Казакевич Эммануил Генрихович. Дом на площади

   Лубенцов поднялся по лестнице и вошел в большой зал, весь в коврах. В углу стояли огромные напольные часы, издававшие тонкий звон каждые четверть часа, а все остальное время мирно и успокоительно стучавшие, что придавало комнате необычайно солидный вид. В дальнем углу у окна, возле двери, обитой черной кожей, за столиком сидел сержант с красной повязкой на рукаве. Сержант был в роговых очках, и это обстоятельство тоже добавляло солидности и основательности комнате и всей комендатуре.
   При входе Лубенцова сержант встал и спросил, что Лубенцову нужно. Сержант был молодой, худой, с большим кадыком, очень обходительный, видно, интеллигентный. Он сказал:
   - Прошу вас присесть. Товарищ майор вас, несомненно, примет. Однако его сейчас нет в комендатуре, вероятнее всего, он у себя на дому.
   Сержант позвонил майору Пигареву "на дом", и Лубенцов услышал в трубке громкий и радостный голос Пигарева, кричавшего:
   - Тащи его сюда!
   Пигарев жил в большом особняке. Здесь тоже стоял часовой с самозарядной винтовкой, но без примкнутого штыка. Часовой поприветствовал Лубенцова "по-ефрейторски" и распахнул перед ним красивую чугунную решетку, загораживавшую невысокую арку Это был вход во двор - глубокий, полутемный вход, вымощенный брусчаткой. Он проходил сквозь весь дом, стены его и своды были обвиты густыми зарослями хмеля и плюща. Все это походило на зеленый грот. А впереди виднелся кокетливый маленький дворик с клумбами и старыми вязами.
   Во дворике Лубенцова радостно встретил Пигарев в расстегнутом кителе и в тапках на босу ногу. Они вошли в дом через маленькую одностворчатую дверку, выкрашенную в темно-красный цвет. Дверка красиво выделялась среди зеленых зарослей того же хмеля и плюща, которыми вся задняя стена дома была сплошь покрыта.
   - Богато живешь, - пошутил Лубенцов, поглядывая с сердечной симпатией на простое, милое лицо товарища, с вздернутым носом, хитрыми маленькими глазками и рыжеватыми волосами, зачесанными на прямой пробор.
   - Занял дом, в котором раньше жил американский комендант, - ответил Пигарев. - Соблюдаю, так сказать, преемственность. Лучший дом в городе. Немцы любят, чтобы власть выглядела представительно.
   - В который раз слышу! И откуда вы все так хорошо знаете, что немцы любят? Между прочим, я заметил, что немцы любят сытно есть.
   Они поднялись в столовую, поговорили о том о сем. Комендатура Фихтенроде была уже полностью укомплектована офицерами. Лубенцов удивился.
   - Очень просто, - весело объяснил Пигарев. - Я все эти дни почти безвыездно сидел в Альтштадте... Знакомился с инструкциями и требовал людей. Давайте людей - и никаких! Дали. Хороших ребят. Знающих. Агронома на сельское хозяйство. Инженера - на промышленность. Пропагандист хороший политработник, бывший доцент. На начальство надейся, а сам не плошай.
   - Это верно, - огорченно протянул Лубенцов и только завел разговор о бензине, как раздался оглушительный телефонный звонок. Коменданта вызывал Лаутербург. Это был Меньшов, который позвал Лубенцова к телефону и сказал:
   - Товарищ подполковник, к вам приехала жена.
   Лубенцов положил трубку. Пигарев заметил на его лице необыкновенную перемену.
   - Таня приехала, - сказал Лубенцов.
   Пигарев быстро оделся, и они пошли к комендатуре.
   - Сделаю, сделаю, все сделаю с бензином, - говорил Пигарев. - Езжай, езжай, не беспокойся. На свадьбу позови смотри. Мы это дело вспрыснем. Я слышал, у тебя в твоем Лаутербурге ликерный завод. Я тебе бензину, ты мне - ликеру.
