Страница:
Вот ты спросишь — страшно мне было прибиваться к полу? А вот поверишь ли — не страшно. Когда в тебя менты стреляют из пистолета — страшнее, чем в кругу друзей стерильными гвоздями к полу. Снял я рубашку, снял носки, остался в одних брюках. Лег на простыню в центре комнаты, ноги вместе, руки крестом раскинул. Ступни и ладони протерли мне одеколоном. Амвросий мне правую руку прижал к полу коленом и молитву начал на староцерковном. Мало чего понятно.
Я смотреть не стал, как прибивают, смотрел в потолок, на люстру, на лепнину. В старых домах всегда на потолке рюшечки и прочая шняга. По краю потолка тянутся гипсовые листочки, а в центре — здоровая гипсовая розочка, и из нее люстра торчит. Люстра у Габриэлыча не старинная, так. Обычный крюк на пять хрустальных чашек, лампочками вверх. Прямо надо мной. Чашки красивые, только пыльные. И на дне мухи дохлые, бабочки, даже ос пара — в общем, братская могила. Чувствую: тюк! В руке кольнуло резко — и все. Снова: тюк, тюк, тюк! И по комнате аромат одеколона от молотка расплывается… Отец Амвросий встает с моей руки.
— Ну? — говорит. — Как самочувствие?
А надо мной уже Габриэлыч возвышается озабоченно, в руках держит нашатырный спирт — ну, типа вдруг мне плохо станет, чтоб в чувство привести.
— Нормально, — говорю, — только рука ноет. А так — почти не больно.
— Во! — говорит отец Амвросий. — Потому что уметь надо! Чтобы жилы не порвать, вены не задеть и кости не подробить! Этому долго учат.
— Да, вы мастер, — говорю.
— Ну, — смущается отец Амвросий. — стараемся. Разное бывает. Вот когда я в Чертаново работал, полчаса мучился с каждой рукой, все мимо деревянной пробки по бетону норовил попасть — вот это было плохо. А на полу — вообще без проблем. Люблю работать в паркетных домах.
И на вторую руку ложится. Чувствую, поставил гвоздь мне в центр ладони… Бац! — и дикая боль в пальце! Я дергаюсь, ору!
— Извини, — говорит отец Амвросий. — Нечистый попутал — молотком мимо гвоздя попал немножко…
— Ни хрена себе немножко!!!
— Одержимый! Не забывайся! — строго говорит Амвросий. — Подумаешь, промахнулся! Мы здесь не беречь себя Е собрались, а бесов гонять! Считай, это бесам досталось.
— Ладно, — говорю хмуро, — давайте уже быстрей, терпения моего нету. Быстрее начнем — быстрее освободимся от бесов.
— Поспешишь, — говорит Амвросий, — людей насмешишь.
Но ускоряется. Левую руку прибил мигом, с ногами тоже быстро справился. Мне отчего-то казалось, что на всех картинках ноги складываются крест-накрест и прибиваются одним гвоздем, но отец Амвросий заявил, что это старый стиль и вообще на гвоздях экономить в таких делах — это маразм и мещанство.
Кстати, ноги прибивать оказалось больнее, чем руки, вот уж не знаю почему. Пусть медики объяснят этот феномен. В общем, мне поставили на живот утюг и включили его в сеть. Отец Амвросий с Габриэлычем долго вертели утюг сначала. Амвросий говорил, что регулятор надо с Божьей помощью на “капрон” поставить, то есть на самый мизер для начала. Вот они этот “капрон” искали, вроде нашли, сделали минимум. Поставили мне, значит, утюг на пузо. И в розетку включили. Он ледяной, противный. И сели рядом, на меня смотрят.
— Чего, — говорю, — молитву читаем?
— Рано еще, — говорит отец Амвросий. — Как бесу в тебе извиваться начнут, так и молитву начнем.
— Ладно, — говорю. — Ждем бесов.
Посидели мы, помолчали. Ну, в смысле, они посидели на стульях вокруг меня, а я полежал. Жестко, кстати, на полу, и дует. Хорошо, что утюг уже не такой ледяной, теплеть стал, но все равно прохладно.
— А вы, — говорю, чтоб разговор поддержать, — вы, отец Амвросий, какую семинарию оканчивали?
— А никакую, — отзывается Амвросий охотно. — Поступал два раза. Один раз в подмосковную. На вступительных на философии завалили гады преподы. Другой раз — в Киеве, отучился там семестр, но не сложилось.
— Отчислили за неуспеваемость?
— Ну… Не важно… Можно и так сказать. Не сложилось, в общем. Так что я все сам, по книгам. Как Ленин.
— А сами вы где работаете?
— В центре нашем и работаю. Целительский дом пресвятой Дарьи Ерохиной. Я тебе потом оставлю наш прайс-лист, может, пригодится. Не тебе — так знакомым. Мы и бесов, и крещение, и СПИД, и рак, и отпевание. Приворот-отворот, порча-сглаз, венец безбрачия, поиск аномальных зон в квартирах, снятие отрицательных биополей, курсы духовного роста и похудение с Божьей помощью. Сейчас мы расширились, второй офис купили в Измайлово. Нам бы только этот процесс выиграть. Давит нас официальная церковь, душит. Сначала наехали, с какой стати мы православным целительским домом называемся? А как нам называться прикажете? Левославным? Ну, выиграли они процесс, пришлось нам менять вывеску, квитанции, бланки, печати, рекламные полосы в газетах… Второй раз они на нас наехали уже через прокуратуру. Вообще на пустом месте наехали! Говорят, мол, с какой это стати ваша Дарья Ерохина именует себя…
— Ой, — говорю.
— Чего такое?
— Щиплет.
— Ну а ты думал? Терпи, пусть бесы мучаются.
— Терплю пока. С-с-с… Ой. А сколько времени обычно терпеть надо?
— Ну, милый мой, это как Бог даст! Если хорошо пойдет — и через пять минут бесы уйдут. А если плохо пойдет, если.они крепко сидят…
— Ой… Щиплет!
— Терпи, терпи, не раскисай! Ты мужик, воин! А вот ты — как тебя? — черненький! Бери сковородку и колоти! Изыди, нечистый дух, уступи место духу святому! Изыди, нечистый дух, уступи место духу святому! Три-четыре! Хором!
— А мне чего делать? — говорю.
— Ты терпи. Все равно молитву читать не выйдет, сбиваться будешь. Если получится, повторяй мысленно: “Господи, Господи, Господи!” На худой конец — просто кричи. Главное — не матерись. А то знаешь, некоторые, как припечет, такое загибают…
— Ой! Господи!!!
— Изыди, нечистый дух, уступи место духу святому!
— Господи!!!
— Изыди, нечистый дух, уступи место духу святому! Колоти, черненький, колоти сильнее! Как я колочу, так ты колоти! Шуми!!! Изыди, нечистый дух!!!
— Ой-е-е-е-е-ей!!!!!!!!
