Казакевич Эммануил Генрихович. Дом на площади

   Бургомистры лично отвечали за любой случай падежа скота.
   Вместе с немецкими ветеринарными врачами и зоотехниками Лубенцов обследовал стада и пастбища. Ему даже стали сниться коровы и лошади, телята и ягнята. Теперь он во время своих разъездов останавливал машину не только тогда, когда видел людей, с которыми ему было интересно или полезно поговорить, а и тогда, когда замечал табун лошадей, стадо коров или овец. Он спрыгивал с машины, беседовал с пастухами, расспрашивал их и, когда появлялся в деревне, удивлял крестьян своим непонятным для них точным знанием положения дел в скотском поголовье. Крестьянки в шутку говорили, что комендант дружит с горными человечками, гномами, в которых немножко верили жители горных сел.
   Массовый падеж скота прекратился. Однако то и дело то здесь, то там происходили случаи, похожие на диверсионные акты. Вместе с Касаткиным, Меньшовым и Иостом Лубенцов завел специальную карту-схему, где отмечал эти случаи, и вскоре перед ними вырисовалась вполне ясная картина. Флажки понемногу опоясали равнинную часть района, потом медленно поднялись в гору, потом исчезли на время и вскоре снова появились на территории "крайса" значительно южнее. Однажды он показал генералу Куприянову эту схему.
   Выслушав Лубенцова, Куприянов заметил, что в других местах провинции такие случаи вовсе не происходят в определенной последовательности и вовсе не похожи на некий извилистый путь людей, переходящих с места на место. Однако генерал дал распоряжение контрразведке учесть данные Лубенцова и принять немедленные меры.
   Так началась охота на Бюрке, в которой участвовала и немецкая полиция.
   Несмотря на то что Бюрке оказался неуловимым, Лубенцов вскоре уже имел о нем довольно верные и подробные сведения. Было ясно, что в этих районах действовал какой-то умелый диверсант, которого условно назвали "генералом Вервольфа".
   Так как в связи с событиями обо всех "чужаках" бургомистры, члены комитетов крестьянской взаимопомощи и просто граждане-добровольцы немедленно доносили в комендатуру или в полицию, то вскоре у Лубенцова появились данные о некоем высоком, чуть сутулом, краснолицем человеке, которого видели поблизости от тех мест, где совершались диверсии. Один горный мастер, работавший на медных рудниках, видел этого человека спящим возле водопада. Две крестьянские девочки, которые несли обед своему отцу-пастуху, были испуганы появлением в расщелинах скал человека с красным лицом. Человека, весьма похожего на него, встретила Марта Ланггейнрих, жена бургомистра, поздно вечером за селом. Он был не один. С ним рядом шагали еще двое неизвестных Марте людей.
   Однако все это было весьма неопределенно. Более точные сведения Лубенцов получил несколько позднее в связи с совсем другим делом.
   В это время уже начали работать некоторые школы, и об одной из этих школ в комендатуру поступили тревожные известия.
   Преподававший в младших классах учитель Генике, по этим сведениям, ведет во время занятий агитацию против земельной реформы и вообще против мероприятий Советской Военной Администрации в Германии.
   Лубенцов вместе с Яворским отправился в горную деревню, где находилась школа. Они заехали к бургомистру, поговорили с ним о том о сем, потом спросили, как идут дела в школе. Бургомистр признался, что не знает, так как занят другими делами, а школой руководят органы просвещения, районные и окружные. Лубенцов слегка пожурил его за это равнодушие к своей школе и предложил ему пойти туда.
   Они пришли в школу уже к концу занятий. Директор встретил их приветливо - это был знакомый Лубенцову честный и неглупый человек, кандидат партии. Яворский стал расспрашивать его насчет учебного процесса. Потом он спросил у директора, доволен ли тот своими учителями, достаточно ли они квалифицированы и лояльны. Директор сказал, что у него нет никаких жалоб на учителей.
   В это время в комнату вошел один учитель - низенький, щуплый, с бледным высокомерным лицом.
   "Это он", - подумал Лубенцов и ошибся. Учитель представился. Его фамилия была Корнелиус. Он преподавал математику и физику в старших классах.
   По просьбе коменданта директор собрал всех учителей. К некоторому удивлению Лубенцова, Генике оказался полным мужчиной добродушного вида, разговорчивым и чуть самодовольным.
