Казакевич Эммануил Генрихович. Дом на площади

   Комендатуру в целом тоже не оставили без прозвища. Ее назвали попросту "Дом на площади" ("Das Haus am Platz"). Это прозвище - Дом на площади - произносили по-разному: одни - со страхом, другие - с уважением, третьи - враждебно, четвертые - доверчиво. Некоторые называли комендатуру этим прозвищем для того, чтобы не произносить ее настоящего имени, с той же подоплекой, с какой христиане не называют по имени дьявола, заменяя его "нечистым", "чохом" и т. д. В устах других прозвище звучало дружественно, даже ласково. Так или иначе, Дом на площади властно вошел в жизнь города и Лаутербургского района. О его деятельности говорили разно, но никто не мог отрицать того обстоятельства, что Дом на площади старался упорядочить жизнь граждан, наладить производство и торговлю. Это не всегда удавалось ему, правда. Вместе с тем Дом на площади неумолимо выполнял то, что было постановлено Потсдамской конференцией: демонтировал военные заводы, вел розыски военных преступников, смещал с должностей, в том числе и в частных предприятиях, людей, бывших активными функционерами нацистской партии.
   О том, что творилось внутри комендатуры, предпочитали говорить шепотом: "Кто-то приехал в Дом на площади"; "В Доме на площади было важное совещание в присутствии генерала"; "Дом на площади что-то затевает, там идут совещания"; "Дом на площади нам этого не позволит"; "Как бы Дом на площади не вмешался"; "Придется попросить вмешательства Дома на площади".
   Лаутербуржцы оказались неплохими психологами и довольно быстро изучили характер всех обитателей Дома на площади. Касаткин не пользовался их симпатиями: он был хотя и справедлив, но очень строг. Пожалуй, немцы были для него все еще не людьми, а только лишь объектами деятельности комендатуры. Капитан Чегодаев - тот был горяч и незлобив. Накричит, нашумит, но тут же успокоится, разберется и все решит правильно: чтобы и советским властям на пользу, и немцам не в ущерб. С рабочими он был неизменно ласков, хотя любил попрекать их тем, что они при Гитлере вели себя слишком смирно, не устраивали забастовок и восстаний.
   Капитана Яворского уважали за блестящее знание немецкого языка, интеллигентность и доброту, которую кое-кто использовал в своих интересах. Но он имел один недостаток - он был несамостоятелен и почти всегда заканчивал свои умные и дельные речи, замечания и советы словами: "В общем, я узнаю мнение коменданта".
   Капитана Воробейцева лаутербуржцы не любили. Никогда нельзя было определить, что ему понравится, а что вызовет его гнев. Он тоже хорошо относился к простым людям, с предпринимателями же - большими и малыми был резок, насмешлив. Впрочем, вскоре различные хозяева заводов и заводиков, магазинов и лавок, портняжных и сапожных мастерских установили, что этот капитан не чужд материальных интересов, любит пожить. Этой тайной они не делились друг с другом, но, как могли, использовали ее. И тем не менее боялись его, может быть, больше, чем всех других офицеров комендатуры, потому что он был необуздан и ехиден, знал их коммерческие дела вдоль и поперек и догадывался о нарушениях ими законов Контрольного Совета и распоряжений Администрации.
   С капитаном Чоховым и старшим лейтенантом Меньшовым немцы сталкивались мало, так как первый из них занимался главным образом советскими военнослужащими, прибывающими в город или уезжающими из него, их размещением, поведением, снабжением; второй - Меньшов - большей частью пропадал в деревнях и селах.
   Что касается самого коменданта, то между ним и населением города вскоре установились странные и сложные отношения. Хотя он - как ему полагалось по должности - строго проводил те мероприятия, какие клонились к ликвидации военного потенциала, хотя он сурово преследовал за нарушение установленных законов, но тем не менее понемногу почти не осталось в городе жителя, который не питал бы к подполковнику сдержанных, но дружеских чувств. Дело в том, что все, что он делал, - он делал не только потому, что таковы были его обязанности, а потому, что считал это необходимым, то есть он вкладывал во все, что делал, человеческое чувство, личную убежденность. Он проявлял заботу о школах, предприятиях, детских садах, качестве продукции, посевном материале, бензине, угле и т. д. не потому, что был обязан это делать, а по-человечески, с полным и горячим убеждением, что это нужно людям и что без этого им будет хуже. Люди сразу угадывают такое отношение к себе, угадывают безошибочно. Если Касаткин не скрывал, что забота его о благосостоянии населения - служебная забота, признак добросовестности, но не чувства; если Яворский относился к своей работе до некоторой степени абстрактно, как к решению интересной математической либо шахматной задачи; если в поведении Чегодаева, Меньшова и отчасти Воробейцева присутствовал оттенок юношеского тщеславия, гордости своим влиянием на жизнь множества людей, то в Лубенцове всего этого не было начисто. Служебный долг и человеческое чувство были слиты и жили в нем безраздельно.
