Каганов Леонид Александрович. Харизма

   И вынимает мою пачку! Я так машинально смотрю под мышку, ну, в смысле, на ось колеса, которая раньше подмышкой была, и понимаю, что пачки там нету! Проволочка висит, мобилка на ней болтается, а пачки — нету!
   — А ну-ка давай сюда мою пачку! — говорю мужику. — Мои деньги!
   Мужик пьяный-пьяный, а понимает, что деньги у него сейчас отберут. Поэтому он вскакивает и бежит от меня. А я кидаюсь за ним. Как, спросишь, кидаюсь? Да кое-как, хреново кидаюсь. Перебираю колесами, как ногами, враскорячку. Неудобно — жутко. А чего делать? А мужик удаляется, попробуй за ним успеть, когда у тебя четыре колеса и одна рука.
   Ну, я останавливаюсь и начинаю колеса обратно в лапы превращать. А они, заразы, защитились и не превращаются! Зациклились — это я термин придумал, просто не знаю, какое еще слово подобрать. Понимаешь, колеса круглые, да? Такие литые диски, мехом обтянутые, по ободу — шипы-когти идут. И вот их надо обратно втянуть в лапы. Или в руки, уже не важно, во что. Но они-то круглые! И как только я начинаю представлять себе, как колесо вытягивается в лапу, то оно начинает вытягиваться сразу со всех сторон, понимаешь? Потому что круглое и когти равномерно по периметру нанесены. Я лапу представляю, начал с правой, передней, а оно, колесо в смысле, вместо того чтобы сплющиться и в лапу превратиться, начинает в диаметре расти! Становится тоньше, тоньше, как блин, но в диаметре увеличивается! И остается колесом! Вот такое мучение. Как я лапу в колесо превратил — не помню, хоть убей. Замкнул как-то по кругу. А обратно — ни в какую.
   И вот я стою на асфальте, скособочившись, как велосипед прошлого века, одно колесо громадное, остальные мелкие. А мужик за горизонтом, ну, в смысле за поворотом, скрывается. Обидно, выть хочется! Кончилось тем, что я придумал все-таки выход. Стал колеса в толщину наращивать! Наращивал, наращивал, стали они у меня такими трубами, как колеса гоночного автомобиля. А затем дело пошло, чем длиннее — тем тоньше. И наконец, стали почти как лапы, только когтями покрыты сплошь. Ну, я когти усилием воли стянул на самый конец лап, и дальше уже дело пошло быстро. Привел в порядок кости, суставы, с пальцами-когтями там порядок навел, слишком много их было, пришлось сращивать. Повозиться, конечно, пришлось, но в итоге стал я на все четыре, а свободную свою руку в кулак сжал над головой и понесся за мужиком.
   А мужика уже нет. Побегал я туда-сюда, пусто. Хорошо хоть лужа мне попалась по дороге, глянул я в нее — увидел свою морду, испугался, но вспомнил, что я собака и, значит, у меня должен быть нюх. Нюх развить — это оказалось совсем несложно. Примерно как ушами точку слуховую поймать. Вернулся я к тому месту, где со своими злополучными колесами возился, понюхал асфальт в том месте, где мужик сидел, и побежал по следу.
   Нашел мужика довольно быстро. Он-то думал от меня скрыться, свернул с дороги и в подъезд одного дома забежал. Я сначала решил, что он к себе домой побежал и заперся там. Но нет, он просто в чужой подъезд забежал. От страха, наверно. Он там на лесенке, видно, сел, в окошко смотрел, а как увидел, что я подбегаю, спустился вниз и дверь подъезда держит. Видать, привык, что собаки двери открывать не умеют. Ага, щас! Я рукой за дверь схватился, всеми четырьмя лапами уперся — и пересилил его, открыл. Он стоит бледный, ни жив ни мертв. Я встал на задние лапы, кулак поднял.
   — Что, — говорю, — мужик? Допрыгался? Тебе сразу в морду двинуть или как? В принципе я и в горло могу вцепиться, ты ж понимаешь.
   Он кивает, бледный такой. Вынимает пачку и мне протягивает, Я пачку хватаю и при нем же пересчитываю тщательно, чтобы все в порядке. И проволокой крепко денежки себе под мышку привязываю. И тут мне идея в голову приходит.
