Страница:
свой меткий язык. Отдергивает. Бьет еще. Бьет. Бьет. Бьет.
Он спокоен. Он холоден. Годы войны. Сколько лет? Пятнадцать?
Двадцать? Ему все равно. Он мастер боя. Он бьет выдыхая, успевает
вдохнуть, оттягивая сариссу на себя. Он видит сразу, что справа, что слева
и что впереди. Выдох. Вдох. Выдох. Вдох.
Эти, которых достало острие сариссы, были... Кем? Византийцы из
недобитого охлоса. Персы. Исавры, братья длинноногого Зенона, который
сдался в плен после смерти Тотилы и был зарезан вместе с тысячами других
пленных. Македонцы, эллины, эпироты, славяне. Киликийцы, сарацины,
египтяне. Бессы, дакийцы, готы, гунны, иберы, лазы, герулы. Италийцы -
римляне, сенаторы, разоренные войной. Были, их нет более. Остались другие,
такие же.
Индульф пятился, готовый ужалить - ударить. Пятились Голуб и Алфен.
Пятились все, кто выплеснул себя в общем клине, уколовшем фалангу ромеев.
Каждый не отрывает глаз от врага, каждый натянут, как тетива.
В пробитом строю ромеев дыра затягивается, как в воде. Павших
вытаскивают, тела отбрасывают, чтобы о них не споткнулись живые. Мертвые
сделали свое, пусть уходят.
Мешают дротики, которые торчат из щита, как палки. Индульф отступает
за спины своих. Другой щит. Запасного оружия, запасных доспехов хватает.
Мертвые дарят живым.
Мужество, слава, честь, подвиг. Слова, слова... Мальчишка, тешившийся
золочеными доспехами телохранителя базилевса. Будь он тогда мужчиной,
спафарии не помешали бы ему проткнуть Юстиниана, как пузырь.
Храбрость. Храбрец Велизарий носил талисман от железа. За пятьсот
фунтов золота египетские маги сделали неуязвимым великого полководца.
...За фалангой ромеев стояла Священная Хоругвь с главой Христа. Рядом
с богом Нарзес водрузил те же знамена, что перед последним боем Тотилы, -
лес шестов с побрякушками из золота - тела настоящего божества Теплых
морей.
Пора. Индульф прошел в первый ряд италийской фаланги. Сариссу вперед,
взгляд в щель между наличником шлема и краем щита.
Он узнал противника - герул Филемут! Этому годы нипочем, и он храбр.
Единственный из ромейских начальников, который сегодня решился попробовать
железа.
- Э-гей! Светлейший! Благородный патрикий! Меч против меча!
Как по приказу, перестали летать дротики. На левом краю фаланги
наступило перемирие. Никто никуда не торопился. Можно потешиться зрелищем.
Эй, кто ставит на гота? Кто - на ромея?
...Завтра будут не нужны уловки, хитрости, битвы, осады. Завтра
всякая доблесть уже опоздает. Для италийцев не было прошлого, им
оставались минуты настоящего с проблеском высшей надежды на непознаваемое.
Устали и ромеи. Могила италийцев была могилой ромеев. Из начавших
бесконечную войну выжили одиночки. Война в Италии, как никакая другая,
вырастила бойцов, безжалостных и к себе. Цель оправдывала все средства, но
средства не обеспечили достижение цели. Нельзя было понять, для чего,
зачем еще сражаются.
Поссорившись с начальником, ромейские солдаты убивали его и посылали
полномочных к самому базилевсу с угрозой: коль не будет прощения, коль не
исполнят желания, солдаты переходят к врагу. Юстиниан отечески прощал,
даровал просимое. Или просто давал: солдаты не считаются со словами.
...Филемут не мог отказаться от поединка, не потеряв лица перед всем
войском. Хуже - сегодня презрение к трусу грозило ударом в спину. В этой
битве люди стояли как на вершине ледяной горы, откуда нет ничего, кроме
падения в пропасть.
Индульф видел кабанью маску герула так же близко, как после навечно
забытого и недавно вспомнившегося побоища на ипподроме. Он крикнул:
"Ипподром, Ника, ипподром!" - чтобы оживить память герула-патрикия.
Четырежды Индульф заказывал железокузнецам новые клинки для
персидского акинака, который так обрадовал его в Неаполе. Разбивалась и
рукоять. А сколько сменилось шлемов, лат!
Филемут прикрывался круглым щитом всадника, удобным для единоборства.
Торопишься, Филемут?
Герул ловко принял акинак кованым краем щита. Под черными дырами
ноздрей разинулась мохнатая пасть. Зубастая пасть. Говорили, что у
Филемута выросли зубы в третий раз. Герул хохотал. Конец длинного меча
задел шлем Индульфа.
Филемут подпрыгивал, как на арене. У него лошадиные сухожилия. Он
старался повернуться так, чтобы солнце ударило в глаза Индульфа. Индульф
отступал. Филемут подходил, не сгибая коленей, готовый принять тяжесть
любого удара. Но Индульф только отражал. Бил Филемут. Удар. Удар. У ромеев
закричали, как на ипподроме:
- Получил! Получил!
Индульф уклонялся, меч герула скользил, скользил. Клинок не мог
зацепиться за шлем, за доспех. Чтобы лишить противника хладнокровия, герул
выкрикивал оскорбления. Индульф не слушал.
Удар. Удар. Удар. Ромеи опять закричали:
- Получил, получил, получил!
Может быть, и своим тоже кажется, что Индульфу приходит конец.
Солнце жгло. Индульф чувствовал струйку пота между лопатками. Пора
кончать с ромейским наемником.
Ты сам был наемник. В италийской войне без конца продавали и
предавали, устраивая собственное счастье. Безумцы. Индульф не для своей
выгоды бросил дело империи: единственное утешение для запятнанной чести.
Получай же, патрикий империи, ты никого не предавал, ты честно
торговал своей кровью. Пора платить. Индульф повторил вслух:
- Плати, патрикий, пора! - И сам первый раз за долгое состязание
вложил в удар силу и умение. Он бил мечом, как косой: справа налево вверх!
Выпрямившись, будто от укуса змеи, герул упал навзничь, а Индульф
отскочил, закрываясь щитом.
Тишина. И вдруг ромейский строй залил труп Филемута и ударил на
италийцев. Злобная схватка окончилась так же внезапно, как началась.
И опять и те и другие так же тесно, так же твердо стояли на своих
местах. Так же в тяжелом воздухе мелькали дротики, выскакивая из фаланг
змеиными языками. Трупов не было видно. Полоса земли между врагами была
орошена кровью.
Жужжали и жалили мухи.
Главнокомандующий Запада смирно сидел на смирной лошади в двух
стадиях от сражающихся. Его лагерь был раскинут в пятнадцати стадиях
дальше к западу. Переменись судьба - италийцы сразу овладеют лагерем и
сбросят ромеев вместе с Нарзесом в щель Дракона. Победа италийцев
невозможна. Это будет чудо. В душе Нарзес не верил в чудеса вопреки учению
церкви.
