – На Среднем. А вы женаты, Иван Николаевич?
   – Моя жена в Швейцарии, – нехотя ответил Азеф.
   – Сегодня утром, – заговорил он. – Брешковская говорила, что какой-то Каляев приедет к воскресенью в Берлин. Я с ним должен увидеться. Вы его знаете?
   – Это мой друг.
   – Вы думаете, он подходящ для нашей работы?
   – Безусловно. Он едет только для этого. Берите его обязательно, Иван Николаевич.
   – Я беру только того, кого считаю сам нужным взять. Азеф помолчал. И вдруг улыбнулся засветившимися глазами, отчего всё его лицо приняло ласковое, почти нежное выражение.
   Когда они шли по веранде, на них обращали внимание. В их фигурах был контраст. Савинков много ниже, худ, барствен. Азеф толст, неуклюж, колоссален, дышал животом.



7


   – Хороший вечер, – проговорил Азеф. Савинкову показалось, что выйдя из кафе, Иван Николаевич стал проще и доступнее.
   – Если с вами пошли по одной дорожке, а может еще и висеть вместе придется, – гнусаво говорил Азеф, – надо хоть поближе познакомиться. Вы ведь из дворян?
   – Дворянин. А что?
   – Я еврей, – улыбнувшись, сказал Азеф, – две больших разницы. Вы учились, кажется, в Варшаве? Ваш отец мировой судья?
   – Откуда вы знаете?
   – Гоц говорил. Только не понимаю, зачем вы пошли в революцию? Жили не нуждаясь. Могли служить. Зачем вам это?
   – То есть что?
   – Революция.
   Савинков коротко рассмеялся.
   – А декабристы, Иван Николаевич? Бакунин? Ну, а Гоц? Он же ведь богатый? Вы странного мнения о революционерах.
   – Исключения, – бормотнул Азеф.
   – Ну, а зачем же вы в революции? Вы инженер? Азеф мельком глянул на Савинкова.
   – Я другое дело. Я местечковый еврей, не мне, так кому ж и делать революцию. Я от царского правительства видел много слез.
   – И я видел.
   – Что значит, вы видели? Видели одно, вы чужое видели. Я свое видел, это совсем другое. – Ну, да ладно. Мне пора. Стало быть не забудьте в воскресенье в 12 в кафе Бауер. – Простившись, Азеф повернул в обратную сторону.
   Над Женевским озером, в тучах, выплыл матовый полулунок. Азеф не видел его. Он шел тяжело раскачиваясь. Возле знакомого кафе, на рю Жан-Жак Руссо, Азеф стал оглядываться по сторонам, ища женщину.