— Изыди, нечистый дух, уступи место духу святому!!! Ты не особенно там извивайся, утюг сбросишь! Надо было скотчем примотать, забыл совсем. Изыди, нечистый дух, уступи место духу святому!!!
— One, — говорю.
— Чего “one”? — прекращает колотить в бубен Амвросий.
— Боль отключилась. Не больно совсем.
Отец Амвросий снимает утюг, осматривает его и плюет на сталь. Утюг шипит.
— Нормально все! — удивляется отец Амвросий и глядит на мое пузо. — Вон же треугольник красный пропекся. — Он ставит утюг снова на мое пузо, но чуть повыше, чтоб не жечь одно место. — Ну как?
— Никак, — говорю. — Не больно. Отключилась боль.
— Совсем не больно?
— Абсолютно. Даже утюга не чувствую. Как анестезия. Заморозка.
— Ничего себе заморозка! — Отец Амвросий снимает утюг и поворачивает на нем регулятор мощности. — Ну а так?
— Пока никак.
— Вообще-то, — вступает в разговор Габриэлыч, — в книге “Молот ведьм” я читал, что нечувствительные места на теле — это как раз признак бесовщины…
— Ага! Нечувствительные места! Да он же вон как извивался! — говорит Амвросий. — Я уж обрадовался, думал, минут десять — и бесы уйдут. А тут на тебе. Ишь партизан нашелся!
— А я чего? — говорю. — Я тут ни при чем. Отключилась боль. Я так думаю, что это как раз бесы ее выключили.
— Вот суки! — говорит Амвросий с чувством. — Ишь чему научились!
— Это, — говорю, — наверно, как с антибиотиками. Я читал, что как только новый антибиотик появится — всех микробов убивает. В сороковых годах даже простой пенициллин излечивал все, что угодно, за сутки — одной каплей. А чем дальше — тем больше микробы приспосабливаются. Ну и бесы, наверно, за столько лет инквизиции выработали иммунитет…
— Знаешь, не умничай тут, одержимый! — раздраженно перебивает отец Амвросий. — Что-то мы не так делаем… Что-то не так. Телефон есть? Позвоню Дарье Германовне на мобилу…
Габриэлыч приносит ему трубку, и Амвросий долго набирает номер.
— Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети! — передразнивает он наконец. — Одно из двух: либо в нирване, либо в метро.
— Жареным пахнет! — вдруг озабоченно произносит Габриэлыч и принюхивается.
— Вот этого бы избежать бы… — говорит Амвросий. — Были у нас случаи… Тебе правда совсем не больно?
— Совсем, — говорю.
— Не брешешь? Побожись!
— Да какой мне смысл врать-то?
— Действительно, никакого. А дымок-то, дымок подымается! — Отец Амвросий тычет пальцем, и я вижу, что действительно по контуру утюга рвется дымок.
Тут у меня звонит мобильник. Точнее, не у меня, а в углу, где он лежит вместе со шмотками.
— Принесите, — говорю, — пожалуйста, мобилку мою. Габриэлыч мне приносит мобилку, прижимает к моему уху и держит.
— Але! — говорю.
— Але! — кричит на том конце голос, и я понимаю, что это Владик из телепередачи. — Алекс? Слушай, извини, что на мобилу! Тебе перезвонить куда-нибудь можно на городской, чтоб деньги твои не тратить?
— Нет, — говорю. — Занят я сейчас очень.
— Тогда я скоренько! В общем, звонили тут люди несколько дней назад, спрашивали, как с тобой связаться. Я им дал твой номер, правильно?
— Уже связались они со мной, — говорю. — И уже развязались.
— И второй вопрос: у нас готовится передача про клоунов. Как ты смотришь на то, чтобы…
— Нет, — говорю. — Извини. Не клоун я. Ни разу.
— Ты даже не дослушал! — обижается Владик.
— Извини, я сейчас не могу разговаривать, очень занят. На съемки больше не хочу.
— Почему?! Классная передача вышла, директор наш очень тебя хвалил! И Горохов тоже, спокойно отзывался… Люди звонят, тебя спрашивают! Сразу после передачи звонили, и вот сегодня утром звонил человек, я тоже дал ему твой номер!
— Еще один? Кто такой?
— Не знаю, кто и откуда, я спросил, как звать, он сказал — Клим.
— Клим?!
— Клим. Голос деловой, суровый. А что? Не надо было номер давать?
— Это я так, вспомнилось. Мало ли Климов на свете… Не давай больше никому мой номер!
— Хорошо, не дам больше. А может, они тебе работу хотят предложить?
— Этого я и боюсь.
Тут отец Амвросий трясет меня за руку:
— Одержимый! Бес-но-ва-т-ы-ый! Хватит болтать во время чина!
— Какого чина?
— Нет, вы на него полюбуйтесь! Второй день гонится и даже не знает, как процедура называется! Чин изгнания бесов! Немедленно оставь бесовскую мобилу, вон дымишься весь!
— Я не вовремя? — говорит Владик. — У тебя там гости, я слышу?
— Угу, — говорю. — Гости. Ждем, пока уйдут, а они все не уходят. Извини. Пока. Все! Убирайте от меня мобилу!
— Как выключается мобила? — спрашивает Габриэлыч. — А, вот, нашел.
Тут отец Амвросий снимает с меня утюг и ставит его рядом.
— Так нельзя работать, — говорит он раздраженно. — Звонки отвлекают, плоть не истязается.
— Почему не истязается? — удивляется Габриэлыч. — Вон красное пятно какое у него на теле! Ожог! Я так думаю, что плоть как раз истязается и бесы истязаются. А что сам одержимый не истязается — так это его святой дух хранит.
— Сколько работаю, — хмуро говорит отец Амвросий, — первый раз такое вижу. Обычно так извиваются — дай боже! А тут — боль он, видите ли, не чувствует… Хочет так, без труда, на халяву излечиться? Если бы так можно было от бесов избавиться, их бы уж, наверно, под общим наркозом давно изгоняли!
— Ну, если так нужна боль, — говорю, — я могу попробовать ее включить. Мне кажется, у меня получится.
— Ишь ты! Включать-выключать он умеет! Ну, включи, чего ж ты?
Я сосредоточился, как сосредоточивался, выращивая когти в первый раз. Представил боль такую, абстрактную боль, которая вокруг меня вьется таким черным облаком. И представил, что она в меня проникает со всех сторон. И тут же дико заболел обожженный живот. Настолько дико, что я прикусил до крови губу, чтобы не закричать.
— Во! — обрадовался отец Амвросий. — Нормально! Продолжаем!
И поставил снова мне утюг на живот. Дальше я помню смутно — все силы тратились на то, чтобы не давать боли уйти. А она все время норовила исчезнуть. Мне больно дико, я кричу, отец Амвросий в голос орет, молитвы читает, в бубен стучит, Габриэлыч сковородками звенит — в общем, понятно, да?