Как в муравейник и из муравейника беспрерывно движутся его деловитые
хозяева, так притекали солдаты из лагеря к месту боя, так и отходили. Одни
- выбившись из сил, другие - с ранами, но еще держась на ногах. Умирающих
и мертвых относили и складывали неподалеку.
Начальники старались поддерживать битву-костер, который сжигал солдат
на месте. Не удавалось придумать охват, обход. Молочная гора защищала тыл
италийцев лучше крепости. Не приходилось управлять войском, ибо войска не
было - стояла стена. Нужно было питать битву, как питают мельничные
жернова, подсыпая зерно.
Давняя дружба связывала Нарзеса с герулами - с дней мятежа Ника.
Когда перед пленением Виттигиса Нарзес поссорился с Велизарием, герулы
Филемута без влияния умного евнуха сами бросили Велизария и ушли за
Нарзесом, отозванным в Византию. Нарзес был щедр и заботлив к солдатам,
особенно же ласкал федератов, своим практичным умом гораздо лучше
Велизария понимая значение варваров в армии империи.
Принесли труп Филемута, и Нарзес заплакал, находя в слезах облегчение
томительной тревоги, рожденной небывалой неподвижностью битвы. Сойдя с
лошади, Главнокомандующий Запада прикоснулся губами к раздробленной мечом
маске вепря, которую носил вместо лица преданный варвар.
Главнокомандующий молился вслух, высоким голосом, громко всхлипывая.
Умный, сведущий в сердцах людей человек, Нарзес без размышлений, без игры
пользовался гибелью одного, чтобы завоевать дружбу и почитанье других. Он
не взывал к мести, чувствуя ненужность призывов. Старый евнух по-отечески
обнял герулов, принесших труп своего вождя, благословил живых и мертвого.
И опять с помощью ипаспистов Нарзес едва-едва вскарабкался на подушку
седла, будто бы нечто случится, коль Главнокомандующий отвлечется от боя.
Отсюда он видел спины своих и - старость дальнозорка - лица италийцев.
...Рекс Тейя сражался перед строем италийцев. Племянник героя Тотилы,
один из последних готов на италийской земле, Тейя следовал старому обычаю
- честь вождя обязывала стоять в бою первым. Полтора тысячелетия
сохранялась традиция. Конники двадцатого века еще видели своих командиров,
в минуту атаки одиноко скачущих далеко перед строем не из пустой лихости,
но на месте, определенном боевым уставом и честью начальника.
Опаснейший враг империи перс Хосрой сам водил войско, бывало, что и
сам управлял штурмом стен под стрелами и камнями осажденных. Ромейские
базилевсы научились воевать, сидя в Палатии.
Опытный боец, могучий человек, Тейя бился тяжелой сариссой. Несколько
близких, из тех, в ком текли капли родственной крови, защищали рекса с
боков.
Пахло потом. Ноги истолкли сухую землю в пыль, как на проезжих
дорогах. Серое облако окутало бойцов. Когда дневной бриз относил пыль в
сторону, показывались серо-черные руки и лица, как у нумидийцев,
африканских пленников, превращенных в ромейских солдат. Сделались
Одинаковыми белокожие северяне, смуглые персы и сарацины, оливковые мавры.
Потускнели доспехи. Губы, будто в черной смоле. Оружие скользило в руках,
смазанных смесью пыли, крови и пота.
Ромеи метили в Тейю. К нему проталкивались самые свирепые и самые
жадные. В него целили дротики. Убить рекса - выиграть бой, прославиться,
быть осыпанным милостями Нарзеса и самого базилевса.
Тейя не отступал. Порой он делал прыжок, нанося удар ненавистному
ромею. Свалив одного, другого, третьего, рекс завоевывал шаг, второй. За
ним ступали друзья, ступала фаланга.
Никто не решался вызвать Тейю на единоборство в те всегда случающиеся
перерывы в бою, когда, не сговариваясь, солдаты устраивают паузы.
Здесь перерывы прекращались ударами Тейи. Здесь густо падали дротики,
и каждый ромей заранее кричал:
- В Тейю, в Тейю! Получил!
Рекс опять и опять принимал щитом метко и зло посланный дротик, опять
колол сариссой, и ромеи подхватывали тела своих, нетерпеливо отбрасывали
назад, прочь, чтобы не мешали живым. Некогда. Можно опоздать. Здесь сам
Тейя. Кто же один выйдет попробовать силу, ромеи? Никто...
Щит Тейи тяжелел от воткнувшихся дротиков. И Тейя бил щитом,
ощетиненным, как хвост дикобраза, бил ромеев тупыми концами дротиков,
сбивал, убивал.
Что же оставалось рексу Италии, изъеденной проказой войны, Италии
выжженной, вымершей, с полями, заросшими лесом, с одичавшими садами, с
разрушенными городами, городками, селениями? Что еще мог сделать рекс
Италии, с отупевшими остатками населения, изнасилованными и опошленными
несчастиями восемнадцатилетней войны? Что, что еще совершить рексу
воистину нищей духом Италии, воистину бесплотной во имя единства империи и
во славу наместника бога, Юстиниана Великого? Что, что!
Тейя не хотел сдаться. Может быть, в этом была его вина, в гордости
бойца, не соглашающегося прекратить кровопролитие, прекратить уничтожение
людей?
Нет. Обращаясь к жителям Рима, дядя Тейи и его предшественник Тотила
напоминал: ромеи успели устроить своим италийским подданным такую жизнь,
что ныне им ничто не страшно.
Тейя мог бы сдаться. Мог бы, подобно Виттигису я многим другим,
получить из белых, как у женщины, рук базилевса почетное звание, земельное
владение с рабами и освобожденное от налогов, иметь деньги, ласкать
женщин, жить...
Дальновидно укрепляя престол и престолы, Юстиниан считал излишним
показывать подданным соблазнительные зрелища казни владык, пусть
враждебных, пусть лишенных власти. Это дурной пример. Однажды венчанные
головы да будут неприкосновенны.
Но не всем подходит клетка, даже золотая.
Щит тяжелел от ромейских дротиков, рука Тейи уставала. Выбрав
мгновение, щитоносец закрыл вождя новым щитом и подхватывал старый.
Тейя не покидал строя, чтобы отдохнуть, как делали другие по праву
пахаря битвы. Сражались с рассвета. Близился полудень. Рекс взял жизни
десятков ромеев. Сколько раз менял он щит? Никто не помнил, никому не
нужно было помнить.
Увязнув в жестком дереве, дротики раскачивались перед щитом, мешали.
Левая рука немела. Тейя звал щитоносцев.
