Страница:
Пылающая смола из опрокинутых котлов, разлившись по стене, отрезала
путь спасения от варваров всем, кроме Сатаны.
Варвары уже на стене. Они овладели и внутренними лестницами в город,
в богатый Топер, славную столицу фракийского побережья, за выгодное
управление которой Акинфий внес Священной Казне донатиум в тысячу
статеров...
Легионеры, вместе с Акинфием застрявшие на стене, спрятали префекта
внутри черепахи из прямоугольных щитов. Высунув голову, как гусь над
забором, Акинфий увидел рослого варвара. Вскочив на стену снаружи, варвар
хотел броситься в город, но заметил щиты. Ручей горячей смолы не позволил
ему напасть на сжавшихся легионеров. Выгибаясь, как титан в старой битве с
богами эллинов, варвар обеими руками поднял восьмидесятифунтовый камень,
размахнулся, метнул. Ты же сам, Акинфий, прозорливо извещал всех, что
скифы побивают христиан камнями, как диких зверей.
Малху все мнилось навязчиво и тревожно, что он уже побывал когда-то в
этом доме богатого человека, красиво поставленном над морем. Когда же? В
годы скитаний с мимами? Нет, нет! Быть может, душа, блуждая во снах,
пролетала здесь.
- Ты, ромей, ты был чист, был христианин, - говорил Малху Асбад. -
Почему же ты не захотел удержать этих дальних славян от вторжения в
империю? Увы, ты, как эллин, захотел мстить, наверное.
В первый день плена Асбад, цепляясь за жизнь, как кошка, повисшая на
карнизе, не скрываясь, рассказал Малху все нужное об империи. В обмен
комес получил жизнь и обещание быть отпущенным из неволи еще на имперской
земле. Свыкнувшись с временным пленом, Асбад забыл первые страхи.
- Нас никто не приводил, нас никто не мог удержать, - возразил Малх.
- Нападая на всех, империя щедро рассеяла зерна ненависти к ней. Посев
взошел. Все ходят к вам за добычей. Мы пришли как охотники, а не
завоеватели.
- Но почему ты отождествляешь себя с варварами? - спросил Асбад.
- По праву усыновления ими. Ты, считающий себя ромеем, кто ты сам по
крови? Ты этого не знаешь, - ответил Малх.
- Нет ни эллина, ни иудея, - сказал старческий голос, принадлежавший
пресвитеру Топера.
Соборный храм Топера только на вид поражал богатством внутреннего
убранства. Провинции не имели денег. Россичи по невежеству прельстились
обманным блеском камней. На самом деле алмазы, изумруды, рубины, сапфиры
изготовлялись из прозрачного и цветного стекла, подложенного для искристой
игры тонко плющенным серебром, медью, пластинками перламутра. Подложенные
- подложные драгоценности. Пресвитера Малх нашел в алтаре и соблазнился
благообразным лицом топерского святителя. Малх хотел беседы. Не нашлось
ритора - пригодится священник. Малх привел пресвитера в дом над морем.
- А кто ты по племени? - спросил Малх пресвитера.
- Никто, - ответил священник, изощренный в диалектике. - Христианин
не различается по цвету кожи. Церковь едина, как империя. Напрасно ты
уподобляешь империю добыче охотника. Варвары появляются, исчезают, империя
живет. Варваров осияет истина в день, назначенный богом. Я молюсь и о
тебе, отступник.
- Молись, - разрешил Малх с иронией. - Молитва вредна лишь верующим.
Вы называете нас дикими. Но угнетение людей - у вас. Наглое войско,
которое грабит своих и не умеет защитить их, - у вас. У нас же один не
попирает другого и все дела - общие, ибо мы живем в народоправстве. Наши
князья едят общую пищу, носят общую одежду. Мы их слушаемся как более
сведущих.
- Не верю, - возразил Асбад. - Ты говоришь о Золотом веке. Так было.
Так не может быть более. И я не хочу такой жизни. Бессмысленно уравнивать
патрикия и плебея, комеса и солдата, землепашца и владетеля...
- Подожди! - резко и сильно перебил Асбада пресвитер. И, обращаясь к
Малху, сказал: - В твоих словах есть правда: земной мир обманывает нас
видимостями совершенства. Сатана расставляет сети, он великий ловец.
Остерегись, победитель. Истина только в Христе. Бойся бога и ада в
вечности мучений.
- У нас, россичей, нет ада, - ответил Малх. - Наши боги скромны.
Пусть они носят разные имена - они одинаковы. А у тебя два разных бога.
Слушай же! Твой Христос учил милости и любви, общался с людьми, не
возносясь над ними. Второй бог, которого вы называете Отцом, злобен и
капризен, как пресыщенный базилевс. Твоему Христу нужно было отбросить
старого бога. Он не смог. В этом его ошибка.
- Кощунство, схизма! - воскликнул Асбад.
- Бог да простит тебя, - сказал пресвитер, издали благословив Малха.
- Живя с варварами, ты, погружаясь в мирское, забыл главное. Земная жизнь
коротка. Для своей пользы человек обязан думать лишь о спасении души.
Жизнь подобна сновидению. Смерть тела - вот истинное пробуждение.
- Неправда!
Малх, пытаясь заглянуть в себя, удивлялся собственному спокойствию.
Сейчас он нарочно повысил голос, чтобы раздражить собеседников.
- Неправда, ты лжешь, жрец! Душа человека пробуждается с рождением
тела. Но рассудим о другом. Вы оба хотите навечно попасть в рай. Мудрецы
говорили: цена всего существующего познается по сравнению. Пока вы будете
петь хвалы небесному базилевсу, другие жарятся в вечном огне. Смрад
паленого мяса претворится в аромат райских роз. Что за цена раю, коль там
все люди! Пока же, на земле, вы запугиваете адом других, дабы превратить
их в данников.
- Ты оскорбляешь пленников! - воскликнул Асбад.
И опять пресвитер остановил неразумного комеса. Топерский святитель
хотел поселить колючку сомненья в душе Малха.
- Да, многие, именуя себя христианами, поступают хуже язычников, -
сказал пресвитер. - Но не принимай частное за целое. Раскаяние даже в
последний миг спасет твою душу.
- Мне не в чем каяться, - возразил Малх. - Я не лгу, не развратничаю,
не краду. А вот этот комес, как все полководцы империи, ложно увеличивал
число своих всадников, чтобы попользоваться жалованьем мертвых. Посмей
отрицать, Асбад! Совершая переходы по империи, ты грабил твоих
братьев-христиан и позволял солдатам совершать то же самое. Ты терзал, ты
подвергал мучительной казни твоих рабов за малейшее упущение, по
подозрению. Ты покупал для разврата женщин. Ты разбрасывал детей, не думая
о последствиях блуда. Нужно ли еще уличать тебя?