   Возле комендатуры Пигарев крикнул:
   - Орлов! Матюшин! Беневоленский!
   Из комендатуры вышли два офицера и сержант в очках. Пигарев познакомил их с Лубенцовым и спросил:
   - Машина твоя заправлена? А то заправлю. Беневоленский! Букет цветов! Мигом! Розы!
   Лубенцов слушал все эти милые глупости так, словно они относились не к нему На него напало нечто вроде столбняка - настолько был он радостно ошарашен предстоящим свиданием. Он был рад, что Пигареву пришла в голову мысль насчет цветов, - сам Лубенцов до этого бы не додумался. И насчет свадьбы тоже верно. Надо устроить свадьбу.
   По дороге он думал о том, как они будут с Таней жить, и ничего путного не мог придумать, потому что ему было трудно себе представить, как все это будет. Ему было странно, что теперь они будут все время вместе. Они будут вместе есть, вечером они будут гулять. Это все, что он мог придумать.
   В машине сильно пахло розами. Иван выказал свойственный ему такт и на этот раз все время молчал, хотя не без удивления замечал, что подполковник изредка улыбается про себя. Иван думал о том, как странно, что такой бравый, удивительно толковый и умный человек, как подполковник Лубенцов, так расчувствовался и, как про себя говорил Иван, "раскис" при известии о приезде Татьяны Владимировны. Он, Иван, тоже любил свою жену, но всегда старался, чтобы это было незаметно.
   Лубенцов поднялся по лестнице наверх в том же почти бессознательном состоянии, в каком находился все это время. Он ожидал, что каждую минуту может увидеть Таню, но когда он увидел ее, ему это показалось неожиданным. Он испытал то чувство, какое испытывает человек, увидев в первый раз нечто хорошо знакомое, но понаслышке. Скажем, человек, впервые приехавший в Ленинград, может именно так увидеть Медного всадника. Самое поразительное здесь то, что все точно так, как ожидалось. Это-то и производит неотразимое впечатление. Но вот Таня произнесла свои первые слова:
   - Нашу дивизию направляют в Советский Союз.
   Он сначала не понял, потом спросил беспомощно:
   - Что же нам делать?
   - Мне дали три дня отпуска. Постараемся эти три дня провести как можно лучше. Это все, что мы можем сделать.
   Три дня прошли быстро. Офицеры комендатуры всячески старались заменить Лубенцова во всех делах, но ему все равно приходилось по нескольку часов в день работать. Однако все время, что бы он ни делал, он думал о Тане, находившейся так близко от него, за какими-нибудь тремя-четырьмя перегородками. Он думал о ней и во время важных совещаний с представителями антифашистских партий, или с работниками магистрата, или с бургомистрами окружающих деревень. Иногда она заходила к нему в кабинет. Никого не удивляло то обстоятельство, что входила русская офицерша. Удивлялся он один: какая она взрослая, молчаливая, какая красивая. Говорила она, по его мнению, умно и кстати. Она всем нравилась, и он удивлялся и гордился тем, что это его жена и что наступит час, когда она сдержанная, скромная, без труда вызывающая в людях немедленное уважение будет вся его, и он, Сережа Лубенцов, - для себя-то он был по-старому Сережей Лубенцовым, мальчиком из таежного селения, - будет для нее всем на свете.
   Было наслаждение и в том, что вот он сидит здесь и занимается делами, а она - рядом, недалеко. Он может в любую минуту сказать: "Господа (или товарищи), я занят", - и уйти к ней. Правда, он этого не делал, потому что не считал возможным оставить важное совещание или заседание. И ему доставляло острое наслаждение - отсрочить свое счастье, свою близость с Таней, но знать, что эта близость может в любую минуту стать действительностью.
