Страница:
бы и огромными буквами крикнул на улицу: "Берегитесь! В здании двести
полицейских. Берегитесь!"
Но огромному розовощекому ирландцу незачем было хвататься за свисток.
Сперва перед четырьмястами окон здания синдиката взлетел громовый крик,
чудовищный рев, в котором совершенно потонул бешеный грохот оркестров.
После этого стали вешать Мака! Под аккомпанемент неистовых криков его
поднимали на виселицу, спускали и вновь поднимали. Веревка оборвалась, и
беспомощная фигура Мака свалилась демонстрантам на головы. Веревку снова
привязали, и экзекуция, сопровождаемая пронзительными свистками,
возобновилась. Кто-то из толпы, стоя на плечах двух человек, произнес
краткую речь. Ни одного слова, ни даже звука его голоса нельзя было
расслышать среди шума. Но человек продолжал говорить своим искаженным
лицом, руками, которые он выбрасывал в воздух, своими судорожно
скрюченными пальцами, которыми он месил слова, бросая их в толпу. С пеной
на губах он потряс кулаками перед зданием синдиката. Этим он закончил свою
речь, и все ее поняли. Взметнулся ураган голосов. Он был слышен даже на
Баттери.
В конце концов могло случиться, что и пришлось бы пустить в ход
пожарные насосы, так как фанатическое возбуждение толпы перед зданием все
росло. Но сама природа этой демонстрации была такова, что дело не могло
дойти до взрыва, который сплющил бы в лепешку жирного ирландца и смел бы
прочь все три чистеньких насоса. В то время как две тысячи демонстрантов
находились перед зданием, сорок восемь тысяч с автоматической равномерной
энергией напирали на них сзади. Таким образом, настал момент, когда эти
две тысячи, горячившиеся перед вымершим зданием, были сжаты с такой силой,
что их вытолкнуло через Уолл-стрит, словно пробку из пневматического
ружья.
Больше двух часов вокруг здания синдиката стоял такой адский шум, что
клерки и стенографистки натерпелись страху.
Гул потянулся через Пирл-стрит и Бовери к Третьей улице, а оттуда к
Пятой, где стояли безвкусные дворцы миллионеров. Дворцы были безмолвны и
безжизненны. Это дымящийся трудовой пот шествовал мимо окопавшихся,
притихших миллионеров. Перед желтым, уже немного облупленным дворцом в
стиле ренессанс, отделенном от улицы садом, процессия снова остановилась,
так как предстояло повесить его владельца - Ллойда. Дом оказался таким же
вымершим, как и остальные. Только в угловом окне второго этажа стояла
женщина и смотрела на улицу. Это была Этель. Но так как ни один из
участников шествия не предполагал, что кто-нибудь из семьи Ллойда
осмелится показаться, все приняли Этель за служанку.
Демонстранты двинулись мимо Центрального парка к скверу Колумба. Оттуда
- обратно к Мэдисоновской площади. Здесь с фанатическими криками сожгли
кукол.
Этим и закончилась демонстрация. Рабочие туннеля рассеялись. Они
затерялись в пивных Ист-Ривера, и через час гигантский город поглотил их.
Было условлено, что в десять часов они встретятся перед туннельной
станцией Хобокен.
Здесь рабочих ждала большая неожиданность: станция была оцеплена
широкоплечими полицейскими. Но так как рабочие стекались постепенно, а их
предприимчивость была истощена долгим хождением, криками и алкоголем, у
них не было энергии для дружного удара. Плакаты оповещали, что холостым
рабочим незачем возвращаться в Мак-Сити, ехать разрешалось только
семейным.
Ряд агентов вел тщательный контроль, и каждые полчаса в Мак-Сити
отправлялись поезда. В шесть часов утра были отправлены последние.
Пока демонстранты шумели вокруг здания синдиката, Аллан совещался с
С.Вульфом и его заместителем Расмуссеном.