   — Мужик, — говорю, — ты наказан! Отработаешь мне. За то, что деньги мои украл и вообще за моральный ущерб.
   — Не крал я твои деньги, я их на шоссе нашел.
   — Твои проблемы, — говорю, — ничего не знаю. Значит, мы идем сейчас к шоссе, и ты мне ловишь машину. Мы садимся, и ты меня довозишь до дому.
   — А где ты живешь-то? — говорит мужик.
   — На Выхино я живу.
   — О-о-о… — говорит мужик. — Это ж через весь город…
   — Все, — говорю, — замолкни: А тебе куда?
   — А мне в Фили, — говорит мужик.
   — Ладно, потом поедешь в Фили. Угощаю. Но сначала меня на Выхино закинешь. Я плачу. Правда, деньги у меня в валюте, но если надо, в обменник заскочим круглосуточный. Понял?
   — Понял, — говорит мужик.
   А глаза у него уже совсем офигевшие. Ну, — я его в общем-то понимаю. Идем мы к шоссе. Я потихоньку лишнюю руку свою убрал вообще, чтобы с виду — нормальная собака. А что с мобильником — так ничего странного, в двадцать первом веке живем, сейчас у каждой собаки мобильник.
   Короче, слушай, что было. Выходит мужик на дорогу, поднимает руку — и первая же тачка останавливается. Мужик открывает переднюю дверь и засовывает туда голову. Я ушами пошевелил и слушаю, о чем у них разговор.
   — Командир! — говорит мужик. — В эту… Выхино.
   — Выхино… Скока? — спрашивает водила.
   — А за скока? — говорит мужик.
   — Нет, ну скока?
   — Ну так скока, скока?
   — Ну ты скажи, скока?
   — Ну ты повезешь за скока? — не унимается мужик.
   — Не, ну а дашь ты скока?, — гнусит водила. — Скока даешь?
   — Не, ну скока ты хочешь?
   — А скока ты дашь? Скока?
   Идиоты! В общем, препирались они так минут пять, я уже от злости сам не свой, хвостом по земле туда-сюда, туда-сюда. Наконец не выдержал, как рявкну:
   — Пятнадцать евро — до Выхино, а потом в Фили!
   У водилы челюсть отвисла, он за руль — хвать! и по газам. Отъехал метров сто, остановился, дверь закрыл — и снова по газам, с визгом унесся.
   — Видал? — говорю мужику. — Чего ты с ним торговался?
   — Подешевле хотел, — говорит мужик смущенно.
   — Ты мои деньги экономишь, сука? Кретин! Давай голосуй, давай! Пятнадцать евро, говори всем.
   Мужик снова выходит на дорогу и начинает голосовать. А пьяный, его еще покачивает немного. Ну, цирк, короче. Тут же выруливает тачка, причем ехала по другой стороне, но развернулась — и к нам. Мужик дверь открывает.
   — Пятнадцать евро — Выхино и Фили! — выпаливает на одном дыхании.
   И в кабине такая пауза наступает, долгая, мучительная. А затем голос водилы с кавказским акцентом:
   — Пятнадцать евро — это скока?
   — Не, ну а скока ты хочешь? — заводится мужик. — Ты скажи, скока?
   — Чего скажи? — удивляется водила. — Скока это, пятнадцать евро? Скока?
   — Не, а ну а скока ты хочешь? — не унимается мужик. — Скока?
   — Не, а скока это, пятнадцать? Это скока в рублях? Скока
   — А скока ты хочешь?
   — А скока это?
   Ну кретины! Ну дебилы! Ну мой-то ладно, он пьяный в дупель, но водила? Не выдерживаю, подбегаю.
   — По курсу Центробанка! — ору. — Заедем в обменник по дороге, разменяем!
   И та же история. Водила челюсть роняет, ударяет по газам — и укатил. Я смотрю на мужика, мужик виновато руками разводит. Ну, что с него взять? Ладно, стоим дальше.
   — Мужик, — говорю, — еще раз услышу от тебя слово: “скока” — не знаю, чего сделаю. Задницу откушу. Чтоб больше слово “скока” ты не произносил, понял? Пятнадцать евро по курсу Центробанка, заедем разменяем, едем в Выхино, оттуда в Фили. Все! Действуй, переговорщик.
