Казакевич Эммануил Генрихович. Дом на площади

   Чохов пожал плечами и пошел к выходу, сопровождаемый тихим рычанием собаки. У выхода из дома он постоял минуту, потом пошел обратно в комендатуру, послонялся там по комнатам. Дежурный сержант Веретенников сказал, что Лубенцов все еще не приезжал, но звонил из соседнего города Фельзенштейн; он задержался у подполковника Леонова и к совещанию приедет.
   Веретенников держал в руках большую пачку писем и раскладывал их по стопкам. Чохов сел возле него и задумался.
   - Чего это вам никогда писем нет, товарищ капитан? - спросил сержант.
   - Не от кого получать, - сказал Чохов.
   - Сегодня подполковнику три письма. Майор Касаткин совсем перестал получать письма с тех пор, как жена приехала. Но больше всех получает старшина Воронин. Так и сыплются со всех концов России - и от родственников, и от бывших разведчиков. И девушка какая-то ему пишет без конца. Я уже все почерки изучил.
   - А капитан Воробейцев много получает писем? - вдруг спросил Чохов.
   - Нет, редко ему пишут. Вначале часто писали - больше всего одна девушка из Загорска Московской области. А в последнее время перестала писать. Он ей не отвечал.
   Чохов хотел спросить про Ксению, но не решился. Это показалось ему некрасивым - справляться про ее переписку. Он поднялся, чтобы уйти, но тут дверь открылась, и вошел Лубенцов, как всегда, не один - с Меньшовым, тремя немцами и одной немкой. Не заметив Чохова, он прошел со своими спутниками в кабинет, оставив дверь открытой. Чохов слышал издали его быструю речь, прерываемую то и дело голосами немцев. Вскоре немцы ушли. Чохов поднялся, чтобы идти к Лубенцову. Веретенников протянул ему письма и сказал:
   - Передайте, товарищ капитан. Он обрадуется. Любит письма получать.
   Чохов усмехнулся, взял письма и вошел в кабинет. Лубенцов, заметив письма в его руке, стремительно пошел ему навстречу, взял их, сел на первый попавшийся стул, начал читать и тут же вскочил с места.
   - Можете меня поздравить, - сказал он. - Таня на днях приезжает. Демобилизовалась, получает документы.
   Он отвернулся, может быть потому, что не хотел, чтобы заметили выражение его лица в этот момент. И только когда Меньшов вышел, Лубенцов повернулся к Чохову, подошел к нему и обнял его.
   - Наконец-то, - сказал он, - начинается скучная, постная, трезвая семейная жизнь. Если есть на свете счастливый человек, то это я. Вам все это еще предстоит. Что-то мне надо было делать срочное, но я все забыл, ей-богу. Такие известия плохо отражаются на практической работе. Пойдем ко мне, Вася, выпьем по маленькой.
   - Сейчас должно быть совещание, - сказал Чохов.
   - Ах да. Ну, потом выпьем.
   IX
   Когда офицеры собрались в кабинет и Лубенцов начал проводить совещание, Чохов следил за ним с особым интересом. Если замечание Лубенцова о том, что получение радостных известий плохо отражается на практической работе, и было верным, то поведение Лубенцова на совещании не подтверждало этого ни в малейшей степени. Все шло, как всегда. Лубенцов только раза три бросил на Чохова веселый взгляд.
   В общем, Чохов пришел к выводу, что радостные известия не так уж вредны для работы.
   Но, следя за Лубенцовым, Чохов в то же время следил и за Воробейцевым и подумал, что и дурные известия не так уж плохо отражаются - по крайней мере внешне - на людях. Воробейцев слушал подчеркнуто внимательно, записывал в блокнот, иногда бросал односложные одобрительные реплики Лубенцову и Касаткину и вообще выглядел, как самый старательный и ретивый службист изо всех присутствующих.