Асбад не ответил. Малх обратился к пресвитеру:
- Нужно ли, чтобы я вывернул и твою душу, как старый мешок? Так,
чтобы тебе захотелось отказаться от сана?
- Как хочешь, как хочешь, - смиренно согласился тот. - Я заблуждаюсь,
как человек, каюсь, оплакивая грехи. Никто не свят. В стаде же ничего не
меняется, грешен ли пастырь или нет, - защищал свой сан святитель. - В
истинном вероисповедании есть крепость церкви. Спасает вера, а грехи
святителей не лишают их права отпускать грехи других христиан.
Участник многих прений о догматах церкви пресвитер продолжал,
убежденный в своей правоте:
- Не прав ты в мыслях о равенстве в жизни земной. Люди равны в
бессмертии душ, равны в праве на спасение. Ибо раб может быть принят в
обители блаженных, сановник же - отвергнут. На земле бог, в своих
непонятных для человека целях, дает одному богатство, другому - нищету.
Горе нарушающему порядок. Мед земли есть худший из ядов. У меня нет зла к
тебе, бывший христианин. Теперь же отпусти меня.
- Не торопись, - сказал Малх. - Не за тобой последнее слово. Асбад
еще не ответил мне.
Чувствуя опору в пресвитере, комес вспомнил рассуждения палатийских
богословов:
- Душе нужно смирение, а не воля. Все совершается по воле бога.
Греша, я каюсь. Истинная Церковь прощает меня, допускает к причастию. И я
обновляюсь. Человек подвержен соблазнам.
Говорить с ними - метать стрелы в камень. Малх сказал с усталой
насмешкой:
- Действительно, этот комес мог бы надеть твою рясу, святитель. Я не
противник милосердия: да будет прощен искренне кающийся. Но не
способствует ли ваше каждодневно-легкое отпущение любых грехов их
неустанному повторению?
Пресвитер молчал. Малх продолжил:
- У нас не прячутся за спину богов. Поэтому мы отличаем доброе от
злого. Мы побеждаем вас не одной нашей силой, но и вашей слабостью.
- Меня вы победили стрелами, - возразил Асбад.
- Не оружие придает силу воину, а воин - оружию, - Малх
воспользовался мыслью какого-то древнего писателя, имя которого давно
забылось. - До победы над тобой мы взяли крепость Новеюстиниана.
Асбад, зная о падении крепости, неосторожно возразил:
- Комес Гераклед был ханжа, никчемный полководец. Он учился в Сирии
на безоружных еретиках.
- И ты тоже ханжа, - согласился Малх. - А два легиона префекта
Кирилла?
По незнанию речи славян Асбад был узником в одиночном заключении. Как
бывает с неудачниками, для своего поражения он успел найти достаточно
оправданий. Услышав о поражении и Кирилла, Асбад схватил за руку
святителя:
- Это правда?
- Увы, - ответил пресвитер и вторично попросил Малха: - Позволь мне
покинуть тебя.
Малх вглядывался в пресвитера. Что-то вспоминалось. А! Ведь этот
ворон встречался ему. Но где, когда?
- Подожди! - приказал Малх пресвитеру. - Мне кажется... Будто бы я
видел тебя? Назови свое имя!
Деметрий давно узнал Малха. Уверяясь, что бог отводит глаза беглому
еретику, пресвитер спорил с ним из чувства внутреннего долга.
Лет десять тому назад Деметрий, оставив неблагодарную Карикинтию,
ожидал в Византии места нового служения. Ему довелось присутствовать при
кончине его святейшества Мены. Второй в церковной иерархии, первый во
власти владыка Церкви уходил из земной жизни тропой последнего грешника.
Мена каялся: невольно, но он обманул Ипатия и Помпея. Ложь есть смерть.
Солгавший епископ лишается дара невидимой благодати и обязан снять сан.
Жалкий Мена, оставшись патриархом, слабодушно пытался обмануть бога, и
дверь освобождения от плоти разверзлась перед святотатцем пастью ада.
Уверившись в вечности мучений за гробом, Мена требовал магов, продляющих
жизнь напитком из мандрагоры, надеялся на помощь манихейских волхвов.
Чудовищно страшной была смерть поздней жертвы мятежа Ника.
Вместе с двумя монахами, славившимися, как и он, святостью, Деметрий
не отлучался из кельи патриарха, никого не допуская, дабы разглашение
позора не пошло во вред Церкви. Все трое поклялись отвечать на вопросы о
кончине Мены кратко и одинаково: его душа в руках бога. В этом не было
лжи, ибо ад есть такое же творение бога, как рай.
Отрекаясь от имени, полученного при святом крещении, Деметрий лишался
рая.
- Меня зовут Деметрием, - сказал пресвитер и, видя, что узнан,
продолжал: - Я был пресвитером Карикинтии! - Теперь ему ничто не было
страшно. Увлекаясь жаждой мученичества, Деметрий бросил вызов: - Будь
победа за нами, ты был бы в руках палача, еретик!
- Когда-то, давно, я хотел встречи с тобой. Ныне ты мне как волку -
сухая кость, - ответил Малх. - Прочь! Мне нет до тебя дела, я россич.
Пресвитер ушел не оглядываясь. Десять, двенадцать шагов по плитам
атриума. Черная фигура вписалась между двумя высокими урнами для цветов,
обрамлявшими вход. Что будет с Деметрием? Малху было безразлично: ненужная
вещь.
Солнце катилось за Родопы. Малх развязал торбу с едой и поделился с
Асбадом.
Из причудливой головы тритона струя свежей воды падала в каменную
чашу. Знакомый звук. Опять Малху мнилось, что он когда-то бывал здесь. Он
заснул, положив голову на торбу.
Дневной бриз затих. Густой запах роз тек в атриум.
Росские лошади паслись в саду на свободе - они не уйдут. Издали
донесся волчий вой. Конь Малха вошел в атриум. Осторожно перешагнув через
спящего хозяина, конь опустил голову в чашу фонтана. Напившись, постоял,
будто дремля, и, недоверчиво ступая по скользким плитам, исчез, как
виденье, не будь легкого стука копыт.
Асбаду вспомнился другой розарий. Юстиниан предпочитал нежность белых
роз. Желтоватые допускались за тонкость запаха. Но красные были изгнаны,
как недостойные святости Палатия своей окраской, низменно-грубой, как
кровь.
Единственнейший осчастливил Асбада разрешением сопутствовать ему в
прогулке по палатийским садам.
- Взгляни, Асбад, бог, защищая нежность мечами шипов, сотворил розы
для чистого наслаждения чистой красотой.
Величайшая милость была оказана Асбаду по назначении его в Тзуруле.
Базилевс шествовал, опираясь на плечо нового начальника фракийской
конницы. Всадники империи - как шипы розы. Восторг сжал Асбаду горло.