Он мог попятиться, мог скрыться за спинами своих, как за лучшей
стеной из всех, которые остались в Италии. Рекс врос в землю, будто бы это
он один защищал всех. Убивая правой рукой, Тейя отбивался тяжелым, как
свинец, щитом.
Вот и оруженосец с двумя щитами. Одним он прикроет рекса и себя,
другой поможет Тейе надеть на руку.
Двадцать дротиков торчало в щите рекса Италии. Из-за их тяжести рука
не так быстро выскользнула из поручней.
На миг, краткий, как удар меча, Тейя открылся. И чей-то дротик,
случайно, вне воли вслепую метнувшего его из задних рядов ромея, ударил в
грудь Тейи чуть ниже горла, в место, всегда плохо защищенное латами,
ударил в ложбинку, которую целуют влюбленные, ибо в ней живет дыхание -
душа человека.
Непобедимый и непобежденный рекс умер мгновенно. И так же мгновенно
ромеи захватили место смерти Тейи. Италийцы отбросили врага, выровняли
фалангу, но не сохранили тело рекса.
Византийцы, которые упорно именовались римлянами, дабы возвысить
себя, и христианами, так как молились троичному богу, кое-как откромсали
голову трупа и воткнули в обрубок острие длинной пики.
Высоко над битвой вознесся мертвый Тейя, чтобы придать своей смертью
храбрости воинам империи, как рассказали современники. И, как говорили они
же, чтоб привести в отчаяние италийцев, дабы они наконец "прекратили
войну".
Может быть, ромейские солдаты действительно осмелели. Вероятно,
Главнокомандующий Запада утешился в смерти преданного ему Филемута.
Священное писание христиан назначило воздавать зуб за зуб, око за око и
смерть за смерть, а голова рекса Италии стоила дороже головы
герула-патрикия.
Но ромеи, таскавшие на пике кусок мяса, думая, что это Тейя,
ошибались. По-прежнему стояла италийская армия, только удары фаланги
сделались еще злее, только многие италийцы, как готы, так и бывшие ромеи
всех народов, имевших несчастие входить в состав великой империи, стали
еще меньше щадить себя, то есть врагов.
И Нарзес, будучи более не в силах глядеть на однообразие боя, закрыл
глаза. Но оставался на месте из суеверного страха что-то изменить своим
уходом, чем-то нарушить неведомо кем установленный порядок сражения,
подобного битвам, описанным в греческих мифах о богах и героях, подобного
схваткам исполинов в ущелье Кавказа, легендам, о которых он внимал
ребенком в армянской сакле, прилепившейся к подножию Арарата.
И вечерние стрижи, живущие в норах, выдолбленных в отвесных обрывах,
в поисках пищи чертили воздух Молочной горы высоко над сражающимися.
И солнце склонялось к морю далеко за разрушенными стенами Неаполя.
И стада возвращались бы домой, будь в Италии еще стада, и над
селениями поднимались бы дымки, будь еще в Италии селения, а в селениях -
пища...
Битва же не прекращалась. Ветер упал. Береговой бриз готовился
сменить морокой. А бойцы также топтали землю, убивая один других.
Наступавшие сумерки сюда пришли раньше, из-за облака пыли.
Не стало видно лиц. Не стало видно тел. Без приказа
Главнокомандующего Запада, без зова начальствующих ромеи отступили, уходя
в свой лагерь. Тогда италийцы отошли в глубь ущелья.
Тяжело покоились мертвые, каменно вдавившись в землю, как одни они
умеют лежать.
Крепко опали живые, как умеют спать сильные, без снов о смерти,
которая ждет их назавтра.
Стаи летучих мышей, безмолвных, как мертвые, теснились во мгле вместе
с душами убитых, и одни не мешали другим.
Совы перекликались деревянными голосами, гадкими для людей и
прекрасными для себя, приглашая друг друга к продолжению рода.
И ни одному, ни одному из многих опытных военачальников ромеев не
хватило духа, чтобы предложить ночное нападение на открытый ночлег
малочисленных истомленных италийцев.
Бывает утро ясное, светлое, утро прекрасного пробуждения души, не
только тела, утро света, утро исчезновения темноты и торжества Солнца,
чтимого многими религиями и всеми поэтами.
Бывает утро туманное, утро дождливо-холодное; небо затянуто, не
отличишь востока от запада; утро без пробуждения, утро молчания птиц. И
все же - утро.
Сегодня появление света на небе и на земле напомнило о возможности
опять колоть сариссами, рубить мечом и метать дротики, чтобы еще и еще,
сократив людской род, уменьшить число подданных империи.
Никто из италийцев не вздумал забраться на Молочную гору, чтобы там
прожить лишний день, лишнюю неделю или даже, зарывшись в звериную нору,
совсем ускользнуть от ромеев. Не был избран новый рекс. Нашлись бы
достойные, но Италия больше не нуждалась ни в своем рексе, ни в свободе.
Для боя же не были нужны начальники. Когда боец ни на что не надеется, им
не нужно командовать. Сама собой фаланга италийцев построилась на том же
месте, что вчера.
Как косцы, которые выходят с рассветом, когда легче работать по росе,
но продолжают косьбу до ночи, ибо поле велико, хозяин жесток, а спелый
колос теряет зерно, так вновь весь день в знойной пыли сражались италийцы
и ромеи.
Вновь с пурпурной хоругви безразлично глядел на битву нечеловеческий
и бесчеловечный лик византийского бога.
Вновь, как опора ромейской фаланги, торчали шесты с желтыми
побрякушками, чтобы возжигать в сердцах людей ромейскую храбрость.
Военачальники, обходя лагерь, старались выгнать из-под палаток,
из-под обозных телег, из-под навесов торгашей, решившихся последовать за
армией Нарзеса, ленивых или трусливых солдат. Старый Бесс-черепаха с
острой головой, лысой, как у змеи, и проклинал и обещал награды. Но и он,
сопровождаемый пятью десятками ипаспистов, не поминал о наказаниях, о
штрафах за неповиновенье. Не такой выпал день, чтобы грозить солдатам.
Сегодня стало труднее кормить битву, труднее гнать солдат на странную
схватку, без скачки, без ловких обходов. Иной солдат отвечал:
- Сам иди против этих безумных. Я уже получил свое, - и показывал
грязную тряпку, намотанную на здоровую руку.
Другие же нагло ворчали, что у них нет больше сил.
Железный ветер относил в сторону двуногую голову, оставляя в строю
сильнейших сердцем, умелейших, верных.
Герулы, христиане по имени и схизматики для кафоликов, покинув
сражение, устроили языческую тризну по Филемуту. Нарзес не решился
воспрепятствовать своим любимцам, как он намекнул, хитрословный,
полководцу Иоанну.
Гот по крови, ромей по привычкам и, как все ренегаты, особенно
беспощадный к готам-италийцам, Иоанн понял Главнокомандующего Западом.
Пусть истощаются и гибнут другие, герулы же сохранятся до решительного
часа. Победа изменчива и бесстрастна, как куртизанка.