   Чохов подумал о том, что поистине чужая душа потемки и что трудно по внешним признакам понять человека, если он умеет притворяться. Но чем может помочь такое притворство, думал Чохов, если там, в одной из комнат, находится маленькая строгая девушка с непреклонными глазами, которая обязательно сегодня или в крайнем случае завтра расскажет все Лубенцову, и начнется медленное и упорное дознание, от которого будет лихорадить весь Дом на площади и которое приведет, очевидно, к крупным неприятностям для Воробейцева. Он жалел Воробейцева, а Ксенией, хотя она-то и собиралась нанести Воробейцеву удар, гордился. Эти два как будто несовместимые чувства одновременно владели Чоховым.
   После совещания, когда все собрались расходиться, Лубенцов вдруг заговорил совсем о другом, не имевшем касательства к вопросам, разбиравшимся на совещании.
   - Товарищи, - сказал он. - У меня еще один небольшой вопрос личного порядка. А именно: я хотел бы узнать, как обстоят у вас у всех личные, самые интимные дела. К товарищу Касаткину приехала жена с детьми. Чегодаев выписал свою семью. Моя жена тоже вскоре приедет. А как быть с холостяками? Вы все великовозрастные молодые люди. Неужели у вас нет на примете невест? Это было бы хорошо. Не улыбайтесь, товарищи, я говорю серьезно. Я, конечно, не имею ни права, ни желания заставлять вас жениться. Но если у вас были такие намерения - осуществляйте их немедленно. Спишитесь, вызывайте. У меня все.
   Все поднялись и пошли к выходу, оживленно и не без юмора обсуждая "брачное выступление" коменданта.
   Лубенцов счел необходимым заговорить о личных делах офицеров, так как приехал от подполковника Леонова, где случилась следующая история.
   Один из офицеров Леонова, лейтенант Поливанов, сошелся с молодой немкой. Лубенцову пришлось присутствовать при разговоре Леонова с Поливановым по этому поводу.
   Молоденький лейтенант Поливанов, тихий и милый юноша, командовавший комендантским взводом, не знал, зачем его вызвали, и когда Леонов заговорил, лейтенант страшно смутился. Впрочем, он не стал отнекиваться и что-либо отрицать и, подняв глаза на Леонова, сказал, что любит эту девушку и она любит его.
   Тогда Леонов спросил, понимает ли Поливанов, что так нельзя, что не может офицер советской комендатуры вступать в связь с немецкой девушкой, кто бы она ни была. На это Поливанов ответил, что не понимает. И этот простой ответ, надо признаться, поставил Леонова и Лубенцова в тупик, потому что это был в основном верный ответ: непонятно, по какой причине советский молодой человек - на какой бы он службе ни находился - не имеет права влюбиться в иностранную девушку. Но следовало объяснить Поливанову то, что для них самих было неясно.
   Леонов, как и Лубенцов, был сторонником того, громко говоря, направления среди советских офицеров, которое утверждает, что, прежде чем приказать, нужно разъяснить, - разумеется, если для этого есть возможность, если это не на поле боя или в иных исключительных условиях.
   По этой причине Леонов при помощи Лубенцова стал объяснять Поливанову, что они, советские люди, выполняют здесь государственную задачу, причем задачу огромной важности и большого политического резонанса, и не могут себе позволить роскошь отвлекаться на какие бы то ни было посторонние дела, тем более не должны вступать в неслужебные связи с местным населением.
   - Мы обязаны, - сказал Леонов, - всячески охранять моральную чистоту наших людей за границей и вынуждены бороться с малейшими проявлениями расхлябанности, бесхарактерности и забвения служебного долга самым беспощадным образом.
   - Но я ее люблю, - сказал Поливанов все с той же трудно оспариваемой простотой.
   - Перед вами выбор, - сказал Леонов. - Либо вы порвете всякие отношения с этой девушкой, либо отправитесь на родину.
   - Она хочет поехать со мной, - сказал Поливанов. - Можно это сделать?
   Он был бледен.
   - Нет, - сказал Леонов. - Перед вами выбор, о котором я сказал.
   - Хорошо, - произнес Поливанов после некоторого молчания. - Я поеду на родину.