   Мужик поднимает руку, и выруливает к нам иномарка. Опускается тонированное стекло. Мужик:
   — Але, слышь, командир! Пятнадцать евро!
   — Куда едем?
   — По курсу!
   — Какому курсу? Ехать куда?
   — По курсу Центробанка!
   — Да ехать куда?
   — В Фили. Не, в Выхино. А потом в Фили!
   — Ну так куда?
   — Сначала туда, затем туда.
   — За пятнадцать евро?
   — Да.
   — Двадцать и поехали!
   Мужик поворачивается и смотрит на меня. Я отрицательно мотаю головой, так что уши по щекам хлопают. Совсем охамел водила!
   — Пятнадцать! — говорит мужик. — И поехали. Тут сзади подруливает еще одна машина.
   — Ну ладно, — вздыхает водила, — садись.
   Мужик поворачивается снова ко мне и радостно кивает, мол, поехали.
   — Не понял, — говорит водила. — Ты с собакой, что ли?
   — Угу, — говорит мужик. — Не боись! Она у меня смирная, когда добрая!
   — Не! Она мне весь салон испачкает!
   — Не испачкает! — говорит мужик. — Она у меня очень смирная!
   — Вот эта тварь грязная, лохматая?
   Я не выдерживаю, подхожу и говорю:
   — А ну давай вали отсюда, придурок! Я с тобой и сам не поеду, с хамом таким! Давай газуй отсюда! Тварь лохматая!
   Иномарка уезжает медленно и печально. А за ней тут же подъезжает “москвич” потрепанный, который очередь занимал.
   — Пятнадцать евро, — говорит мужик, — Я с собакой. Говорящей. В Выхино нам надо.
   — У-у-у… — отвечает водила. — Не, в Выхино я не еду. Я в Сокольники.
   — В Сокольники нам не надо, — говорит мужик. — Нам бы в Выхино. С собакой говорящей.
   — Не, — говорит водила. — Я в Сокольники.
   — Да нам бы в Выхино, — говорит мужик. — С собакой.
   Я не выдерживаю, как рявкну:
   — Да отпусти ты его уже, кретин! Ну в Сокольники едет не ясно, что ли? Давай дальше голосуй!
   Машина уезжает. Дорога пустая. Мы стоим, ждем. Вдалеке снова шум автомобиля. Мужик уже заранее поднимает руку, выходит чуть ли не на середину дороги… Подъезжает машина. Ну, ты уже догадываешься, да? Менты. Выходят два мента, козыряют:
   — Добрый вечер, документы?
   — Нам бы в Выхино бы, — говорит мужик. — С собакой говорящей.
   — Документы! — повторяет мент удивленно.
   — Нам бы в Выхино бы, — твердит мужик. — С собакой мы. Говорящие мы. Оба.
   Менты смотрят то на него, то на меня. Ну чего тут делать? Я делаю вид, что тут совсем ни при чем. То есть натурально сажусь на задницу, смотрю вдаль задумчиво и задней лапой ухо чешу. Смысл в том, чтобы мобильник загородить и пачку денег.
   — А документов нету у нас с собой, — говорит мужик; — У меня так точно нету. Может, у собаки есть, спросите у собаки.
   Менты переглядываются и приглашают его в машину. Мужик садится, но оборачивается ко мне и говорит:
   — Ну чего, вроде везут. Поехали?
   Я делаю вид, что не понимаю, о чем это он, разворачиваюсь и отхожу от шоссе, в глубь тротуара. Менты уезжают. Все. Мужика увезли, уж не знаю, как он там объяснялся с ними. Самому машину ловить — спасибо, знаем, ловил уже.
   Вздыхаю и бегу дальше — по ночной Москве. На своих четырех. На боку мобилка колотится, пачка денег привязана — слежу, чтоб не отвалилась. Бегу, скучно. Жалею, что плеера нет. С плеером бы хорошо пробежался! А так — тоскливо, луна светит круглая, парочки подгулявшие шатаются по улицам, живет Москва, короче. А я бегу. И жрать хочется — страшно. Ну еще бы, после всех этих передряг. И вот бегу я, выбегаю на Садовое, и тут мне приходит в голову, что где-то поблизости живет Ник. А он ночами в инете, так что скорее всего не спит. Человек он понимающий, умный. Поймет, если к нему собака заявится ночью. А надо сказать, что с Ником я не виделся уже полгода, как раз с тех пор. Только перезванивались иногда.