   Иногда ему становилось невмоготу. Он всей душой рвался к ней и вдруг пунцово краснел, вставал с места, ходил по комнате, чтобы люди не заметили этого нескромного румянца воспоминаний.
   Ко всему примешивалась и с каждым днем становилась все более нестерпимой горечь близкой разлуки.
   Вечером третьего дня они поехали на прогулку в горы. Машина поднималась все выше. Лубенцов и Таня молчали, держась за руки, как дети. На повороте Лубенцов попросил Ивана остановиться, помог Тане выйти из машины. Они постояли у края и поглядели вниз, на пестрые крыши города. Потом они пошли немного пешком. Перед ними справа от дороги оказалась "Гостиница Белого оленя" с белыми столиками на открытом воздухе, под большими зонтами, как на пляже. Рядом располагался кегельбан, дети и пожилые люди играли в кегли.
   - Пива не хочешь? - спросил Лубенцов.
   - Нет, - сказала Таня.
   Они минут пять посмотрели на играющих, потом опять сели в машину.
   - Подземный завод показать? - спросил Лубенцов.
   - Как хочешь, - сказала Таня.
   Они свернули с дороги и поехали по песчаному проселку. Справа поднимались горы. Голые, серые, причудливого вида скалы торчали на вершинах из массы сосняка. Желтые стволы сосен, накаленные солнцем за день, казалось, теперь отдавали обратно миру свой жар, и поэтому было так тепло, тихо и мирно кругом. Пели птицы. Вскоре показались огромные, выбитые в породе ворота, за ними - вторые.
   Это и был подземный военный завод. Лубенцов и Таня прошли мимо отдавшего честь часового, постояли у входа, посмотрели на колоссальное, вырубленное в горе помещение, уставленное поблескивавшими в полутьме станками.
   Трудно было поверить, что наверху, над этим мрачным цехом мирно покачиваются кроны старых сосен и поют птицы.
   Можно было только удивляться огромным усилиям, сделанным Германией для ведения войны. Но бессмысленность этих усилий и то, что завод в чреве горы строили не немцы, уверенные, пусть ошибочно, в том, что их труд нужен родине, а подневольные иностранцы, жившие в лагере неподалеку, - все это сводило на нет впечатление от подземного гиганта, созданного людьми для уничтожения людей.
   - На днях начнем демонтировать, - пробормотал Лубенцов.
   Они сели в машину, поехали дальше и скоро снова достигли асфальта. Машина пошла в гору, дорога забирала все круче. Разнообразные деревья росли кругом - рябина, бук, граб и ольха. Потом пошли сплошняком густые, могучие, многослойные еловые леса. Несмотря на красоты природы, на чистоту воздуха, на пение птиц и бормотание горных потоков, Таня и Лубенцов сидели унылые. Он вначале пытался говорить, рассеять ее и свое тяжелое настроение, но потом умолк. Иван тоже молчал, полный сочувствия.
   Они проехали красивое горное селение. Подъем становился все круче.
   - Мы скоро будем на Брокене, - сказал Лубенцов. - Это тот самый Брокен, где ведьмы в "Фаусте" собираются. Вальпургиева ночь именно здесь и происходила. У Гейне есть книга "Путешествие на Гарц". Это тоже про здешние места.
   - Да, - сказала Таня. - Я так и думала.
   Они очутились на лысой макушке Брокена. Солнце стало заходить. С вершины они увидели весь Гарц, поросшие деревьями горы, веселые деревеньки с похожими на иголочки башенками церквушек. Воздух был прозрачен до того, что видно было на сотню верст кругом. Нежное пурпурное зарево охватило небо и позолотило бархатные складки гор до самых глубоких впадин.