Его ожидало светлое, великое, может быть, будущее. Его не ссылали,
как Рикилу Павла. Базилевс доверялся ему. Похвалив усердие префекта Фракии
Кирилла, Юстиниан заметил:
- Более всего ценя в военачальниках преданность мне, среди них более
других отмечаю любящих меня. Велика есть тайная сила Любви, добродетели
христиан. Вызывая лучшие чувства, Любовь пробуждает дремлющие способности,
рождает новые способности для совершения службы. Ты же, Асбад, наблюдай за
самомнением Кирилла. Патрикий склонен ослепляться своей добродетелью.
В сорок лет, в полной силе Асбад увидел гибель надежды. Но побежден
не он один. Поражение других спасет его.
Божья воля привела в империю непреодолимую силу славян. Варварам
попустительствовала измена.
На берегу моря, в трех стадиях от дома, лежат две лодки. Асбаду
хватит одной. Он видел себя перед Юстинианом, он шептал, как молитву:
- Единственнейший, Непогрешимый, еретик-изменник привел этих далеких
от границы империи славян, изменники указали им дорогу, изменник Кирилл
разделил силы империи, подставив под удары варваров раздельно легионы и
конницу...
Базилевс поймет. Измена объясняет всегда и все. Только измены
остерегается Божественный. Кирилл же был подозреваем самим базилевсом!..
Асбад схватился за спасительное воспоминание.
"Бог наш на небесах, да святится имя твое", - молился Асбад. За него
заступится Коллоподий, еще более влиятельный после падения Иоанна
Носорога.
"Да будет воля твоя!" - Асбад сообщал Коллоподию о словах, даже о
мыслях, читаемых на лицах людей, за которыми незримо крался Великий
Спафарий.
"Да настанет царство твое!" - шептал Асбад, Бог поможет ему бежать.
Шла первая четверть ночи. До Византии двенадцать дней пути пешехода.
Сушу захватили варвары. Ущербная луна поднимется не скоро. Темными ночами
корабли отстаиваются на якорях. На рассвете Асбада подберут в море, и
через три дня он появится в Палатии.
"Дай бог, дай!" Асбад обещал пожертвовать дарохранительницу из
серебра, кедровое паникадило, отделанное бронзой, и двадцать фунтов свечей
отбеленного воска.
"Я даю, даю, бог мой, ты дай, дай!.. - Асбад ненавидел изменника
Малха, осквернявшего его душу кощунствами и сомнениями. - Он твой враг,
бог, твой враг. Бог мой, взгляни на меня и отвратись от него. Он сын
Сатаны, он сам Дьявол, отец лжи и неверия. Он - Змей".
Сатана, воплотившись в Змея, соблазнил Еву. Нужно сломать змеиный
хребет. Мужество пресвитера Деметрия вдохновляло Асбада.
Малх спал. Двое его спутников дышали ровно, редко. Асбад успел
приглядеться к привычкам славян. Они умели спать спокойнее и глубже других
людей.
Одно из колец на ручных цепях, которые мешали движениям Асбада, легко
разгибалось.
По воле бога сами варвары дали Асбаду короткий нож, чтобы пленник
помогал себе при еде.
Персы говорили, что ножичек длиной в палец может совершить дело, с
которым не справятся десять тысяч латников.
Топер погибал. Из улиц, заваленных навозом, россичи выгоняли скот.
Россичи запрятали животных во все повозки, которыми был загроможден город.
Годилось каждое колесо, каждая лошадь, каждый бык, корова, осел. Кого
нельзя запрячь, тот понесет свое мясо, пока оно не понадобится.
Россичи не имели опыта и ловкости солдат империи, изощрившихся в
грабеже городов, не обладали их проницательным взглядом и стремительной
хваткой. Россичи спешили взять побольше, чтобы привезти домой общую
добычу. На людей они почти не обращали внимания.
Нравились ткани, бронзовая, медная, серебряная посуда. В городе
нашлось много железа. Россичи сбрасывали с телег амфоры с вином и маслом,
тюки сушеных фруктов, красивые скамьи и кровати, чтобы найти место для
дорогого металла, без которого не проживешь. Купцы на Торжке-острове
клялись, что железо становится редким, как серебро, а в Топере его нашлось
на пять сотен телег.
Из городских ворот россичи пользовались главными, северными.
Остальные Ратибор приказал забить снаружи, чтобы ромеи не выгоняли скотину
и не увозили свое имущество.
Кто-то догадался бежать налегке, спускаясь со стен на веревках. Таким
не препятствовали, таких и не замечали, так как не было сил и цели, чтобы
оцепить город.
Обыскивая дома, подвалы, подземелья, россичи во многих местах
наткнулись на эргастулы для содержания рабов. Особенно обширные эргастулы
были обнаружены в толще городских стен.
Не понимая, кого это ромеи держат взаперти под замками, под железными
засовами, россичи выпускали затворников из отравленных нор. Справедливо
видя в них не ромеев, иные из россичей, забыв свое дело, помогали
освобожденным сбивать цепи.
Сейчас же среди истощенных, опаршивевших, смердящих рабов нашлись
военнопленные из уголичей, тиверцев и других племен славянского языка.
Озлобленные, но и охмелевшие от счастья, они спешили добавить свою долю к
растущей в россичах недоброжелательности к ромеям.
Загаженный, обезумевший Топер внушал отвращение. Горы добычи
подавляли воображение. Все казалось нужным, ни от чего не хотелось
отказаться. Ратибор приказал торопиться. Сотники подгоняли.
Нужны пастухи для тысячных стад, которые пойдут с войском. Нужны
тысячи погонщиков для телег. Россичи выбирали мужчин, казавшихся
посильнее, помоложе, не успевая и не умея разобраться, ромей ли это или
раб. Им повиновались - по общей привычке повиноваться силе.
На имперской дороге вытягивался обоз. И уже тронулась головная сотня
россичей, уже поднялась пыль. Мычали быки, ржали лошади, кричали люди.
Прогреми гром - никто не услышал бы раската телеги Перуна.
Поход окончен. Вернуться домой, не растерявши добычи, казалось куда
более трудным, чем налегке бить ромеев.
Сколько живого полона россичи выхватили из Топера? Четыре, пять тысяч
голов... Их никто не считал. Сколько бы их ни было, число уведенных было
невелико по сравнению с оставшимися.
Топер насчитывал в обычное время тридцать тысяч обитателей. И не
меньше тридцати тысяч беглецов из округа набилось за городские стены.
Половина - рабы. Имущество, которое, прежде всего, спасли при вести о
появлении варваров, превращалось в страшную угрозу.
Эти люди, считавшиеся говорящими животными, умели отвиливать от
работы и трудились только из страха перед мучительным наказанием. На
каждый десяток приходилось содержать надсмотрщика, а более рачительные
хозяева держали одного погонялу на пять рабов.