   Короче, сворачиваю я на Садовое и бегу к Нику, в Гвоздевский переулок. Это я уже после вспомнил, что он мне, сказал, чтоб я категорически к ним больше в дом не заявлялся. Вспомнил — и остановился. Ладно, думаю, чего тут. Позвоню и провентилирую вопрос. По-быстрому выращиваю руку, достаю мобильник, выбираю номер, слышу Никовское “да!” — и мобильник вырубается. Потому что с Аленкой надо было меньше трепаться.
   Ну хорошо, хоть теперь точно знаю, что он не спит. Теперь не спит. И бегу в Гвоздевский. Ну, выгонит и выгонит, хоть одежду одолжу какую-нибудь. Прибегаю в Гвоздевский, захожу во двор ихний, открываю лапой дверь подъезда — и на второй этаж. Встаю на задние лапы, тянусь к кнопке звонка. Красивая у Ника кнопка, неоновая, светится. Вдруг понимаю — нельзя звонить, лучше постучать. И лапой по косяку тихонько — тук-тук-тук. И погромче — Тук! Тук! Тук! И снова тихо — тук-тук-тук. Типа сигнал “SOS” отстучал, только никак не могу запомнить, как там чередуется, три тире, три точки, три тире или наоборот. Но Ник поймет.
   Насторожил уши, прислушался — шаги за дверью. Я снова: тук-тук-тук-ТУК-ТУК-ТУК-тук-тук-тук…
   — Кто это? — спрашивает Ник.
   — Ник, — говорю, — это я, Лекса. Извини, что приперся без звонка и так поздно. Я знаю, ты говорил, чтоб я не приходил сюда, но так уж получилось. Пробегал мимо, дай, думаю, зайду.
   — Ну ладно, входи, — отвечает Ник и начинает замком щелкать. — Я, правда, Арише обещал, но не могу ж я тебя на улицу выставить, как собаку…
   — Стой! — говорю, а сам за ручку двери лапой хватаюсь и на себя тяну изо всех сил, чтоб он не открыл. — Не открывай пока! Ключевое слово произнес! Давай ты мне одежду какую-нибудь одолжишь, а то я голый. А дверь пока не открывай! Я оденусь, и тогда ты дверь откроешь чтоб не испуга…
   И тут Ник дверь все-таки распахивает. Я и забыл, что она у него не как у всех, а на лестницу распахивается. И шлеп — на спину. И на все четыре встал.
   — Ой, господи, — говорит Ник. — Кто здесь? Лекса?
   — Лекса, — говорю, — Лекса. Одежду мне одолжи, хоть человеческий вид себя приведу.
   — Забегай быстрей в квартиру, — говорит Ник, — а та разберемся. Обо мне и так соседи невесть что думают, а ту еще говорящие псы в гости по ночам ходят. Позвонят в милицию, скажут, что я галлюциногены употребляю…
   Я быстро забегаю в квартиру, и Ник мне указывает Я ванную. Забегаю в ванную. Он мне халат с крючка снимает, протягивает и дверь закрывает. И я начинаю превращаться. Ох нелегкое это дело оказалось! Я столько часов в собачьей шкуре пробыл, уже привык организм. Больше всего с шерстью пришлось повозиться, чтобы загнать ее обратно под кожу. Ну и осанка тоже сутулая оставалась поначалу. Но потом организм вспомнил, все стало нормально. Я еще перед зеркалом постоял, себя повыравнивал, ну там челюсть, зубы и все такое. Принял душ заодно — ох как классно оказалось прохладный душ принять после всех этих пробежек и волнений! Надел халат и вышел из ванной. Ник сидит на кухне, нервно кофе варит. Поглядел на меня внимательно, видимо, остался доволен.
   — Садись, — говорит, — дружище оборотень. Мне Ариша еще тогда сказала, что ты оборотень, да я не поверил. Садись, рассказывай, раз пришел.
   А у меня уже голова начинает кружиться. И я знаю, чем это кончается.
   — Ник, — говорю, — дай мне пожрать чего-нибудь. Я голодный как собака, вот-вот в обморок грохнусь. Бутербродов каких-нибудь, сахара побольше, а лучше посерьезнее что-нибудь.