   Лубенцов посмотрел сбоку на Таню. Ее лицо было серьезно и полно глубокой грусти. И оттого, что она не могла даже здесь, перед лицом огромного, прекрасного мира, забыть о предстоящей разлуке, Лубенцов почувствовал, что сердце у него разрывается от счастья, гордости и горя. Но он продолжал говорить тоном, который ему самому казался глупо-игривым и пошлым:
   - Здесь они собираются, ведьмы со всей Германии, молодые и старые, верхом на помеле либо просто так, и танцуют вокруг козла. Вон там - видишь те камни - так называемый алтарь ведьм... Хижина из камня - в память посещения Гете. Американцы ее разрушили неизвестно зачем. Тебе не холодно?
   - Нет... Хижину надо бы восстановить.
   - Ха!.. В тебе говорит жена коменданта! Я уже думал об этом. Дай я тебя поцелую. Я люблю тебя очень сильно. Как я буду жить без тебя?
   Она поплакала немножко, и они отправились в Лаутербург.
   На следующее утро за Таней пришла машина из медсанбата. Лубенцов даже не смог проводить Таню, так как был вызван на совещание в Карлсхорст, а к совещанию следовало подготовиться.
   Когда машина отъехала, Лубенцов долго стоял на тротуаре. Было очень рано. Солнце только вставало. Он ничего не видел перед собой, и только постепенно в круг его зрения входили покрытые брусчаткой улицы, каменное лицо Роланда, черный провал в левом приделе собора, длинные утренние тени прохожих на другой стороне площади. И только теперь Лубенцов понял по-настоящему, что ему предстоит длительная и тяжелая разлука с женщиной, которая стала ему по-настоящему близкой и необходимой, как хлеб. Ему внезапно опротивел этот тихий немецкий город; все его проблемы показались ему незначительными, неважными, ненужными. Весь пейзаж с замком и горами, и плитчатые тротуары, и черепичные островерхие крыши, и лица немцев и немок, и даже лица сослуживцев показались ему постылыми, чужими и не имеющими к нему, к его душе, к его внутренней жизни, к его настоящему и будущему ровно никакого отношения.
   В Карлсхорсте ему пришлось выступать в присутствии маршала Жукова на большом совещании, посвященном денацификации. Но даже в этих напряженных обстоятельствах он думал все о том же и, отвечая на вопросы маршала и двух генералов, думал все о том же.
   Впрочем, ответы его понравились маршалу и генералам, - может быть, потому, что, думая о посторонних вещах и занятый своими личными делами, он не проявил никакого волнения или смущения в связи с делами служебными; ему теперь было все безразлично - даже то, понравится он или не понравится своим начальникам, хотя обычно это его всегда волновало.
   XVII
   Лицо Воронина, когда он встретил Лубенцова на пороге комендантского кабинета поздно вечером, показалось Лубенцову особенным: Воронина распирало лукавое веселье. Лубенцов спросил, что случилось.
   - Альбина сбежала, - сказал Воронин с удовольствием.
   Лубенцов вошел в кабинет Касаткина. Офицеры были в сборе. Касаткин сказал:
   - Понимаете? Еще не кончился прием, как она мне говорит: "Все. Больше я переводить не буду. Я уезжаю из Лаутербурга". Какая странная безответственность. Где книга приказов? Когда она была зачислена? На какой оклад? - Он нервно закурил. - Вела себя грубо, обрывала меня. И я не уверен, что она достаточно точно переводила.
   - Да нет, переводила она точно, - возразил Меньшов. - Я немного в немецком разбираюсь. Переводчица она была хорошая, все оттенки передавала очень верно. Но взбалмошная какая-то, чудачка.
   - Где же она? - спросил Лубенцов.
   Воронин, стоявший у двери, сказал:
   - Как сказала, так и сделала. Уехала. Наняла у немцев два грузовика и отбыла в неизвестном направлении.
   - Безобразие, - проворчал Касаткин.
   Лубенцов сказал:
   - Вообще она имела право так сделать. Зачислять ее никто не зачислял, книги приказов у меня пока еще нет. Придется ее, эту книгу, завести. Что с ней случилось? Непонятно! Раньше она вела себя вполне удовлетворительно. Была дисциплинированна. Да... Обиделась за что-то?