   Он никогда не пытался скрыть от немцев горькую правду. В этом отношении он даже был подчеркнуто педантичен и при всякой возможности напоминал им об их исторической вине перед советским народом и о том, что они должны искупить и искупят свою вину. Постоянное общение с бывшими врагами на службе и особенно в быту располагало к забвению их старых грехов. Люди - всюду люди: в Лаутербурге смеялись над теми же остротами, что и в Тамбове, плакали от тех же обид, что и в Хабаровске, краснели от тех же сальностей и бледнели от тех же оскорблений. И эти мелкие, но многочисленные бытовые человеческие сходства приводили и не могли не приводить к сближению русских людей с немецкими. Лубенцов понимал это и не этому сопротивлялся внутренне, - нет, он сопротивлялся забвению того, что было и что следовало помнить во что бы то ни стало, потому что только это оправдывало его и его товарищей пребывание здесь, оправдывало ущемление прав немцев, без которого они не могли бы войти в семью свободных народов.
   Поэтому он, рискуя показаться людям чуть-чуть смешным и не боясь этого, повторял, где только мог, слова о вине немцев в том, что они поддались психозу громких и пошлых фраз Гитлера, избрали легкую и страшную судьбу - совершать чудовищные несправедливости ради собственной шкуры.
   Лубенцов принимал в своем кабинете - большой светлой комнате, где некогда заседал наблюдательный совет акционерного общества "Лаутербург АГ". Тут стоял стол, накрытый зеленым ворсистым сукном, несгораемый шкаф, другой стол - длинный, для заседаний, приставленный к письменному так, что вместе они образовывали столь приятное для бюрократов начертание буквы Т. Этот второй стол был покрыт зеленой скатертью, под тон письменному столу, - найдя эту скатерть, Воронин возгордился по поводу изящества своего вкуса. Портреты Ленина и Сталина висели на стене слева. Справа были окна. Позднее Воронин привез из политотдела СВА портреты Маркса и Энгельса: он счел уместным вывесить в кабинете советского коменданта портреты двух великих немцев, являющихся как бы связующим звеном в идейной жизни обеих стран.
   Под портретами висела карта всего района, на которой местным художником по просьбе Лубенцова были нарисованы условные картинки, обозначавшие здешние богатства: горки угольных брикетов, рыба, лошадь, свинья, ржаной колос, морковка, маленькие заводики с высокими трубами и т. д.
   В застекленном книжном шкафу стояли собранные Лубенцовым немецкие книги, касавшиеся экономики и истории района. Это были краеведческие брошюры, солидные издания, путеводители, а также грамматики и словари.
   В этом же шкафу Лубенцов завел подробную картотеку, в которую заносил все, что ему становилось известным о населенных пунктах района, включая самые маленькие хутора. Картотеку эту он вел сам. Поступление налогов, ход заготовок, лесоразработок, рост поголовья крупного рогатого скота и овец, улов рыбы, характеристика бургомистров, учителей, адвокатов, деятелей партий и профсоюзов, выполнение планов всеми предприятиями - все это заносилось в карточки.
   Сведения о картотеке просочились в город. Вокруг нее даже возникли разные таинственные слухи, что-де там собраны биографии всех жителей до третьего колена.
   В последнее время жители города не могли не заметить, что Дом на площади лихорадит. Там шли беспрерывные совещания, которые нередко затягивались до поздней ночи и даже до утра. Туда приезжали деревенские бургомистры и крестьяне. Дважды были приняты депутации переселенцев из Силезии, Судетской области и Восточной Пруссии. Запыленные машины то и дело останавливались у подъезда.
   Шла подготовка к земельной реформе. Первой, еще неясной вестью о ней были митинги, проведенные в деревнях. Батраки и бедные крестьяне обратились в Советскую Администрацию с просьбой о разделе помещичьей земли. Особенно бурно проходили митинги переселенцев. Эти люди, не имевшие ни кола ни двора и жившие большими лагерями, просили об устройстве, о том, чтобы им нарезали земли, которую они могли бы обрабатывать.
