Иванов Всеволод Ф.. Русь Изначальная (том 2)

Таких, лучших в мире коней, ромеи звали фалионами, степные народы -
баланами. Они носят в крови уменье вести себя в бою и верны всаднику.
Аттила* ездил на балане. Предки Шамоэла-Зарола ходили вместе с великим
сыном Мундзука к берегам неизмеримого Западного моря. Балану исполнилось
пять весен, хану - сорок. Зрелый воин на молодом коне есть сочетание силы
и мудрости.
_______________
* А т т и л а - повелитель гуннов, был сыном Мундзука.

Побить этих нечистых лесных зверей! Гнев на врага поднимался, как
жгучая боль. Хан махнул саблей, указывая. Балан рванулся, но, покорный,
замер. Шамоэл-Зарол остался на месте с отрядом избранных
телохранителей-сеидов.
Проклятие лесам, проклятие тесному полю! Еще один отряд пеших вышел
из лесу. Не разрывая строя, будто скованные цепью, подобно железным полкам
бессмертных персов, лесные спешили на помощь своим.
Кто в силах вернуть конницу, взявшую полный размах, вернуть здесь, не
в степи, где вольны и широки травянистые просторы! Вот и лесная конница.
Они перехитрили!..
Хан видел тучи стрел, которые поднялись перед росскими, как стаи
воробьев с тока. Хан закрыл глаза. Не из робости. Но страшно смертному
встретить свершенье Судьбы.
Не было сил отказаться от зрелища. Теперь ударила росская конница!
Бессилие, бессилие... Они рычат, как тигры в камышах. Брызгами воды
всадники разлетелись по полю. В беглецах хан узнавал своих хазар. Лесные
бойцы казались кораблем. Вместе все, вместе. Кто же кричал, что на этой
реке ловят рабов, как зимних дроф, обледеневших во время джута!
Погибал род Шамоэла-Зарола. Его дед овладел властью в кочевом гнезде
как самый богатый, самый сильный, отмеченный богом за ум, за храбрость.
Отец обогащал род удачными набегами на аланов, булгаров, черных мадьяров.
Сам Шамоэл-Зарол, приняв новую веру в Яхве, был уважаем великим хаканом.
Тесно поле, падают стрелы. Телохранители не успели подхватить своего
хана. Он, отмеченный богом, увидел Асроэля - ангела смерти.
Мимо бежали колосья, свистел ветер, уши были полны воя и рева,
плескало железо, капали огненные стрелы. Раз, два раза ударили молнии. Хан
отбивал угрозы грома. Разве можно отвести рок рукой человека?..
Умный балан сразу остановился, повернул морду и захрапел, увидя
хозяина. Хан висел вниз головой, разбросав руки, полные земли. Балан не
шелохнулся, спасая господина, когда чужой человек с чужим запахом взял
брошенный повод. Ногу хана вырвали из стремени, и балан рванулся: чужой
был в седле. Невыносимая боль стиснула ребра, между ушей грянул удар
кулаком, как молотом, и балан едва не упал. Повод дернуло. Балан, спасая
нежный рот, задрал голову. Он подчинялся, подчинялся! Прежде у него не
было повелителя, теперь есть...
- Они сопели около нашего града, втягивая воздух нашего леса, они
урчали, чуя запах пашей крови. И нет их более. Их - нет! - так воздавал
князь-старшина Келагаст славу победителям.
- Знай, Всеслав! - восклицал Келагаст. - На тебя, на твоих воинов
ляжет ответ перед Дажбогом, ты ответишь перед навьими, если не совершишь
того, что должен. Я вижу гибель росского языка. Имя наше отойдет в
предания. Впоследствии уйдет и из них. Останутся от нас безыменные могилы,
как от длиннопалых людей остались каменные боги, а как звали тех людей и
как звали богов - никто из живых не знает. Так совершится и с нами. Уже
нет у нас погоста, спалили богов. Земля разорена, поля потравлены, люди
побиты. Три наших рода погибли - твой род, Всеслав, Беляя и Тиудемира, мы
стали слабы, как каничи. Нет нам спасения, разрозненным. Еще и еще будет
терзать нас Степь, еще и еще будет истреблять детей наших: пока не соберем
мы силу такую, чтобы забыли они мечтать брать на Роси полон и добычу.