   Ник кивает, открывает холодильник и начинает доставать еду. А я тут же начинаю ее хомячить за обе щеки. И попутно начинаю рассказ. Про канатную дорогу ему рассказываю, про когти, про следователя, про то, как по врачам ходил, про передачу вкратце, про бандитов, спецназ и как в город добирался. Ник слушал, не перебивал. То посидит на табуретке, то по кухне пройдется, то очередную тарелку борща из микроволновки вытащит и передо мной поставит. Полхолодильника я у него тогда сожрал, кажется… И рассказывал, рассказывал. А он только поглядывал мне в глаза изредка. Поднимет взгляд, а глаза у него белые такие, странные, зыркнет словно в самую душу и опять куда-нибудь вдаль уставится. Я рассказ закончил, а он все сидит, вдаль смотрит. Минута проходит, другая. Я нервно батон хлеба ломаю и ем куски.
   — Ну! — говорю. — Не молчи! Хватит молчать. Скажи уже что-нибудь?
   — А чего тут сказать? — говорит Ник. — Все ясно. Мне Ариша уже давно говорила. Может, ты этого сам еще не понял. И сам еще не переродился до конца. По крайней мере я надеюсь, что не переродился до конца.
   — В оборотня? — говорю.
   — Да нет, — говорит Ник задумчиво, и тон у него нехороший такой. — Не в оборотня. В беду ты попал, Лекса. Не знаю, почему это случилось именно с тобой. И как это случилось — тоже не знаю. Это уж тебе виднее, чем ты небеса прогневал.
   — Ты давай это, не пугай меня. Что ты хочешь сказать?
   — Видишь ли, какое дело, Лекса… В твоем теле в наш мир пытается войти Сатана.
   — Опа, — говорю. — С чего это такие выводы?
   — Это не выводы, — пожимает плечами Ник, — это правда. И всем уже понятно, только ты сам пока не хочешь себе признаться. А ты сам посуди.
   — Ну а я при чем? А как же мне? А чего мне-то делать? Что ж мне теперь? Что теперь мне остается? Сто таблеток суицида?
   — Тихо, тихо! Только вот без истерик! Ты пока это можешь контролировать. Можешь?
   — Ну, могу. Типа…
   — Вот и контролируй. А мы подумаем вместе с Аришей, как тебе помочь.
   — Может, мне в церковь сходить?
   — Главное — не суетись, — говорит Ник. — Обдумать надо. Может, не надо пока в церковь идти, может, как раз Сатана испугается церкви и сила его возрастет. Что ж ты мне сразу про это все не рассказал? Я ж говорил тебе — если что странное и необычное почувствуешь, сразу звони!
   — Не до этого было.
   — Ну вот видишь, как ты все запустил…
   — Слушай, а это вообще как? Лечится?
   — Все лечится, — говорит Ник. — Только думать надо.
   — Ну, думай, — говорю. — Придумай что-нибудь! Ты друг мне или как?
   — Я и думаю, — говорит Ник. — Давай я тебе вопросы буду задавать, а ты на них ответишь. Только честно! Идет!
   — Ну давай… — говорю, а сам смущаюсь и чувствую, что краснею: кто его знает, какие вопросы он задавать будет?
   — Вопрос первый и, пожалуй, самый главный, — говорит Ник. — Кто ты по знаку зодиака?
   — Ой, — говорю. — Кажется, Рак или соседний, забыл кто. Там на стыке получается, одни девчонки одно говорят, другие — другое. Почему-то только девчонки такими глупостями интересуются.
   — Это не глупости, — строго говорит Ник. — Просто ты ничего не понимаешь в этом. Когда у тебя день рождения? А в прочем, не важно, я и так вижу, что Рак. Да иначе и быть не могло.
   — Почему быть не могло?
   — Потому что. Не можешь ты быть, например, Козерогом. Иначе с тобой такого не случилось бы.
   — Почему?
   — Потому что Сатана не может вселяться в Козерога, неужели не понятно?
   — Почему Сатана не может вселиться в Козерога? — удивляюсь я.
   — Ты идиот или прикидываешься? — спрашивает Ник.
   — А в чем дело-то?
   — Потому что Козерог — это Иисус Христос!
   — С какой это стати Иисус вдруг Козерог?
   — А когда, по-твоему, у него день рождения?