Солдаты поодиночке и кучками подходили к Нарзесу, требуя награды за
доблесть. Иные приносили трофей - отрубленную голову, кисть руки, оружие.
Трупы лежали кучами. Оружие италийцев не отличалось от оружия ромеев, тела
- тоже. Разве можно сказать, где взят трофей? Нарзес платил.
Другие ничего не приносили, чтобы порадовать взор Главнокомандующего.
Такие особенно громко восхваляли свои подвиги. Нарзес платил.
Кто-то, получив с шеста уздечку, изукрашенную колечками и бляхами,
грубо кинул награду под копыта смирной лошади Главнокомандующего. Солдат
ошибся, сочтя позолоченное серебро начищенной медью. Нарзес приказал
заменить отвергнутую награду другой, хотя с ним были верные ипасписты, а
солдат дик и дерзок.
Раненые требовали возмещения за кровь. Некоторые явно были вымазаны
чужой кровью, взятой у раненых. Нарзес делал вид, что обманут, и платил.
Все хотели быть внесенными в списки особо отличившихся. Нарзес никому
не отказывал. Писцы заполняли длинные свитки ситовника. Впрочем, чем
больше лучших, тем проще. Отличие, данное слишком многим, лишается
значения. Уже было записано более сотни имен победителей Тейи, метнувших в
рекса смертельный дротик.
Перед ущельем было все то, что было вчера. Сариссы, мечи, дротики,
схватки, тела. Тела, схватки, дротики. Пыль.
Пыли сделалось больше. Истолченная ногами полоса земли стала шире.
Засохшая кровь пылила вместе с землей.
Италийцы поодиночке отходили для отдыха. Никто не бежал. Никто не
отступал.
Италийская фаланга медленно таяла. Таяла и фаланга ромеев. Она таяла
быстрее италийской. Ромеев было в двенадцать раз больше, чем италийцев.
Они могли менять и трех за одного.
Нарзес приказал доставить поближе к солдатам вино, хлеб, мясо. Телеги
подвозили мехи и амфоры со свежей, гладкой водой реки Дракона.
Главнокомандующий, когда пыль относило, видел, что кто-то заботится
об италийцах. Там не было прислуги, как в имперском лагере, не было
торгашей, которые сегодня по приказу даром поили и кормили солдат. -
Нарзес платил за все. У италийцев раненые старались поддержать силы
товарищей.
Опять солнце холодело, собираясь спрятаться в море. Охладевала и
битва. Ромеи первыми начали отход. Из италийской фаланги вместо дротиков
вырывались вызовы, отравленные жестокой и нехитрой солдатской иронией:
- Приходи завтра глотать железо!
- Не забудь застегнуть панцирь!
- Захвати с собой жизнь, я возьму ее!
Так же лежали мертвые, так же летали стрижи, так же сменили их
летучие мыши. Кричали совы.
Так же всю ночь черная пасть ущелья, ничем и никем не защищенная,
была открыта для ромеев, и ни один из них не подумал помешать сну
италийцев.
Под Молочной горой, на узеньких полосках суши под кручей, валялись
обломки италийского флота и непогребенные скелеты италийцев, очищенные
добела крабами и птицами.
Для человека нет вечности, есть однообразие повторенья.
Утром третьего дня италийцы подняли перед своей фалангой крест,
связанный из двух сарисс, - вызов на переговоры.
Нарзес приказал вывесить белое покрывало из своей палатки в знак
согласия принять уполномоченных.
Империя победила. Пусть пустые, пусть разрушенные, города Италии
получат окладные листы. Каждый еще живой подданный будет обязан платить
тридцать разных налогов. Землевладельцев объединят в курии с круговой
ответственностью, и каждый владелец получит право распорядиться не более
чем четвертой частью своей земли, скота, орудий. Три четверти его
достояния империя схватит сразу, как залог. Недоимки же будут преследовать
наследников и наследников наследников, делаясь достоянием рода, неким
постоянным признаком подданного, подобно шерсти овцы, мясу быка, коровьему
вымени.
Последние неподданные приближались, чтобы сдаться империи.
Наместник Божественного, видимая Тень базилевса, Главнокомандующий
Запада, многолетний Хранитель Священной Казны, бывший пленник, изловленный
имперским солдатом в Армении ребенком и искалеченный работорговцем, Нарзес
тщетно пытался найти знакомые черты под шлемами послов последнего войска
Италии.
Тщетно вглядывались и ромейские военачальники; маски из грязи и
разросшихся бород заменили лица.
Не только Индульф, которого знали многие, остался неузнанным. Никто
не признал Геродиана, бывшего ромея, бывшего ромейского полководца,
когда-то начальника пехоты, перешедшего к италийцам. Хотя именно Геродиан
ответил на вопрос Нарзеса о старшем:
- У нас нет старшего, мы все уполномочены войском, все мы - старшие.
- Так вы не избрали преемника Тейе? - спросил Нарзес, не желая
произнести слова "рекс".
- Нет, не избрали, - ответил другой италиец.
- Вы хотите сдаться империи? - опять задал вопрос Нарзес.
- Нет, мы не сдаемся, - сказал третий италиец.
- Чего же вы тогда хотите от меня? - удивился Главнокомандующий
Запада.
- Мы чувствуем, что боремся с богом, - ответил Алигер, брат Тейи. -
Судьба против нас. Мы не хотим и не имеем больше сил, чтобы
противодействовать Року. Познав эту истину, мы изменили решение сражаться
до конца нашего или вашего, ромеи. Но мы не хотим жить под властью
базилевсов. Мы навечно уйдем из Италии. Мы закончим дни, данные нам богом,
где-либо, где нас примут, где для нас найдутся свободные земли, где о
твоей империи, Светлейший, только слышали. Так дай же нам уйти мирно. Ты
не победил нас. Поэтому мы увезем на седле деньги, которые каждый из нас
отложил для себя во время нашей службы в Италии. Ты слышал наш голос,
Светлейший.
- Ты говоришь дерзко, - сказал Нарзес.
- Говорящий правду не бывает дерзок, - возразил Геродиан.
- Но вы побеждены! - настаивал Нарзес.
- Разве кто-либо из нас признал себя побежденным? Ты играешь словами,
Светлейший, - сказал Индульф.
Невольно наставив ухо, Нарзес вслушался в голос, показавшийся ему
знакомым. Италийцы молчали.
- Я мог бы вернуть тебе твои слова. С большим правом, - сказал Нарзес
Индульфу.
Не дождавшись ответа. Главнокомандующий обратился ко всем италийцам:
- Прежде чем размыслить над вашим предложением, я ставлю только одно
условие. Если я и соглашусь отпустить готов, которые не были ранее
подданными империи, я оставлю пленными всех перебежчиков и всех италийцев.
Их судьбу да решит сам Божественный Восстановитель империи.