8


   – Как рад, что зашли, – приподнялся в кресле Гоц. – Я назначил? Позабыл. Так устал, было собрание, но ничего, потолкуем.
   Гоц был еще мертвенней и бледней.
   – Вы были у Виктора и Ивана? Они говорили. На товарищей вы произвели прекрасное впечатление. Иван Николаевич берет вас к себе. Он разбирается. Он большая величина. Вам надо будет всецело подчиняться ему, без дисциплины дело террора гроша ломаного не стоит… Да, Иван Николаевич о вас очень хорошо отозвался. Стало быть завтра поедете. Кроме вас едут еще два товарища. Паспорта, явки, деньги, всё у Ивана Николаевича. В организационные планы и технику мы не входим.
   Глядя на Гоца, Савинков думал:, «нежилец, жаль».
   – Ну, о делах вот собственно всё. Ваше желание исполняется, идете… – Гоц оборвал, любовно глядя на Савинкова: – молодого, перенесшего тюрьму, крепость, ссылку, теперь идущего на смерть.
   – Вы знаете на кого?
   – Предполагаю.
   – На Плеве, – тихо сказал Гоц. – Вы понимаете насколько это необходимо, насколько ответственно? Ведь он нам бросил вызов, заковывает Россию в кандалы.
   – Я считаю за величайшую честь, что выхожу именно на него.
   – Может быть мы и не увидимся больше. Давайте останемся друзьями, вы можете сделать многое: вы смелы, образованы, талантливы, берегите себя, Борис Викторович. Скажите, вы ведь пишете? Вашу статью в № 6 «Рабочего дела» Ленин страшно расхвалил в «Искре». Знаете? Но статьи – одно. А у вас беллетристический вид. Скажите, не пробовали?
   – Пробовал, – сказал Савинков. – Вот недавно написал.
   – Что?
   – Рассказ.
   – О чем? Расскажите, это интересно! – заволновался Гоц.
   – Выдумка из французской революции. Называется «Тоска по смерти».
   – По смерти? – переспросил Гоц. – Тоска? Не понимаю. Расскажите.
   – Сюжет простой, Михаил Рафаилович. В Париже 93-го года живет девушка, дочь суконщика. Отец ее влиятельный член монтаньяров, партия идет к власти, семья живет в достатке. Жанна весела, спокойна. Но вдруг однажды она подходит к окну и бросается в него. Все в отчаяньи, не понимают причины самоубийства. Разбившуюся Жанну вносят в дом. Возле нее рыдает мать. Все спрашивают Жанну о причине, но Жанна на всё отвечает «я не знаю». А через несколько минут умирает и шепчет «я счастлива».
   Гоц забеспокоился.
   – Всё? – сказал он.
   – Всё.
   – Только и всего? Так и умерла? С бухты барахты бултыхнулась в окно? Неизвестно почему?
   – Рассказ называется «Тоска по смерти».
   – Я понимаю, – загорячился Гоц. – Но это же упадочничество! Здоровая девушка бросается в окно и говорит, что она счастлива.
   – Может быть она была нездорова? – улыбнулся Савинков.
   – Ну, конечно, же! Она у вас психопатка! Очень плохой сюжет. И как вы до этого додумались? Не знаю, может вы хорошо написали, но выдумали очень плохо. И зачем это вам, революционеру?
   Гоц помолчал.
   – Идете на такое дело и вдруг такое настроение. Что это с вами? У вас действительно такое настроение?
   – Нисколько.
   – Как же это могло взбрести?.. Знаете что, Борис Викторович, – помолчав, сказал Гоц, – говорят, у надломленных скрипок хороший звук. Это наверное верно. Но звучать одно, а дело делать – другое, – вздохнул Гоц. Я вас так и буду звать: надломленная скрипка Страдивариуса! А? А стихи вы пишете?
   – Пишу.
   – Прочтите что нибудь.

 
«Гильотина – жизнь моя!
Не боюсь я гильотины!
Я смеюсь над палачом,
Над его большим ножом!»

 
   – Вот это прекрасно, вот это талантливо! – радостно говорил Гоц. – Ну, идите, дорогой мой, – приподнялся он. – Увидимся ли только? Дай бы Бог.
   Они крепко обнялись и расцеловались.