   Все помолчали. Потом Леонов сказал:
   - Садись, Поливанов. - Он перешел на "ты", показывая этим, что официальный разговор закончен. И ему и Лубенцову хотелось сказать Поливанову что-то ласковое, успокоить, подбодрить его, но они не нашли слов, да и вряд ли ему нужны были слова. Он чувствовал их отношение к нему. Когда Леонов после долгого молчания сказал ему: "Ничего, Поливанов, ты человек молодой, у тебя все впереди", - Поливанов сказал:
   - Спасибо вам, товарищ подполковник.
   Он благодарил, конечно, не за банальные слова утешения, а вообще за их отношение к нему, за весь этот разговор, человечный, хотя и суровый.
   В связи с этим Лубенцов подумал о своих офицерах и решил, что лучшее лекарство от таких болезней - сделать комендатуру женатой.
   Когда Чохов вышел вместе с Лубенцовым в приемную, он с некоторым облегчением отметил, что Ксении здесь нет. Видимо, не дождавшись конца совещания, она ушла. Чохов не знал, что дома Лубенцова с тем же известием дожидается Воронин, который был обеспокоен сообщением Кранца и уже сам, по своей инициативе, провел кое-какие "разведывательные операции"
   Он даже побывал в квартире Меркера, придумав пустячный повод. При этом, со свойственной ему дьявольской наблюдательностью, он приметил, что в соседней комнате находится кто-то скрывшийся туда, как только выяснилось, что в квартиру ненароком зашел русский солдат. На вешалке висело большое грязно-белое полупальто с шалевым воротником из цигейки. А пальто Меркера, маленькое, демисезонное, темно-синего цвета, висело рядом.
   Воронин обратил внимание на множество красивых и, по-видимому, дорогих вещей, расставленных повсюду. Решив войти в предполагаемую роль Воробейцева, Воронин стал восхищаться то одним, то другим предметом, на что Меркер неизменно говорил:
   - Это можно купить, господин фельдфебель... это стоит недорого...
   Жена Меркера тоже как будто продавалась по дешевой цене, - она кокетливо улыбалась Воронину и была одета в очень открытое платье.
   На столе у Меркера стояли десятка полтора банок с американской свиной тушенкой, пачки сигарет "Лэки Стрэйк"; в углу, в ведре с водой, плавал огромный кусок сливочного масла кило на шесть.
   Вернувшись домой, Воронин стал с нетерпением дожидаться Лубенцова. Но Лубенцов пришел не один, а с Чоховым, Меньшовым и... Воробейцевым. Дело в том, что, когда они покинули комендатуру, получилось так, что Воробейцев никак от них не хотел отстать, и Лубенцов пригласил всех к себе.
   Когда они расселись вокруг стола, Лубенцов признался, что он позвал их неспроста, что у него сегодня радостный день и что, если они не возражают, он угостит их вином.
   Не успели они выпить по первой рюмке, как позвонил телефон.
   - Никак вас не оставят в покое, - с искусной миной, изобразившей досаду и одновременно восхищение, сказал Воробейцев.
   Лубенцов взял трубку. Звонил Себастьян, который хотел с ним немедленно встретиться по важному делу.
   - Хорошо, - сказал Лубенцов. - Я к вам сейчас зайду.
   Он извинился перед товарищами и пошел в соседний дом.
   Профессор ожидал его на пороге. Они поднялись наверх, прошли гостиную и соседнюю с ней комнату. В третьей был кабинет профессора. Эту комнату Лубенцов видел впервые. Кругом с не немецкой неаккуратностью валялись книги и рукописи.
   - Давно вы у нас не были, - сказал Себастьян. Он взял со стола бумагу с коротким машинописным текстом, повертел ее в руках и снова положил на место. Потом поднял на Лубенцова глаза и спросил: - Вы довольны мной? То есть моей работой?