   Резолюции этих митингов печатались в коммунистической газете "Фольксцейтунг" и социал-демократической - "Фольксблат". Через некоторое время состоялись совещания демократического блока партий, где представители компартии впервые обнародовали проект реформы. Проект гласил, что разделу подлежат все имения с земельной площадью более ста гектаров. Что касается имений военных преступников, то эти имения должны были быть конфискованы полностью - даже те, в которых насчитывалось менее ста гектаров. Землю - пахотную, лесные угодья и луга - предполагалось нарезать крестьянам, преимущественно батракам, переселенцам и бедноте.
   II
   В связи с тем что Лаутербург распоряжением СВА стал административным центром "крайса" (района), следовало создать в нем районное самоуправление. Генерал Куприянов посоветовал Лубенцову назначить ландратом - главой самоуправления - человека беспартийного, пользующегося авторитетом среди всех групп населения. Лерхе, новый бургомистр Форлендер и начальник полиции Иост предложили на эту должность некоего профессора Себастьяна. Кандидатуру профессора поддержали и Грельман с Маурициусом. Лубенцов поручил им переговорить с профессором, но переговоры ни к чему не привели - профессор отказался от чести быть ландратом.
   - Как так отказался? - рассердился Лубенцов. - Значит, плохо вы с ним говорили. Что он за птица, этот профессор? Честный человек? Как же может честный человек отказаться от работы в такой сложный момент? Где он живет? Я к нему съезжу сам.
   - Вы ведь живете у него в доме, - сказал Иост, сделав большие глаза.
   Лубенцов удивился еще больше Иоста.
   - Так это мой хозяин! - воскликнул он. - Замкнутый господин. Я его ни разу не видел. Винить некого - себя только.
   В тот же день вечером он вызвал к себе домой Ксению. В ожидании переводчицы он вышел в сад и впервые за все это время внимательно осмотрел его. Здесь царил образцовый порядок. Под стеклами небольшой оранжереи стояли горшочки с рассадой и росли диковинные цветы. Позади дома находился фонтан, в центре которого стоял пухлый ребенок из белого камня с луком в руках.
   Из дома послышались звуки рояля. "Нелюдим профессор любит музыку", усмехнулся Лубенцов и поднял глаза к окнам второго этажа. Внезапно музыка прекратилась, и на балконе появилось белое платье.
   Было уже темно, и Лубенцов не разобрал черт лица этой женщины. Услышав внизу шорох, она спросила мелодичным голосом: "Вер да?"* Не получив ответа, она перегнулась через ограду балкона вниз, вгляделась и, произнеся удивленное междометие, скрылась в доме.
   _______________
   * Кто там? (нем.)
   Тут раздался скрип калитки. Это пришла Ксения. Они поднялись по темной лестнице наверх. Лубенцов вдруг подумал, что следовало бы предварительно позвонить по телефону, а не так - взял да и нагрянул без приглашения. Но было уже поздно. Наверху раскрылась дверь. Зажегся свет. Старушка в белом передничке и белой наколке на голове - Лубенцов вспомнил, что видел ее как-то раньше, она, по-видимому, убирала у него в домике по утрам - вгляделась в Лубенцова и полуудивленно, полуиспуганно произнесла:
   - Герр командант...
   Ксения попросила ее доложить профессору, что комендант хочет его видеть по важному делу. Они вошли вслед за ней в комнату. Лубенцов попросил Ксению сказать, что он извиняется за непрошеное вторжение, но так как у него важное дело и, кроме того, ему давно пора познакомиться со своим хозяином и поблагодарить его за гостеприимство, то он разрешил себе прийти вот так запросто, без предупреждения. Старушка ушла, а минуту спустя в комнату медленно вошел высокий моложавый человек в темном костюме, с совсем белой головой. В руке он держал очки, которые при входе приложил на мгновение к глазам, как лорнет, но тут же опустил их вниз.
   После обычных вежливостей они уселись за круглый стол. Лубенцов предложил профессору сигарету, которую тот охотно взял. Оба закурили, и Лубенцов сразу приступил к делу.