- Нет, - ответил Алигер. - Они, - и брат Тейи указал на готовую к бою
Он спокоен. Он холоден. Годы войны. Сколько лет? Пятнадцать?
Двадцать? Ему все равно. Он мастер боя. Он бьет выдыхая, успевает
вдохнуть, оттягивая сариссу на себя. Он видит сразу, что справа, что слева
и что впереди. Выдох. Вдох. Выдох. Вдох.
Эти, которых достало острие сариссы, были... Кем? Византийцы из
недобитого охлоса. Персы. Исавры, братья длинноногого Зенона, который
сдался в плен после смерти Тотилы и был зарезан вместе с тысячами других
пленных. Македонцы, эллины, эпироты, славяне. Киликийцы, сарацины,
египтяне. Бессы, дакийцы, готы, гунны, иберы, лазы, герулы. Италийцы -
римляне, сенаторы, разоренные войной. Были, их нет более. Остались другие,
такие же.
Индульф пятился, готовый ужалить - ударить. Пятились Голуб и Алфен.
Пятились все, кто выплеснул себя в общем клине, уколовшем фалангу ромеев.
Каждый не отрывает глаз от врага, каждый натянут, как тетива.
В пробитом строю ромеев дыра затягивается, как в воде. Павших
вытаскивают, тела отбрасывают, чтобы о них не споткнулись живые. Мертвые
сделали свое, пусть уходят.
Мешают дротики, которые торчат из щита, как палки. Индульф отступает
за спины своих. Другой щит. Запасного оружия, запасных доспехов хватает.
Мертвые дарят живым.
Мужество, слава, честь, подвиг. Слова, слова... Мальчишка, тешившийся
золочеными доспехами телохранителя базилевса. Будь он тогда мужчиной,
спафарии не помешали бы ему проткнуть Юстиниана, как пузырь.
Храбрость. Храбрец Велизарий носил талисман от железа. За пятьсот
фунтов золота египетские маги сделали неуязвимым великого полководца.
...За фалангой ромеев стояла Священная Хоругвь с главой Христа. Рядом
с богом Нарзес водрузил те же знамена, что перед последним боем Тотилы, -
лес шестов с побрякушками из золота - тела настоящего божества Теплых
морей.
Пора. Индульф прошел в первый ряд италийской фаланги. Сариссу вперед,
взгляд в щель между наличником шлема и краем щита.
Он узнал противника - герул Филемут! Этому годы нипочем, и он храбр.
Единственный из ромейских начальников, который сегодня решился попробовать
железа.
- Э-гей! Светлейший! Благородный патрикий! Меч против меча!
Как по приказу, перестали летать дротики. На левом краю фаланги
наступило перемирие. Никто никуда не торопился. Можно потешиться зрелищем.
Эй, кто ставит на гота? Кто - на ромея?
...Завтра будут не нужны уловки, хитрости, битвы, осады. Завтра
всякая доблесть уже опоздает. Для италийцев не было прошлого, им
оставались минуты настоящего с проблеском высшей надежды на непознаваемое.
Устали и ромеи. Могила италийцев была могилой ромеев. Из начавших
бесконечную войну выжили одиночки. Война в Италии, как никакая другая,
вырастила бойцов, безжалостных и к себе. Цель оправдывала все средства, но
средства не обеспечили достижение цели. Нельзя было понять, для чего,
зачем еще сражаются.
Поссорившись с начальником, ромейские солдаты убивали его и посылали
полномочных к самому базилевсу с угрозой: коль не будет прощения, коль не
исполнят желания, солдаты переходят к врагу. Юстиниан отечески прощал,
даровал просимое. Или просто давал: солдаты не считаются со словами.
...Филемут не мог отказаться от поединка, не потеряв лица перед всем
войском. Хуже - сегодня презрение к трусу грозило ударом в спину. В этой
битве люди стояли как на вершине ледяной горы, откуда нет ничего, кроме
падения в пропасть.
Индульф видел кабанью маску герула так же близко, как после навечно
забытого и недавно вспомнившегося побоища на ипподроме. Он крикнул:
"Ипподром, Ника, ипподром!" - чтобы оживить память герула-патрикия.
Четырежды Индульф заказывал железокузнецам новые клинки для
персидского акинака, который так обрадовал его в Неаполе. Разбивалась и
рукоять. А сколько сменилось шлемов, лат!
Филемут прикрывался круглым щитом всадника, удобным для единоборства.
Торопишься, Филемут?
Герул ловко принял акинак кованым краем щита. Под черными дырами
ноздрей разинулась мохнатая пасть. Зубастая пасть. Говорили, что у
Филемута выросли зубы в третий раз. Герул хохотал. Конец длинного меча
задел шлем Индульфа.
Филемут подпрыгивал, как на арене. У него лошадиные сухожилия. Он
старался повернуться так, чтобы солнце ударило в глаза Индульфа. Индульф
отступал. Филемут подходил, не сгибая коленей, готовый принять тяжесть
любого удара. Но Индульф только отражал. Бил Филемут. Удар. Удар. У ромеев
закричали, как на ипподроме:
- Получил! Получил!
Индульф уклонялся, меч герула скользил, скользил. Клинок не мог
зацепиться за шлем, за доспех. Чтобы лишить противника хладнокровия, герул
выкрикивал оскорбления. Индульф не слушал.
Удар. Удар. Удар. Ромеи опять закричали:
- Получил, получил, получил!
Может быть, и своим тоже кажется, что Индульфу приходит конец.
Солнце жгло. Индульф чувствовал струйку пота между лопатками. Пора
кончать с ромейским наемником.
Ты сам был наемник. В италийской войне без конца продавали и
предавали, устраивая собственное счастье. Безумцы. Индульф не для своей
выгоды бросил дело империи: единственное утешение для запятнанной чести.
Получай же, патрикий империи, ты никого не предавал, ты честно
торговал своей кровью. Пора платить. Индульф повторил вслух:
- Плати, патрикий, пора! - И сам первый раз за долгое состязание
вложил в удар силу и умение. Он бил мечом, как косой: справа налево вверх!
Выпрямившись, будто от укуса змеи, герул упал навзничь, а Индульф
отскочил, закрываясь щитом.
Тишина. И вдруг ромейский строй залил труп Филемута и ударил на
италийцев. Злобная схватка окончилась так же внезапно, как началась.
И опять и те и другие так же тесно, так же твердо стояли на своих
местах. Так же в тяжелом воздухе мелькали дротики, выскакивая из фаланг
змеиными языками. Трупов не было видно. Полоса земли между врагами была
орошена кровью.
Жужжали и жалили мухи.
Главнокомандующий Запада смирно сидел на смирной лошади в двух
стадиях от сражающихся. Его лагерь был раскинут в пятнадцати стадиях
дальше к западу. Переменись судьба - италийцы сразу овладеют лагерем и
сбросят ромеев вместе с Нарзесом в щель Дракона. Победа италийцев
невозможна. Это будет чудо. В душе Нарзес не верил в чудеса вопреки учению
церкви.