Далеко смотрит старый Келагаст-князь. Некогда слушать его. Доломать
надо хазарскую кость.
Без отдыха, прямо с поля боя, часть конных слобожан пошла за
Рось-реку. Отобраны они были не по обычному строю, в котором воины
привыкли ходить, зная передних, задних, крайних. Ратибор повел родовичей
Горобоя, Беляя, Тиудемира - тех, кто жил в слободе, тех, кто пришел в
ополчение племени от погибших родов.
"Жизнь обманывает сновидениями, успокаивает достижением желанного, но
нет победы, нет покоя человеческой душе, пока не поднимется его тело на
погребальный костер" - так думал Всеслав, вспоминая речи Келагаста. Завтра
не будет таким, как сегодня. Новый день приходит голодным, его не насытишь
памятью совершенного вчера.
"Нашего воеводу несет к большой власти, как вешней водой, - думал
Колот, глядя на Всеслава, - в гору он поднимется на слободских мечах".
Душа Всеслава горела больнее, чем живое тело на костре. Чтобы быть,
как все, он не постарался спасти своих родовичей, свой град. Он вел войско
для победы, не для защиты. Где найти оправдание перед мертвыми!
Войско уже прибавило к имени Всеслава прозвище "Вещий", уже не
воеводой звали его, а князем, тем выражая безграничность почета. Но никому
не знать мук чужой души, не понять со стороны томлений, сомнений, печали
того, в ком видят вождя и героя.

5

В сухое лето Рось-река оскудевает задолго до солнцеворота, выступают
камни на перекатах, открываются скалистые гряды.
Брод в излучине против слободы обмелел раньше обычного времени, и
хазары растаскали ерши. Слобода была заперта, как щука в слепом протоке,
заплетенном забором. Хазары не любили нападать на крепкие места. Холм, на
котором сидела слобода, был крут и высок, еще выше поднимался вал с
прочным тыном. Слишком многих жизней потребует открытое нападение, лучше
пустить в дело старое средство - голод.
Дни не шли - тянулись тягучей живицей-смолой, как из подсеченной
сосны. Щерб, на которого воевода покинул гнездо, усердно учил подростков.
Наука шла, как всегда, будто бы за тыном не стояли степные люди. Бились
мечами и саблями, кололи копьями, до изнеможения держали коленями тяжелые
камни.
На излете ложилась во дворе хазарская стрела. Прервав труд, молодые
слобожане льнули к тайным щелям тына. Безногий стрелок Горбый
перебрасывался на костылях, гудела и жестко хлопала тетива всей силой
турьей роговины тяжелого лука, и, коль не успевал укрыться хазарин,
молодые завистливо кричали:
- Труп, труп!
Калека озирался, хохотал, бил кулаком в гулкую грудь, как молотом в
бочку. Он счастлив, здесь он первый воин, мужчина!
Щерб бранил подростков дармоедами-бездельниками и тычками гнал к
делу.
Со слободской вышки по-прежнему поднималась тонкая струя дыма в знак
того, что хазары перешли Рось, что слобода еще жива. По дыму, по зареву
слобожане знали, что погибли три града, угадали, чьи грады погублены. Где
же свои, где воевода?
Днем из слободы было видно далеко. Ночью приходили темнота и
сомнения. Погибли слободские с князем, побито ополчение. Щерб размышлял,
втихомолку от меньших советовался с несколькими старшинами. Хазары разорят
землю дотла, но не останутся в ней навечно. Что делать тогда? В слободской
крепости много припасов, есть колодезь. Если хазары пойдут на слом большой
силой, не жалея себя, тогда не отбиться. Не пойдут - крепкое место
уцелеет. Пойти вдогонку хазарам, отбить своих пленных, сколько будет силы,
или сберечь себя? Затворникам казалось, что они одни на росской земле.
Старшие готовились увидеть, как хазары примутся нарочно, на виду,
играть славянскими головами, складывать их кучами, как распнут избранных
пленников для устрашения осажденных.