   Себастьян слушал его молча, не прерывая, потом сказал, что вынужден отказаться от почетного предложения, так как чувствует себя неважно и, кроме того, не думает, что окажется способным исполнять столь ответственные обязанности с честью. Он не администратор, а человек науки, химик по профессии, и если может быть у человека цель в жизни, то его, профессора Себастьяна, цель - закончить свой большой труд по коллоидной химии, труд, начатый им уже давно.
   В ответ на это Лубенцов сказал, что он понимает стремление людей к спокойной научной деятельности, к тому, что "нами, людьми дела, презрительно зовется сидячей жизнью", но он не может согласиться с тем, что ради науки, создаваемой на пользу человечества, предается забвению человечество. Особенно теперь, когда немцы переживают такую серьезную и тяжелую пору, долг каждого, в том числе и человека науки, заключается в том, чтобы помочь своему народу встать на ноги.
   - Вам, может быть, странно и смешно, - продолжал Лубенцов, - что я, офицер оккупационных войск, уговариваю вас, немецкого профессора, позаботиться о немецком народе. Три месяца назад мне это казалось бы еще более странным.
   Себастьян рассмеялся.
   - Да, - сказал он, - вы это остроумно заметили.
   Лубенцов продолжал:
   - Я, как представитель оккупационных властей, заинтересован в том, чтобы здесь, в Германии, установился твердый демократический порядок. И мы этого не сможем добиться без самодеятельности самих немецких граждан, в особенности передовой части их - людей ученых, представителей интеллигенции, которые должны наиболее остро чувствовать создавшуюся обстановку.
   - Но почему вы обращаетесь именно ко мне? - спросил Себастьян.
   - Потому что мне указали на вас как на одного из самых авторитетных представителей немецкой интеллигенции в этом городе.
   - Следовательно, вам кажется, что, если я или подобный мне человек будет стоять во главе управления, вам легче будет достичь своих целей? Произнеся эти слова несколько вызывающим тоном, Себастьян осекся и забарабанил пальцами по столу. Видно было, что он жалеет о своей неосторожности, о том, что так откровенно высказался. Он вовсе не собирался делать этого раньше - напротив, хотел быть максимально сдержанным и не давать коменданту поймать себя на чем-нибудь подобном.
   - Да, да, да! - воскликнул Лубенцов. - Совершенно верно! Мы для того и хотим вашего назначения, чтобы, используя ваш авторитет, добиваться своих целей. Вы выразились совершенно верно. Но вопрос заключается в том, каковы наши цели. Сходятся ли они с вашими целями. В чем они расходятся. Вот в чем весь вопрос!
   Он встал и, победоносно взглянув на профессора, продолжал свой монолог:
   - Вы ненавидите нацистов - и мы их ненавидим. Вы противник войны - и мы противники войны. Вы сторонник сильной, свободной, но миролюбивой и демократической Германии - мы тоже. Вы лучше нас знаете местные условия, традиции, взаимоотношения, - потому вы должны нам помогать, поправлять нас, если мы будем делать что-то необдуманно или глупо. Примите наше предложение, и у вас будет масса возможностей помогать нам лучше и вернее делать наше дело. Мы будем с вами ссориться, доказывать свою правоту - вы будете доказывать свою. Цель у нас одна - помогайте нам избирать наилучшие средства. - Он сел, как бы ожидая ответа. Так как профессор молчал, Лубенцов снова заговорил, но уже спокойно: - На днях я прочитал книгу, которая произвела на меня большое впечатление. Это немецкая книга, очень знаменитая. К стыду своему, я ее тут прочитал впервые в жизни, хотя слышал о ней и раньше, еще в школе. Это "Фауст" Гете. Вторую часть ее я читать не стал - это показалось мне слишком трудным делом, а я очень занят и не имею возможности сидеть и читать столько, сколько я хотел бы. Вы, конечно, читали эту книгу. В ней рассказывается о том, как великий ученый, - ну, конечно, ученый по тому времени, - изучив все науки, вдруг, - а собственно говоря, не вдруг, но после долгих размышлений, - пришел к выводу, что этого для него мало, что он должен окунуться в живую человеческую жизнь, принять в ней посильное участие. Главная идея заключена во второй части, которую я не осилил. - Профессор улыбнулся. - Этот ученый в конце концов после многих исканий понимает, что смысл жизни в том, чтобы приносить пользу своему народу и, конечно, всему человечеству. Не думаете ли вы, что эта правильная мысль относится и к вам? Я не поручусь, что понял все написанное в этой книге, но что я понял ее основную идею - за это я ручаюсь.