Веками, так же естественно, как реки текут в море, слагались
отношения между хозяином, рабом, работой.
Под раз навсегда застывшей маской тупоумного безразличия раб портил
самые грубые и крепкие лопаты, мотыги, плуги, бороны.
Во время прививки плодовых деревьев раб так подсекал кору, что ветка
засыхала, при окапывании - подрубал корни.
Рабочий скот калечили. Гадили на сухие фрукты, гноили овощи. Во время
посева зерно разбрасывали неровно. Особо строптивый раб ухитрялся
перетирать семена в руках, чтобы испортить.
Так было у всех, к такому на берегах Теплых морей привыкли все. Раба
насиловали - раб вредил. Беспощадное давление сверху вниз, тягучее, немое,
слепое сопротивление снизу вверх определяли стоимость вещей и качество их.
Высокую стоимость. Низкое качество. Дальний днепровский хлеб, на котором
наживались купцы, обходился дешевле имперского.
Большинство надсмотрщиков за десятками были рабами, вознесенными над
своими. Способность выбирать самых беспощадных считалась более ценным
даром сельского хозяина, чем уменье своевременно назначить день сева.
Опасные по нраву и сильные телом рабы носили цепи всю жизнь. Для них
было свое название: аллигаты - закованные.
Аллигаты расковались, эргастулы опустели, а в Топере не было ни
власти, ни гарнизона.
Оружия не было. Но не только для убийства, даже для битвы достаточно
камня, палки, кулака и пальцев, которые хотят вцепиться в горло. Рабы
обладали преимуществом грубой силы, а терять им было нечего.
Испуганные рабовладельцы метнулись к воротам. Россичи погнали их
прочь. Ромеи мешали телегам.
И лишь когда имущество жителей Топера покинуло стены, нескольким
сотням свободных подданных удалось прорваться через ворота. За городом их
ожидало зрелище.
Большой костер горел прозрачным в лучах солнца пламенем. На земле
лежал связанный человек. Несколько конных варваров наблюдали, а главный
коластес-палач Топера обратился к соподданным с коротенькой речью:
- Я вынужден казнить смертью благородного комеса Асбада, бывшего
начальником фракийской конницы. Я действую под угрозой убийства от
варваров. Будучи пленен ими, комес пытался зарезать кого-то. Что было,
конечно, неразумно...
Пустой, несущественной казалась жителям Топера быстрая казнь комеса в
сравнении с уже постигшим их бедствием, в сравнении с тем, что их ожидало
от злой воли Судьбы.
Имперские армии, захватывая города, умели высасывать сочный плод.
Рабы меняли хозяев. Хозяева тоже попадали в рабы. Кого-то убивали,
насиловали. Во всем, однако же, сохранялся некий порядок. Появлялся новый
начальник города, осуществлялась власть. Славяне же, взяв попавшееся под
руку, бросили город на произвол рабов.
И вот они ушли, анты, гунны, скифы, славяне или еще кто-то, посланные
в империю богом в наказание за грехи плохих христиан.
Всадники, телеги, телеги, телеги. Всадники, телеги... Телеги, стада.
Всадники. И еще телеги. И опять всадники. Это Левиафан. Это зверь из
Апокалипсиса, без начала, без конца, с телом неизмеримой длины. Он уходит,
поднимая пыль до неба.
Найдя спасение на верху самой высокой башни Топера, в
северо-восточном углу стены, солдат, единственный, случайно уцелевший,
глядел вдаль. Родопский горец, обладатель от роду острого зрения, он как
будто различал голову в далекой петле дороги, на повороте к востоку. Хвост
обоза еще лежал под городом. Чудовище ползло медленно, медленно. Что же...
Пеший без труда опережает упряжных быков.
Некому было размышлять о варварах. Пятнадцать, или двадцать тысяч,
или тридцать тысяч рабов напали на двадцать, двадцать пять или тридцать
тысяч свободных, на их жен, детей, на надсмотрщиков, на всех, не
отмеченных цепью, бритой головой или ошейником и поэтому ненавистных.
Пока варвары еще распоряжались в Топере, рабы нападали исподтишка,
без шума, будто случайно, с трусливой оглядкой. Кто же знает, как поступят
победители, заметив буйство раба. Рабство - везде. Против раба ополчается
вселенная.
Раб. Жизнь - существование без цели. Темнота мысли, омертвление
чувств.
Получить или не получить пищу, лишний кусок, лишний глоток. Быть
битым сегодня или завтра. Почему?
Каждый день, всегда, всегда тащить ноги на работу, на ненужную
работу. Зачем?
Ничего своего: ни миски, ни ложки даже. Ни женщины, ни детей, ни
котенка, которого можно приласкать или хотя бы замучить.
Особое племя, особый вид живых существ, лишенных всего, что имеет
человек, и всего, чем пользуется зверь.
Раздавленные, отупелые, ничтожные. Будь иначе - рабы давно взорвали
бы империю.
Были среди рабов и особенно опасные, из недавних пленных, из недавних
проданных за недоимки. Они-то, недодавленные, еще мыслящие и чувствующие,
сделались в Топере зачинщиками, показав другим пример.
Утверждая в подданных стремление к защите Топера - для облегчения
сбора осадного налога, - префект Акинфий заранее обвинил варваров в
мучительском истреблении подданных империи. Светлейший не выдумывал - он
перечислил казни, которым подвергались рабы.
В разоренном Топере рабы вернули хозяевам и нехозяевам - месть слепа
- получаемое ранее. Применили и нечто другое, о чем следует умолчать. Не
приходится ожидать иного от людей, в которых искалечен образ человека.
Оставив Топер тлению, рабы покинули город.
Славяне пустились вдогонку россичей, людей своего языка. К ним
пристали персы, армяне, сарацины, мавры, иберийцы, кельты, готы, франки,
германцы - те из них, в ком сохранилось еще нечто человеческое, в ком еще
не совсем погасла живая душа.
Эти многого не попросят у победителей. Кое-как, в тени свободных
славян, выбраться из империи. Надежда, во имя которой надо выжать все из
тела, истощенного рабством.
Большая часть рабов просто разбрелась. Ушли куда-то, шагая, пока
можно. Люди с вытравленной волей, они не знали даже, где находятся.
Инстинкт тянул их в леса, где можно затаиться от расправы.
Иные умерли от истощения, другие были убиты, как беглые собаки,
ромеями, возвращавшимися с гор.
Многие, изголодавшись, скоро вернулись в Топер поискать пищи и опять
надеть цепь.
Пусть будет прошедшее - прошлым. Аминь!
Блажен, кто пал, как юноша
Ахилл,
Прекрасный, мощный, смелый,
величавый...
Блажен!
Кюхельбекер
Ты видишь? На небе, в прелести каждодневного чуда рождения дня, уже
сделались видными зубчатые вершины елей. Солнце озаряет поляны, ягоды на
путь спасения от варваров всем, кроме Сатаны.