   — Ты спятил? Откуда, я знаю, когда у Христа день рождения? Этого никто не знает!
   — Дурак или прикидываешься? А Рождество, Христово мы когда празднуем?
   — А… — говорю. — Ну да. Извини, не сообразил. Седьмое января по новому календарю. Козерог, да?
   — Однозначно Козерог. Поэтому Сатана и не может вселяться в Козерогов. И в тех, кто пришел в этот мир в год Обезьяны.
   — А что, Иисус Христос родился в год Обезьяны? — удивляюсь я.
   — А ты посчитай, посчитай, — говорит Ник. — Подели на двенадцать. Нулевой год — год Обезьяны.
   — Я-то не в год Обезьяны родился, — говорю.
   — А кто б сомневался! — отвечает Ник. — Тут все очень сложно. Я в молодости мистику изучал серьезно и магию. Там все как в программировании — очень логично и продуманно. Чуть какой сбой — и уже не срабатывает.
   — Погоди, — говорю, — Христос-то не в нулевой год родился, а в первый. Вечно у программистов с нулем путаница.
   — Погоди, погоди, погоди… — задумывается Ник. — Чего ты меня путаешь? Как это не в нулевой? Если считать, что…
   — Короче, — говорю, — чего мне-то делать?
   — Погоди делать. Тут понять надо, — говорит Ник. — Делать что-нибудь начнем, когда Ариша проснется. Она спец по этим делам, а я так, изучал немного. Пока надо суть понять. Давай я продолжу вопросы?
   — Валяй.
   — Вспомни тот момент, когда ты впервые почувствовал грань между собой и другими людьми?
   — Да я всегда это чувствовал.
   — О! — говорит Ник. — Это очень важно! И в чем твое главное отличие?
   — Да в том, что я — это я сам. А окружающие — это уже кто-то другой. Чего тут думать?
   — Тьфу, — говорит Ник. — Ты меня совсем не понимаешь. Что, кстати, тоже очень характерно. Ладно, переходим к следующему вопросу. Тебе снятся сны?
   — Ну да, бывает…
   — Тебе вот никогда не снилось такое, будто ты хочешь бежать, а ноги не двигаются? Или бьешь кого-нибудь кулаком, а кулак медленный-медленный и никакого вреда не приносит?
   — Ой, — говорю, — было такое…
   — Очень плохо, — говорит Ник. — Очень и очень плохо. Это как раз признак.
   — Мне еще снилось, что я в лифте еду и лифт меня не слушается, не на те этажи едет. Я кнопки нажимаю, а он не слушается. И вообще чувствую, что он начинает ехать вбок, сквозь этажи. Или крышу пробивает и летит. Или в подвал проваливается.
   — Не, это не к делу, — говорит Ник. — Такого про лифты я не читал. Это я по египетской книге цитирую, а там лифтов не было, как ты понимаешь. А ватные ноги — это серьезный признак. Почти колосс вавилонский. Теперь следующий вопрос, это уже простой тест на яркие проявления потусторонней силы. Готов?
   — Ну, давай…
   — Тебе никогда не хотелось попить крови?
   — Крови?
   — Крови, крови. Теплой, человеческой.
   — Вот чего никогда не хотелось — так это крови. Мяса — да, хотелось. Однажды особенно, когда я сознание потерял от голода на съемках, ну, я тебе рассказывал.
   — Человеческого, да? Человеческого мяса хотелось?
   — Нет, конечно. Говяжьего. Свиного. В общем, любого.
   — Любого — значит, и человеческого?
   — Да нет, блин! Любого — значит, из любых съедобных мяс.
   — Сырого?
   — Ну, как вариант. А вот крови — фу. Не хотелось.
   — Стоп! Давай разберемся! Здесь надо рассуждать логически. Ты готов?
   — Ну готов, логически.
   — Тогда рассуждаем. Тебе хотелось мяса, да? Но мяса без крови?
   — Ну-у-у… Да. Крови не хотелось. Жрать хотелось.
   — Значит, хотелось мяса без крови?
   — Выходит, так.
   — Значит — хотелось обескровленного мяса?
   — Ну, выходит — да.
   — Значит, тебе хотелось мясо обескровить? Чувствуешь? Обескровить мясо тебе хотелось!
