Иванов Всеволод Ф.. Русь Изначальная (том 2)

поклонись ему. Посему народы будут славить тебя во веки веков.
Хор ответил:
- Осанна, осанна, осанна!
Никто не заметил угодливое искажение строф сорок четвертого псалма.
Юстиниан, вдохновленный торжественной службой, думал: "Нет потери в
гибели базилики Софии". Он выстроит новый прекраснейший храм. Рим отдаст
колонны из капища Солнца, в Эфесе есть колонны зеленого мрамора, многое
найдется еще в Афинах, Кизикии, Троаде. Скорее послать мастеров на
мраморные ломки в Евбее, Карни, Фригии, Проконнезе и в Шемте Нумидийской.
Фессалия и Лаконика дадут зеленые мраморы с крапчатым рисунком, Египет -
порфиры. Золото, серебро, драгоценные камни, слоновая кость будут
использованы без ограничения. Завтра же послать приказы Исидору Милетскому
и Анфимию из Траллеса. "Пусть забудут сон эти подданные, пока не
сотворится новая Софья, моя!"
Подобно архангелу на облачном ложе, Юстиниан отдыхал, грезя о будущем
величии храма Софьи Премудрости, земном воплощении небывалого Могущества
Власти.
Такого же небывалого, как величие его собственных трудов, за которые
его справедливо называют Единственным.
Подобно титану Антею из древних сказаний, он собой держит бремя
Величественной Власти.
Он. Один он.
Единственно он руками державной воли истребил мятежников, когда все
ослабели.
И вот Святая Империя укреплена изнутри.
Укреплена вовремя. Меч упадет на готов, похитителей Италии. Готы
разделены изнутри, и нет у них союзников. Готы исчезнут из вселенной, как
исчезли вандалы, братья готов по греху похищения имперской земли, по
арианской схизме.
Он, один он.
Он призван богом создать вселенную империю. Да падут все стены,
исчезнут все границы!
Границы... Как птица, уставшая в полете, дух Юстиниана опустился на
землю. Единственный увидел Дунай, на берегах которого он побывал, еще не
будучи призванным к служению базилевса. Великая река, временная граница
империи, за которой живут славяне, еще не подданные.
Невежды по-прежнему называют их скифами. Издавна, до готов и до
Аттилы, и позже, после готов и Аттилы, славяне приходят в империю.
Когда-то они проникли даже в Малую Азию. Они осели во Фракии. Они живут в
Эпире, в Македонии, в Фессалии. Платят налоги, служат в войске. Одни
совсем потеряли свою речь и обычаи. Другие еще сохранили. Империя
нуждается в подданных, империя, как и бог, терпелива.
Лазутчики наблюдают за славянами-неподданными. Эти, коснея в
языческом многобожии, слабы внутренним разделением. При базилевсе
Анастасии вольные славяне участили набеги. Потому что они плодятся с
излишней скоростью, не как подданные, которые плохо размножаются вопреки
наказаниям за безбрачие.
Комес Хилвуд, командуя пограничным войском, научился укрощать задор
тиверцев, везунтичей, уголичей и других задунайских славян, готовя их к
подданству.
Успех портит подданного. Такой, даже не злоумышляя, делается опасным.
Так и этот полководец. Возомнив себя непобедимым, Хилвуд в походе за
Дунаем погубил войско базилевса и сам был убит.
Подготовка войны против италийских готов помешала послать за Дунай
новое войско. Юстиниан обратился к хазарам. Прибыв в хазарский город
Саркел, послы рассказали Хакану о богатстве и о беззащитной беспечности
задунайских славян. Хазары приняли подарки.
Карикинтийский префект донес: по варварской лености хазарское войско
не пошло далеко. Хазары напали на днепровских антов, с которыми империя
ведет торг с незапамятных времен. И днепровские пахари избили хазарское
войско до последнего человека.
Хазары ослаблены. Пока нет других, чтобы наказать задунайских
варваров. Будет продолжено строительство крепостей.