   - Что значит обиделась! - вскипел снова Касаткин. - Какие могут быть обиды в учреждении, тем более в военном!
   - Она-то человек невоенный, - примирительно сказал Чегодаев.
   Лубенцов повернулся к Воронину:
   - Надо достать переводчика. Отправляйся в лагерь к этому одноногому, поговори с ним, он кого-нибудь порекомендует.
   Рано утром, когда все еще спали, Воронин разбудил Ивана и поехал в бывший русский лагерь за городом. Там почти никого не оставалось - все переселились в Лаутербург и другие города. Девушки работали официантками в воинских частях, продавщицами в военторге; молодые ребята были мобилизованы в армию.
   Одноногий еще находился здесь. В этот ранний час он уже не спал, сидел на ступеньке у входа в барак и курил. Воронин молодцевато соскочил с машины. Он был весь в орденах. В то время все ходили еще при всех орденах - не так из гордости, как из-за того, что еще не знали, как с ними обращаться, где их прятать, куда класть. Орденов у Воронина было много, среди них - орден Красного Знамени и два ордена Славы. Сидевший на ступеньке одноногий человек в белой рубахе поднялся навстречу Воронину, пристально глядя на его ордена. Воронин поздоровался с ним дружелюбно, но с некоторым чувством превосходства и объяснил, что ему нужно.
   - Войдем, - сказал одноногий. Они вошли в коридор, а оттуда в дощатую клетушку, обклеенную немецкими журналами и газетами. Пропуская Воронина вперед, одноногий властно крикнул: - Ксана, зайди ко мне!
   Одноногий усадил Воронина за стол.
   - Позавтракаем вместе? - спросил он.
   - Собственно, я уже завтракал.
   - Для солдата два раза позавтракать - нетрудное дело, - возразил одноногий.
   Появилась кое-какая еда и бутылка красного вина. Минут через десять в комнатушку вошла худенькая невысокого роста девушка со злыми серыми глазами под черными, густыми, сросшимися на переносице бровями. Волосы ее были растрепаны. Длинные, черные, они падали почти до пояса; она, видимо, только что проснулась.
   - В переводчицы пойдешь к коменданту? - спросил одноногий. - Прислал он за переводчицей. Поручил мне подыскать подходящего человека. Вместо этой б... Сбежала эта б...
   Неприличное слово он произносил обыденно, без всякого подчеркивания, как любое другое.
   - Могу пойти, - сказала она, неласково взглянув на Воронина.
   - Поехали, - сказал Воронин. Он встал, пожал одноногому руку и спросил: - А вы нигде не работаете? Зайдите к нам в комендатуру. Пока репатриация, пока то да се... Комендант вас уважает.
   Лицо одноногого на мгновенье покрылось румянцем. Он ничего не ответил.
   Воронин с девушкой вышли из барака.
   - Вы откуда? - спросил Воронин.
   - Из Луги, Ленинградской области.
   - Как сюда попали?
   - Как все.
   - Где работали там, в Луге?
   - Училась.
   - А тут?
   - На подземном заводе.
   - Возраст?
   - Двадцать один год.
   - Замужем?
   - Нет.
   - А хочешь замуж?
   Девушка не улыбнулась, промолчала.
   - Злюка ты.
   - Станешь злюкой.
   - Ясно. Образование?
   - Десять классов.
   - Грамотная. Родители?
   - Отец - в Красной Армии. Еще не знаю, что с ним. Мать - домашняя хозяйка. Там же, в Луге.
   - За границей не была? - спросил Воронин и сам громко рассмеялся своей остроте. - Ладно. Немецкий хорошо знаешь? Говорить, писать, читать?
   - Да, умею.
   - Анкета на этом кончается.
   Девушка невесело усмехнулась и сказала:
   - Так скоро? А фамилию не спросили.