Кончилось тем, что в коридоре послышался дикий грохот, и через секунду в комнату ввалились… Догадываешься, да? Ну да, они. Менты. Человек шесть. Двое с пистолетами, остальные с автоматами. Габриэлыча и Амвросия тут же швырнули на пол, руки за голову, лицом вниз. Как я понял, вызвали их соседи — от воплей и шума. Ну и менты, видать, долго звонили в дверь, а мы и не слышали. Тогда они вызвали подкрепление и взломали дверь. А за дверью — шкаф. Ну, понятное дело, люди забаррикадировались. Они уронили шкаф, вломились в комнату… И видят…
Но их тоже можно понять, верно? В общем, Габриэлыча с Амвросием они уволокли сразу, с меня утюг сняли, а гвозди вынимать не стали — вызвали неотложку. Не знаю, вены, наверно, боялись повредить или вообще им запрещено в таких случаях лезть с непрофессиональной медицинской помощью.
И даже разговаривать со мной никто не стал, а я пытался объяснить, что они совсем не так поняли и никого здесь не мучают, а все добровольно, и вообще святое дело делаем сообща. Ноль реакции. Наверно, решили, что у меня бред от утюга или это я со страху. В общем, понимаю, что дело плохо. И опять же — не мне плохо, мне-то чего? С меня как с гуся вода, а вот Габриэлыча очень жалко, совсем ни за что мужик пострадал. Ну и этого Амвросия, попа-самоучку, тоже жалко. Короче, понимаю я, что надо спасать ситуацию. А вот как? Лежу, значит, я, руки в стороны, взгляд в потолок, думаю.
Живот тем временем уже зажил, кстати. На мне все заживает последнее время моментально. В общем, совсем зажил — никакого ожога не осталось, никакого следа. Думаю я, значит, и понимаю, что раз менты приехали, да еще не просто пара участковых, а такая куча с автоматами, то, значит, этот выезд зафиксирован всюду и дело крупное. И по поводу человека, которого прибили к полу и жгли утюгом, тоже моментально наверх доложено. И даже если я сейчас буду объяснять, как все было, мне уже вряд ли кто-нибудь поверит, подумают, что меня запугали бандиты. А если даже поверят, то Габриэлыча с Амвросием засадят в КПЗ и продержат недели две… Поэтому единственный выход — это превратить ситуацию в полный идиотизм. Такой, чтобы захотелось всю информацию о выезде уничтожить и забыть поскорее. Ну, как на юге было.
И тогда я аккуратно отцепляю одну руку… Ну, в смысле, поднапрягся мысленно и сделал дырку в ладони пошире, чтобы шляпка гвоздя прошла. Отцепляю вторую руку, отцепляю ноги… А в комнате никого нет, что прикольно! Я встаю, быстренько заживляю руки, надеваю свою одежду и выхожу в коридор. А в коридоре у Габриэлыча, я помню, по стенкам тоже развешен антиквариат всякий, и вот там висит тарелка с портретом улыбающегося Ленина в кепке. Красиво так сделано, специально чтоб на стенку вешать. Ну действительно, не класть же на лицо вождя манную кашу и не съедать ложкой? Вот я аккуратно снимаю с гвоздика эту тарелочку и иду в ванную. Никто меня не останавливает, хотя во всех комнатах менты. Один только окликнул — мол, куда? Я пробурчал типа “в туалет умываться”, и он меня останавливать не стал. Да и не понял он, видно, кто я такой.
Вот я захожу в ванную, запираюсь, ставлю перед собой тарелочку и зеркало. И начинаю менять лицо… Думал, минут за пять управлюсь, а получилось минут пятнадцать. Больше всего пришлось повозиться с лысиной. Лысины-то на изображении не было, поэтому пришлось самому конструировать. Ну, втягивать и выращивать волосы — это дело плевое, а вот форма… Никак не получалось, чтобы лысина как у Ленина. То получался совсем лысый, как Котовский, а то как папа Карло — блин посреди головы, и от него во все стороны шевелюра. А все остальное — лоб, нос, подбородок, глаза с прищуром — все ленинское. В конце концов я не выдержал, взял ножницы и вручную начал стричь шевелюру. С одной стороны подстриг — ну вылитый Ленин. С другой стороны начал стричь — а тут за дверью ванной шум раздается. Крики: “Куда он пошел?”, “Кто пустил?”, “Ломайте!” Щелк — задвижка ванной отлетает, там такой стильный медный крючок был… И появляются на пороге два мента. Я не поворачиваюсь, я их в зеркале вижу, отстригаю второпях последние клочки.
Тут один из них меня хватает за плечо, отбирает ножницы — наверно, боялся, что я его пырну, — и разворачивает. Ну, я на него смотрю, внимательно так смотрю в глаза, тем взглядом, от которого людям не по себе становится, и улыбаюсь одними глазами.
— Здгасьте, батенька! — говорю.
А милиционер — пузатый такой мужик, мощный, с бровями густыми. Челюсть у него, конечно, отвисает, но привычка берет свое.
— Давай пошел на выход! — говорит он мне и выталкивает из ванной.
А в коридоре собрались еще четыре мента и две тетки в штатском. Совсем по-домашнему одеты. Я догадался — понятых позвали из соседних квартир, чтобы они зафиксировали полуживое тело, прибитое гвоздями. А тела нет, исчезло. Тетки на меня во все глаза пучатся, одна перекрестилась даже. Ну а мне чего? Мне надо комедию ломать.
— Здгаствуйте, товагищи жандагмы! — говорю. — Здгав-ствуйте, гражданки домохозяйки! Какой сейчас год, товагищи?
Тут перекрестилась и вторая тетка. А меня так прет уже, так в роль вошел! Знаешь, бывает такое — сделаешь лицо как у кого-нибудь, а тебе уже автоматически с таким лицом и вести себя хочется как он, и голос невольно похожим получается. А тут вообще лицо идентичное, так что я вошел в образ и голосом Ленина (ну, как я его представлял) начал фразы произносить. Вообще-то у нас от Ленина ничего толком и не осталось. Только старые портреты, пионерские сказки и анекдоты, поэтому на самом деле никто уже не помнит, каким он был. Ну и мне тем лучше, верно? И вот я, короче, начинаю нести полный бред:
— Товагищи жандагмы! Цагское пгавительство будет низложено! Власти габочих и крестьян нет конца!
Менты врубаются, что я издеваюсь, быстро крутят мне руки и выводят из квартиры — вниз к машине. По лестнице. Я не сопротивляюсь, только кричу на весь дом:
— Предатели нагода! Цагские холопы! Палачи! Отпустите немедленно вождя мирового пголетагиата!
А там в доме потолки высокие, эхо такое классное, из квартир люди выглядывают. Вышли во двор — там толпа собралась уже небольшая. Ну я и там речь двинул. Скандирую:
— Пегвым делом, — кричу, — захватить мосты и телег-гаф! Землю — габочим! Заводы — кгестьянам! Интегнет — подгосткам! Золото — пагтии! Пгавительство — в отставку!
И тут бабка вылетает из толпы и начинает мне в тон:
— Правительство в отставку! Правительство в отставку! Правильно! Президент — иуда!