Как в муравейник и из муравейника беспрерывно движутся его деловитые
хозяева, так притекали солдаты из лагеря к месту боя, так и отходили. Одни
- выбившись из сил, другие - с ранами, но еще держась на ногах. Умирающих
и мертвых относили и складывали неподалеку.
Начальники старались поддерживать битву-костер, который сжигал солдат
на месте. Не удавалось придумать охват, обход. Молочная гора защищала тыл
италийцев лучше крепости. Не приходилось управлять войском, ибо войска не
было - стояла стена. Нужно было питать битву, как питают мельничные
жернова, подсыпая зерно.
Давняя дружба связывала Нарзеса с герулами - с дней мятежа Ника.
Когда перед пленением Виттигиса Нарзес поссорился с Велизарием, герулы
Филемута без влияния умного евнуха сами бросили Велизария и ушли за
Нарзесом, отозванным в Византию. Нарзес был щедр и заботлив к солдатам,
особенно же ласкал федератов, своим практичным умом гораздо лучше
Велизария понимая значение варваров в армии империи.
Принесли труп Филемута, и Нарзес заплакал, находя в слезах облегчение
томительной тревоги, рожденной небывалой неподвижностью битвы. Сойдя с
лошади, Главнокомандующий Запада прикоснулся губами к раздробленной мечом
маске вепря, которую носил вместо лица преданный варвар.
Главнокомандующий молился вслух, высоким голосом, громко всхлипывая.
Умный, сведущий в сердцах людей человек, Нарзес без размышлений, без игры
пользовался гибелью одного, чтобы завоевать дружбу и почитанье других. Он
не взывал к мести, чувствуя ненужность призывов. Старый евнух по-отечески
обнял герулов, принесших труп своего вождя, благословил живых и мертвого.
И опять с помощью ипаспистов Нарзес едва-едва вскарабкался на подушку
седла, будто бы нечто случится, коль Главнокомандующий отвлечется от боя.
Отсюда он видел спины своих и - старость дальнозорка - лица италийцев.
...Рекс Тейя сражался перед строем италийцев. Племянник героя Тотилы,
один из последних готов на италийской земле, Тейя следовал старому обычаю
- честь вождя обязывала стоять в бою первым. Полтора тысячелетия
сохранялась традиция. Конники двадцатого века еще видели своих командиров,
в минуту атаки одиноко скачущих далеко перед строем не из пустой лихости,
но на месте, определенном боевым уставом и честью начальника.
Опаснейший враг империи перс Хосрой сам водил войско, бывало, что и
сам управлял штурмом стен под стрелами и камнями осажденных. Ромейские
базилевсы научились воевать, сидя в Палатии.
Опытный боец, могучий человек, Тейя бился тяжелой сариссой. Несколько
близких, из тех, в ком текли капли родственной крови, защищали рекса с
боков.
Пахло потом. Ноги истолкли сухую землю в пыль, как на проезжих
дорогах. Серое облако окутало бойцов. Когда дневной бриз относил пыль в
сторону, показывались серо-черные руки и лица, как у нумидийцев,
африканских пленников, превращенных в ромейских солдат. Сделались
Одинаковыми белокожие северяне, смуглые персы и сарацины, оливковые мавры.
Потускнели доспехи. Губы, будто в черной смоле. Оружие скользило в руках,
смазанных смесью пыли, крови и пота.
Ромеи метили в Тейю. К нему проталкивались самые свирепые и самые
жадные. В него целили дротики. Убить рекса - выиграть бой, прославиться,
быть осыпанным милостями Нарзеса и самого базилевса.
Тейя не отступал. Порой он делал прыжок, нанося удар ненавистному
ромею. Свалив одного, другого, третьего, рекс завоевывал шаг, второй. За
ним ступали друзья, ступала фаланга.
Никто не решался вызвать Тейю на единоборство в те всегда случающиеся
перерывы в бою, когда, не сговариваясь, солдаты устраивают паузы.
Здесь перерывы прекращались ударами Тейи. Здесь густо падали дротики,
и каждый ромей заранее кричал:
- В Тейю, в Тейю! Получил!
Рекс опять и опять принимал щитом метко и зло посланный дротик, опять
колол сариссой, и ромеи подхватывали тела своих, нетерпеливо отбрасывали
назад, прочь, чтобы не мешали живым. Некогда. Можно опоздать. Здесь сам
Тейя. Кто же один выйдет попробовать силу, ромеи? Никто...
Щит Тейи тяжелел от воткнувшихся дротиков. И Тейя бил щитом,
ощетиненным, как хвост дикобраза, бил ромеев тупыми концами дротиков,
сбивал, убивал.
Что же оставалось рексу Италии, изъеденной проказой войны, Италии
выжженной, вымершей, с полями, заросшими лесом, с одичавшими садами, с
разрушенными городами, городками, селениями? Что еще мог сделать рекс
Италии, с отупевшими остатками населения, изнасилованными и опошленными
несчастиями восемнадцатилетней войны? Что, что еще совершить рексу
воистину нищей духом Италии, воистину бесплотной во имя единства империи и
во славу наместника бога, Юстиниана Великого? Что, что!
Тейя не хотел сдаться. Может быть, в этом была его вина, в гордости
бойца, не соглашающегося прекратить кровопролитие, прекратить уничтожение
людей?
Нет. Обращаясь к жителям Рима, дядя Тейи и его предшественник Тотила
напоминал: ромеи успели устроить своим италийским подданным такую жизнь,
что ныне им ничто не страшно.
Тейя мог бы сдаться. Мог бы, подобно Виттигису я многим другим,
получить из белых, как у женщины, рук базилевса почетное звание, земельное
владение с рабами и освобожденное от налогов, иметь деньги, ласкать
женщин, жить...
Дальновидно укрепляя престол и престолы, Юстиниан считал излишним
показывать подданным соблазнительные зрелища казни владык, пусть
враждебных, пусть лишенных власти. Это дурной пример. Однажды венчанные
головы да будут неприкосновенны.
Но не всем подходит клетка, даже золотая.
Щит тяжелел от ромейских дротиков, рука Тейи уставала. Выбрав
мгновение, щитоносец закрыл вождя новым щитом и подхватывал старый.
Тейя не покидал строя, чтобы отдохнуть, как делали другие по праву
пахаря битвы. Сражались с рассвета. Близился полудень. Рекс взял жизни
десятков ромеев. Сколько раз менял он щит? Никто не помнил, никому не
нужно было помнить.
Увязнув в жестком дереве, дротики раскачивались перед щитом, мешали.
Левая рука немела. Тейя звал щитоносцев.
Он мог попятиться, мог скрыться за спинами своих, как за лучшей
стеной из всех, которые остались в Италии. Рекс врос в землю, будто бы это
он один защищал всех. Убивая правой рукой, Тейя отбивался тяжелым, как
свинец, щитом.