Однажды на заходе солнца в слободе заметили всадников,
переправлявшихся в Заросье к востоку от брода. Подумалось, что это свои.
Иначе почему бы им идти вплавь, а не бродом? За все дни впервые появилась
надежда.


Ратибору помнилось, как степь пахла горелым в затишных лощинах, когда
он возвращался из далекого дозора. Нынче и ночью пахло так же. Заросье
сгорало от солнца.
Небо рассыпалось звездами, пели сверчки. Издали доносился
многоголосый лягушечий вопль. Вдруг, вспыхивая, он взлетал, тревожный,
трескучий, и умолкал, удушенный ночью. Кто-то топтал пересыхающие озерки и
болотца, кто-то крался между тростником, рогозом, рдестом, кто-то охотился
за живым мясом.
Ущербная луна взошла после полуночи, лесные тени сгустились, поляны
белесо запестрели, будто влажные. Свет обманывал: жаркой ночью росы не
бывает.
На рассвете Ратибор вышел со своими в тыл хазар, на южный край
Турьего урочища. Широкие ободья хазарских колес отметили степную дорогу,
подсохшие травы не могли налить соком и поднять сломанные стебли. Здесь,
от маленьких искорок, которые железо выбьет из души кремня, суждено
родиться великому бедствию для всего живого.
Конному легко набрать в лесу сушняка и разбросать по степи костры.
Через Турье урочище протянулись цепочки хвороста. Из костра, разложенного
в лесу, всадники выхватывали головни и уносились в степь. Припав к земле,
человек раздувал уголек, пока не затрепещет бледная душа огня. Степь
запылилась серым дымом.
Мстиша, друг Ратибора и родович Всеслава, захохотал.
- Знатное будет кострище! Я охотник отведать жареного хазарского
мяса! - и завертелся в пляске.
Мрачно и страшно глядели на одичавшего Мстишу воины из погибших
родов.
Новые и новые места степной дороги вздыхали дымом, разрастался пожар,
пахнуло гарью. Мстиша плясал и плясал. Невеликий ростом да мощный телом,
он плескал широкими ладонями, щелкал пальцами и выкрикивал все одно, все
одно:
- Мясца мне жареного, паленого, копченого!.. - Двое детей было у
Мстиши. И к жене он любил отлучаться почаще иных, тоскуя по нежности.
Ратибор схватил друга за плечи. Мстиша вырвался, затрясся, закричал:
- Не тронь меня! Не тронь, ты железный! - и вскочил в седло.
И все вразброд поскакали по степной дороге, утолял жгучую муку
пожаром. Собирали хворост, раскладывали новые костры, перехватывали
степную дорогу тропами огня.
Уже метнулась дикая птица; забыв о труде повседневной охоты, уходили
ястребы, вспархивал перепел, куропатки срывались, отлетали стрепета, уводя
свои выводки. Гибли жалкой смертью мыши, кузнечики, сами прыгали в огонь,
тысячи тысяч малых жизней исчезали в слепом гневе огня.
Пожар родит ветер. Горящая степь пробудила воздух. И раз и два
вздохнуло небо, открывая ворота ветров, и бросились ветры от прозрачной
тверди небесной на жесткую твердь земную, и заиграли на выжженных,
оголенных гривах.
В бегстве смешались волки с козами, корсаки и лисицы с зайцами. Табун
тарпанов ушел через Сладкий ручей, тяжелый скок туров был слышен на
версты. Попав в западню между двух огней, жители степи спасались в леса.
Каменный бог забытых людей безлико глядел на восток, безразличный,
овеянный копотью.
На Турьем урочище старые дубы, помнившие гуннов, вновь увидали огонь,
ползущий к корням. Как и тогда, старых спасала толстая кора, как и тогда,
погибал молодняк.