Ну, кстати, про президента я ничего не говорил. Но все равно приятно, что такая горячая поддержка нашлась. А я уже в роль вошел, жандармы меня грубо в машину заталкивают — и повезли.
Привозят в отделение. Даже не в районное отделение, а черт знает куда. Что-то среднее между изолятором и пунктом охраны порядка. Без всяких предисловий вталкивают в кабинет, там сидят двое ментов за одним столом. Судя по погонам — важные чины. В смысле, я в погонах не разбираюсь, но не лейтенанты-оперативники, поважнее. Я сажусь на стул, они типа на меня внимания пока не обращают, пишут чего-то. Я эти приемы знаю. Молчу пока. Наконец один поднимает голову, смотрит на меня бесцветными глазами и говорит:
— Имя, фамилия, год рождения?
— Владимиг Ульянов-Ленин! Год гождения не помню. — Ну потому что действительно не помню. — Место гождения — гогод Симбигск.
Первый мент все это добросовестно записывает, без тени удивления.
— Ты, клоун! — говорит второй мент и подходит ко мне. — Из какой психушки сбежал?
— Пгоклятый жандагм! — говорю ему. — Я не клоун! Я дух вождя мигового пголетагиата! Явился в этот миг, чтобы навести погядок!
Он меня резко хватает за подбородок, за бородку, точнее, поднимает мне голову и ладонью начинает тереть мою щеку — видно, думает, что я в гриме. Но ничего у него не получается — я-то не в гриме, я с натуральным ленинским лицом. Тогда он возвращается к столу и что-то говорит на ухо второму. Второй берет телефонную трубку, звонит куда-то, и вскоре открывается дверь, заходят два мента и уводят меня.
Приводят на второй этаж к фотографу тамошнему, и тот меня фотографирует — натурально, как в детективах: фас и профиль. Ну, я, конечно, позирую, ленинский прищур изображаю, взгляд в будущее — и у меня вроде получается. Затем меня уводят и запирают в одиночную камеру. Даже не камера, а просто закуток с решетчатой дверью, сваренной из толстой арматуры и покрашенной в черный цвет.
Запирают меня, значит, и уходят. А мне того и надо. Я концентрируюсь… Не знаю, в общем, как это объяснить, но я заранее знал, что у меня все получится. Концентрируюсь, выбираю квадрат в решетке побольше, просовываю туда обе ладони. А там ячейка как раз чтоб две руки влезли, не больше. Я мысленно напрягаюсь, голова становится тоньше и пролезает вслед за ладонями. И вот я через эту клетку просовываю все тело вместе с одеждой, вместе с мобильником в кармане. На середине, где-то в районе поясницы, меня перевешивает вниз, но я руками цепляюсь за прутья клетки и бодро вытягиваю себя наружу.
И… повисаю на ботинках. Потому что ботики, которые мне Ник дал вместе с одеждой, наполовину кроссовки, наполовину штиблеты, в дырку никак не лезут. Вот на это я не рассчитывал, честно говоря. Поэтому я дергаюсь, извиваюсь и вылезаю из ботинок. Они падают на пол, а я встаю, отряхиваюсь, принимаю свой нормальный ленинский облик, сажусь на корточки и пытаюсь ботинки достать. То есть просовываю руку через решетку и начинаю их тянуть на себя. А они не лезут.
В общем, мучился я с ними долго, очень не хотелось ботинки оставлять — были бы мои, еще ладно, ботинки-то чужие. К тому же это улики. Наконец поднимаю глаза и вижу, что у самого потолка над решетчатой дверью — здоровенная щель. И чего я мучился, чего туда сразу не посмотрел? Забираюсь в носках на решетку, просовываю руку через эту щель, отращиваю ее до пола, хватаю ботинок — раз — вынул. И второй — раз — вынул. Надеваю их, еще раз отряхиваюсь и думаю — чего теперь делать? Первым делом меняю лицо. На что я его сменил — не знаю и, наверно, уже никогда не узнаю. Постарался сделать поприличнее и посолиднее. В смысле — брови погуще, подбородок потолще, щеки пожирнее, росту повыше, все такое. Но поскольку зеркала нет — как получилось, не знаю. И иду в таком виде по коридору, заглядывая во все комнаты. Мне же надо Габриэлыча найти с Амвросием, проинструктировать их, чтобы они все отрицали.
В комнаты я заглядывал аккуратно. В смысле хитро. Не так, чтобы в каждую дверь ломиться — “драсьте!” — нет. Я вырастил себе на мизинце глазик маленький. Почему-то как раз это мне удалось с первой попытки и без проблем. Просто представил, что на мизинце у меня маленький глазик, — и сделал. И этот мизинец я прикладывал к замочной скважине и смотрел, чего там делается. Единственное плохо — не удалось мне его как следует с остальными глазами синхронизировать, поэтому когда я включал обзор мизинца, то отключался правый глаз. И тогда такая общая картинка получалась, что просто ужас, видно, мозг пытался стерео по привычке достроить, но какое тут стерео, когда у тебя один глаз на голове, а второй в замочной скважине?
Но если закрыть оба глаза и смотреть только мизинцем — то ничего, нормально. Изображение поганое, мутное, но разобрать можно. Главное — не поцарапать глазик, пока в замочную скважину просовываешь. Глаз — штука тонкая, нежная.
В общем, иду я по коридору и заглядываю в каждую камеру, потому что у меня такое ощущение, что Габриэлыч с Амвросием где-то тут должны быть. В одну дверь сунулся — темнота, что-то типа хранилища бумажного. В другую дверь — никого, свет выключен, стол стоит пустой, на нем компьютер и шкаф рядом, набитый карточками.
Тут я неожиданно выхожу на лестничную площадку, а там курят мент и дама в штатском, но деловая.
— Мужчина, вы что ищете? — поворачивается она строго.
— Да я по поводу загранпаспорта, — начинаю бурчать экспромтом. — У меня старый кончился, а мне продлить надо. Понимаете, мне в командировку лететь через неделю, в Австралию, а оказалось, что паспорт…
— Мужчина, это вообще не здесь! — говорит дама таким возмущенным тоном, словно я попросил одолжить на недельку ее паспорт. — Это во дворе паспортный стол! Следующее здание! Только он закрыт уже! Кто вас вообще сюда пустил?
— Как закрыт? — изображаю удивление. — А мне сказали, что до шести работает?!
— Нет, ну нормально, да?! — Женщина нервно стряхивает пепел и поворачивается к менту. — Вот люди пошли! — Поворачивается ко мне и кричит: — Мужчина, а времени сейчас сколько?! Вы на часы гляньте!!!
— Сколько?!! — кричу я.
— Времени — половина восьмого!!! И кто вам сказал, что до шести?!! До четырех!!! Короткий день сегодня!!!
— А что же мне делать?!! — кричу я ей. — Мне же в Австралию!!!
— А вот это уже ваши проблемы!!! — Женщина срывается на визг. — Какие ко мне претензии?!!