   - Да, мы довольны вашей работой, - ответил Лубенцов, удивленный вопросом. - Благодаря вашим стараниям и самоотверженности положение с сельским хозяйством в нашем районе лучше, чем во многих других. Вы пользуетесь громадным авторитетом среди населения. Вас любят. И вы заслуживаете эту любовь. Должен вам сказать, что в вас есть много качеств государственного деятеля. Иногда вам, может быть, не хватает твердости характера... Вернее, я бы сказал, что характер у вас есть, но, как бы вам это объяснить, вы слишком много размышляете.
   Себастьян рассмеялся смущенно.
   - Спасибо за добрые слова, - сказал он. - Вы правы в том смысле, что я слишком рефлектирующий индивидуум. И беда, вероятно, не в том, что я много размышляю, а в том, что я размышляю медленно, медленнее, чем этого требуют обстоятельства. Если бы мне дать волю, я бы только и делал, что размышлял. Известный пример из истории философии о буридановом осле, который издох с голоду между двух охапок сена, не зная, какую из них выбрать, целиком и полностью относится ко мне.
   - Но вы выбрали, - засмеялся Лубенцов.
   - Благодаря вам, - возразил Себастьян. - Вы заставили меня поесть из одной охапки.
   - Заставили? - улыбнулся Лубенцов.
   - Уговорили.
   Теперь засмеялись оба.
   - У меня к вам просьба, - продолжал Себастьян, вертя в руке очки. Не кажется вам, что с меня хватит? Мне ведь наконец нужно закончить свой научный труд. Университет в Галле предложил мне прочитать там курс лекций.
   - Как!.. Вы покинете Лаутербург? - опешил Лубенцов.
   - Нет, - сказал Себастьян, которому ревнивый возглас Лубенцова доставил явное удовольствие. - Нет, нет. Я буду ездить на лекции два раза в неделю. И готов продолжать свою деятельность в лаутербургском магистрате в общественном порядке.
   Лубенцов подумал и сказал:
   - Вы правы. Ладно, я запрошу свое начальство. Я лично считаю ваше предложение целесообразным.
   - Вы умный мальчик! - восхищенно воскликнул Себастьян. - А Эрика со мной спорила. Утверждала, что вы никогда не согласитесь отпустить меня с должности ландрата.
   - Она считает меня более тупым, чем я есть на самом деле, усмехнулся Лубенцов. - А кого вы предлагаете взамен? Есть у вас кто-нибудь на примете?
   - Я предложил бы кандидатуру господина Ланггейнриха. Он хорошо понимает сельское хозяйство и очень предан земельной реформе. И размышляет он не так медленно...
   - А ведь он может и не захотеть с земли да в контору?
   - У вас разве откажешься?
   - Кандидатура хорошая. Ладно. Поговорите вы с ним. Он вас уважает.
   - Поговорю, - сказал Себастьян и довольно рассмеялся. - Вы умеете себя вести с нами, немцами. Я часто удивляюсь, как хорошо вы поняли психологию немца, его слабые и сильные стороны. И вы прекрасно умеете пользоваться этими слабыми и сильными сторонами.
   Лубенцов нахмурился.
   - Что значит пользоваться? - сказал он. - Неужели я похож на интригана? Поймите, господин Себастьян, мы вовсе не заигрываем с немцами, как это думают некоторые из вас. Дело тут и проще и сложнее. То, что мы стараемся по мере наших сил получше устроить вашу жизнь, добиться объединения Германии и так далее, - это не заигрывание, а определенная политика, основанная на определенном мировоззрении. Я прекрасно знаю, что некоторые немцы думают, что вы, дескать, немцы, хитрые, вы используете наши противоречия с союзниками, и мы, ссорясь между собой, вынуждены заигрывать с вами. Вы ошибаетесь. Мы проводим политику, вполне для нас естественную, а вовсе не диктуемую недолговечными тактическими соображениями. Мы просто считаем, что земля и вообще все должно принадлежать тем, кто трудится. Вот и все. Если хотите знать, то и американцы вовсе не заигрывают с вами в пику нам, русским. Они тоже проводят политику, основанную на определенном мировоззрении. Грубо говоря, они поддерживают капиталистов и помещиков и подавляют рабочих и крестьян. Они дают волю первым и не дают воли вторым. Неважно, какими словами они прикрывают эту свою политику и насколько эти слова убедительны. Важна сама политика. Мы способны сделать и уже сделали немало глупостей. Но линия наша - верная и единственно прогрессивная. Союзники в лучшем случае хотят вас привести к состоянию, которое было до Гитлера, то есть они хотят вести вас назад. Мы пробуем вести вас вперед.