Ибо мудрость и в постройках. Строение есть зримое воплощение Силы.
Недальновидно-скупой Анастасий не решился бы сразу приступить к созиданию
новой Софии. Про себя глупцы удивятся. Власти нужен не ум, а послушание
подданных.
Великолепие новой Софии будет подобно сильному войску. Перед храмом
Юстиниана преклонятся народы. Самый дальний варвар, услыхав о Софии,
поколеблется в своей косности.
София Юстиниана! Краеугольный камень Империи Вселенской!

5

- Рождаются, страдают, умирают... К чему? Люди-тени шепчутся, как
призраки, о надежде, о любви. Жизнь зажигается и рассыпается пеплом.
Пустыня, беременная зимним холодом, северо-восточный ветер, шум крыльев
невидимых птиц... Мириады убитых на рассвете и днем, и удушенных ночью, и
стены тюрем, и смрад падали, в которую бог превращает своих детей. К чему?
Ужели для того, чтобы кто-либо один из сотен мириадов постиг высокое?
Чтобы мужественнее умереть?
В темноте подземных нумеров под дворцом Буколеон человеческий голос
задавал эти вопросы не спеша, очень спокойно, как бы предлагая обсудить
существенные дела, не более.
Из мрака плотного, как нечто осязаемо-твердое, ответил второй голос:
- А совершенное спасителем, брат мой Тацит? Земная жизнь коротка.
Своими страданьями человек заслуживает венец блаженства. Я давно покончил
бы с жизнью, если бы не уверенность в существовании загробной
справедливости. Иначе нельзя принять очевидно-временные несправедливости
бытия. Я знаю, никто не захочет жить без веры.
Нашелся и третий голос:
- В тебе говорит слабость, добрый Манассиос. К чему нам, уже неживым,
топтаться на камне, отшлифованном самоутешающимися слепцами? Прошла тысяча
лет с тех пор, как Аристофан вложил своему Сократу умные слова: если Зевс
действительно поражает клятвопреступников, почему его молнии не попали в
Симона, Клеонима, Феора? Вместо негодяев Зевс бьет высокие деревья и
собственные храмы. Чем они ему повредили?
- Ах, Ориген, Ориген, - простонал Манассиос.
- Прости, - с неожиданной нежностью сказал Ориген. - Не тебя я хотел
обидеть. Верь, если тебе так легче. Я не хочу оскорбить ни тебя, ни
Христа. Клянусь, Христос был лучшим из людей.
- Увы, ты остался язычником, - мягко упрекнул Манассиос.
- Нет, Ориген не язычник, - вмешался Тацит, - просто он умеет думать.
Воцарилось молчанье. В тишине слышно было падение капель воды, шелест
дыхания. В тесном нумере изломанные пытками Ориген, Тацит и Манассиос
почти касались друг друга. В соседнем нумере кто-то застонал.
- Моя жизнь была ошибкой, - снова сказал Тацит. - Я думал, что в
империи можно сохранить честность, непоколебимость убеждений. Я не
заметил, как сделался робким. Я жил трусом. Вместе с другими ничтожествами
я был крупицей безответного демоса. Я спокойно наслаждался нравственной
жизнью. Никто в империи, проклятой бесчестием и угнетением, не может не
изувечиться, не задохнуться. Я не жалею о своей гибели.
- Время течет, - пожаловался Манассиос, - и нет чуда искупления.
Пророчества и видения ныне прекратились. Воля божья невидима. И нет более
пророков.
- Брат в смерти, - твердо возразил Ориген, - а разве те, кто умер на
ипподроме, не пророки?
Снова молчание и темнота, настоящая темнота пещер или подземелий.
- Тацит! - позвал Манассиос. - Ты жестоко осудил себя. Однако ты ведь
жил чем-то?
- Я пытался подражать предку. Я обсуждал наедине с папирусом. Я
пережил республику и отверг ее.