Стоглавые ветры крутились, облекаясь пеплом. Свив гарь с пламенем,
они, найдя забытые кости, жарко гладили их горькой лаской запоздалого
погребения, заглядывали в раскрытые пылкому дыханию трещины земли и
камней, выжигая живое, и забавлялись, сея огонь, огонь и огонь. Недобрые
сеятели! Злые ветры войны, немые соратники, слепые помощники, глухие
союзники, одни вы тешитесь общим несчастьем. Выпусти вас вольно, и вы
сожрете весь мир и упьетесь победой, лишь когда по всей земле протащите
смрадно-черное пожарище смерти.
Не веря ветру, не доверяясь удаче, слобожане весь день поджигали
степную дорогу.
Возвращались ночью. На Турьем урочище пылали высокие факелы. Горели
старинные пни, многими летами копившие на себе толщи мха. Опушки лесов
были отмечены змеистыми грядами огня, который доедал кочки и подсушенные
пожаром кусты. Пламени не было хода только во влажные лесные сени,
защищенные сочными папоротниками, кипреем, липкой сон-травой.
Ветер срывал пепел с выгоревшей степи, открывая рдеющие поляны.
Глубоко затлелась степная одежда, сотканная тысячами поколений отмерших
корней.
Ратибор думал: "А если бы мы подожгли степь навстречу хазарам?" Не
находя ответа, он утешался: тогда степь еще не так высохла, как ныне. И -
старался забыть, забыть. Нельзя переделывать совершенное, нет на это
власти ни у богов, ни у людей.


Степь! Да ныне весь край неба в Заросье захватило огнем. Пожар изъел
всю степную дорогу. Хазары свои табуны подогнали к Рось-реке и, защищаясь
от степного пожара, пускали встречный огонь. Грозы не было, не сами же
хазары жгли степь.
С наступлением темноты затворники-слобожане слушали из своей
крепости, как необычно завозились хазары. Что-то новое творилось в стане
степных людей. Под самой же слободой было тихо. Вдруг снизу легко позвали:
- Люди!.. Эй, слобода!.. Наши...
Щерб перегнулся через тын, сказал:
- Слышу... Крук, ты?
Снизу звук идет хорошо. Щерб узнал кровного брата. Крук прокрался
между хазарами!
- Лестницу кидай, - приказал снизу Крук и, не дожидаясь, спросил: - А
степь-то хорошо горела?
Теперь Щерб догадался, что пламя пустили свои. Для чего же?
С тына свесилась многосаженная лента. Два толстых ремня с вшитыми
поперечинами достигли низа сухого рва.
- Полезай... - шепнул Щерб вниз, но услышал не Крука, а чужой голос,
хазарский. Вскрик, ворчание, возня, чей-то хрип. Лестница натянулась,
задрожала.
- Иду, - сказал Крук. Он поднимался медленно. Захватившись за тын, он
другой рукой поднял чье-то тело: - Принимай...
Перебросив себя через тын, Крук повернулся и начал выбирать лестницу.
- Там еще один, - объяснил он Щербу. - Я его привязал.
Крук положил тела хазар перед дверью воеводиной избы. Масляный фитиль
осветил Крука - он сам был хазарином. В желтых сапогах, красных штанах, в
наборной, из колец, железной рубахе, с хазарской саблей в роскошных ножнах
красной кожи, украшенных светлыми камешками и золотыми гвоздями. На голове
Крука ладно сидел низкий шлем.
- Горела степь, говоришь? - спросил Крук.
- Еще и ныне горит. Страшно глядеть. Что дальше, то шире. Сушь. До
самого моря дойдет.
Кровные братья забрались на вышку. Оглядевшись, Крук приказал:
- Факел вяжите на шест.
Широко размахнувшись факелом, Крук объяснил:
- Так князь узнает, что я добрался. Теперь же укрепи шест прямо. Он
узнает, что степь выгорела.
Падающими звездами вниз, в темноту, улетали горящие слезы смолы.
Никто не спрашивал Крука, он сам, зная, что все собрались, крикнул в
темноту:
- Тех хазар мы покончили всех. Завтра покончим этих. И вы, молодые,
тоже готовьтесь к бою. Доучиваться будете... в поле...
В княжеской избе Крук попросил Щерба:
- Дай испить нашей, слободской водицы.