   - Любую линию, - сказал Себастьян, - даже правильную, можно проводить хорошо и плохо. Вы ее проводите хорошо.
   - Ну и прекрасно! - воскликнул Лубенцов. - Рад, что мы довольны друг другом.
   Лубенцов встал, вспомнив, что его ожидают сослуживцы. Поднялся и Себастьян. Он с минуту постоял неподвижно, потом сказал чуть изменившимся голосом:
   - У меня еще одно дело к вам. Я хотел бы съездить на запад, точнее во Франкфурт-на-Майне. Мой сын просил меня приехать погостить.
   - Да? - сказал Лубенцов и снова уселся. Пытливо посмотрев на Себастьяна, он медленно спросил: - Вам надолго?
   - На неделю, - быстро ответил Себастьян.
   - Что ж, мне кажется, это вполне возможная вещь. Думаю, что пропуск вы получите. Я по крайней мере буду об этом просить.
   - Благодарю вас. Я так и думал.
   - А что, - усмехнулся Лубенцов, - фрейлейн Эрика сомневалась и в этом?
   - Н-нет, - смутился Себастьян. - Не она. Я сомневался.
   - Вы ошиблись.
   - Признателен вам за это, - сказал Себастьян и, подойдя ближе к Лубенцову, произнес выразительно: - Эрика не поедет. Я поеду один. Она останется здесь.
   - Как заложница? - заметил Лубенцов как бы в упрек, но на самом деле очень довольный этим сообщением Себастьяна.
   - Да, господин Лубенцов, - сказал Себастьян. - Вот именно. Я не хотел бы, чтобы вы в чем-нибудь сомневались. После того как профессор Вильдапфель, крупнейший наш агроном, уехал и не вернулся, вы имеете полное право испытывать недоверие.
   - Да, вы правы, - согласился Лубенцов. - Начальник СВА очень расстроился, когда случилась эта история. Он считает, что сам Вильдапфель еще пожалеет о своем поступке. Измена своему слову и обязательствам всегда кончается печально для самого изменившего. Она приводит к душевной опустошенности и к позднему раскаянию. В вас я уверен. Прежде всего - вы умный человек. Что касается Вильдапфеля, то я думаю, что он просто недостаточно умен. Ведь ученый - это не всегда одно и то же, что умный? Как вы думаете?
   - О нет! К сожалению, не одно и то же. Ученых дураков не намного меньше, чем невежественных дураков. Но касательно Вильдапфеля вы ошибаетесь. Он человек чрезвычайно умный, но и чрезвычайно корыстолюбивый. Его, разумеется, купили обещаниями материальных благ.
   X
   Раздался звон стеклянной двери, она распахнулась, и в комнату вошла Эрика. Позади нее показались еще девушки и молодые люди, но, увидев коменданта и ландрата, они оробели и отпрянули назад.
   Лубенцов впервые за последнее время посмотрел прямо в глаза Эрики. Его взгляд был на этот раз полон спокойствия и откровенно выразил то восхищение, какое она вызывала в нем.
   Наблюдая ее и слушая ее голос, он, по правде говоря, гордился собой, своей выдержкой. А если и чувствовал некие сожаления, то их тихая горечь перекрывалась радостным чувством удовлетворения собой, которое обуревает человека, сумевшего одержать победу над своими страстями.
   - Вы ни разу не заходили в наш семинар, - упрекнула она его. - Всюду вы бываете, а у нас ни разу не были.
   - Приду обязательно, поверьте мне, - пообещал он. - Никак времени не выберу. Но знаю все, что у вас делается. И рад, что работа идет хорошо. Нужны учителя.