   - Вы поняли правильно, - тихо сказал Себастьян.
   Тут Лубенцов поднял глаза и увидел, что возле двери стоит девушка в светлом платье - по-видимому, та самая, что выходила на балкон. Лубенцов встал. Себастьян тоже встал и сказал:
   - Знакомьтесь. Это моя дочь, Эрика.
   Лубенцов назвал свою фамилию.
   Она посмотрела на него исподлобья, потом уселась рядом с отцом на подлокотник кресла. Взгляд ее был насторожен, даже несколько враждебен.
   - Обдумайте все, - сказал Лубенцов.
   - Хорошо, - ответил Себастьян. - Я все обдумаю. Могу вам теперь же сказать, что вы во многом правы и что я, возможно, приму ваше предложение.
   Лубенцов даже покраснел от удовольствия.
   - С вашего разрешения я завтра снова зайду к вам, - сказал он.
   - Пожалуйста. Буду очень рад. Мне было приятно беседовать с вами.
   Внезапно в разговор вмешалась дочь профессора. Она сказала, глядя в упор на Лубенцова большими злыми глазами:
   - Вчера сюда заходили два русских солдата. Они были в нетрезвом состоянии. Мы с трудом от них отделались, и то лишь тогда, когда объяснили им, что здесь проживает советский комендант.
   - Надеюсь, они вам не нанесли никакого ущерба? - спросил Лубенцов, смешавшись.
   Себастьян тихо сказал:
   - Ничего особенного.
   - Они увели нашу машину, - сказала Эрика.
   - Ай, как нехорошо! - воскликнул Лубенцов, покачав головой почти в отчаянии. - Найдем, обязательно найдем вашу машину. Скажите мне, какая машина, какой марки и так далее. Ксения Андреевна, запишите, пожалуйста.
   - Кроме того, - продолжала Эрика Себастьян ровным, злым голосом, они пытались оказать мне слишком много внимания как даме.
   Лубенцов покраснел до корней волос. Профессор сказал, примирительно погладив дочь по плечу:
   - Скажу вам прямо, господин подполковник. У вас симпатичные солдаты, добрый и спокойный народ. Я на своих прогулках много наблюдал за ними. Но ваш пьяный солдат - это ужас. Извините, может быть, я выражаюсь слишком откровенно...
   Лубенцов принужденно рассмеялся. Да, ему была не очень по душе откровенность профессора. Однако он заставил себя сказать:
   - Что ж, вы правы. - Подумав мгновенье, он добавил: - Пьяный человек вообще отвратителен. А подвыпивший русский солдат почти также плох, как трезвый немецкий.
   - Верно! - воскликнул Себастьян, довольный тем, что может согласиться с комендантом, не кривя душой. - Вы совершенно правы. Нет ничего отвратительнее трезвого немецкого солдата, выполняющего, как у нас говорят, свой долг. Он методически жесток. Расчетливый изувер, он как бы сдает свою совесть на временное хранение в полковую кассу, чтобы потом спокойно получить ее обратно. Да, господин подполковник, недаром наш солдат прославился в этом отношении. Наши властители, мелкие и крупные, многое сделали, чтобы вдохнуть в него душу наемника. Нет такого неправого дела, за которое не сражался бы немецкий наемный солдат. Он защищал права английской короны в Америке, дрался на стороне шведских протестантов против императора, защищал императора против шведских протестантов, гугенотов против французского короля и французского короля против гугенотов...
   - В последней войне, - сказал Лубенцов, - он воевал за интересы немецких капиталистов и помещиков против всех народов и против немецкого народа.
   - Вероятно, хотя этот вопрос для меня еще неясен.
   Они расстались довольные друг другом.
   III
   "Мерседес-бенц", шестицилиндровый, синего цвета, однодверный, с откидным верхом, мотор номер такой-то, шасси номер такой-то, на передней облицовке слева трещина, сиденье черное кожаное".
   Сдав эти сведения Воробейцеву для немедленного принятия мер по розыску, Лубенцов велел подать себе машину. Но Воробейцев покачал головой:
   - Тищенко уехал в отпуск, товарищ подполковник.
   Надо было подыскать шофера из немцев. Воронин взял это дело на себя. Он вышел из дому и сразу же нашел Кранца, стоявшего, как обычно, под фонарем неподалеку от комендатуры; сунув старику в карман коробку консервов, Воронин сказал:
   - Нужен шофер, срочно.