   Яворский стал расспрашивать учителей, в чем они нуждаются, как у них идет дело, довольны ли они новыми учебниками. Он сказал им, что комендант интересуется, насколько их нынешняя работа соответствует решениям Конференции великих держав в Потсдаме, достаточно ли наглядно они объясняют детям задачи, стоящие перед германским народом, насущную необходимость для немцев внедрения демократических традиций и ненависти к нацизму, приведшему Германию на край гибели.
   Учителя мялись и ничего особенного не ответили на этот прямо поставленный вопрос. Только один Генике с юмористическим видом пожал плечами, развел руками и сказал, что они делают то, что в их силах.
   Лубенцов вмешался в разговор:
   - Ну вот хотя бы вы, господин Генике. Как вы строите свои уроки? Иллюстрируете ли вы то, что преподаете, фактами из современной жизни? Скажем конкретно - рассказываете ли вы детям о земельной реформе?
   Генике чуть помедлил с ответом, словно вспоминая. Он пристально смотрел выпуклыми глазами на коменданта. Может быть, он пытался проникнуть в его мысли, узнать, случаен ли этот вопрос или за ним что-то кроется. Лицо коменданта было непроницаемо. Он смотрел на Генике с интересом.
   - Как правило, я этого не делаю, - ответил Генике. - Это не всегда целесообразно с педагогической точки зрения.
   - Как правило, вы этого не делаете, - сказал Лубенцов. - А в виде исключения?
   Его настойчивость становилась подозрительной, и все притихли. Так как Генике ничего не отвечал, Лубенцов продолжал, обращаясь уже ко всем:
   - Вот господин Генике считает, что поддерживать мероприятия демократических партий и директивы Советской Администрации непедагогично. Но, господин Генике, - обратился он вновь к учителю, - не кажется ли вам, что с точки зрения детей довольно странно, что их учитель, воспитатель, человек, которому они должны доверять и с которым они делятся своими чувствами и переживаниями, подчеркнуто обходит все актуальные вопросы современности? Как правило, обходит. Не покажется ли детям, что учитель, воспитатель потому обходит эти вопросы, что он не разделяет взглядов демократических партий и Военной Администрации на те проблемы, которые сейчас стоят в Германии и о которых даже дети знают? А вы, господин Генике, не думаете, что в преподавании аполитичность, отсутствие политики - тоже политика?
   - Да, пожалуй... Пожалуй, - с выражением раздумья произнес Генике. Это действительно может быть так истолковано детьми.
   Лубенцова больше всего возмутило именно это показное раздумье. Несмотря на свой большой опыт разговора с различными людьми, из которых многие никак не могли назваться друзьями и единомышленниками, Лубенцов, пожалуй, впервые сталкивался с такой поразительной лживостью. Но сам Генике уже не так интересовал его, как все остальные учителя. Он с немым вопросом переводил глаза с одного на другого - с седовласого старика на молодую женщину, с нее на худощавого математика и с него на директора - и с чувством, похожим на отчаяние, спрашивал их, - конечно, про себя: "Неужели вы все знали о нем, знали и молчали? Неужели вы отличаетесь от него только большей осторожностью? Неужели и о вас возможно такое же донесение, но его поймали, а вас нет? Если вы узнаете о нем - проявите ли вы отвращение и вражду к нему, а если проявите, то будут ли они, отвращение и вражда, искренни? Можно ли доверить вам воспитание юного поколения немцев, таких немцев, для которых чужие народы не будут предметом вражды, ненависти и презрения?"
   И, может быть, для того чтобы выяснить для себя эти вопросы, он тут же, не откладывая дела, без обиняков спросил Генике, как бы он отнесся к такому учителю, который не только избегает говорить детям о важнейших вопросах современной жизни, но прямо высказывается против принимаемых мер по оздоровлению немецкого жизненного уклада. То есть если учитель говорит детям, что их родители не должны брать землю, принадлежащую помещикам; говорит детям переселенцев, что получение этими переселенцами земли кража; наконец, стращает детей наказанием на этом и том свете?
   Было не смешно, а страшно смотреть, как менялся весь облик Генике в продолжение одной минуты. Ни для него, ни для остальных учителей уже не было сомнений в том, что комендант не случайно обращается к нему и не случайно начал именно с ним разговор.
   - Вы молчите? - спросил Лубенцов, глядя на трясущиеся щеки учителя. Я вынужден вам разъяснить, что такого человека мы рассматриваем как ярого противника советской оккупационной политики и как врага немецкого народа.