   - У нас много хороших людей, - сказала она, просияв. - Я никогда не думала, что в нашем захолустном Лаутербурге столько по-настоящему хороших, честных людей. Хотя бы для того, чтобы в этом убедиться, стоило заняться семинаром. - Она помолчала. - Хочется посидеть с вами, но не могу, меня ждут. - Она вдруг нахмурилась, быстро попрощалась и вышла.
   - Пойду и я, - сказал Лубенцов Себастьяну.
   Себастьян проводил его до наружной двери.
   Совсем стемнело. Мрачное беззвездное небо лежало над городом. Со света казалось особенно темно. Лубенцов медленно пошел по двору, привыкая к темноте.
   - Товарищ подполковник, - услышал он негромкий возглас Воронина, и хорошо знакомый голос разведчика в этой кромешной фронтовой темноте напомнил Лубенцову войну.
   Воронин вполголоса поведал о предупреждении Кранца и о своем посещении Меркера.
   - Это малина, - сказал он. - Самая настоящая малина. Кроме того, Кранц сказал, что Меркер - бывший фашист.
   Известие сильно встревожило Лубенцова. Они с Ворониным постояли с минуту молча, потом вошли в дом.
   Окинув беглым взглядом лицо Воробейцева, Лубенцов сел за стол, извинился за долгую отлучку и поднял свой бокал, уже наполненный вином. Все выпили и снова налили.
   - За Татьяну Владимировну, - сказал Воронин.
   Лубенцов вздохнул.
   - Так и быть, - сказал он. - Выпьем за Татьяну Владимировну. Вероятно, она уже на пути сюда. - После того как все выпили, Лубенцов спросил: - А теперь расскажите мне, товарищи, как вы проводите свободное время. Где бываете? Что читаете, если вообще читаете? Ну, расскажите хоть вы, Воробейцев.
   Воробейцев бросил быстрый взгляд на Чохова и сказал:
   - Да так, ничего особенного, товарищ подполковник. Читаю понемногу. Изучаю немецкий и вообще... Скучновато, конечно. Наверное, в большом центре - скажем, в Галле или в Веймаре - офицеры веселее проводят время. Там Дома Красной Армии. Артисты приезжают.
   - Да, - сказал Лубенцов, непроизвольно нахмурясь. - Там веселее, разумеется. - Он помолчал, рассеянно повертел в руке бокал, потом продолжал: - Ну, а все-таки? Ну, что вы делали вчера после работы?
   - Даже не помню, - сказал Воробейцев и опять посмотрел на Чохова. Чохов сидел сосредоточенный, со сдвинутыми бровями и крепко сжатым ртом. Дома сидел, кажется. Да, да, дома. У меня собака. Заболела.
   - Это та, с которой вы ходили на зайцев? - спросил Лубенцов без улыбки.
   - Нет. Другая. Та охотничья. Не моя. У меня "боксер".
   Воцарилось молчание. Меньшов, который не подозревал о том, что здесь происходит, первый нарушил тяжкое молчание и стал рассказывать о том, как он проводит свободное время. Он сказал, что раза два был в варьете. Там артисты представляют, острят. Глупо, но весело. Читать он стал в последнее время много. И, может быть, только здесь понял, что чтение не праздное занятие, а необходимость и удовольствие. В частности, он прочитал много советских книг о Великой Отечественной войне. Они ему понравились, потому что при чтении каждый раз вспоминаешь факты из собственной военной биографии. Пробует он читать и по-немецки. Он легко прочитал несколько детективных романов, но серьезные вещи ему даются трудно.
   Он рассказывал не спеша, в полной уверенности, что все это интересно Лубенцову, раз Лубенцов задал такой вопрос.
   - Теперь мы хотим приготовить самодеятельный спектакль, - продолжал он. - Еще не выбрали. Может быть, что-нибудь Островского поставим. Среди наших солдат есть способные ребята. И женщины появились. Анастасия Степановна Касаткина, оказывается, старая любительница. Беда только, что старая. Предлагали мы Ксении исполнить роль молодой, но она не расположена.