Не снимая железной рубахи, он повалился на шкуру, бормоча сонным
голосом:
- Спать буду до света. Как мы пошли из дома, я, будто помнится, не
спал ничего... Брат, доспех мне дашь на завтра. Этот я сам просек на живом
хазарине. Через хазар идти, вот и обрядился в нечисть. А тебе был бы ныне
конец...
- Что так? - спросил Щерб.
- Припаса на слом не поленились собрать хазары.
- Видел я, - возразил Щерб, - я бы отбился.
- Со ста сторон они бы полезли, не отбиваться нам, бить нам нужно,
как... - и сон сковал язык Крука. Он спал, не успев рассказать, как
придушил обоих хазар, как хоть и худая, а спасла его от ножа добытая с боя
кольчуга.
Нет, все равно не рассказал бы. Мелким стало такое для людей, которые
научились бить врага в чистом поле. Щерб знал, что тела случайно убитых
хазар Крук притащил не для хвастовства, не для того, чтобы попользоваться
добычей. Иное здесь скрывалось. Убитый в бою не знает, кто его поразил,
душа его не погонится за победителем. Не так в одиночной схватке. Душа,
отойдя от истлевшего тела, прилипнет к убийце, будет мстить. Тело нужно
зарыть, чтобы земля изъела Душу.

6

Ночью в лесу следов не увидишь. Держа повод в сгибе правого локтя,
Хилла шарил по земле руками. Найдя отпечатки копыт, Хилла старался
нащупать, где зацеп, где пятка.
Черный лес, черная ночь. Дурной лес, дурная ночь. В степи видно и
ночью, старый степняк Хилла в степи - дома.
И все же он верил, что выберется. Ему всегда везло, Хавр даровал ему
особое счастье в несчастье. Нуждаясь в утешении, Хилла разогнулся и стал
считать удачи последних дней. На тропе росский самострел убил лошадь сына
хана. Хилла был рядом. Будь самострел насторожен чуть-чуть иначе, Хилла
потерял бы свою лошадь. После сожжения росских идолов Хилла шел пешком,
сын хана взял его лошадь. Тонкая стрелка ужалила ханского сына, и Хилла
опять сел в свое седло. Когда в поле росская конница ударила, Хилла,
оказавшись крайним в строю, был отброшен к лесу, иначе ему бы не уйти. Три
раза Хилла имел счастье в несчастье. Он еще будет жить. Теперь он сумел
найти следы конных. Следы шли от реки. Хилла был уверен, что именно здесь
хан вел свой род. Нужно ехать против следов.
Хилла боялся ехать верхом. Ночью ветка сорвет с седла, сучок выколет
глаз. Это не степь. Новый хан захочет, чтобы его полюбили. Он раздаст
пережившим поход имущество и скот погибших, отдаст жен, детей, чтобы было
кому позаботиться о слабых. Росские побили родовичей Хиллы, зато теперь у
него будет много жен и послушных детей, много лошадей, баранов, коров.
Быть счастливым в общем несчастье - великое благо. Хилла даст Хавру быка,
корову, овцу, барана, жеребца. Всех - черной масти. Хавр любит кровь
черных животных, она ярче и гуще другой.
Лошадь, задевая за корни, оступалась. Хилла тоже спотыкался. Они оба
не умели ходить в лесах. Что-то зашуршало, затрещали сучья. Лошадь Хиллы
рванулась.
- Чи! Чшии! - зашипел Хилла, подбирая повод.
Тигр, или волк, пли барс... Э, сейчас у всех много поживы, зачем им
нападать на живого человека, на живую лошадь...
- Ту-вза! Ту-вза! - взвизгнул Хилла, пугая зверя. - Вперед, вперед, -
он потянул за повод.
Ему казалось, он вспоминает дорогу. Лес вдруг обрезался. Запахло
рекой. Спуск. Да, он не ошибся. Хавр велик.
На этом берегу тысяча всадников вытаптывала кусты, траву, ломала
камыш-редник на песчаной отмели. У Хиллы не было с собой бурдюков. Он
потерял свои бурдюки. Нужно пару на каждого всадника. Так хазары
переправлялись через Днепр, где от берега до берега больше одного
фарасанга*, где человек на другом берегу кажется сусликом, лошадь -
кошкой. А-а, до Днепра Хилла сделает себе новые бурдюки.