   Были ли остальные учителя возмущены и взволнованы этими разоблачениями? Лубенцову казалось, что были, что они с недоумением и по меньшей мере с неудовольствием глядели на Генике. Но и на них Лубенцов теперь, после случая с Генике, глядел с недоверием и только на обратном пути домой упрекнул себя за это недоверие, потому что в нем таилась опасность - перестать доверять кому-либо, - опасность страшная, которая всегда влекла и влечет за собой тяжкие последствия для себя и для других. С нежностью вспоминал он многих немцев, людей искренних, откровенных, отдавших себя целиком делу строительства новой жизни в прекрасной и несчастной стране - Германии.
   V
   Вернувшись вечером в комендатуру, Лубенцов не мог решить, следует ли арестовать Генике или стоит ограничиться отстранением его от работы. Касаткин был за то, чтобы арестовать Генике. Яворский колебался.
   Оставшись в одиночестве, Лубенцов начал рассматривать прибывшие за день бумаги. Среди них была выписка из постановления военного трибунала о том, что сержант Белецкий приговорен к двум годам дисциплинарного батальона. Лубенцов задал себе вопрос, почему у него не дрогнула рука предать суду своего человека, а здесь, когда речь идет о заведомом враге, он колеблется, обдумывает, готов советоваться с каждым. Может быть, потому, что он всей душой желал, чтобы наши люди не делали ничего плохого и каждое проявление плохого в них вызывало в нем боль и злость, а от немцев, сделавших столько плохого, он в глубине души все еще ожидал всяких каверз? Не потому ли воспринимал он подлость и лживость Генике с меньшим возмущением и, уж во всяком случае, с меньшей болью, чем историю с Белецким?
   Он написал приказ об аресте Генике. Но до того, как отдал этот приказ, поехал - это было уже поздно ночью - к Леонову, чтобы опять посоветоваться.
   Однако в Фельзенштейнской комендатуре ему сказали, что к Леонову приехала жена. Остро позавидовав товарищу, Лубенцов не стал его тревожить и поехал обратно в Лаутербург.
   По дороге с ним случилось небольшое происшествие, которое несколько усилило его решимость арестовать Генике. Ему встретилась легковая машина. Немец, сидевший там за рулем, выключил фары, и Лубенцову показалось, что этот промелькнувший мимо немец за рулем не кто иной, как Генике. Он был действительно похож на Генике - круглолицый, с напряженным взглядом и грузной фигурой. В этот момент Лубенцов вспомнил о том, что существует еще одна Германия - за демаркационной линией, Германия, где все еще не проводятся никакие реформы и куда стремятся такие люди, как учитель Генике.
   Дома Лубенцова ожидал профессор Себастьян. Он был сосредоточен и задумчив. Вынув из кармана конверт, он вытащил из него письмо и молча передал Лубенцову. На бумаге было напечатано машинописью всего несколько слов: "Если русский холуй господин Себастьян не перестанет помогать тем, кому он помогает в грабеже чужих земель и чужого имущества, с ним будет поступлено по заслугам. Мы стоим на посту". Вместо подписи был нарисован желудь.
   Лубенцов рассмеялся - не очень искренне, так как был серьезно обеспокоен, но этот смех вызвал ответную улыбку Себастьяна, который сказал:
   - Я наперед знал, что вы будете смеяться. Я даже представлял себе, как вы будете смеяться, и вы действительно рассмеялись именно так.
   - Это не кажется вам похожим на детективный роман? - прищурясь, спросил Лубенцов. - Между тем это не роман, а реальная борьба, захватывающая и далеко не безопасная.
   Он подумал, потом рассказал Себастьяну историю с Генике.
   - Придется его арестовать, - спокойно закончил он свой рассказ.
   Себастьян промолчал.
   - Вызовем Иоста, - предложил Лубенцов.
   Он позвонил в полицию. Иост приехал через несколько минут. Прочитав анонимное письмо, он задумался.
   - Не пора ли вооружить полицию? - спросил он. - Ребята у меня хорошие, я ручаюсь за них.
   - Вооружайте, - согласился Лубенцов. - Об этом уже шла речь с начальником СВА. Вопрос решен.
   Иост заметно оживился и спросил:
   - Значит, вы дадите распоряжение о выдаче нам пистолетов?
   Лубенцов воскликнул:
   - Иост, зачем вы мне это говорите? Помилуйте, неужели в Германии совсем не осталось оружия? Поищите, поищите, товарищ Иост...