— К вам никаких претензий!!! — кричу. — Просто так бы и сказали бы, что короткий день!!! А я-то думал — до шести!!! Расчет оказался верным, тут уже в беседу вступает мент.
— Какие к нам претензии?!! — орет он басом. — Я не знаю, кто вам там чего сказал!!!
Я смотреть не стал, как прибивают, смотрел в потолок, на люстру, на лепнину. В старых домах всегда на потолке рюшечки и прочая шняга. По краю потолка тянутся гипсовые листочки, а в центре — здоровая гипсовая розочка, и из нее люстра торчит. Люстра у Габриэлыча не старинная, так. Обычный крюк на пять хрустальных чашек, лампочками вверх. Прямо надо мной. Чашки красивые, только пыльные. И на дне мухи дохлые, бабочки, даже ос пара — в общем, братская могила. Чувствую: тюк! В руке кольнуло резко — и все. Снова: тюк, тюк, тюк! И по комнате аромат одеколона от молотка расплывается… Отец Амвросий встает с моей руки.
— Ну? — говорит. — Как самочувствие?
А надо мной уже Габриэлыч возвышается озабоченно, в руках держит нашатырный спирт — ну, типа вдруг мне плохо станет, чтоб в чувство привести.
— Нормально, — говорю, — только рука ноет. А так — почти не больно.
— Во! — говорит отец Амвросий. — Потому что уметь надо! Чтобы жилы не порвать, вены не задеть и кости не подробить! Этому долго учат.
— Да, вы мастер, — говорю.
— Ну, — смущается отец Амвросий. — стараемся. Разное бывает. Вот когда я в Чертаново работал, полчаса мучился с каждой рукой, все мимо деревянной пробки по бетону норовил попасть — вот это было плохо. А на полу — вообще без проблем. Люблю работать в паркетных домах.
И на вторую руку ложится. Чувствую, поставил гвоздь мне в центр ладони… Бац! — и дикая боль в пальце! Я дергаюсь, ору!
— Извини, — говорит отец Амвросий. — Нечистый попутал — молотком мимо гвоздя попал немножко…
— Ни хрена себе немножко!!!
— Одержимый! Не забывайся! — строго говорит Амвросий. — Подумаешь, промахнулся! Мы здесь не беречь себя Е собрались, а бесов гонять! Считай, это бесам досталось.
— Ладно, — говорю хмуро, — давайте уже быстрей, терпения моего нету. Быстрее начнем — быстрее освободимся от бесов.
— Поспешишь, — говорит Амвросий, — людей насмешишь.
Но ускоряется. Левую руку прибил мигом, с ногами тоже быстро справился. Мне отчего-то казалось, что на всех картинках ноги складываются крест-накрест и прибиваются одним гвоздем, но отец Амвросий заявил, что это старый стиль и вообще на гвоздях экономить в таких делах — это маразм и мещанство.
Кстати, ноги прибивать оказалось больнее, чем руки, вот уж не знаю почему. Пусть медики объяснят этот феномен. В общем, мне поставили на живот утюг и включили его в сеть. Отец Амвросий с Габриэлычем долго вертели утюг сначала. Амвросий говорил, что регулятор надо с Божьей помощью на “капрон” поставить, то есть на самый мизер для начала. Вот они этот “капрон” искали, вроде нашли, сделали минимум. Поставили мне, значит, утюг на пузо. И в розетку включили. Он ледяной, противный. И сели рядом, на меня смотрят.
— Чего, — говорю, — молитву читаем?
— Рано еще, — говорит отец Амвросий. — Как бесу в тебе извиваться начнут, так и молитву начнем.
— Ладно, — говорю. — Ждем бесов.
Посидели мы, помолчали. Ну, в смысле, они посидели на стульях вокруг меня, а я полежал. Жестко, кстати, на полу, и дует. Хорошо, что утюг уже не такой ледяной, теплеть стал, но все равно прохладно.
— А вы, — говорю, чтоб разговор поддержать, — вы, отец Амвросий, какую семинарию оканчивали?
— А никакую, — отзывается Амвросий охотно. — Поступал два раза. Один раз в подмосковную. На вступительных на философии завалили гады преподы. Другой раз — в Киеве, отучился там семестр, но не сложилось.
— Отчислили за неуспеваемость?
— Ну… Не важно… Можно и так сказать. Не сложилось, в общем. Так что я все сам, по книгам. Как Ленин.
— А сами вы где работаете?
— В центре нашем и работаю. Целительский дом пресвятой Дарьи Ерохиной. Я тебе потом оставлю наш прайс-лист, может, пригодится. Не тебе — так знакомым. Мы и бесов, и крещение, и СПИД, и рак, и отпевание. Приворот-отворот, порча-сглаз, венец безбрачия, поиск аномальных зон в квартирах, снятие отрицательных биополей, курсы духовного роста и похудение с Божьей помощью. Сейчас мы расширились, второй офис купили в Измайлово. Нам бы только этот процесс выиграть. Давит нас официальная церковь, душит. Сначала наехали, с какой стати мы православным целительским домом называемся? А как нам называться прикажете? Левославным? Ну, выиграли они процесс, пришлось нам менять вывеску, квитанции, бланки, печати, рекламные полосы в газетах… Второй раз они на нас наехали уже через прокуратуру. Вообще на пустом месте наехали! Говорят, мол, с какой это стати ваша Дарья Ерохина именует себя…
— Ой, — говорю.
— Чего такое?
— Щиплет.
— Ну а ты думал? Терпи, пусть бесы мучаются.
— Терплю пока. С-с-с… Ой. А сколько времени обычно терпеть надо?
— Ну, милый мой, это как Бог даст! Если хорошо пойдет — и через пять минут бесы уйдут. А если плохо пойдет, если.они крепко сидят…
— Ой… Щиплет!
— Терпи, терпи, не раскисай! Ты мужик, воин! А вот ты — как тебя? — черненький! Бери сковородку и колоти! Изыди, нечистый дух, уступи место духу святому! Изыди, нечистый дух, уступи место духу святому! Три-четыре! Хором!
— А мне чего делать? — говорю.
— Ты терпи. Все равно молитву читать не выйдет, сбиваться будешь. Если получится, повторяй мысленно: “Господи, Господи, Господи!” На худой конец — просто кричи. Главное — не матерись. А то знаешь, некоторые, как припечет, такое загибают…
— Ой! Господи!!!
— Изыди, нечистый дух, уступи место духу святому!
— Господи!!!
— Изыди, нечистый дух, уступи место духу святому! Колоти, черненький, колоти сильнее! Как я колочу, так ты колоти! Шуми!!! Изыди, нечистый дух!!!
— Ой-е-е-е-е-ей!!!!!!!!
— Изыди, нечистый дух, уступи место духу святому!!! Ты не особенно там извивайся, утюг сбросишь! Надо было скотчем примотать, забыл совсем. Изыди, нечистый дух, уступи место духу святому!!!
— One, — говорю.
— Чего “one”? — прекращает колотить в бубен Амвросий.
— Боль отключилась. Не больно совсем.