Вот и оруженосец с двумя щитами. Одним он прикроет рекса и себя,
другой поможет Тейе надеть на руку.
Двадцать дротиков торчало в щите рекса Италии. Из-за их тяжести рука
не так быстро выскользнула из поручней.
На миг, краткий, как удар меча, Тейя открылся. И чей-то дротик,
случайно, вне воли вслепую метнувшего его из задних рядов ромея, ударил в
грудь Тейи чуть ниже горла, в место, всегда плохо защищенное латами,
ударил в ложбинку, которую целуют влюбленные, ибо в ней живет дыхание -
душа человека.
Непобедимый и непобежденный рекс умер мгновенно. И так же мгновенно
ромеи захватили место смерти Тейи. Италийцы отбросили врага, выровняли
фалангу, но не сохранили тело рекса.
Византийцы, которые упорно именовались римлянами, дабы возвысить
себя, и христианами, так как молились троичному богу, кое-как откромсали
голову трупа и воткнули в обрубок острие длинной пики.
Высоко над битвой вознесся мертвый Тейя, чтобы придать своей смертью
храбрости воинам империи, как рассказали современники. И, как говорили они
же, чтоб привести в отчаяние италийцев, дабы они наконец "прекратили
войну".
Может быть, ромейские солдаты действительно осмелели. Вероятно,
Главнокомандующий Запада утешился в смерти преданного ему Филемута.
Священное писание христиан назначило воздавать зуб за зуб, око за око и
смерть за смерть, а голова рекса Италии стоила дороже головы
герула-патрикия.
Но ромеи, таскавшие на пике кусок мяса, думая, что это Тейя,
ошибались. По-прежнему стояла италийская армия, только удары фаланги
сделались еще злее, только многие италийцы, как готы, так и бывшие ромеи
всех народов, имевших несчастие входить в состав великой империи, стали
еще меньше щадить себя, то есть врагов.
И Нарзес, будучи более не в силах глядеть на однообразие боя, закрыл
глаза. Но оставался на месте из суеверного страха что-то изменить своим
уходом, чем-то нарушить неведомо кем установленный порядок сражения,
подобного битвам, описанным в греческих мифах о богах и героях, подобного
схваткам исполинов в ущелье Кавказа, легендам, о которых он внимал
ребенком в армянской сакле, прилепившейся к подножию Арарата.
И вечерние стрижи, живущие в норах, выдолбленных в отвесных обрывах,
в поисках пищи чертили воздух Молочной горы высоко над сражающимися.
И солнце склонялось к морю далеко за разрушенными стенами Неаполя.
И стада возвращались бы домой, будь в Италии еще стада, и над
селениями поднимались бы дымки, будь еще в Италии селения, а в селениях -
пища...
Битва же не прекращалась. Ветер упал. Береговой бриз готовился
сменить морокой. А бойцы также топтали землю, убивая один других.
Наступавшие сумерки сюда пришли раньше, из-за облака пыли.
Не стало видно лиц. Не стало видно тел. Без приказа
Главнокомандующего Запада, без зова начальствующих ромеи отступили, уходя
в свой лагерь. Тогда италийцы отошли в глубь ущелья.
Тяжело покоились мертвые, каменно вдавившись в землю, как одни они
умеют лежать.
Крепко опали живые, как умеют спать сильные, без снов о смерти,
которая ждет их назавтра.
Стаи летучих мышей, безмолвных, как мертвые, теснились во мгле вместе
с душами убитых, и одни не мешали другим.
Совы перекликались деревянными голосами, гадкими для людей и
прекрасными для себя, приглашая друг друга к продолжению рода.
И ни одному, ни одному из многих опытных военачальников ромеев не
хватило духа, чтобы предложить ночное нападение на открытый ночлег
малочисленных истомленных италийцев.
Бывает утро ясное, светлое, утро прекрасного пробуждения души, не
только тела, утро света, утро исчезновения темноты и торжества Солнца,
чтимого многими религиями и всеми поэтами.
Бывает утро туманное, утро дождливо-холодное; небо затянуто, не
отличишь востока от запада; утро без пробуждения, утро молчания птиц. И
все же - утро.
Сегодня появление света на небе и на земле напомнило о возможности
опять колоть сариссами, рубить мечом и метать дротики, чтобы еще и еще,
сократив людской род, уменьшить число подданных империи.
Никто из италийцев не вздумал забраться на Молочную гору, чтобы там
прожить лишний день, лишнюю неделю или даже, зарывшись в звериную нору,
совсем ускользнуть от ромеев. Не был избран новый рекс. Нашлись бы
достойные, но Италия больше не нуждалась ни в своем рексе, ни в свободе.
Для боя же не были нужны начальники. Когда боец ни на что не надеется, им
не нужно командовать. Сама собой фаланга италийцев построилась на том же
месте, что вчера.
Как косцы, которые выходят с рассветом, когда легче работать по росе,
но продолжают косьбу до ночи, ибо поле велико, хозяин жесток, а спелый
колос теряет зерно, так вновь весь день в знойной пыли сражались италийцы
и ромеи.
Вновь с пурпурной хоругви безразлично глядел на битву нечеловеческий
и бесчеловечный лик византийского бога.
Вновь, как опора ромейской фаланги, торчали шесты с желтыми
побрякушками, чтобы возжигать в сердцах людей ромейскую храбрость.
Военачальники, обходя лагерь, старались выгнать из-под палаток,
из-под обозных телег, из-под навесов торгашей, решившихся последовать за
армией Нарзеса, ленивых или трусливых солдат. Старый Бесс-черепаха с
острой головой, лысой, как у змеи, и проклинал и обещал награды. Но и он,
сопровождаемый пятью десятками ипаспистов, не поминал о наказаниях, о
штрафах за неповиновенье. Не такой выпал день, чтобы грозить солдатам.
Сегодня стало труднее кормить битву, труднее гнать солдат на странную
схватку, без скачки, без ловких обходов. Иной солдат отвечал:
- Сам иди против этих безумных. Я уже получил свое, - и показывал
грязную тряпку, намотанную на здоровую руку.
Другие же нагло ворчали, что у них нет больше сил.
Железный ветер относил в сторону двуногую голову, оставляя в строю
сильнейших сердцем, умелейших, верных.
Герулы, христиане по имени и схизматики для кафоликов, покинув
сражение, устроили языческую тризну по Филемуту. Нарзес не решился
воспрепятствовать своим любимцам, как он намекнул, хитрословный,
полководцу Иоанну.
Гот по крови, ромей по привычкам и, как все ренегаты, особенно
беспощадный к готам-италийцам, Иоанн понял Главнокомандующего Западом.
Пусть истощаются и гибнут другие, герулы же сохранятся до решительного
часа. Победа изменчива и бесстрастна, как куртизанка.