   Иост хитровато усмехнулся и развел руками.
   - Ну хорошо, - сказал он. - Раз такое дело... Найдем оружие, конечно. Вас не проведешь.
   - Под всеми мостами на дне речек, а то и просто в лесу можно найти оружия чертову уйму, - объяснил Лубенцов удивленному Себастьяну. - Оно требует только очистки от ржавчины.
   Себастьян и Иост собрались уходить. Лубенцов шепнул Иосту на прощанье:
   - Ни один волос не должен упасть с головы профессора, понятно?
   Несколько дней спустя Касаткин зашел в кабинет к Лубенцову.
   - Запрашивали из Галле, - сказал он. - Все насчет этого учителя, Генике. Какая-то газета в Рейнской области напечатала статью по этому поводу - дескать, сажают интеллигенцию... Наше начальство заволновалось. Спрашивают, были ли достаточные основания для ареста.
   - И что вы ответили?
   - Ответил, что были. Утром нам с вами придется выехать в СВА для объяснений.
   - Что ж, объясним! Беда! То мы ни с кем не считаемся, делаем, что в голову взбредет, то вдруг начинаем чутко прислушиваться к любым высказываниям какой-нибудь поганой газетенки за границей. Следствие ведется? Что удалось узнать?
   - Придется им умыться со статьей. Генике не только виноват, но и связан с целым рядом лиц по сю и по ту сторону демаркационной линии. Он много чего рассказал. В том числе подтвердил, что связан с крупным фашистом, который направляет действия против мероприятий Администрации; он находится где-то в нашем районе.
   - Ну и слава богу, - облегченно вздохнул Лубенцов. - А то я немножко струхнул.
   Итак, краснолицый реально существовал. Весь район был поставлен на ноги. Однако после ареста Генике - может быть, в связи с этим арестом "генерал Вервольфа" исчез. Лубенцов искренне жалел об его исчезновении. Было бы очень обидно, если бы краснолицый убежал за демаркационную линию и избегнул таким образом кары.
   Во всяком случае, кругом стало тихо и мирно; началась засыпка семян к весенней посевной кампании. Новые крестьяне и безземельные, получившие землю, работали на своих участках, находя все больший вкус в реформе и понемногу освобождаясь от страха перед помещичьим возмездием. Когда же Советская Администрация распорядилась получить с них первый взнос с оплаты за землю, они и вовсе ободрились. Взнос был ничтожным, но это все-таки был взнос. Он означал, что земля куплена, а не взята. И крестьяне охотно и с удовольствием вбивали столбики вдоль своей новой межи, столбики, означавшие, что участок - ихний, собственный, купленный.
   Краснолицый исчез.
   VI
   Воробейцев, придя однажды к своему новому приятелю Меркеру, застал у него высокого краснолицего плешивого человека, одетого в черный костюм и похожего в этом костюме на духовное лицо. Меркер познакомил "господина капитана" с "попом", как Воробейцев мысленно назвал краснолицего.
   - Как живешь? - спросил Воробейцев у Меркера. - Достал ты мне тот "нэш"? Гоночный? С красной кожей на сиденьях?
   - Достал, достал, господин капитан, - угодливо сказал Меркер.
   У Воробейцева разгорелись глаза.
   - Веди, показывай, - сказал он.
   Воробейцев вышел вслед за Меркером.
   - Это кто? - спросил Воробейцев, когда они вышли на улицу.
   - Один знакомый, - ответил Меркер. - Вернее, знакомый моих знакомых. Приехал из Тюрингии по торговым делам.
   - Чем он торгует?
   - Различной м... м... мебелью и вообще... разным имуществом.
   - Он не в Зуле живет? Охотничьими ружьями не торгует?
   - Вполне возможно... Я спрошу. Обязательно узнаю. А что, вам нужны ружья?
   - Вот еще спрашивает! Конечно, нужны!
   Когда они после осмотра гоночной машины, которую Меркер раздобыл для Воробейцева, вернулись обратно, "поп" сидел все в той же позе у стола, зябко потирая большие руки. На сей раз он не испугался русского. Этого русского нечего было пугаться: он ходил по комнате - худой, длинный, изломанный, болтливый, нарочито грубый, удивительно невнимательный. "Поп" стал с ним разговаривать оживленно, ласково, расспрашивал его про подполковника "фон Любенцоф". Узнав, что русский интересуется ружьями, он выразил желание при первой же возможности, как только прибудет партия товаров, подарить капитану трехствольное ружье с одним стволом нарезным на крупного зверя. Воробейцев еще не видел таких ружей и очень обрадовался.