Отец Амвросий снимает утюг, осматривает его и плюет на сталь. Утюг шипит.
— Нормально все! — удивляется отец Амвросий и глядит на мое пузо. — Вон же треугольник красный пропекся. — Он ставит утюг снова на мое пузо, но чуть повыше, чтоб не жечь одно место. — Ну как?
— Никак, — говорю. — Не больно. Отключилась боль.
— Совсем не больно?
— Абсолютно. Даже утюга не чувствую. Как анестезия. Заморозка.
— Ничего себе заморозка! — Отец Амвросий снимает утюг и поворачивает на нем регулятор мощности. — Ну а так?
— Пока никак.
— Вообще-то, — вступает в разговор Габриэлыч, — в книге “Молот ведьм” я читал, что нечувствительные места на теле — это как раз признак бесовщины…
— Ага! Нечувствительные места! Да он же вон как извивался! — говорит Амвросий. — Я уж обрадовался, думал, минут десять — и бесы уйдут. А тут на тебе. Ишь партизан нашелся!
— А я чего? — говорю. — Я тут ни при чем. Отключилась боль. Я так думаю, что это как раз бесы ее выключили.
— Вот суки! — говорит Амвросий с чувством. — Ишь чему научились!
— Это, — говорю, — наверно, как с антибиотиками. Я читал, что как только новый антибиотик появится — всех микробов убивает. В сороковых годах даже простой пенициллин излечивал все, что угодно, за сутки — одной каплей. А чем дальше — тем больше микробы приспосабливаются. Ну и бесы, наверно, за столько лет инквизиции выработали иммунитет…
— Знаешь, не умничай тут, одержимый! — раздраженно перебивает отец Амвросий. — Что-то мы не так делаем… Что-то не так. Телефон есть? Позвоню Дарье Германовне на мобилу…
Габриэлыч приносит ему трубку, и Амвросий долго набирает номер.
— Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети! — передразнивает он наконец. — Одно из двух: либо в нирване, либо в метро.
— Жареным пахнет! — вдруг озабоченно произносит Габриэлыч и принюхивается.
— Вот этого бы избежать бы… — говорит Амвросий. — Были у нас случаи… Тебе правда совсем не больно?
— Совсем, — говорю.
— Не брешешь? Побожись!
— Да какой мне смысл врать-то?
— Действительно, никакого. А дымок-то, дымок подымается! — Отец Амвросий тычет пальцем, и я вижу, что действительно по контуру утюга рвется дымок.
Тут у меня звонит мобильник. Точнее, не у меня, а в углу, где он лежит вместе со шмотками.
— Принесите, — говорю, — пожалуйста, мобилку мою. Габриэлыч мне приносит мобилку, прижимает к моему уху и держит.
— Але! — говорю.
— Але! — кричит на том конце голос, и я понимаю, что это Владик из телепередачи. — Алекс? Слушай, извини, что на мобилу! Тебе перезвонить куда-нибудь можно на городской, чтоб деньги твои не тратить?
— Нет, — говорю. — Занят я сейчас очень.
— Тогда я скоренько! В общем, звонили тут люди несколько дней назад, спрашивали, как с тобой связаться. Я им дал твой номер, правильно?
— Уже связались они со мной, — говорю. — И уже развязались.
— И второй вопрос: у нас готовится передача про клоунов. Как ты смотришь на то, чтобы…
— Нет, — говорю. — Извини. Не клоун я. Ни разу.
— Ты даже не дослушал! — обижается Владик.
— Извини, я сейчас не могу разговаривать, очень занят. На съемки больше не хочу.
— Почему?! Классная передача вышла, директор наш очень тебя хвалил! И Горохов тоже, спокойно отзывался… Люди звонят, тебя спрашивают! Сразу после передачи звонили, и вот сегодня утром звонил человек, я тоже дал ему твой номер!
— Еще один? Кто такой?
— Не знаю, кто и откуда, я спросил, как звать, он сказал — Клим.
— Клим?!
— Клим. Голос деловой, суровый. А что? Не надо было номер давать?
— Это я так, вспомнилось. Мало ли Климов на свете… Не давай больше никому мой номер!
— Хорошо, не дам больше. А может, они тебе работу хотят предложить?
— Этого я и боюсь.
Тут отец Амвросий трясет меня за руку:
— Одержимый! Бес-но-ва-т-ы-ый! Хватит болтать во время чина!
— Какого чина?
— Нет, вы на него полюбуйтесь! Второй день гонится и даже не знает, как процедура называется! Чин изгнания бесов! Немедленно оставь бесовскую мобилу, вон дымишься весь!
— Я не вовремя? — говорит Владик. — У тебя там гости, я слышу?
— Угу, — говорю. — Гости. Ждем, пока уйдут, а они все не уходят. Извини. Пока. Все! Убирайте от меня мобилу!
— Как выключается мобила? — спрашивает Габриэлыч. — А, вот, нашел.
Тут отец Амвросий снимает с меня утюг и ставит его рядом.
— Так нельзя работать, — говорит он раздраженно. — Звонки отвлекают, плоть не истязается.
— Почему не истязается? — удивляется Габриэлыч. — Вон красное пятно какое у него на теле! Ожог! Я так думаю, что плоть как раз истязается и бесы истязаются. А что сам одержимый не истязается — так это его святой дух хранит.
— Сколько работаю, — хмуро говорит отец Амвросий, — первый раз такое вижу. Обычно так извиваются — дай боже! А тут — боль он, видите ли, не чувствует… Хочет так, без труда, на халяву излечиться? Если бы так можно было от бесов избавиться, их бы уж, наверно, под общим наркозом давно изгоняли!
— Ну, если так нужна боль, — говорю, — я могу попробовать ее включить. Мне кажется, у меня получится.
— Ишь ты! Включать-выключать он умеет! Ну, включи, чего ж ты?
Я сосредоточился, как сосредоточивался, выращивая когти в первый раз. Представил боль такую, абстрактную боль, которая вокруг меня вьется таким черным облаком. И представил, что она в меня проникает со всех сторон. И тут же дико заболел обожженный живот. Настолько дико, что я прикусил до крови губу, чтобы не закричать.
— Во! — обрадовался отец Амвросий. — Нормально! Продолжаем!
И поставил снова мне утюг на живот. Дальше я помню смутно — все силы тратились на то, чтобы не давать боли уйти. А она все время норовила исчезнуть. Мне больно дико, я кричу, отец Амвросий в голос орет, молитвы читает, в бубен стучит, Габриэлыч сковородками звенит — в общем, понятно, да?