- Почему? - спросил Ориген.
- В то ложно прославленное время римляне умели грабить все, что
другие наживали веками. Я ужаснулся, считая, сколько они отняли в самой
Италии, у Карфагена, в Африке, в Сицилии и Тиранте, в Эпире, Македонии,
Элладе, Испании, Азии. Чудовищно много они захватили у фараонов, в
Пергаме, Сирии, на Кипре, в Иудее. Начальствующие даже в дни мира умели
извлечь все золото и серебро провинций. Истощенные народы вымирали.
Республика кормила сотни тысяч граждан, ею же приученных к тунеядству, и
каждый римлянин был соучастником грабежа. Из-за этого и погибло
многоголовое чудовище волчьего племени - римская республика. Она изжила
себя. Остатки награбленного исчезли в гражданских войнах, которые
предшествовали империи. И в начале империи...
- Мне нравится жестокость твоей правды, но, прошу тебя, подожди, -
прервал Ориген.
Тацит слышал тяжелое дыхание сенатора, Ориген делал какие-то усилия,
вот он затаил дыханье. Звучно капала вода. Еще мгновение, и Ориген
прошептал:
- Свершилось. Сердце Манассиоса больше не бьется...
- Да будет ему легкой земля, - сказал Тацит.
Прошли века или минуты - в нумерах нет времени. Ориген напомнил
Тациту:
- Ты говорил об империи...
- Да, - и, стараясь победить страдания тела, Тацит продолжал: -
Уделяя много внимания войнам и императорам, историки не заметили
главнейшего - нарастания налогов. Первый каталогос людей был составлен при
Октавии Августе. Я описал, как все время увеличивалась подать с земли,
скота, торговли и с людской головы. Что сказать об империи... Не видя
разницы между Диоклетианом и Юстинианом, я уважаю Христа-моралиста и
презираю его последователей. Гонимые ныне монофизиты, манихеи, несториане,
ариане возбуждают мое сочувствие своими страданиями... Но каковы они
станут, овладев властью? Такими же гонителями.
Тацит застонал, но победил боль:
- Я пускаюсь в предсказания, зная несовершенство человеческого
предвиденья. Базилевс умело и ловко пользуется христианством. Церковь его
опора во всем худшем. Мне казалось прекрасным зерно христианства. Нежный
росток дал ядовитые всходы. В одном из списков Историй Геродота я нашел
рассказ о деревьях смерти, близости которых не выдерживает ни одно
растение, не говоря о живых существах...
Глубокий и мелодичный гул прозвучал в подземельях: открылась дверь в
нумеры. Послышались голоса, топот ног. Шли мима. В кратком явлении света,
проникшего через щелистую дверь, Тацит увидел тело Манассиоса. Бывший
демарх прасинов лежал на спине, со скрещенными на груди руками. К чему
было знать, сам ли он так отошел или о нем позаботился Ориген из уважения
к усопшему. Шаги вернулись. Чье-то тело проволокли мимо ну мера.
Когда снова все стихло, Ориген возобновил беседу - единственное
утешение умирающих:
- Знаешь ли, Тацит, затаившись зверем в норе, я пережевывал мысли,
как бык жвачку. Империя воспитала рабский склад ума, люди не осознают
событий. Слышащий дурное о базилевсе полагает, что жалобщик был лично
обижен. Он же не доверяет и похвалам, так как вестник мог быть задарен. Я
хотел бы загробной жизни, лишь чтобы встретиться там с Юстинианом!
Отомстить ему за мое рабство. Я знал, против кого иду. А за что? Не знаю.
Рабство выжгло мне душу. К несчастному Ипатию меня привлекала его доброта,
мягкость. Но был бы он лучше?
- Оставим базилевсов тлению, - ответил Тацит. В его голосе зазвучал
гнев.
- Но я не могу не думать о будущем, что мне остается? - с жесткой
иронией отозвался Ориген. - О будущем не империи, которую я навеки
покидаю, но хоть о людях. Всегда ли и во всем им предстоит унижение?