   Русский капитан легко говорил по-немецки, и "поп" чувствовал себя с ним свободно. Только фуражка русского с малиновым околышем и большой красной звездой, фуражка, лежавшая на столе между ними, иногда, когда он косился на нее, выводила его из равновесия. Но потом Меркер нежно взял эту фуражку обеими руками, так, словно она была живая, и переложил ее куда-то на другое место, так как фрау Меркер стала накрывать на стол. После этого "поп" стал себя вести с Воробейцевым совсем запросто. Он даже раз хлопнул русского по колену в знак своих дружеских чувств и сам в душе возгордился этим своим жестом, о котором не мог даже мечтать час назад. Он решил, что поборол в себе страх перед "ними", что наконец перестал бояться "их".
   Бюрке в эти дни, как и Лубенцову, тоже снились коровы, лошади, ягнята и телята. Но Лубенцову снились живые, а ему - плавающие в крови. Он мечтал об уничтожении всего скота в советской зоне, с тем чтобы здесь начался повальный голод, лучший союзник пославших его.
   Фрау Меркер подала на стол огромный противень с жареной бараниной.
   - Это последнее мясо у нас, - печально сказал Меркер. - От тех двух баранов, которых вы, господин капитан, изволили подарить нам... А что дальше будет...
   - Ладно, - сказал Воробейцев, - не горюй. Подброшу тебе кое-что за эту машину. Сахару велю тебе дать с завода. Не бойся. Не похудеете, сказал он, обращаясь уже к жене Меркера, и похлопал ее по ляжке, не стесняясь присутствием мужа.
   - О, - сказала она, нагибаясь к Воробейцеву и обнимая его. - Lieber Kerl!*
   _______________
   * Милый парень! (нем.)
   - Гулять так гулять! - воскликнул Воробейцев, возбужденный этим быстрым объятием. - Что же это? Водки у вас нет, что ли? Доставай, доставай. Пришлю тебе еще.
   "Поп" осторожно клал себе в тарелку куски баранины и при этом глядел на них странно пристальным взглядом. Время от времени он переводил взгляд с баранины на Воробейцева. Одобрительно кивая головой и иногда смеясь в ответ на остроты, успокаиваясь все больше и больше, он неопределенно думал о том, что, в общем, не все русские страшны; вот этот русский - порядочный бездельник и парень неплохой.
   О подполковнике "Любенцоф" Воробейцев отозвался, в отличие от всех немцев, рассказывавших Бюрке о коменданте, не слишком почтительно. То есть в словах его ничего непочтительного не было, но все-таки в них сквозило раздражение; чувствовалось, что Воробейцев недоволен любопытством немца одним тем, что этому приезжему немцу так интересен Лубенцов. Разумеется, Воробейцев не собирался отзываться плохо о своем, советском, коменданте перед этими немцами, кто бы они ни были, хотя бы потому, что они немцы. Но он не в силах был скрыть свою неприязнь. Он сразу же перевел разговор на себя. И чем больше он пил, тем больше говорил о себе, и из его слов получалось, что в комендатуре главный - он, что все дела зависят от него, а начальство в Галле и даже в Берлине предпочитает всем другим офицерам его. Он сам как будто не замечал, что проделывает интересный, хотя и обычный в устах пьяных и хвастливых людей, фокус: он рассказывал о словах, сказанных Лубенцовым, и о делах, сделанных Лубенцовым, но вместо Лубенцова подставлял себя. И оттого что он в глубине души, конечно, знал об этой подстановке, он еще больше ненавидел Лубенцова, а себя еще больше любил и жалел.
   - Выпьем! - кричал он то и дело по-русски и провозглашал один и тот же тост: - За встречу под столом!
   Когда он объяснил своим собутыльникам суть этого тоста, они много смеялись и тоже стали провозглашать его по-русски, на ломаном языке, весьма отдаленно напоминавшем верное произношение этих слов.
   - За стреч по столём! - кричали то Меркер, то Бюрке, выпивая свои рюмки; Воробейцев же пил стаканами, чему оба удивлялись, а заметив, что ему нравится их удивление, удивлялись вслух.