9


   Над Берлином светило желтое солнце. В 12 часов в кафе Бауер на Унтер ден Линден не было никого. Сидели три проститутки, отпаивая усталую за ночь голову кофеем.
   Пять минут первого в кафе тучно вошел Азеф. Не глядя по сторонам, сел к стене. Заказав кофе, он взял «Фоссише Цейтунг» и стал читать хронику.
   Десять минут первого вошел Савинков, одетый по заграничному, вроде туриста. По походке было видно, что жизнь он любит, нет забот и хлопот. Еще с улицы, сквозь стекло он увидал Азефа.
   – Здрасти, садитесь. – Азеф отложил «Фоссише» в сторону, и, не поднимаясь, подал руку.
   – Где вы были?
   – В Иене.
   – Почему же не во Фрейбурге? Ведь я же сказал вам во Фрейбург.
   – А чем собственно Иена отличается от Фрейбурга? В следующий раз поеду во Фрейбург.
   – Странно, – сердито сказал Азеф, – вы могли мне понадобиться. Ну, всё равно. «Хвостов» не заметили?
   – Никаких.
   – Уверены?
   – Как в том, что передо мной мой шеф, Иван Николаевич.
   Азеф отвел в сторону скуластую голову.
   – Стало быть готовы к отъезду?
   – В любую минуту.
   – Сейчас, – Азеф вытянул часы, – придут двое товарищей, поедут вместе с вами. А в час, – гнусавым рокотом добавил, – должен быть Каляев.
   – Неужели?
   – Я не знаю, почему «неужели»? – сказал Азеф. снова взяв «Фоссише», рассматривая объявления, – говорю, что будет, я его еще не видал.
   Азеф разглядывал объявления фирмы Герзон, изображавшие бюстхальтеры. Оторвавшись, сказал:
   – Да, ваша партийная кличка «Павел Иванович». Запомните.
   Стеклянное окно на улицу, захватывавшее почти всю стену, было приподнято. Но воскресный Берлин тих. С улицы не шло никакого шума. Монументальный шуцман в синем мундире стоял на углу в бездействии. Изредка были видны его поднимавшиеся большие, белые перчатки.
   Оглядываясь, в кафе Бауер вошли двое. Азеф шумно отложил газету. Савинков понял, товарищи по работе.
   В одном безошибочно определил народного учителя. Бородка клинушком, глаза цвета пепла, жидкая грудь. Был худ, может быть, болен туберкулезом.
   Другой, смуглый с малиновыми губами, с которых не сходила полуулыбка, был выше и крепче спутника. Его руку Савинков ощутил, как чугунную перчатку.
   Азеф заказывал обоим, не спрашивая о желаньях. Оба выражали фигурами незнанье языка. Лакей смотрел на них снисходительно. Когда же он ушел, четверо налегли на стол грудью.
   – Прежде всего, познакомьтесь, – гнусавой скороговоркой сказал Азеф, – товарищ Петр, Иван Фомич, Павел Иванович.
   Товарищ Петр не стёр улыбки. Иван Фомич оглядел Савинкова.
   – Вам я уже сказал явки, – обратился Азеф к Ивану Фомичу и Петру, – тебе, Павел Иванович, сообщу. Савинков понял, перейти на «ты» нужно.
   – Вы, Иван Фомич, едете завтра вечером через Александрове в Петербург, купите пролетку и лошадь, купите не дрянь и не рысака, а среднюю хорошую лошадку, задача – наблюдать выезды Плеве. Он живет на Фонтанке в доме департамента полиции. К царю ездит еженедельно с докладами. Вы легко сможете установить дни и часы выезда. Они обставлены такой охраной и помпой, что сразу узнаете. У него черная лакированная карета с белыми, кажется, спицами и гербом. За ним едут филеры на велосипедах, лихачах. Всё это должны наблюдать точно, сдавать наблюдения Павлу Ивановичу, он будет со мной в связи.
   – А вы тоже едете в Петербург? – глухим голосом сказал Иван Фомич.
   – Вас не касается, куда я еду, – лениво оборвал Азеф. – Вы держите связь с Павлом Ивановичем. Павел Иванович держит связь со мной и получает всё необходимое. Товарищ Петр, вы едете послезавтра вечером через Вержболово. В Петербурге в первые дни выправите в полиции патент на продажу в разнос табачных изделий. Обратитесь в полицейский участок. Лучше всего остановитесь в каком-нибудь ночлежном доме на Лиговке. Там разузнайте как быстрей, лучше выправить. Выправляйте за взятку, непременно, тогда сомнений не будет. Ивану Фомичу удобнее установить наблюдение непосредственно у Фонтанки. А вам надо попробовать с Балтийского вокзала. Плеве ездит с него в Царское. При правильности наблюдений вы совершенно точно установите дни, время и маршрут кареты. Тогда уж метальщики сделают нужное партии дело.
   – А разве метальщиками будем не мы? – твердо проговорил Петр.
   – Об этом рано говорить, – пророкотал Азеф. – Есть у товарищей ко мне вопросы?
   – По-моему всё ясно, – сказал Савинков. Азеф исподлобья скользнул по всем трем.
   – Тогда нечего сидеть вместе, – пробормотал он. – Надо расходиться. Вы товарищи идите, а ты Павел Иванович останься. Вы помните точно поезда? Азеф вынул записную книжку. – Вы через Александрове завтра в 7.24 вечера. Вы на Вержболово в 12.5 послезавтра. Первая явка с Павлом Ивановичем будет на Садовой между Невским и Гороховой. На явку придет товарищ Петр.
   – Так, – глухо сказал Иван Фомич.
   Все пожали друг другу руки. Товарищ Петр и Иван Фомич вышли из широкого кафе Бауер. Было видно, как пошли и как пересеченные движением остановились недалеко от шуцмана в белых перчатках.