   Кранц подумал и проговорил:
   - Пойдемте со мной.
   Они пошли вдвоем.
   - Ты женат? - спросил Воронин.
   - Я... забыл как называется. Жена умерла.
   - Вдовец?
   - Вот! Да! Вдовец! - Помолчав, он сказал: - Моя жена была русская женщина.
   - Ну? - удивился Воронин.
   - Да. Элизабет. Елизавета Николаевна. Нет на свете лучше, чем русская женщина.
   - Это верно, - сказал Воронин.
   - Она умерла, - продолжал Кранц. Его лицо стало печальным. - И после нее я стал несчастный. Не надо было уезжать из России. Здесь она не могла. Хотела обратно, в свое отечество. - После некоторого молчания он спросил: - Не разрешите ли вы мне, господин фельдфебель, ставить вам один вопрос.
   - Пожалуйста, спрашивай.
   - Это правда, что будет уничтожение помещиков?
   - Как так - уничтожение? Никакое не уничтожение. Землю отберут, народу раздадут. А как же? Думаю, что сами крестьяне хотят. Им прямая выгода.
   - Они не хотят, - сказал Кранц.
   - Как так не хотят?
   - Нет. Они хотят, но они боятся. Они имеют страх.
   - Чего же тут бояться? Надо им разъяснить. Проводить работу с теми, кто боится. Почему боятся?
   - Месть помещиков. Понимаете - месть.
   - А что? Угрожают помещики?
   - Да, - сказал Кранц.
   Воронин свистнул и покачал головой.
   Дальше они шли в молчании. Наконец Кранц остановился на обсаженной липами улице у облупившегося четырехэтажного дома. Они прошли в дом. Кранц постучал в одну из дверей третьего этажа. Зажегся свет, дверь открылась. Перед ними стоял плосколицый, плешивый молодой человек в пижаме. Он посмотрел на Воронина, Воронин - на него, лица обоих выразили удивление, потом расплылись в улыбке. Воронин закричал:
   - Подожди, подожди. Это где же я тебя!..
   Человек в пижаме воскликнул:
   - О-о!.. - И неожиданно заговорил по-русски: - Через речку!.. Через Одер! Раз, два, три - готово!
   Да, это был старый знакомый старшины Воронина - Фриц Армут, бывший штаб-фельдфебель германской армии, на днях вернувшийся из русского плена. Воронин и другие разведчики утащили его в качестве "языка" из немецкого передового охранения в апреле этого года. Черт возьми! Это все казалось событиями незапамятной древности. Армут побежал впереди Воронина, открывая перед ним двери, и был страшно рад, как будто встретил родного брата. Он познакомил его с женой и детьми и все время говорил то по-немецки - для своих, то по-русски - для Воронина.
   После того как Воронин вытащил его за шиворот из войны, Армут оказался в советском лагере для военнопленных на Украине. Там пленных использовали на лесозаготовках. Относились к ним хорошо, жили они терпимо. А потом он заболел, и его вместе с другими больными и слабыми здоровьем погрузили в эшелоны и отправили в Германию. Рассказав об этом Воронину, Армут повернулся к жене и стал рассказывать - уже по-немецки - о том, как ловко этот "фельдфебель" с несколькими разведчиками утащили его из-под носа у всей германской армии как раз в тот момент, когда к ним в дивизию приехал рейхсминистр фон Риббентроп. Армут все это рассказал, перемежая слова непонятным для немцев выражением, которому он научился в России:
   - Эх, ёльки-пальки!
   Эти слова и немецкое произношение их неизменно вызывали на лице Воронина улыбку.
   - Эх, ёльки-пальки, карашо!
   Армут стал торопливо накрывать на стол.
   - Закуска нет, - сказал он. - Водка нет. Немножко спирт есть, ёльки-пальки!
   Но Воронин отказался - шофер нужен был срочно, и они отправились в комендатуру.
   - Привел старого знакомого, можно сказать - дружка, - сказал Воронин, распахивая дверь комендантского кабинета.
   Лубенцов взглянул на Армута и тоже сразу вспомнил этот искусный и отважный поиск через Одер, за который его, Лубенцова, наградили орденом Александра Невского.
   Когда Армут ушел, чтобы заняться машиной, Воронин сообщил Лубенцову о многозначительных словах "одного старого немца" насчет того, что помещики запугивают крестьян.