   — Не, — говорю. — Что-то ты меня путаешь. Как-то все не так.
   — Все так, — говорит Ник. — Это логика, ничего не попишешь.
   Я задумался. Действительно, помню, что хотелось мне мяса — теплого и вкусного, можно даже нежареного. Но вот крови не хотелось, было неприятно, что она капает на рубашку, пока я кусаю. Выходит, действительно мне хотелось обескровить мясо.
   — Ну, выходит, что так, — говорю. — Хотелось мне обескровленного мяса. А самой крови — фу, даже подумать противно. Как представлю себе стакан крови, густой такой, красной, как томатный сок… фу. Мерзость! Даже думать не могу, тошнит.
   — О! — говорит Ник. — Это вытеснение скрытых желаний. По Фрейду. На самом деле тебе хочется пить кровь, и желательно человеческую. Но это сатанинское желание входит в конфликт с твоим социальным сознанием, которое запрещает тебе и думать об этом. Поэтому желание скрывается глубоко в психике, а снаружи как бы инвертируется. Поэтому тебе так противна якобы кровь. Любой нормальный человек легко себе представляет стакан крови — ну, стакан и стакан, ну, кровь и кровь, как томатный сок. Что в этом такого? У нас организм наполнен кровью, это естественно. Но только тот человек, у которого внутри сидит жажда крови, глубоко скрытая жажда крови, вот тот как раз будет ее невольно подавлять и изображать, как его тошнит от вида крови. Понимаешь?
   — Не, не понимаю.
   — Объясняю еще раз. — Ник тремя короткими рывками вытаскивает из салфетницы одну салфетку и протягивает ее мне. — Видишь?
   — Ну, вижу. — Я беру салфетку в руки, они белая, рифленая, обычная салфетка.
   — Что ты испытываешь к этой салфетке?
   — Чего я к ней должен испытывать?
   — То есть ничего?
   — Ничего. Салфетка.
   — О! — говорит Ник. — А теперь представь, что тебе эту салфетку хочется укусить.
   — Не хочется мне укусить салфетку! Что я, даун, что ли, салфетки кусать?
   — А ты представь, представь. Скажи себе — я хочу укусить эту салфетку. Я очень хочу укусить эту салфетку. Я хочу ее съесть; Я хочу ее разжевать…
   — Я очень хочу укусить эту салфетку… Я хочу ее съесть… Я очень… Тьфу! Да не хочу я эту салфетку! Что за бред вообще! Не хочу я ее ни есть, ни жевать!
   — Почему? — удивляется Ник.
   — А почему я должен есть бумажную салфетку? С какой радости?
   — Ну, ты же хочешь ее съесть? Хочешь? Так съешь ее, вот она!
   — Не хочу я ее есть!!!
   — Успокойся, ты не должен ее съесть. Ты просто представь, что ты ее ешь, попробуй! Представь, что ешь. Мысленно.
   — Ну, представил.
   — Представил? Ешь? Ну и как?
   — Ну, как! Бумага как бумага! Противная мерзкая бумага! Тьфу!
   — Вот! — говорит Ник. — Так что ты испытываешь к салфетке?
   — Да ничего я не испытываю к твоей поганой салфетке, замучил уже меня! Сам ее кушай! — И кидаю салфетку ему по столу.
   — Вот и отлично, — ухмыляется Ник. — Ты понял?
   — Что я понял?
   — Ты понял, в чем все дело? Ты ведь сначала ничего не испытывал к салфетке, верно? Потом ты стал представлять, что тебе ее хочется съесть, да? И ты мысленно начал ее есть. Но ты воспитан в цивилизованном обществе, в самой читающей в мире стране, очень развитой стране с богатой культурой. В России. Здесь нормальные люди не едят салфеток, верно? Поэтому у тебя возник психологический конфликт — между желанием съесть салфетку, пусть даже вымышленным, асоциальным отвращением. И вместо того, чтобы есть салфетку, ты начал испытывать к ней неприязнь. Неприязнь, верно?
   — Ну, неприязнь.
   — О! Вот так вот и с кровью! Нормальный человек относится к крови без эмоций. А если ты вампир и у тебя внутриподавленное желание пить кровь, то снаружи ты демонстрируешь противоположную реакцию. Кричишь, как тебе противно пить кровь и вообще мерзость и блевать. Правильно? Логично?