Варвары уже на стене. Они овладели и внутренними лестницами в город,
в богатый Топер, славную столицу фракийского побережья, за выгодное
управление которой Акинфий внес Священной Казне донатиум в тысячу
статеров...
Легионеры, вместе с Акинфием застрявшие на стене, спрятали префекта
внутри черепахи из прямоугольных щитов. Высунув голову, как гусь над
забором, Акинфий увидел рослого варвара. Вскочив на стену снаружи, варвар
хотел броситься в город, но заметил щиты. Ручей горячей смолы не позволил
ему напасть на сжавшихся легионеров. Выгибаясь, как титан в старой битве с
богами эллинов, варвар обеими руками поднял восьмидесятифунтовый камень,
размахнулся, метнул. Ты же сам, Акинфий, прозорливо извещал всех, что
скифы побивают христиан камнями, как диких зверей.
Малху все мнилось навязчиво и тревожно, что он уже побывал когда-то в
этом доме богатого человека, красиво поставленном над морем. Когда же? В
годы скитаний с мимами? Нет, нет! Быть может, душа, блуждая во снах,
пролетала здесь.
- Ты, ромей, ты был чист, был христианин, - говорил Малху Асбад. -
Почему же ты не захотел удержать этих дальних славян от вторжения в
империю? Увы, ты, как эллин, захотел мстить, наверное.
В первый день плена Асбад, цепляясь за жизнь, как кошка, повисшая на
карнизе, не скрываясь, рассказал Малху все нужное об империи. В обмен
комес получил жизнь и обещание быть отпущенным из неволи еще на имперской
земле. Свыкнувшись с временным пленом, Асбад забыл первые страхи.
- Нас никто не приводил, нас никто не мог удержать, - возразил Малх.
- Нападая на всех, империя щедро рассеяла зерна ненависти к ней. Посев
взошел. Все ходят к вам за добычей. Мы пришли как охотники, а не
завоеватели.
- Но почему ты отождествляешь себя с варварами? - спросил Асбад.
- По праву усыновления ими. Ты, считающий себя ромеем, кто ты сам по
крови? Ты этого не знаешь, - ответил Малх.
- Нет ни эллина, ни иудея, - сказал старческий голос, принадлежавший
пресвитеру Топера.
Соборный храм Топера только на вид поражал богатством внутреннего
убранства. Провинции не имели денег. Россичи по невежеству прельстились
обманным блеском камней. На самом деле алмазы, изумруды, рубины, сапфиры
изготовлялись из прозрачного и цветного стекла, подложенного для искристой
игры тонко плющенным серебром, медью, пластинками перламутра. Подложенные
- подложные драгоценности. Пресвитера Малх нашел в алтаре и соблазнился
благообразным лицом топерского святителя. Малх хотел беседы. Не нашлось
ритора - пригодится священник. Малх привел пресвитера в дом над морем.
- А кто ты по племени? - спросил Малх пресвитера.
- Никто, - ответил священник, изощренный в диалектике. - Христианин
не различается по цвету кожи. Церковь едина, как империя. Напрасно ты
уподобляешь империю добыче охотника. Варвары появляются, исчезают, империя
живет. Варваров осияет истина в день, назначенный богом. Я молюсь и о
тебе, отступник.
- Молись, - разрешил Малх с иронией. - Молитва вредна лишь верующим.
Вы называете нас дикими. Но угнетение людей - у вас. Наглое войско,
которое грабит своих и не умеет защитить их, - у вас. У нас же один не
попирает другого и все дела - общие, ибо мы живем в народоправстве. Наши
князья едят общую пищу, носят общую одежду. Мы их слушаемся как более
сведущих.
- Не верю, - возразил Асбад. - Ты говоришь о Золотом веке. Так было.
Так не может быть более. И я не хочу такой жизни. Бессмысленно уравнивать
патрикия и плебея, комеса и солдата, землепашца и владетеля...
- Подожди! - резко и сильно перебил Асбада пресвитер. И, обращаясь к
Малху, сказал: - В твоих словах есть правда: земной мир обманывает нас
видимостями совершенства. Сатана расставляет сети, он великий ловец.
Остерегись, победитель. Истина только в Христе. Бойся бога и ада в
вечности мучений.
- У нас, россичей, нет ада, - ответил Малх. - Наши боги скромны.
Пусть они носят разные имена - они одинаковы. А у тебя два разных бога.
Слушай же! Твой Христос учил милости и любви, общался с людьми, не
возносясь над ними. Второй бог, которого вы называете Отцом, злобен и
капризен, как пресыщенный базилевс. Твоему Христу нужно было отбросить
старого бога. Он не смог. В этом его ошибка.
- Кощунство, схизма! - воскликнул Асбад.
- Бог да простит тебя, - сказал пресвитер, издали благословив Малха.
- Живя с варварами, ты, погружаясь в мирское, забыл главное. Земная жизнь
коротка. Для своей пользы человек обязан думать лишь о спасении души.
Жизнь подобна сновидению. Смерть тела - вот истинное пробуждение.
- Неправда!
Малх, пытаясь заглянуть в себя, удивлялся собственному спокойствию.
Сейчас он нарочно повысил голос, чтобы раздражить собеседников.
- Неправда, ты лжешь, жрец! Душа человека пробуждается с рождением
тела. Но рассудим о другом. Вы оба хотите навечно попасть в рай. Мудрецы
говорили: цена всего существующего познается по сравнению. Пока вы будете
петь хвалы небесному базилевсу, другие жарятся в вечном огне. Смрад
паленого мяса претворится в аромат райских роз. Что за цена раю, коль там
все люди! Пока же, на земле, вы запугиваете адом других, дабы превратить
их в данников.
- Ты оскорбляешь пленников! - воскликнул Асбад.
И опять пресвитер остановил неразумного комеса. Топерский святитель
хотел поселить колючку сомненья в душе Малха.
- Да, многие, именуя себя христианами, поступают хуже язычников, -
сказал пресвитер. - Но не принимай частное за целое. Раскаяние даже в
последний миг спасет твою душу.
- Мне не в чем каяться, - возразил Малх. - Я не лгу, не развратничаю,
не краду. А вот этот комес, как все полководцы империи, ложно увеличивал
число своих всадников, чтобы попользоваться жалованьем мертвых. Посмей
отрицать, Асбад! Совершая переходы по империи, ты грабил твоих
братьев-христиан и позволял солдатам совершать то же самое. Ты терзал, ты
подвергал мучительной казни твоих рабов за малейшее упущение, по
подозрению. Ты покупал для разврата женщин. Ты разбрасывал детей, не думая
о последствиях блуда. Нужно ли еще уличать тебя?