- Что наша гибель! - сказал Тацит. - Людское семя неистребимо упорно.
Я наблюдал свободных и рабов, белых, черных, желтых. Я считаю равными
разум и чувства людей. Нет низших и высших по праву рождения, хочу я
сказать. Мне хотелось бы возродиться по поверию индов. Вернуться в дни,
когда...
Тацит умолк, и Ориген подсказал:
- Воскреснуть, когда по Апокалипсису Иоанна не будет более времени?
- Нет, проще, - ответил Тацит, - когда люди перестанут питаться
людьми. - Приподнявшись на руках, он попробовал удобнее переложить
сломанные ноги. Но боль вспыхнула еще сильнее. Тацит сказал дрогнувшим
голосом: - Раскаянье тщетно... но я раскаиваюсь в зле, вольно или невольно
причиненном низшим мною и моими...
Темнота молчала долго-долго. Времени не было, ни дня, ни ночи. Тем
более не было утра.
Ориген забылся. Вдруг, очнувшись, он испугался, что Тацит уже ушел
вслед за Манассиосом. Опять послышался топот ног. Ориген спросил темноту:
- Ты здесь?
Услышав свой голос, Ориген понял, что не хочет ответа. Пусть Тацит
уже освободился. Но друг последнего часа ответил:
- Да, идут. Пусть мы погаснем. Не знаю, был ли хоть в чем прав
распятый галилеянин, но он умел верить в лучшее и умер хорошо. Придет час
для людей... Все - благо...
Желтый луч воткнулся в пол нумера. В замке поворачивался ключ. Тацит
сказал:
- За нами. Теперь могу признаться тебе, Ориген, я трусливо опасался,
что злоба базилевса забудет нас в пищу червям.
Эти слова были сказаны так же спокойно, как оба они рассуждали о
судьбах империи и людей.
Дверь отошла бесшумно. Заботливый смотритель нумеров Алфей берег
железо петель жирной смазкой.
Тацит, заставляя себя не жмуриться в ослепительном свете, сказал:
- Привет тебе, Ориген, и прощай.
- Прощай.

6

Патриарху Мене не нравилась страсть Юстиниана к богословию. Державный
теолог называл себя Внешним Епископом Церкви. Он любил жечь схизматиков.
Как-то на руке базилевса Мена заметил след старого ожога. Сам познав боль
от огня, Юстиниан считал казнь в пламени наиболее мучительной.
Базилевс присвоил себе удивительное право предавать анафеме давно
усопших вероучителей. На это не могли решиться даже вселенские соборы
пастырей Церкви, ибо умершие не могут дать объяснений. Юстиниан повелел
анафемствовать умершего триста лет тому назад экзегета Оригена за слишком
вольные аллегории, извлеченные из Библии. Анафема пала и на отцов
Халкедонского собора Федора, Ива и Феодорита, защищавших восемьдесят лет
тому назад догму Нестория. Мирянин Юстиниан хотел стоять выше соборов,
папы, патриархов.
Однако же Мена не отказывался именовать Юстиниана Верховным Учителем
веры. Малый, преходящий соблазн, не угрожающий Церкви Высокой, Церкви
Властительной...
По иным причинам Церковь находится в непрестанной опасности. Истина,
брошенная на площади, превращается в смертельный яд. Уподобляя
невежественных людей свиньям, евангелие завещало апостолам Логоса
остерегаться излишеств в откровении перед народами: "Дабы они, не поняв,
не обратились против вас же!"
Недаром, не случайно страсти кипят только вокруг богочеловека Христа:
как понимать его существо? Задолго до учения христиан подобие
евангельского учения проповедовалось в Палестине безвестными учителями:
христианство готовилось произрасти в душах людей, как лес из малых зерен
многих посевов. Об этом непреложно свидетельствовали древние записи.