Кончилось тем, что в коридоре послышался дикий грохот, и через секунду в комнату ввалились… Догадываешься, да? Ну да, они. Менты. Человек шесть. Двое с пистолетами, остальные с автоматами. Габриэлыча и Амвросия тут же швырнули на пол, руки за голову, лицом вниз. Как я понял, вызвали их соседи — от воплей и шума. Ну и менты, видать, долго звонили в дверь, а мы и не слышали. Тогда они вызвали подкрепление и взломали дверь. А за дверью — шкаф. Ну, понятное дело, люди забаррикадировались. Они уронили шкаф, вломились в комнату… И видят…
Но их тоже можно понять, верно? В общем, Габриэлыча с Амвросием они уволокли сразу, с меня утюг сняли, а гвозди вынимать не стали — вызвали неотложку. Не знаю, вены, наверно, боялись повредить или вообще им запрещено в таких случаях лезть с непрофессиональной медицинской помощью.
И даже разговаривать со мной никто не стал, а я пытался объяснить, что они совсем не так поняли и никого здесь не мучают, а все добровольно, и вообще святое дело делаем сообща. Ноль реакции. Наверно, решили, что у меня бред от утюга или это я со страху. В общем, понимаю, что дело плохо. И опять же — не мне плохо, мне-то чего? С меня как с гуся вода, а вот Габриэлыча очень жалко, совсем ни за что мужик пострадал. Ну и этого Амвросия, попа-самоучку, тоже жалко. Короче, понимаю я, что надо спасать ситуацию. А вот как? Лежу, значит, я, руки в стороны, взгляд в потолок, думаю.
Живот тем временем уже зажил, кстати. На мне все заживает последнее время моментально. В общем, совсем зажил — никакого ожога не осталось, никакого следа. Думаю я, значит, и понимаю, что раз менты приехали, да еще не просто пара участковых, а такая куча с автоматами, то, значит, этот выезд зафиксирован всюду и дело крупное. И по поводу человека, которого прибили к полу и жгли утюгом, тоже моментально наверх доложено. И даже если я сейчас буду объяснять, как все было, мне уже вряд ли кто-нибудь поверит, подумают, что меня запугали бандиты. А если даже поверят, то Габриэлыча с Амвросием засадят в КПЗ и продержат недели две… Поэтому единственный выход — это превратить ситуацию в полный идиотизм. Такой, чтобы захотелось всю информацию о выезде уничтожить и забыть поскорее. Ну, как на юге было.
И тогда я аккуратно отцепляю одну руку… Ну, в смысле, поднапрягся мысленно и сделал дырку в ладони пошире, чтобы шляпка гвоздя прошла. Отцепляю вторую руку, отцепляю ноги… А в комнате никого нет, что прикольно! Я встаю, быстренько заживляю руки, надеваю свою одежду и выхожу в коридор. А в коридоре у Габриэлыча, я помню, по стенкам тоже развешен антиквариат всякий, и вот там висит тарелка с портретом улыбающегося Ленина в кепке. Красиво так сделано, специально чтоб на стенку вешать. Ну действительно, не класть же на лицо вождя манную кашу и не съедать ложкой? Вот я аккуратно снимаю с гвоздика эту тарелочку и иду в ванную. Никто меня не останавливает, хотя во всех комнатах менты. Один только окликнул — мол, куда? Я пробурчал типа “в туалет умываться”, и он меня останавливать не стал. Да и не понял он, видно, кто я такой.
Вот я захожу в ванную, запираюсь, ставлю перед собой тарелочку и зеркало. И начинаю менять лицо… Думал, минут за пять управлюсь, а получилось минут пятнадцать. Больше всего пришлось повозиться с лысиной. Лысины-то на изображении не было, поэтому пришлось самому конструировать. Ну, втягивать и выращивать волосы — это дело плевое, а вот форма… Никак не получалось, чтобы лысина как у Ленина. То получался совсем лысый, как Котовский, а то как папа Карло — блин посреди головы, и от него во все стороны шевелюра. А все остальное — лоб, нос, подбородок, глаза с прищуром — все ленинское. В конце концов я не выдержал, взял ножницы и вручную начал стричь шевелюру. С одной стороны подстриг — ну вылитый Ленин. С другой стороны начал стричь — а тут за дверью ванной шум раздается. Крики: “Куда он пошел?”, “Кто пустил?”, “Ломайте!” Щелк — задвижка ванной отлетает, там такой стильный медный крючок был… И появляются на пороге два мента. Я не поворачиваюсь, я их в зеркале вижу, отстригаю второпях последние клочки.
Тут один из них меня хватает за плечо, отбирает ножницы — наверно, боялся, что я его пырну, — и разворачивает. Ну, я на него смотрю, внимательно так смотрю в глаза, тем взглядом, от которого людям не по себе становится, и улыбаюсь одними глазами.
— Здгасьте, батенька! — говорю.
А милиционер — пузатый такой мужик, мощный, с бровями густыми. Челюсть у него, конечно, отвисает, но привычка берет свое.
— Давай пошел на выход! — говорит он мне и выталкивает из ванной.
А в коридоре собрались еще четыре мента и две тетки в штатском. Совсем по-домашнему одеты. Я догадался — понятых позвали из соседних квартир, чтобы они зафиксировали полуживое тело, прибитое гвоздями. А тела нет, исчезло. Тетки на меня во все глаза пучатся, одна перекрестилась даже. Ну а мне чего? Мне надо комедию ломать.
— Здгаствуйте, товагищи жандагмы! — говорю. — Здгав-ствуйте, гражданки домохозяйки! Какой сейчас год, товагищи?
Тут перекрестилась и вторая тетка. А меня так прет уже, так в роль вошел! Знаешь, бывает такое — сделаешь лицо как у кого-нибудь, а тебе уже автоматически с таким лицом и вести себя хочется как он, и голос невольно похожим получается. А тут вообще лицо идентичное, так что я вошел в образ и голосом Ленина (ну, как я его представлял) начал фразы произносить. Вообще-то у нас от Ленина ничего толком и не осталось. Только старые портреты, пионерские сказки и анекдоты, поэтому на самом деле никто уже не помнит, каким он был. Ну и мне тем лучше, верно? И вот я, короче, начинаю нести полный бред:
— Товагищи жандагмы! Цагское пгавительство будет низложено! Власти габочих и крестьян нет конца!
Менты врубаются, что я издеваюсь, быстро крутят мне руки и выводят из квартиры — вниз к машине. По лестнице. Я не сопротивляюсь, только кричу на весь дом:
— Предатели нагода! Цагские холопы! Палачи! Отпустите немедленно вождя мирового пголетагиата!
А там в доме потолки высокие, эхо такое классное, из квартир люди выглядывают. Вышли во двор — там толпа собралась уже небольшая. Ну я и там речь двинул. Скандирую:
— Пегвым делом, — кричу, — захватить мосты и телег-гаф! Землю — габочим! Заводы — кгестьянам! Интегнет — подгосткам! Золото — пагтии! Пгавительство — в отставку!
И тут бабка вылетает из толпы и начинает мне в тон:
— Правительство в отставку! Правительство в отставку! Правильно! Президент — иуда!
Ну, кстати, про президента я ничего не говорил. Но все равно приятно, что такая горячая поддержка нашлась. А я уже в роль вошел, жандармы меня грубо в машину заталкивают — и повезли.