Асбад не ответил. Малх обратился к пресвитеру:
- Нужно ли, чтобы я вывернул и твою душу, как старый мешок? Так,
чтобы тебе захотелось отказаться от сана?
- Как хочешь, как хочешь, - смиренно согласился тот. - Я заблуждаюсь,
как человек, каюсь, оплакивая грехи. Никто не свят. В стаде же ничего не
меняется, грешен ли пастырь или нет, - защищал свой сан святитель. - В
истинном вероисповедании есть крепость церкви. Спасает вера, а грехи
святителей не лишают их права отпускать грехи других христиан.
Участник многих прений о догматах церкви пресвитер продолжал,
убежденный в своей правоте:
- Не прав ты в мыслях о равенстве в жизни земной. Люди равны в
бессмертии душ, равны в праве на спасение. Ибо раб может быть принят в
обители блаженных, сановник же - отвергнут. На земле бог, в своих
непонятных для человека целях, дает одному богатство, другому - нищету.
Горе нарушающему порядок. Мед земли есть худший из ядов. У меня нет зла к
тебе, бывший христианин. Теперь же отпусти меня.
- Не торопись, - сказал Малх. - Не за тобой последнее слово. Асбад
еще не ответил мне.
Чувствуя опору в пресвитере, комес вспомнил рассуждения палатийских
богословов:
- Душе нужно смирение, а не воля. Все совершается по воле бога.
Греша, я каюсь. Истинная Церковь прощает меня, допускает к причастию. И я
обновляюсь. Человек подвержен соблазнам.
Говорить с ними - метать стрелы в камень. Малх сказал с усталой
насмешкой:
- Действительно, этот комес мог бы надеть твою рясу, святитель. Я не
противник милосердия: да будет прощен искренне кающийся. Но не
способствует ли ваше каждодневно-легкое отпущение любых грехов их
неустанному повторению?
Пресвитер молчал. Малх продолжил:
- У нас не прячутся за спину богов. Поэтому мы отличаем доброе от
злого. Мы побеждаем вас не одной нашей силой, но и вашей слабостью.
- Меня вы победили стрелами, - возразил Асбад.
- Не оружие придает силу воину, а воин - оружию, - Малх
воспользовался мыслью какого-то древнего писателя, имя которого давно
забылось. - До победы над тобой мы взяли крепость Новеюстиниана.
Асбад, зная о падении крепости, неосторожно возразил:
- Комес Гераклед был ханжа, никчемный полководец. Он учился в Сирии
на безоружных еретиках.
- И ты тоже ханжа, - согласился Малх. - А два легиона префекта
Кирилла?
По незнанию речи славян Асбад был узником в одиночном заключении. Как
бывает с неудачниками, для своего поражения он успел найти достаточно
оправданий. Услышав о поражении и Кирилла, Асбад схватил за руку
святителя:
- Это правда?
- Увы, - ответил пресвитер и вторично попросил Малха: - Позволь мне
покинуть тебя.
Малх вглядывался в пресвитера. Что-то вспоминалось. А! Ведь этот
ворон встречался ему. Но где, когда?
- Подожди! - приказал Малх пресвитеру. - Мне кажется... Будто бы я
видел тебя? Назови свое имя!
Деметрий давно узнал Малха. Уверяясь, что бог отводит глаза беглому
еретику, пресвитер спорил с ним из чувства внутреннего долга.
Лет десять тому назад Деметрий, оставив неблагодарную Карикинтию,
ожидал в Византии места нового служения. Ему довелось присутствовать при
кончине его святейшества Мены. Второй в церковной иерархии, первый во
власти владыка Церкви уходил из земной жизни тропой последнего грешника.
Мена каялся: невольно, но он обманул Ипатия и Помпея. Ложь есть смерть.
Солгавший епископ лишается дара невидимой благодати и обязан снять сан.
Жалкий Мена, оставшись патриархом, слабодушно пытался обмануть бога, и
дверь освобождения от плоти разверзлась перед святотатцем пастью ада.
Уверившись в вечности мучений за гробом, Мена требовал магов, продляющих
жизнь напитком из мандрагоры, надеялся на помощь манихейских волхвов.
Чудовищно страшной была смерть поздней жертвы мятежа Ника.
Вместе с двумя монахами, славившимися, как и он, святостью, Деметрий
не отлучался из кельи патриарха, никого не допуская, дабы разглашение
позора не пошло во вред Церкви. Все трое поклялись отвечать на вопросы о
кончине Мены кратко и одинаково: его душа в руках бога. В этом не было
лжи, ибо ад есть такое же творение бога, как рай.
Отрекаясь от имени, полученного при святом крещении, Деметрий лишался
рая.
- Меня зовут Деметрием, - сказал пресвитер и, видя, что узнан,
продолжал: - Я был пресвитером Карикинтии! - Теперь ему ничто не было
страшно. Увлекаясь жаждой мученичества, Деметрий бросил вызов: - Будь
победа за нами, ты был бы в руках палача, еретик!
- Когда-то, давно, я хотел встречи с тобой. Ныне ты мне как волку -
сухая кость, - ответил Малх. - Прочь! Мне нет до тебя дела, я россич.
Пресвитер ушел не оглядываясь. Десять, двенадцать шагов по плитам
атриума. Черная фигура вписалась между двумя высокими урнами для цветов,
обрамлявшими вход. Что будет с Деметрием? Малху было безразлично: ненужная
вещь.
Солнце катилось за Родопы. Малх развязал торбу с едой и поделился с
Асбадом.
Из причудливой головы тритона струя свежей воды падала в каменную
чашу. Знакомый звук. Опять Малху мнилось, что он когда-то бывал здесь. Он
заснул, положив голову на торбу.
Дневной бриз затих. Густой запах роз тек в атриум.
Росские лошади паслись в саду на свободе - они не уйдут. Издали
донесся волчий вой. Конь Малха вошел в атриум. Осторожно перешагнув через
спящего хозяина, конь опустил голову в чашу фонтана. Напившись, постоял,
будто дремля, и, недоверчиво ступая по скользким плитам, исчез, как
виденье, не будь легкого стука копыт.
Асбаду вспомнился другой розарий. Юстиниан предпочитал нежность белых
роз. Желтоватые допускались за тонкость запаха. Но красные были изгнаны,
как недостойные святости Палатия своей окраской, низменно-грубой, как
кровь.
Единственнейший осчастливил Асбада разрешением сопутствовать ему в
прогулке по палатийским садам.
- Взгляни, Асбад, бог, защищая нежность мечами шипов, сотворил розы
для чистого наслаждения чистой красотой.
Величайшая милость была оказана Асбаду по назначении его в Тзуруле.
Базилевс шествовал, опираясь на плечо нового начальника фракийской
конницы. Всадники империи - как шипы розы. Восторг сжал Асбаду горло.