Разоблачение, смутив души, сокрушит молодое здание Церкви. Сам Мена
некогда едва не впал в соблазн. Мена содержал особых послов в Иерусалиме,
Вифлееме, Тивериаде, Дамаске, Баальбеке. Облеченные верховными
полномочиями, послы разыскивали в монастырях, архивах префектур, храмовых
хранилищах и у подданных пергаменты, папирусы, ситовники, уничтожая все
сколько-нибудь древнее без выбора, без исследования, чтобы не впадать в
грех искушения свободомыслием. Не эллинские идолы, не схизмы по-настоящему
угрожают вере! Поистине бог ослепил врага Церкви Юлиана Отступника, скрыв
от него уязвимое место!
Предыдущее правление было опасным для Высокой Церкви. Базилевс
Анастасий не умел бороться со схизматиками. Сам он был настолько
подозрителен в склонности к монофизитству, что патриарх Евфимий потребовал
и получил от Молчаливого письменное исповедание кафолической догмы. Теперь
кафоличность подданного подтверждается в сомнительных случаях
поручительством трех заведомых кафоликов с их клятвой на евангелии.
Обратившийся из ереси в кафоличество подвергается наблюдению - не хитрит
ли он? Обманщик предается смертной казни. Это благочестиво.
Старый Юстин славился как ревностный кафолик. Поэтому Высокая Церковь
сразу призвала верующих признать нового базилевса. Пусть острый меч
кафолизма зовется Внешним Епископом. Этот базилевс постиг единство судеб
Церкви и Власти...
Но чего, чего сейчас хочет Юстиниан от патриарха?! Мена был
взволнован, испуган. Верные подданные, истинные кафолики Ипатий и Помпей с
достойной искренностью и с успехом выполнили порученное. Почему же
базилевс зовет Мену для суждения об их жизни?
Конечно, для величия Власти базилевс должен был жестко по внешности
обойтись с Ипатием и Помпеем. К тому же нельзя посвящать в тайну ипподрома
излишних людей. Вероятно, оба ложных мятежника теперь сами поняли, что не
сразу будут приближены к особе Юстиниана, как им обещано. Пусть вначале
всем покажется, что смерть повисла над их головами. Потом базилевс простит
с неизреченным милосердием, и в дальнейшем каждому, кто вздумает
заговорить о жестокости Юстиниана, бросят в лицо: а Ипатий с Помпеем? Они
раскаялись и ныне в чести.
Но почему базилевс прислал письмо патриарху? Небывалое дело. Все
имеет значение: и содержание письма, и посланный, и время, и место, куда
зовут. Думай же, тебе дано время размыслить... Принес евнух из покоев
базилиссы, Юстиниан зовет в ее покои, и слова как бы предрешают судьбу
обоих патрикиев.
А не имел ли кто-либо из братьев несчастье воспользоваться милостями
базилиссы в прошлые годы? Тогда они в смертельной опасности, и базилевс
зовет Мену на помощь как свидетеля договора и поручителя обеих сторон.
Когда вмешивался этот Змий в образе Евы, Мена терял присутствие духа. Он
вспомнил исповедь Гекебола. Нехорошо, если базилисса знает, что сам он,
Мена, исполнял роль духовника у человека, который был владыкой Феодоры и
тяжко ее оскорбил. "Почему же Гекебол властью префекта не утопил
блудницу?" - мелькнуло в сознании, и Мена задушил дурную мысль в момент ее
рождения.
В трубках часов песок опускался с излишней быстротой. Феодора
вмешалась, вмешалась. Хорошего не жди. По уставу Церкви священнослужитель,
нарушив клятву, лишается права служения. Мена поклялся Ипатию и Помпею.