   - Выпьем! - опять крикнул Воробейцев и чокнулся с обоими. Однако Меркер на этот раз спасовал и сказал, что больше пить не может. Тогда Воробейцев, не говоря ни слова, взял за горлышко начатую бутылку и небрежным жестом выкинул ее в открытую форточку.
   - Будешь пить? - спросил он, берясь за горлышко другой, еще не распечатанной бутылки.
   - Я, я, - испуганно забормотал Меркер и выпил свою рюмку залпом.
   Бюрке напряженно улыбался. Пьяная удаль Воробейцева немного пугала его. Меркер суетился, задабривая русского. Он вовсе не хотел, чтобы его квартира стала предметом наблюдения.
   Наконец Воробейцев угомонился, и его уложили спать на диване. Улеглись и остальные. Но Меркер все беспокоился, как бы кто-нибудь не пожаловался в полицию или - еще хуже - в комендатуру. И когда поздно ночью раздался стук в дверь, Меркер испугался. Он попытался растолкать Воробейцева, но это оказалось невозможным. Бюрке, разбуженный стуком, уже сидел на кровати и быстро одевался. С перекошенным лицом Меркер пошел открывать. К великому своему облегчению, он услышал за дверью английский говор и впустил двух американцев. Оба были ему незнакомы, но один из них сказал, что прислан О'Селливэном, и тогда Меркер совсем успокоился. Сказавший это был высоким человеком с большими неподвижными глазами. Он осмотрел полутемную комнату, стол с опрокинутыми бутылками, хмыкнул и, заметив лежавшую на диване фигуру, подошел к ней, наклонился и сказал:
   - Э, Виктор!
   Он быстро растолкал Воробейцева, который долго не узнавал его.
   - Ты как сюда попал? - закричал Воробейцев.
   Это был Уайт, тот самый Фрэнк Уайт, с которым Воробейцев познакомился во время Потсдамской конференции. Появление его здесь показалось Воробейцеву прямо-таки удивительным. Нельзя сказать, чтобы Воробейцев слишком уж обрадовался возобновлению знакомства. А Уайт все похлопывал Воробейцева по плечу и говорил:
   - Миртэсэн.
   Это странное слово он повторял много раз, и Воробейцев вначале принял это слово за неизвестное ему американское приветствие. И только гораздо позже он понял, что Уайт говорит по-русски "мир тесен".
   - Да, мир тесен, - сказал Воробейцев, не очень довольный этим обстоятельством.
   Второй американец, никого не спрашивая, хлебнул из одной бутылки и лег на место Воробейцева спать. Меркер вытащил из другой комнаты Бюрке, и они уселись "допивать". Тут не было недостатка в тостах. Тосты произносил Уайт. Выпили за Россию и за Соединенные Штаты.
   - Выпьем и за Германию, - сказал Уайт, исподлобья взглянув на Бюрке.
   Выпили.
   - Теперь давайте за Англию и Францию, - предложил Воробейцев, который снова сильно захмелел.
   Но за Англию и Францию Уайт отказался пить. Он отрицательно замотал головой.
   - Тогда за встречу под столом, - предложил Меркер, и Уайт, не без труда поняв, что он сказал, оглушительно захохотал, так что чуть не захлебнулся вином. Потом он стал смертельно серьезным, уставился в одну точку и зашевелил губами.
   - А где твой друг, этот хороший и весьма милый капитан? - спросил вдруг Уайт, обращаясь к Воробейцеву.
   - Мы с ним больше не встречаемся, - сказал Воробейцев.
   Уайт спросил:
   - Уехал далеко? Россия?
   - Здесь он, - хмуро сказал Воробейцев.
   - Ссора? Женщина?
   Воробейцев не стал ничего объяснять и в ответ только буркнул нечто нечленораздельное.
   - Он хороший, - сказал Уайт. - А я и ты нехорошие. Очень плохие. Нас надо повешать. - Он говорил спокойно, с неподвижным лицом. - Майор Коллинз передает тебе привет. Говорит, что ты хороший. Очень любит тебя.
   Последние слова заставили Воробейцева сразу протрезветь. Если раньше он думал, что появление Уайта - случайность, то теперь, после упоминания о Коллинзе, он взглянул на Уайта с опаской. Вскоре он поднялся с места, говоря, что пора уходить. За окном было уже почти совсем светло. Появились первые прохожие.
   - Придешь сегодня? - спросил Уайт. - Вечером приди. Или я к тебе приду? Могу прийти. Домой к тебе или на службу?