Его ожидало светлое, великое, может быть, будущее. Его не ссылали,
как Рикилу Павла. Базилевс доверялся ему. Похвалив усердие префекта Фракии
Кирилла, Юстиниан заметил:
- Более всего ценя в военачальниках преданность мне, среди них более
других отмечаю любящих меня. Велика есть тайная сила Любви, добродетели
христиан. Вызывая лучшие чувства, Любовь пробуждает дремлющие способности,
рождает новые способности для совершения службы. Ты же, Асбад, наблюдай за
самомнением Кирилла. Патрикий склонен ослепляться своей добродетелью.
В сорок лет, в полной силе Асбад увидел гибель надежды. Но побежден
не он один. Поражение других спасет его.
Божья воля привела в империю непреодолимую силу славян. Варварам
попустительствовала измена.
На берегу моря, в трех стадиях от дома, лежат две лодки. Асбаду
хватит одной. Он видел себя перед Юстинианом, он шептал, как молитву:
- Единственнейший, Непогрешимый, еретик-изменник привел этих далеких
от границы империи славян, изменники указали им дорогу, изменник Кирилл
разделил силы империи, подставив под удары варваров раздельно легионы и
конницу...
Базилевс поймет. Измена объясняет всегда и все. Только измены
остерегается Божественный. Кирилл же был подозреваем самим базилевсом!..
Асбад схватился за спасительное воспоминание.
"Бог наш на небесах, да святится имя твое", - молился Асбад. За него
заступится Коллоподий, еще более влиятельный после падения Иоанна
Носорога.
"Да будет воля твоя!" - Асбад сообщал Коллоподию о словах, даже о
мыслях, читаемых на лицах людей, за которыми незримо крался Великий
Спафарий.
"Да настанет царство твое!" - шептал Асбад, Бог поможет ему бежать.
Шла первая четверть ночи. До Византии двенадцать дней пути пешехода.
Сушу захватили варвары. Ущербная луна поднимется не скоро. Темными ночами
корабли отстаиваются на якорях. На рассвете Асбада подберут в море, и
через три дня он появится в Палатии.
"Дай бог, дай!" Асбад обещал пожертвовать дарохранительницу из
серебра, кедровое паникадило, отделанное бронзой, и двадцать фунтов свечей
отбеленного воска.
"Я даю, даю, бог мой, ты дай, дай!.. - Асбад ненавидел изменника
Малха, осквернявшего его душу кощунствами и сомнениями. - Он твой враг,
бог, твой враг. Бог мой, взгляни на меня и отвратись от него. Он сын
Сатаны, он сам Дьявол, отец лжи и неверия. Он - Змей".
Сатана, воплотившись в Змея, соблазнил Еву. Нужно сломать змеиный
хребет. Мужество пресвитера Деметрия вдохновляло Асбада.
Малх спал. Двое его спутников дышали ровно, редко. Асбад успел
приглядеться к привычкам славян. Они умели спать спокойнее и глубже других
людей.
Одно из колец на ручных цепях, которые мешали движениям Асбада, легко
разгибалось.
По воле бога сами варвары дали Асбаду короткий нож, чтобы пленник
помогал себе при еде.
Персы говорили, что ножичек длиной в палец может совершить дело, с
которым не справятся десять тысяч латников.
Топер погибал. Из улиц, заваленных навозом, россичи выгоняли скот.
Россичи запрятали животных во все повозки, которыми был загроможден город.
Годилось каждое колесо, каждая лошадь, каждый бык, корова, осел. Кого
нельзя запрячь, тот понесет свое мясо, пока оно не понадобится.
Россичи не имели опыта и ловкости солдат империи, изощрившихся в
грабеже городов, не обладали их проницательным взглядом и стремительной
хваткой. Россичи спешили взять побольше, чтобы привезти домой общую
добычу. На людей они почти не обращали внимания.
Нравились ткани, бронзовая, медная, серебряная посуда. В городе
нашлось много железа. Россичи сбрасывали с телег амфоры с вином и маслом,
тюки сушеных фруктов, красивые скамьи и кровати, чтобы найти место для
дорогого металла, без которого не проживешь. Купцы на Торжке-острове
клялись, что железо становится редким, как серебро, а в Топере его нашлось
на пять сотен телег.
Из городских ворот россичи пользовались главными, северными.
Остальные Ратибор приказал забить снаружи, чтобы ромеи не выгоняли скотину
и не увозили свое имущество.
Кто-то догадался бежать налегке, спускаясь со стен на веревках. Таким
не препятствовали, таких и не замечали, так как не было сил и цели, чтобы
оцепить город.
Обыскивая дома, подвалы, подземелья, россичи во многих местах
наткнулись на эргастулы для содержания рабов. Особенно обширные эргастулы
были обнаружены в толще городских стен.
Не понимая, кого это ромеи держат взаперти под замками, под железными
засовами, россичи выпускали затворников из отравленных нор. Справедливо
видя в них не ромеев, иные из россичей, забыв свое дело, помогали
освобожденным сбивать цепи.
Сейчас же среди истощенных, опаршивевших, смердящих рабов нашлись
военнопленные из уголичей, тиверцев и других племен славянского языка.
Озлобленные, но и охмелевшие от счастья, они спешили добавить свою долю к
растущей в россичах недоброжелательности к ромеям.
Загаженный, обезумевший Топер внушал отвращение. Горы добычи
подавляли воображение. Все казалось нужным, ни от чего не хотелось
отказаться. Ратибор приказал торопиться. Сотники подгоняли.
Нужны пастухи для тысячных стад, которые пойдут с войском. Нужны
тысячи погонщиков для телег. Россичи выбирали мужчин, казавшихся
посильнее, помоложе, не успевая и не умея разобраться, ромей ли это или
раб. Им повиновались - по общей привычке повиноваться силе.
На имперской дороге вытягивался обоз. И уже тронулась головная сотня
россичей, уже поднялась пыль. Мычали быки, ржали лошади, кричали люди.
Прогреми гром - никто не услышал бы раската телеги Перуна.
Поход окончен. Вернуться домой, не растерявши добычи, казалось куда
более трудным, чем налегке бить ромеев.
Сколько живого полона россичи выхватили из Топера? Четыре, пять тысяч
голов... Их никто не считал. Сколько бы их ни было, число уведенных было
невелико по сравнению с оставшимися.
Топер насчитывал в обычное время тридцать тысяч обитателей. И не
меньше тридцати тысяч беглецов из округа набилось за городские стены.
Половина - рабы. Имущество, которое, прежде всего, спасли при вести о
появлении варваров, превращалось в страшную угрозу.
Эти люди, считавшиеся говорящими животными, умели отвиливать от
работы и трудились только из страха перед мучительным наказанием. На
каждый десяток приходилось содержать надсмотрщика, а более рачительные
хозяева держали одного погонялу на пять рабов.