Мена своей апостольской властью разрешил сомнения их совести. Он уподобил
обоих красавице Юдифи, которая хитростью отсекла голову врагу - Олоферну и
Давиду, поразившему Голиафа*. Чтобы внушить патрикиям сознание подвига, на
который они призваны, Мена говорил о каре, наложенной богом на Саула*. Бог
приказал Саулу истребить без пощады амалекитян, всех - от мужа до жены, от
отрока до грудного младенца - и весь их скот от вола до овцы, от верблюда
до осла. Саул не послушался, и бог отказался от строптивца. Зато велик был
подвиг благочестивого владыки Израиля, благословенного богом Ииуя*. Он
объявил себя предавшимся Ваалу*, святым обманом своим собрал
идолопоклонников и перебил их до единого. Богу угодна ложь с благой целью.
Не надо бояться кровопролития. По молитве иудейского владыки Езекии* бог
сам убил в ассирийском стане в одну ночь сто восемьдесят пять тысяч
человек. Взяв город Каспин*, Иуда Маккавей*, побил в нем столько врагов,
что кровью наполнилось озеро, имевшее две стадии в ширину, ибо по воле
бога врагов побивают со зверской яростью, как сказано во Второй книге
Маккавеев.
_______________
* Обо всех этих именах и событиях сообщается в Библии, которая
служила церковникам как источник для выбора примеров и образов.

Так был укреплен дух патрикиев. Патриарх принял их клятву на Гвоздях
Креста. Святыня, не менее великая, чем Древо, хранилась в Палатийском
храме Христа Пантократора. Масло от Лампад при Гвоздях своей силой
равнялось Маслу от Гроба в Иерусалиме. Им соборовали умирающих базилевсов,
им же патриарх Константин совершил первое помазание на престол империи.
Это Масло было как бы собственностью базилевсов, никто не смел помыслить о
нем для себя, равно как о диадеме.
Пробус лишился сознания, и патриарх открыл святыню только для старших
братьев. Ларец стоял на куске гладкого мрамора, стены и купол были
выложены красным порфиром, так отшлифованным, что тысячекратно отраженные
огни не позволяли судить о размерах святитилища; оно казалось беспредельно
обширным. Пять лампад на цепях висели крестом. Ни одного украшения, ни
одной иконы здесь не было - творения человеческого художества недостойны
соседствовать с Гвоздями. Лампады имели форму страусового яйца, цепи
выкованы из круглых колец, так как круг знаменует вечность.
Патриарх, проникая в святыню, читал сто пятидесятый псалом: "Хвалите
бога во святыне его... хвалите по могуществу его".
Не прекращая чтения, Мена медленно открывал ларец.
- Все дышащее да хвалит господа... аллилуя, аллилуя...
Прикасаясь к ларцу, Мена всегда ощущал, как старую кожу его старого
тела охватывал озноб. Кружилась голова.
Черные, ржавые от крови богочеловека Гвозди были неравной длины.
Самый большой - в четверть, самый малый - немногим длиннее среднего
пальца. С грубыми шляпками, затупленные, ужасающие... Мена видел сияние,
которое дрожало синеватой дымкой.
- Хвалите бога по могуществу его, хвалите его по множеству величия
его...
Своими руками Мена поднес к ларцу руки клянущихся. Все трое тряслись,
ощущая святыню.
Мена ни на миг не усомнился в Ипатии, Мена был убежден в помощи
божьей и принял успех как должное. Но почему базилевс задумал совещаться
об участи людей, повторивших к славе божьей великий подвиг Ииуя и Юдифи?
В стеклянной трубке часов порошок уже истощился...
Избрав патриарха Мену своим духовником, Феодора испытывала его
обдуманными полупризнаниями. Ей была скучна простая речь, двойственность
развлекала, в простоте живет опасная ясность.
Феодора предпочла бы патриарха еще более тупого ума, чем Мена. Монах
догадался, что в холоде ее чувств и скрывается тайна женской власти над
Юстинианом. Впрочем, другой будет хуже. Святители ловко наносят умную
маску тупицы. Пусть этот остается, он труслив.