   - Это верно, - смутился Воронин.
   - Ксения Андреевна Спиридонова.
   - Дмитрий Егорович Воронин, одна тысяча девятьсот шестнадцатого года рождения, холост. - Он покосился на нее и добавил: - Однако имею невесту в городе Шуе, Ивановской области.
   Ксения Спиридонова была после краткого разговора зачислена Касаткиным в штат и записана в книгу на девственно чистой странице этого канцелярского первенца лаутербургской комендатуры.
   Об Альбине Лубенцов вспомнил еще раз спустя несколько дней. Возле комендатуры остановилась машина, из которой выскочили два хорошо одетых господина с объемистым свертком, над которым они дрожали так, словно он был из стекла.
   Эти двое оказались портными фирмы "Мюллер и Маурициус". Они привезли коменданту штатский костюм. Воронин ввел их к Лубенцову.
   - Какой костюм? Кто вам заказывал костюм? - спросил Лубенцов растерянно.
   - Ваша переводчица, господин комендант, - объяснил старший из портных. - Она просила сшить костюм без примерки, так как вы, господин комендант, очень заняты. Лично господин Маурициус на глаз определил размеры. Разрешите положить на диван?
   "Ну и бабка", - подумал Воронин, усмехаясь.
   - Сколько стоит? - спросил Лубенцов, очень озадаченный.
   Портные переглянулись.
   - Нам ничего не сказано, - смущенно сказал старший из них. - Полагаю, что денег не нужно.
   - Как так не нужно? Немедленно звоните и узнайте.
   Портной позвонил Маурициусу, объяснил, в чем дело, долго слушал, жался, наконец, положил трубку и сказал цену. Лубенцов уплатил, и портные уехали.
   - Ну и бабка! - воскликнул Воронин.
   Подумав, он сказал, что в одном вопросе Альбина была права коменданту следует жить не в комендатуре, а где-нибудь отдельно. Более того, выяснилось, что Воронин даже имеет на примете несколько особняков.
   - Я думал, что Татьяна Владимировна уже останется тут, вот я и решил подыскать для вас что-нибудь подходящее в смысле жилплощади.
   - Теперь это ни к чему, - сказал Лубенцов.
   Воронин возразил:
   - Она же вернется, товарищ подполковник, помяните мое слово. Теперь женщин не очень-то в армии будут держать. Ни к чему. Мужиков хватит. Скоро вернется Татьяна Владимировна. В этом, я думаю, и Альбинка была уверена. А то не сбежала бы, будьте спокойны.
   Лубенцов поднял на Воронина удивленное лицо, хотел рассердиться, потом подумал и промолчал. Они поехали.
   Воронин действительно выбрал особняки один краше другого. Два из них - оба принадлежали раньше крупнейшим богачам - ничем не уступали особняку Пигарева в Фихтенроде. Это были прекрасные просторные дома с высокими потолками, с большими каминами, с красивыми чугунными решетками, огораживающими палисадники. Однако Лубенцов наотрез отказался занимать их. Он не стал объяснять Воронину причин и только сказал, что ему нужен маленький домик, как можно скромнее. Воронин согласился с этим и тут же принялся за поиски подходящего жилья.
   Уже на следующее утро он вышел из комендатуры, решив не откладывать дела в долгий ящик. У фонаря возле комендатуры стоял старик Кранц. У старика был несчастный, голодный вид. Подняв лицо к верхним окнам дома, чтобы посмотреть, нет ли там коменданта, и убедившись, что Лубенцова нигде не видно, Воронин зазвал старика к себе. Не говоря ни слова, он нарезал сала и хлеба, приготовил чай.
   Они стали есть.
   - Ты откуда по-русски так хорошо знаешь?
   - Жил в Петербурге... виноват, Ленинграде... до войны.
   - Какой войны?
   - Нет, нет! До первой всемирной войны.
   - А...
   - Часовых дел мастер Кранц. Был известный на Васильевском острове.