Веками, так же естественно, как реки текут в море, слагались
отношения между хозяином, рабом, работой.
Под раз навсегда застывшей маской тупоумного безразличия раб портил
самые грубые и крепкие лопаты, мотыги, плуги, бороны.
Во время прививки плодовых деревьев раб так подсекал кору, что ветка
засыхала, при окапывании - подрубал корни.
Рабочий скот калечили. Гадили на сухие фрукты, гноили овощи. Во время
посева зерно разбрасывали неровно. Особо строптивый раб ухитрялся
перетирать семена в руках, чтобы испортить.
Так было у всех, к такому на берегах Теплых морей привыкли все. Раба
насиловали - раб вредил. Беспощадное давление сверху вниз, тягучее, немое,
слепое сопротивление снизу вверх определяли стоимость вещей и качество их.
Высокую стоимость. Низкое качество. Дальний днепровский хлеб, на котором
наживались купцы, обходился дешевле имперского.
Большинство надсмотрщиков за десятками были рабами, вознесенными над
своими. Способность выбирать самых беспощадных считалась более ценным
даром сельского хозяина, чем уменье своевременно назначить день сева.
Опасные по нраву и сильные телом рабы носили цепи всю жизнь. Для них
было свое название: аллигаты - закованные.
Аллигаты расковались, эргастулы опустели, а в Топере не было ни
власти, ни гарнизона.
Оружия не было. Но не только для убийства, даже для битвы достаточно
камня, палки, кулака и пальцев, которые хотят вцепиться в горло. Рабы
обладали преимуществом грубой силы, а терять им было нечего.
Испуганные рабовладельцы метнулись к воротам. Россичи погнали их
прочь. Ромеи мешали телегам.
И лишь когда имущество жителей Топера покинуло стены, нескольким
сотням свободных подданных удалось прорваться через ворота. За городом их
ожидало зрелище.
Большой костер горел прозрачным в лучах солнца пламенем. На земле
лежал связанный человек. Несколько конных варваров наблюдали, а главный
коластес-палач Топера обратился к соподданным с коротенькой речью:
- Я вынужден казнить смертью благородного комеса Асбада, бывшего
начальником фракийской конницы. Я действую под угрозой убийства от
варваров. Будучи пленен ими, комес пытался зарезать кого-то. Что было,
конечно, неразумно...
Пустой, несущественной казалась жителям Топера быстрая казнь комеса в
сравнении с уже постигшим их бедствием, в сравнении с тем, что их ожидало
от злой воли Судьбы.
Имперские армии, захватывая города, умели высасывать сочный плод.
Рабы меняли хозяев. Хозяева тоже попадали в рабы. Кого-то убивали,
насиловали. Во всем, однако же, сохранялся некий порядок. Появлялся новый
начальник города, осуществлялась власть. Славяне же, взяв попавшееся под
руку, бросили город на произвол рабов.
И вот они ушли, анты, гунны, скифы, славяне или еще кто-то, посланные
в империю богом в наказание за грехи плохих христиан.
Всадники, телеги, телеги, телеги. Всадники, телеги... Телеги, стада.
Всадники. И еще телеги. И опять всадники. Это Левиафан. Это зверь из
Апокалипсиса, без начала, без конца, с телом неизмеримой длины. Он уходит,
поднимая пыль до неба.
Найдя спасение на верху самой высокой башни Топера, в
северо-восточном углу стены, солдат, единственный, случайно уцелевший,
глядел вдаль. Родопский горец, обладатель от роду острого зрения, он как
будто различал голову в далекой петле дороги, на повороте к востоку. Хвост
обоза еще лежал под городом. Чудовище ползло медленно, медленно. Что же...
Пеший без труда опережает упряжных быков.
Некому было размышлять о варварах. Пятнадцать, или двадцать тысяч,
или тридцать тысяч рабов напали на двадцать, двадцать пять или тридцать
тысяч свободных, на их жен, детей, на надсмотрщиков, на всех, не
отмеченных цепью, бритой головой или ошейником и поэтому ненавистных.
Пока варвары еще распоряжались в Топере, рабы нападали исподтишка,
без шума, будто случайно, с трусливой оглядкой. Кто же знает, как поступят
победители, заметив буйство раба. Рабство - везде. Против раба ополчается
вселенная.
Раб. Жизнь - существование без цели. Темнота мысли, омертвление
чувств.
Получить или не получить пищу, лишний кусок, лишний глоток. Быть
битым сегодня или завтра. Почему?
Каждый день, всегда, всегда тащить ноги на работу, на ненужную
работу. Зачем?
Ничего своего: ни миски, ни ложки даже. Ни женщины, ни детей, ни
котенка, которого можно приласкать или хотя бы замучить.
Особое племя, особый вид живых существ, лишенных всего, что имеет
человек, и всего, чем пользуется зверь.
Раздавленные, отупелые, ничтожные. Будь иначе - рабы давно взорвали
бы империю.
Были среди рабов и особенно опасные, из недавних пленных, из недавних
проданных за недоимки. Они-то, недодавленные, еще мыслящие и чувствующие,
сделались в Топере зачинщиками, показав другим пример.
Утверждая в подданных стремление к защите Топера - для облегчения
сбора осадного налога, - префект Акинфий заранее обвинил варваров в
мучительском истреблении подданных империи. Светлейший не выдумывал - он
перечислил казни, которым подвергались рабы.
В разоренном Топере рабы вернули хозяевам и нехозяевам - месть слепа
- получаемое ранее. Применили и нечто другое, о чем следует умолчать. Не
приходится ожидать иного от людей, в которых искалечен образ человека.
Оставив Топер тлению, рабы покинули город.
Славяне пустились вдогонку россичей, людей своего языка. К ним
пристали персы, армяне, сарацины, мавры, иберийцы, кельты, готы, франки,
германцы - те из них, в ком сохранилось еще нечто человеческое, в ком еще
не совсем погасла живая душа.
Эти многого не попросят у победителей. Кое-как, в тени свободных
славян, выбраться из империи. Надежда, во имя которой надо выжать все из
тела, истощенного рабством.
Большая часть рабов просто разбрелась. Ушли куда-то, шагая, пока
можно. Люди с вытравленной волей, они не знали даже, где находятся.
Инстинкт тянул их в леса, где можно затаиться от расправы.
Иные умерли от истощения, другие были убиты, как беглые собаки,
ромеями, возвращавшимися с гор.
Многие, изголодавшись, скоро вернулись в Топер поискать пищи и опять
надеть цепь.
Пусть будет прошедшее - прошлым. Аминь!
Блажен, кто пал, как юноша
Ахилл,
Прекрасный, мощный, смелый,
величавый...
Блажен!
Кюхельбекер
Ты видишь? На небе, в прелести каждодневного чуда рождения дня, уже
сделались видными зубчатые вершины елей. Солнце озаряет поляны, ягоды на