С Церковью, с настоящей, сокрытой от невежды, базилисса была
осторожна. Богослужебный ритуал есть могучее магическое действие. Сразу во
множестве храмов толпы людей под управлением священников произносят
одинаковые слова, делают одинаковые движения. Объединенные таким способом
излучения душ накопляются, укрепляют Тело Церкви, впервые созданное
Христом и апостолами. Посвященные в Тайну называют это Тело Существом.
В своем дворце Ормизда базилисса прятала Анфимия, лишенного
патриаршего сана. Мудрец посвятил Феодору в тайное учение. Как капли дождя
сливаются в реки, так излучения душ способны творить Существо. Оно
неуязвимо, бессмертно, но истощается угасанием веры в него, чахнет из-за
вырождения ритуала, как плодовое дерево без ухода. Эллин Эсхил, будучи
Посвященным, устами Прометея пророчествовал о гибели олимпийцев. Ибо до
явления Христа все Существа были временными.
Феодора поняла, что лишившие Анфимия сана были невеждами. Он якобы
сочувствовал догме монофизитов. Но каждая вера, даже ересь, может обладать
своим Существом. Существа, созданные арианами, манихеями и христианами
других догм, ныне угасают. Обессилевшие, они, как былые олимпийцы,
перерождаются в ничтожных демонов, прячутся в горах, лесах, пещерах. Но
Существо монофизитов сильно, десятки тысяч мучеников придали ему могучую
жизненность. Поэтому Анфимий, радея о пользе Церкви и империи, готовил
унию кафоликов и монофизитов, дабы слить воедино два Существа.
Отрешенный патриарх дал своей покровительнице золотой ключ к тайнам,
скрытым в священном писании, и преподавал посвящаемой науку обращения с
Существами.
В Ормизде Феодора дала приют многим монофизитам, позволяла им
отправлять богослужение. Так она устанавливала личную связь с Существом
монофизитствующих, пользуясь также и его силой.
Базилисса наслаждалась беседами с Анфимием. О, эти Существа, учение о
них объясняет все тайны, устраняет противоречия, изгоняет сомнения. Это
подлинная пища для ума. Следует помнить: замок на двери истины отпирают, а
не взламывают.
Анфимий объяснил базилиссе секрет Диоклетиана. Этот император хотел
соединить Существо египтян с эллинским Существом, но удачи не имел, так
как опоздал. Тело церкви христиан верой людей и экстазом мучеников успело
накопить покоряющую силу.
Повсеместность борьбы увлекала Феодору. Воистину все борется,
утверждал Анфимий. Он объяснял тайну свободы воли. Человек наделен
свободой воли, и он как бы может быть равен творцу. В писании это сказано
уклончиво, дабы не соблазнить слабый ум: сотворил по образу своему и
подобию... Анфимий заставлял свою ученицу упорно размышлять о значении
этих слов. Его поучения не напоминали ересь, где все происходит из-за
спора о внешнем.
Сильным уготовано скрытое от слабых. Взору базилиссы открывались
грандиозные просторы. Она обозревала мир с орлиных высот.
В раю Сатана открыл Еве тайну свободной воли. Ева научила Адама
неповиновению. По невежеству обоих произошла ошибка. Хитрость Сатаны
заключалась в посвящении неподготовленных. Однако даже бог, сотворив людей
по собственному подобию, не смог их уничтожить.
Феодоре льстило доверие посвятителя, но посвящение она принимала как
должное. Она в своей жизни проделала путь всего человечества от сотворения
мира. Рожденная невинной, освобожденная крещением от бремени первородного
греха, она познала все падения; не было низости, которой она не
подвергалась бы и какой не творила бы сама. Очистив себя до бесстрастия,
она силой свободной воли поднялась на высшую ступень. Никто не помогал ей.
Без советчиков, без опоры - она поднялась сама. Многие женщины возвышались
посредством телесной красоты. Но те были игрушками, делившими ложе.
Феодора сделала себя сама, была нужна Юстиниану навечно, она владела не
только страстями супруга.
Явные дела Церкви и тайны, открываемые Анфимием, утверждали в