10


   Когда Савинков с Азефом остались вдвоем, Азефу изменило спокойствие. Азеф казался взволнованным. Он тяжело сопел. Скулы скривились.
   – Жаль будет, если не удастся, – проговорил он. – Вы как думаете, удастся?
   – Думаю.
   – Если не будет провокации, удастся, – сказал Азеф. – Как вам нравится товарищ Петр? Вы ему верите? Чорт его знает, я его слишком мало знаю. Трудно быть уверенным в людях, которых видишь пять раз в жизни. У него хорошие рекомендации, его рекомендует бабушка, она разбирается.
   – Иван Николаевич, – проговорил Савинков, – всё удастся. Если Плеве уйдет от нас, не на нас кончилась Б. О.[9] От партии он не уйдет. Я уверен.
   Азеф смотрел непроницаемыми беззрачковыми глазами. Трудно было понять выражение его лица. Глаза, казалось, улыбаются, любят, благодарят.
   Вы правы, – проговорил Азеф.
   Он посмотрел на часы.
   – Странно, Каляева нет.
   – Наверное плутает.
   В это время Каляев, ругая себя за опоздание, и не догадываясь взять извозчика, бежал по Фридрихштрассе.
   Савинков узнал бы его среди миллиона людей: та же легкая, молодая походка, насмешливые глаза, нервные жесты, странная улыбка.
   Янек!
   Каляев бросился.
   – Вы с ума сошли, – проворчал Азеф. – Ваши объятия обратят внимание, это не Россия.
   Азеф хрипел, был взбешен. Чтоб скорей кончить разговор, проговорил быстрым рокотом, который уже знал Савинков:
   – Мне сказали, вы хотите работать в терроре?
   – Да, – громко сказал Каляев.
   – Давайте говорить тише, – недовольно пророкотал Азеф, – почему именно в терроре, а не на другой работе в партии?
   – Если у вас есть время, – заносчиво откидывая голову, признак, что он недоволен, оказал Каляев, – я вам объясню.
   – Иван Николаевич, я знаю Янека с детских лет. Если я иду в террор, то мое ручательство…
   Каляев вспыхнул. Глаза потемнели, его оскорбили.
   – Сейчас, – равнодушно пророкотал Азеф, – мне люди не нужны. Возвращайтесь в Женеву. А если понадобитесь, я вызову.
   – Я не могу вас ни в чем уговаривать, – еще заносчивей сказал Каляев, заносчивость подчеркнулась польским акцентом. – Я служу партии и делу освобождения России. Я буду работать там, где найду более нужным и целесообразным. – Каляеву изменило самообладание, оборвав, он глядел ненавистным взглядом на урода в сером костюме.
   Азеф под взглядом Каляева отвел глаза.
   – Стало быть, говорить нам не о чем, – резко зашумев стулом, встал Каляев. – Может, ты меня проводишь, Борис?



11


   Когда они вышли, Азеф сидел еще минут десять.
   «Zahlen», – махнул он лакею и, заплатив, тяжело поднялся.
   Азеф шел по Унтер ден Линден, как купец в воскресенье, раскачиваясь находу. Встречные проститутки смотрели на него с удовольствием. Он был в дорогом костюме, с большим животом. Это их профессионально волновало.



12


   – Янек, он тебе не понравился?
   – Не понравился? – захохотал Каляев нервным глухим хохотом. – Я в жизни не видел отвратительней этого толстопузого купца. – Каляев был возбужден. На бледном лице выступили красные пятна. Его оскорбили в заветном, оттолкнули от дела жизни, от убийства во имя России, во имя любви Каляева к людям.
   Извозчик въехал под каменные ворота Ангальтского вокзала. У вокзала, среди спешащих людей Савинков и Каляев крепко обнялись, прощаясь.