Солдаты поодиночке и кучками подходили к Нарзесу, требуя награды за
доблесть. Иные приносили трофей - отрубленную голову, кисть руки, оружие.
Трупы лежали кучами. Оружие италийцев не отличалось от оружия ромеев, тела
- тоже. Разве можно сказать, где взят трофей? Нарзес платил.
Другие ничего не приносили, чтобы порадовать взор Главнокомандующего.
Такие особенно громко восхваляли свои подвиги. Нарзес платил.
Кто-то, получив с шеста уздечку, изукрашенную колечками и бляхами,
грубо кинул награду под копыта смирной лошади Главнокомандующего. Солдат
ошибся, сочтя позолоченное серебро начищенной медью. Нарзес приказал
заменить отвергнутую награду другой, хотя с ним были верные ипасписты, а
солдат дик и дерзок.
Раненые требовали возмещения за кровь. Некоторые явно были вымазаны
чужой кровью, взятой у раненых. Нарзес делал вид, что обманут, и платил.
Все хотели быть внесенными в списки особо отличившихся. Нарзес никому
не отказывал. Писцы заполняли длинные свитки ситовника. Впрочем, чем
больше лучших, тем проще. Отличие, данное слишком многим, лишается
значения. Уже было записано более сотни имен победителей Тейи, метнувших в
рекса смертельный дротик.
Перед ущельем было все то, что было вчера. Сариссы, мечи, дротики,
схватки, тела. Тела, схватки, дротики. Пыль.
Пыли сделалось больше. Истолченная ногами полоса земли стала шире.
Засохшая кровь пылила вместе с землей.
Италийцы поодиночке отходили для отдыха. Никто не бежал. Никто не
отступал.
Италийская фаланга медленно таяла. Таяла и фаланга ромеев. Она таяла
быстрее италийской. Ромеев было в двенадцать раз больше, чем италийцев.
Они могли менять и трех за одного.
Нарзес приказал доставить поближе к солдатам вино, хлеб, мясо. Телеги
подвозили мехи и амфоры со свежей, гладкой водой реки Дракона.
Главнокомандующий, когда пыль относило, видел, что кто-то заботится
об италийцах. Там не было прислуги, как в имперском лагере, не было
торгашей, которые сегодня по приказу даром поили и кормили солдат. -
Нарзес платил за все. У италийцев раненые старались поддержать силы
товарищей.
Опять солнце холодело, собираясь спрятаться в море. Охладевала и
битва. Ромеи первыми начали отход. Из италийской фаланги вместо дротиков
вырывались вызовы, отравленные жестокой и нехитрой солдатской иронией:
- Приходи завтра глотать железо!
- Не забудь застегнуть панцирь!
- Захвати с собой жизнь, я возьму ее!
Так же лежали мертвые, так же летали стрижи, так же сменили их
летучие мыши. Кричали совы.
Так же всю ночь черная пасть ущелья, ничем и никем не защищенная,
была открыта для ромеев, и ни один из них не подумал помешать сну
италийцев.
Под Молочной горой, на узеньких полосках суши под кручей, валялись
обломки италийского флота и непогребенные скелеты италийцев, очищенные
добела крабами и птицами.
Для человека нет вечности, есть однообразие повторенья.
Утром третьего дня италийцы подняли перед своей фалангой крест,
связанный из двух сарисс, - вызов на переговоры.
Нарзес приказал вывесить белое покрывало из своей палатки в знак
согласия принять уполномоченных.
Империя победила. Пусть пустые, пусть разрушенные, города Италии
получат окладные листы. Каждый еще живой подданный будет обязан платить
тридцать разных налогов. Землевладельцев объединят в курии с круговой
ответственностью, и каждый владелец получит право распорядиться не более
чем четвертой частью своей земли, скота, орудий. Три четверти его
достояния империя схватит сразу, как залог. Недоимки же будут преследовать
наследников и наследников наследников, делаясь достоянием рода, неким
постоянным признаком подданного, подобно шерсти овцы, мясу быка, коровьему
вымени.
Последние неподданные приближались, чтобы сдаться империи.
Наместник Божественного, видимая Тень базилевса, Главнокомандующий
Запада, многолетний Хранитель Священной Казны, бывший пленник, изловленный
имперским солдатом в Армении ребенком и искалеченный работорговцем, Нарзес
тщетно пытался найти знакомые черты под шлемами послов последнего войска
Италии.
Тщетно вглядывались и ромейские военачальники; маски из грязи и
разросшихся бород заменили лица.
Не только Индульф, которого знали многие, остался неузнанным. Никто
не признал Геродиана, бывшего ромея, бывшего ромейского полководца,
когда-то начальника пехоты, перешедшего к италийцам. Хотя именно Геродиан
ответил на вопрос Нарзеса о старшем:
- У нас нет старшего, мы все уполномочены войском, все мы - старшие.
- Так вы не избрали преемника Тейе? - спросил Нарзес, не желая
произнести слова "рекс".
- Нет, не избрали, - ответил другой италиец.
- Вы хотите сдаться империи? - опять задал вопрос Нарзес.
- Нет, мы не сдаемся, - сказал третий италиец.
- Чего же вы тогда хотите от меня? - удивился Главнокомандующий
Запада.
- Мы чувствуем, что боремся с богом, - ответил Алигер, брат Тейи. -
Судьба против нас. Мы не хотим и не имеем больше сил, чтобы
противодействовать Року. Познав эту истину, мы изменили решение сражаться
до конца нашего или вашего, ромеи. Но мы не хотим жить под властью
базилевсов. Мы навечно уйдем из Италии. Мы закончим дни, данные нам богом,
где-либо, где нас примут, где для нас найдутся свободные земли, где о
твоей империи, Светлейший, только слышали. Так дай же нам уйти мирно. Ты
не победил нас. Поэтому мы увезем на седле деньги, которые каждый из нас
отложил для себя во время нашей службы в Италии. Ты слышал наш голос,
Светлейший.
- Ты говоришь дерзко, - сказал Нарзес.
- Говорящий правду не бывает дерзок, - возразил Геродиан.
- Но вы побеждены! - настаивал Нарзес.
- Разве кто-либо из нас признал себя побежденным? Ты играешь словами,
Светлейший, - сказал Индульф.
Невольно наставив ухо, Нарзес вслушался в голос, показавшийся ему
знакомым. Италийцы молчали.
- Я мог бы вернуть тебе твои слова. С большим правом, - сказал Нарзес
Индульфу.
Не дождавшись ответа. Главнокомандующий обратился ко всем италийцам:
- Прежде чем размыслить над вашим предложением, я ставлю только одно
условие. Если я и соглашусь отпустить готов, которые не были ранее
подданными империи, я оставлю пленными всех перебежчиков и всех италийцев.
Их судьбу да решит сам Божественный Восстановитель империи.
- Нет, - ответил Алигер. - Они, - и брат Тейи указал на готовую к бою