   - Легка на помине, - сказал Воронин, открыв дверь.
   На пороге стояла Ксения.
   - Прошу, прошу к столу, - сказал Лубенцов, вставая. Он подвел ее к столу и усадил. Мигом возле нее очутился чистый прибор и была налита "штрафная". Но пить она не стала.
   - Я к вам по делу, - сказала она.
   - А что? Что-нибудь случилось?
   - Нет. Мне надо с вами поговорить.
   Лубенцов окинул ее пытливым взглядом и почему-то - будто душа почуяла - вспомнил о предупреждении Кранца и о только что происшедшем неприятном разговоре с Воробейцевым. Нечто тревожное ощутил и Воробейцев. Он почувствовал неприятное колотье в сердце и не мог объяснить себе причину этого; может быть, тут сыграло роль какое-то неуловимое движение Чохова, лицо которого становилось все мрачнее и настороженнее.
   Напряжение, неловкость и неясные предчувствия, испытываемые пятью из шести присутствующих, были бы невыносимы, если бы шестой, Меньшов, замолчал. Но Меньшов, выпив, был разговорчив и мил, шутил и смеялся, рассказывая то одно, то другое из своих столкновений и встреч с разными немцами. Потом он сказал, что принимает совет Лубенцова и завтра обязательно напишет знакомой девушке, с которой у него роман еще школьной поры.
   - Ларису в "Бесприданнице" она сыграла бы превосходно! - воскликнул он.
   - Да, значит, вы хотели со мной поговорить, - сказал Лубенцов и вышел с Ксенией в другую комнату.
   - Выпьем еще по одной, что ли? - предложил Воробейцев и, чокнувшись с Меньшовым, выпил. Потом он встал, прошелся по комнате, остановился в дальнем углу, закурил.
   Лубенцов и Ксения вернулись из соседней комнаты минут через пять и снова сели на свои места. Ксения пригубила из рюмки вино.
   - Что вы, черти, приуныли? - шутливо спросил Лубенцов. - Как будто не рады, что ваше начальство становится семейным. - Он налил всем. Воробейцев подошел к столу.
   - Разрешите произнести тост, - сказал он. - Мне хочется выпить за дружбу. За то, чтобы все мы уважали друг друга и друг друга защищали. Как на фронте, хотя и в мирное время. Взаимно... вот именно, защищали и уважали друг друга. Я, в частности, хотел бы скорее вернуться на родину... которую я, как и другие, защищал в годы Великой Отечественной войны. И вот я хочу выпить за участников войны. И еще я хочу...
   - Что ж, вы хотите одну рюмку выпить за все на свете! - сказал Лубенцов. - Давайте за дружбу, раз вы предложили за дружбу. Тост хороший, только не совсем ясный. Уважать друг друга - это я понимаю. А защищать? От кого защищать? Да ладно, не будем придираться, выпьем за дружбу. - Он чокнулся со всеми, ни на кого при этом не глядя.
   - Я пойду, - сказал Чохов.
   - Да, поздно, - заторопился и Воробейцев и сразу же засуетился, ища свою фуражку. Но Чохов не хотел идти вдвоем с Воробейцевым и поэтому спросил Меньшова:
   - Вы идете, Меньшов?
   - Конечно, - сказал Меньшов.
   Ксения молча встала и присоединилась к остальным. Лубенцов глядел, как они собираются. Он, конечно, понимал, что следовало бы произнести обычные в таких случаях слова, вежливости ради задерживать гостей или в крайнем случае проводить их к выходу. Но ему не хотелось этого всего делать, и он махнул рукой на приличия, подумав про себя: "Ладно, воспользуюсь тем, что я начальство. Подчиненные вынуждены прощать начальству невежливость".
   Наконец все ушли. Один Воронин, насупясь, сидел за столом.
   - Ну и вечерок, - сказал Воронин. - А этот Воробейцев - подлец. Это я вам точно говорю. Я за ним следил все время. Нечистая душонка. Все время хитрит, притворяется, старается вас задобрить.