   - Понятно.
   Когда они поели, Воронин сказал:
   - Пошли со мной. Нужно найти домик какой-нибудь поскромнее для коменданта. Поможешь мне.
   Кранц подумал и повел Воронина на одну из самых узких средневековых улочек города, где все дома были похожи на маленькие церкви - с башенками и глухими каменными оградами.
   Домик, предназначенный Кранцем для коменданта, стоял во дворе, недалеко от двухэтажного особняка, где жил какой-то профессор. Домик тоже принадлежал ему, но пустовал. Двор, обсаженный старыми липами, содержался в отличном порядке. Здесь находилась длинная оранжерея под стеклянной крышей. Из большого дома доносились звуки рояля.
   - Это музицирует дочь профессора, девица Эрика, - сказал Кранц.
   Во дворе их встретила старушка в очках - чистенькая, беленькая, в белом передничке, с белой наколкой на седых волосах. Узнав от Кранца, в чем дело, она пришла в ужас, но не потому, что здесь будет жить комендант, а потому, что домик казался ей для этого слишком плохим, и она боялась, что дело кончится тем, что комендант займет большой дом, а владельцев переселит в маленький. Она вначале и предполагала, что речь идет о большом доме. Кранц ее успокоил, и она засеменила к дому, чтобы сообщить обо всем профессору.
   Воронин, считавший, что профессор - это обязательно врач, был доволен тем, что подполковник будет жить у врача: Татьяна Владимировна, когда приедет, станет общаться с коллегой, что может оказаться полезным для нее. К тому же дворик был солнечный, веселый, а что касается самого домика, то, по мнению Воронина, лучшего нельзя было желать. Там были три комнатки, кухонька, самая необходимая мебель, клетки с птичками на застекленной террасе и горшки с цветочками на подоконниках.
   Старушка в очках, которую Воронин называл мамашей, вернулась, переговорила с Кранцем и пообещала обставить домик получше, для чего она принесет сюда кое-какую мебель и ковры. Но Воронин, который прекрасно понимал своего начальника и разделял его воззрения, категорически запротестрвал.
   - Мамаша, - сказал он, - ничего не приноси. Нам, пролетариям, все эти хреновины не нужны. Нам нужен минимум весь мир.
   "Мамаша" не ужаснулась этим аппетитам; весь мир она охотно отдавала Воронину, были бы только целы вещи профессора. Так обо всем договорились, и Лубенцов переехал в новую квартиру.
   Рассказ о шести солдатах
   - Что же нам теперь делать? - спросил Коротеев, приподнявшись на локте.
   Не только ему, но и всем солдатам казалось, что вот буквально через минуту вся армия по всему фронту от Балтийского до Черного моря хлынет в обратный путь, домой. И представлялось вовсе нелогичным двигаться дальше на запад без всякой нужды. Однако Веретенников, думавший то же самое, что и остальные, но облеченный ответственностью, которая заставляла его быть мудрым, сказал:
   - Наше дело маленькое. Мы идем в свою часть, а там - что начальство скажет.
   Солдаты медленно встали. Веретенников посмотрел на машины. В машинах были снаряды, красиво упакованные в длинные ящики. Впереди стояли машины с "катюшами" - зелеными, новенькими, необыкновенной, на взгляд солдата, красоты. Глаза Веретенникова округлились. Зачем это все? Куда это везут? Кому это нужно? Грузы, казавшиеся всего пятнадцать минут назад самыми главными и драгоценными в мире, теперь никому не были нужны.
   Огромный дамоклов меч, висевший над страной и над каждым советским человеком от мала до велика с таким же постоянством, как небо, в мгновение ока растаял в воздухе.
   Однако солдаты по приказу Веретенникова взобрались на одну из машин, чтобы ехать дальше, на запад, но это были уже другие люди, жившие в другое время, в иную эпоху. И они это чувствовали.