13


   Красавец мужчина, бывший кавалерист, театрал-любитель, прозванный «корнетом Отлетаевым», волновался в Париже на рю де Гренель 79. Это был заведующий заграничной агентурой департамента полиции Леонид Александрович Ратаев. Даже не Ратаев, а Рихтер. Но Ратаев-Рихтер был далеко неглуп. А волновался потому, что в департаменте вилась сеть интриг, жалоб, сплетен, а от Азефа два месяца уже не было сведений.
   Ратаев долго что-то обдумывал. Наконец стал выводить изящным почерком, отводя удары и сплетни департамента:

   Дорогой Алексей Александрович! Вашу в полном смысле шифрованную телеграмму я получил и не могу скрыть, что содержанием ее крайне огорчен. Суть в том недоверии ко мне, признаки коего я замечаю со стороны департамента. Но смею думать, что я своей многолетней службой не заслужил этого и вы упрекаете меня незаслуженно. Так, еще недавно, удар, занесенный над жизнью господина министра внутренних дел, статс-секретаря фон Плеве, был отведен именно руководимым мной сотрудником. И разрешите мне вкратце напомнить вам обстоятельства этого дела: – 11 октября 1902 года совершенно секретным письмом на ваше имя я сообщил, что боевой организацией выработан план покушения на жизнь министра внутренних дел статс-секретаря фон Плеве. Предполагалось открытое нападение на улице на карету министра двух всадников, вооруженных пистолетами большого калибра системы Маузера, были уже подысканы исполнители, изъявившие готовность пожертвовать собой. То были два офицера, проживающие в Петербурге, при чем один должен был убить лошадей, в то время как другой должен стрелять в министра. Получив общие указания заграницей, руководимый мной секретный сотрудник имел свидание с членами боевой организации, Мельниковым и Крафтом, при чем оказалось, что автором вышеприведенного плана был именно Мельников, который назвал сотруднику фамилию одного из вышеуказанных офицеров, который оказался поручиком 33 Артиллерийской бригады Евгением Григорьевым, слушавшим лекции в Михайловской академии. Именно мои сведения, я подчеркиваю это, послужили основанием как к аресту поручика Григорьева, так и к получению от него известного откровенного показания, явившегося главной уликой против Гершуни и Мельникова, благодаря чему оба они были своевременно заарестованы и присуждены к смертной казни, замененной пожизненным заключением. Таким образом моей работой и работой секретного сотрудника, руководимого мною была спасена жизнь министра внутренних дел, статс-секретаря фон Плеве. Предлагая вспомнить вам мою работу по департаменту и особенно обращая внимание ваше на вышеизложенное, думаю, что вы согласитесь, что интриги вокруг моего имени, имеющие целью скомпрометировать в ваших глазах меня и руководимого мной секретного сотрудника, являются злостными и для нашего общего дела вредными.

Искренно преданный вам Л. Ратаев.



   Р. S. На днях посылаю вам новые интересные данные. Письма отправляйте на 79 рю де Гренель.






ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ





1


   Вячеслав Константинович Плеве был человеком сильным и холодным. Замкнутый мальчик с туманными глазами, приемыш польского помещика, он не знал ласк в детстве. Одни говорили, что отец его церковный органист; другие, что смотритель училища, третьи, что аптекарь, никто не знал родителей Плеве. Он был сирота.
   Когда Славе, как звал его помещик, исполнилось 17 лет, Слава донес генералу Муравьеву на приемного отца. Польского помещика генерал повесил. У мальчика была воля. Он мечтал о головокружительной карьере.
   Учась на медные гроши, пешком месил грязь большой дороги, возвращаясь с каникул в университет. Мечты не покидали. Властный, гибкий, самоуверенный, переменил католичество на православие. Уже шел высоко по бюрократической лестнице. Победоносцев называл его «негодяем», ибо был слух, что Плеве через провокаторов замешан в убийстве губернатора Богдановича. Плеве был тщеславен и ненавидел людей.