_______________
* Ф а р а с а н г (п а р а с а н г или ф а р с а н г) -
древнеперсидская мера длины, употреблявшаяся греческими писателями
для определения расстоянии в Азии: 5-6 русских верст.

- Ча-шаа-а! Ча-а, чши, красавец, сильный, умный! - говорил Хилла,
трепля коня по шее. - Идем, идем!..
Ноги устали и болели от ходьбы. Хилла с трудом забрался в седло.
Вперед, вперед! Конь сторожко переступил, остановился в реке, но,
почувствовав твердое дно песчаной отмели, послушно пошел. Камыш тревожно
зашелестел. Войдя по грудь, конь остановился, натянул повод, прося воли.
Хилла позволил коню сделать глоток-другой. Сам Хилла решил напиться только
после переправы, хотя и его сжигала жажда. Никогда Хилле не приходилось
переправляться ночами. Он не умел плавать, конь умел, конь вывезет. Там -
степь, здесь - росские.
Река поднималась, холодная вода налилась в сапоги. Конь опустился,
поплыл. Хилла соскользнул влево. Течение неслось с правой стороны и могло
затащить Хиллу под брюхо коня. Хилла вцепился в холку. На коня - вся
надежда.
Плеснуло. Рот Хиллы залило. Он судорожно глотнул, хотя пить ему уже
не хотелось. Берега он не видел. Реке не было конца. Конь ударил передними
ногами, вода вспенилась. В отчаянье Хилла приподнялся, опираясь на холку.
И почти сразу конь достал дно. Измученный, обессиленный Хилла едва смог
лечь животом на седло. На берегу он вспомнил, чего испугался конь. Это
было лошадиное брюхо, над которым торчала нога в сапоге. В таком же, какие
носил сам Хилла. И спасшийся вознес бессловную благодарность Хавру: другой
погиб в проклятой реке, не Хилла!
Почтительно сидя на корточках перед ханом Суникой-Ермиа, Хилла
рассказал короткую, как смерть, историю гибели хана Эгана-Саола и тех, кто
был с ним.
Бесстрастно, не моргая, хан Суника-Ермиа смотрел на желтое лицо
Хиллы, на редкую бороду, которая росла только по челюсти. Узкие глаза
дурного вестника прятались в веках-щелках и казались закрытыми. Рот, как
прорубленный, был заботливо сморщен, и губы едва шевелились. "Жадный к
добыче, скупой в бою", - невольно определил Суника-Ермиа характер
ничтожного человека. С его висков не падали нарочно спущенные прядки
волос. Родович Эгана-Саола был поклонником Хавра, язычником.
Ощущение неудачи тревожно проснулось в душе Суники-Ермиа. Он полагал,
что славяне нападут на обоих его друзей. Он сам нарочно остался сзади. Он
выжидал, когда схватки со славянами, истощив, ослабив друзей-ханов,
сделают его самого первым. Суника-Ермиа вступит в славянскую землю
сильнейшим, и он, а не Шамоэл-Зарол, не Эган-Саол, получит настоящую цену
победы. Сегодня днем загорелась степь. Теперь пришла весть об истреблении
воинов Эгана-Саола...
Хан не слушал Хиллу, который вразброд доставал из своей памяти
подробности поражения, запинаясь, как сытая курица, лениво клюющая зерно,
рассыпанное небрежной рукой.
Все легли... Все? Он лжет, трус. Он бежал от первого взмаха
славянской сабли. Нет, не лжет...
Хан вспомнил своего отца. В конце жизни отца проповедники Яхве
принесли Закон с берегов Серединного моря. Хакан принял Закон, его воле,
его примеру последовали лучшие люди. На их тела и на тела их детей
проповедники Закона наложили знак союза. Низкие люди, как этот ничтожный,
продолжали держаться старого Хавра. Учителя Закона советовали хакану не
спешить, они хитроумно нашли сходство между Яхве и Хавром. Пусть истину
знают высшие, простым довольно ее отражения. Старый отец Суники
предсказывал бедствия хазарам. Они раздвоились. Отныне у знатных другой
Закон, другой обычай, чем у простых. В разделении заложена гибель
народа...