Привозят в отделение. Даже не в районное отделение, а черт знает куда. Что-то среднее между изолятором и пунктом охраны порядка. Без всяких предисловий вталкивают в кабинет, там сидят двое ментов за одним столом. Судя по погонам — важные чины. В смысле, я в погонах не разбираюсь, но не лейтенанты-оперативники, поважнее. Я сажусь на стул, они типа на меня внимания пока не обращают, пишут чего-то. Я эти приемы знаю. Молчу пока. Наконец один поднимает голову, смотрит на меня бесцветными глазами и говорит:
— Имя, фамилия, год рождения?
— Владимиг Ульянов-Ленин! Год гождения не помню. — Ну потому что действительно не помню. — Место гождения — гогод Симбигск.
Первый мент все это добросовестно записывает, без тени удивления.
— Ты, клоун! — говорит второй мент и подходит ко мне. — Из какой психушки сбежал?
— Пгоклятый жандагм! — говорю ему. — Я не клоун! Я дух вождя мигового пголетагиата! Явился в этот миг, чтобы навести погядок!
Он меня резко хватает за подбородок, за бородку, точнее, поднимает мне голову и ладонью начинает тереть мою щеку — видно, думает, что я в гриме. Но ничего у него не получается — я-то не в гриме, я с натуральным ленинским лицом. Тогда он возвращается к столу и что-то говорит на ухо второму. Второй берет телефонную трубку, звонит куда-то, и вскоре открывается дверь, заходят два мента и уводят меня.
Приводят на второй этаж к фотографу тамошнему, и тот меня фотографирует — натурально, как в детективах: фас и профиль. Ну, я, конечно, позирую, ленинский прищур изображаю, взгляд в будущее — и у меня вроде получается. Затем меня уводят и запирают в одиночную камеру. Даже не камера, а просто закуток с решетчатой дверью, сваренной из толстой арматуры и покрашенной в черный цвет.
Запирают меня, значит, и уходят. А мне того и надо. Я концентрируюсь… Не знаю, в общем, как это объяснить, но я заранее знал, что у меня все получится. Концентрируюсь, выбираю квадрат в решетке побольше, просовываю туда обе ладони. А там ячейка как раз чтоб две руки влезли, не больше. Я мысленно напрягаюсь, голова становится тоньше и пролезает вслед за ладонями. И вот я через эту клетку просовываю все тело вместе с одеждой, вместе с мобильником в кармане. На середине, где-то в районе поясницы, меня перевешивает вниз, но я руками цепляюсь за прутья клетки и бодро вытягиваю себя наружу.
И… повисаю на ботинках. Потому что ботики, которые мне Ник дал вместе с одеждой, наполовину кроссовки, наполовину штиблеты, в дырку никак не лезут. Вот на это я не рассчитывал, честно говоря. Поэтому я дергаюсь, извиваюсь и вылезаю из ботинок. Они падают на пол, а я встаю, отряхиваюсь, принимаю свой нормальный ленинский облик, сажусь на корточки и пытаюсь ботинки достать. То есть просовываю руку через решетку и начинаю их тянуть на себя. А они не лезут.
В общем, мучился я с ними долго, очень не хотелось ботинки оставлять — были бы мои, еще ладно, ботинки-то чужие. К тому же это улики. Наконец поднимаю глаза и вижу, что у самого потолка над решетчатой дверью — здоровенная щель. И чего я мучился, чего туда сразу не посмотрел? Забираюсь в носках на решетку, просовываю руку через эту щель, отращиваю ее до пола, хватаю ботинок — раз — вынул. И второй — раз — вынул. Надеваю их, еще раз отряхиваюсь и думаю — чего теперь делать? Первым делом меняю лицо. На что я его сменил — не знаю и, наверно, уже никогда не узнаю. Постарался сделать поприличнее и посолиднее. В смысле — брови погуще, подбородок потолще, щеки пожирнее, росту повыше, все такое. Но поскольку зеркала нет — как получилось, не знаю. И иду в таком виде по коридору, заглядывая во все комнаты. Мне же надо Габриэлыча найти с Амвросием, проинструктировать их, чтобы они все отрицали.
В комнаты я заглядывал аккуратно. В смысле хитро. Не так, чтобы в каждую дверь ломиться — “драсьте!” — нет. Я вырастил себе на мизинце глазик маленький. Почему-то как раз это мне удалось с первой попытки и без проблем. Просто представил, что на мизинце у меня маленький глазик, — и сделал. И этот мизинец я прикладывал к замочной скважине и смотрел, чего там делается. Единственное плохо — не удалось мне его как следует с остальными глазами синхронизировать, поэтому когда я включал обзор мизинца, то отключался правый глаз. И тогда такая общая картинка получалась, что просто ужас, видно, мозг пытался стерео по привычке достроить, но какое тут стерео, когда у тебя один глаз на голове, а второй в замочной скважине?
Но если закрыть оба глаза и смотреть только мизинцем — то ничего, нормально. Изображение поганое, мутное, но разобрать можно. Главное — не поцарапать глазик, пока в замочную скважину просовываешь. Глаз — штука тонкая, нежная.
В общем, иду я по коридору и заглядываю в каждую камеру, потому что у меня такое ощущение, что Габриэлыч с Амвросием где-то тут должны быть. В одну дверь сунулся — темнота, что-то типа хранилища бумажного. В другую дверь — никого, свет выключен, стол стоит пустой, на нем компьютер и шкаф рядом, набитый карточками.
Тут я неожиданно выхожу на лестничную площадку, а там курят мент и дама в штатском, но деловая.
— Мужчина, вы что ищете? — поворачивается она строго.
— Да я по поводу загранпаспорта, — начинаю бурчать экспромтом. — У меня старый кончился, а мне продлить надо. Понимаете, мне в командировку лететь через неделю, в Австралию, а оказалось, что паспорт…
— Мужчина, это вообще не здесь! — говорит дама таким возмущенным тоном, словно я попросил одолжить на недельку ее паспорт. — Это во дворе паспортный стол! Следующее здание! Только он закрыт уже! Кто вас вообще сюда пустил?
— Как закрыт? — изображаю удивление. — А мне сказали, что до шести работает?!
— Нет, ну нормально, да?! — Женщина нервно стряхивает пепел и поворачивается к менту. — Вот люди пошли! — Поворачивается ко мне и кричит: — Мужчина, а времени сейчас сколько?! Вы на часы гляньте!!!
— Сколько?!! — кричу я.
— Времени — половина восьмого!!! И кто вам сказал, что до шести?!! До четырех!!! Короткий день сегодня!!!
— А что же мне делать?!! — кричу я ей. — Мне же в Австралию!!!
— А вот это уже ваши проблемы!!! — Женщина срывается на визг. — Какие ко мне претензии?!!
— К вам никаких претензий!!! — кричу. — Просто так бы и сказали бы, что короткий день!!! А я-то думал — до шести!!! Расчет оказался верным, тут уже в беседу вступает мент.
— Какие к нам претензии?!! — орет он басом. — Я не знаю, кто вам там чего сказал!!!