В шатре хана горел седмисвечник*, заправленный подземным
маслом-нафтой, которое доставали у персов. Огни колебались, искажая лицо
Хиллы. Яхве жесток, мстителен, он тысячами тысяч уничтожал своих врагов.
Враги Яхве - все, кто не принял его Закона, кто не носит на теле знак
союза. Темные хазары - тоже враги Яхве. Хан сделал движение, будто
отмахиваясь от мухи. Согнувшись, Хилла попятился к выходу. Суника-Ермиа не
успел додумать свою думу, в седмисвечнике не успели нагореть фитили, как в
шатер проникли другие вестники другой гибели: меч Яхве рукой славян
поразил также и хана Шамоэла-Зарола.
_______________
* С е д м и с в е ч н и к - светильник с семью рожками.


Ночью хазарские рога разбудили всех слободских, кроме Крука,
мертвецом спавшего на воеводской постели. Славяне зовут в рога иначе, чем
хазары. И все же ухо чувствовало, что только к общему сбору может созывать
чередование протяжных и коротких вскриков. И шум был у брода, и громкие
голоса. Почему не рождаются воины с глазами совы!
При утреннем свете Щерб увидел то же, что видел вчера. На расстоянии
выстрела были разложены длинные лестницы, шесты, бревна, канаты. Там же
стояли подобия длинных корыт, сплетенные из ветвей, высотой больше
человеческого роста. Накрывшись таким корытом, сразу человек двадцать
могут вплотную подойти к тыну, не боясь стрел и камней. Кучами лежали
щиты, которыми могли защищаться три и четыре бойца. На месте была и
решетчатая башня из бревен на тележных колесах. С нее, если подкатить к
слободе, хазары смогут бить стрелами. Щерб похвалился перед Круком,
обещаясь отбить натиск. Слободу ждала скорая гибель.
Все заготовленное для слома слободы было на месте. Но ни одного
хазарина не оставалось на лесном берегу Роси.


Хазарин не умеет рубить топором, как россич, не может вытесать паз и
врезать лапу так плотно, чтобы одна тесина держалась в другой, как сук на
породившем его стволе. Хазарский осадный припас был связан сыромятными
ремнями, и на берегу тухло разило сыромятиной. Казалось, что и от самих
хазар тянет терпко-кислая вонь.
От дедов не было слыхано, чтобы россичи мирно говорили со степными
людьми. Утром, когда росское войско вышло к слободе, из хазарского стана к
Роси поехали конные, небольшим числом, без доспехов, без шлемов. На том
берегу хазары стали звать на переговоры. Один из них, дойдя до середины
брода, кричал по-росски:
- Мир! Мир!
Не наблюдая враждебных действий со стороны россичей, несколько хазар
вслед за первыми перешли Рось.
На заготовленных хазарами щитах уселись степняки и россичи. Хазарин
заговорил:
- Мой хан, славный, могущественный, по имени от предков Суника, Ермиа
по закону Яхве, хочет уйти с миром обратно в степи. - При этих словах
встал пожилой хазарин, одетый в длинный кафтан блестящей ткани, расшитый
золотыми нитками. Он кивнул головой в черной шапочке, торжественно поднял
руку к небу и приложил ладонь к сердцу.
Толмач сказал:
- Хан поклялся именем Яхве в истине слов и в чистоте намерений.
Сев на плоский мешок, принесенный для него одного, хан, глядя на
Всеслава, в котором сумел угадать равного себе, произнес несколько слов.
Толмач тянулся ухом к хану и покрякивал: "Э! Э! Э!"
- Хан говорит, у него нет зла на вас. Он вам дурного не сделал.
Другие ханы вошли в ваш лес и там погибли. Он, Суника-Ермиа, ныне уходит
от вас с миром, - перевел толмач.
- А это он к чему совершал? - спросил Всеслав, указывая на лестницы,
на щиты.
- Хан изменил намерения, - вывернулся толмач.