Финансовое положение синдиката нельзя было назвать ни угрожающим, ни
вполне благополучным. К январю будущего года подготовлялся второй
миллиардный заем. Теперь, конечно, не приходилось думать об этом. Никто не
рискнул бы даже центом!
На гул взрыва в американской южной штольне, на шум забастовки
откликнулись биржи всего мира. Акции за несколько дней упали на двадцать
пять процентов, каждый желал как можно скорее избавиться от них, и никому
не хотелось обжечься. Через неделю после катастрофы крах казался
неизбежным. Но С.Вульф с отчаянным напряжением бросился на поддержку
заколебавшегося финансового гиганта и удержал его. Он наколдовал
соблазнительный баланс, опубликовал его, подкупил армию биржевых
репортеров и наводнил прессу Старого и Нового Света успокоительными
сообщениями. Курс подтягивался, курс перестал падать, и С.Вульф начал
убийственную борьбу за его поддержание и постепенное повышение. В своей
конторе на десятом этаже он с неукротимой энергией, пыхтя и фыркая, как
бегемот, составлял планы кампании.
В то самое время, когда внизу завывала толпа, он докладывал о своих
проектах Аллану. Он предлагал эксплуатировать залежи калия и железа на
участке "Толстого Мюллера". Использовать энергию электрических станций.
Извлекать субмариний из злосчастного ущелья. Бурение показало среднюю
мощность пласта в десять метров - целое состояние! С.Вульф предложил
Питтсбургской компании плавильных заводов заключить договор. Пусть
компания извлекает руду, а синдикат возьмет на себя ее вывоз. За это
С.Вульф требовал шестьдесят процентов чистой прибыли. Компания прекрасно
знала, что синдикату приходится туго, и предложила тридцать процентов. Но
С.Вульф клялся, что скорее даст себя заживо похоронить, чем согласится на
подобное бесстыдное предложение. Он тотчас же обратился к "Америкен
Смелтерс", и Питтсбургская компания поспешила предложить сорок процентов.
Вульф сбавил процент до пятидесяти и пригрозил, что синдикат в будущем
вообще не вывезет больше ни горсточки руды. Штольни пройдут под
месторождениями или над ними - все равно. Наконец сошлись на сорока шести
с третью процента. За последнюю треть процента С.Вульф сражался, как воин
племени масаи, и питтсбуржцы заявили, что предпочли бы иметь дело с
дьяволом, чем с этой shark [акулой (фигурально: жуликом) (англ.)].
С.Вульф за последние два года заметно изменился. Он стал еще толще, и
его астма усилилась. Правда, его темные глаза с длинными черными
ресницами, всегда казавшимися подкрашенными, не потеряли своего слегка
меланхолического восточного блеска. Но огонь этих глаз померк. С.Вульф
начал заметно седеть. Он уже не стриг бороду коротко, и она свисала
длинными космами с обеих щек и подбородка. Своим могучим лбом, широко
расставленными выпуклыми глазами и широким горбатым носом он напоминал
одинокого американского буйвола, изгнанного стадом за чрезмерный
деспотизм. Это впечатление усугубляли красные отеки под глазами. С.Вульфу
последнее время приходилось бороться с сильными приливами крови к голове.
Когда галдеж внизу усиливался, С.Вульф вздрагивал и его глаза начинали
беспокойно бегать. Он был не трусливее других, но бешеная работа последних
лет повлияла на его нервы.
Кроме того, у С.Вульфа были заботы иного рода, _совсем иного_, заботы,
о которых он благоразумно умалчивал.
После совещания Аллан остался опять один. Он ходил взад и вперед по
своему кабинету. Он похудел, взор его был тусклый и унылый. В одиночестве
его охватывало беспокойство, и он чувствовал потребность в движении.
Тысячу раз он переходил из угла в угол и таскал свое горе из одного конца
комнаты в другой. Иногда он останавливался в раздумье. Но он сам не знал,
о чем думал.
Потом он позвонил в госпиталь Мак-Сити и справился о здоровье Хобби. У
Хобби был жар, и к нему никого не пускали. Наконец Аллан взял себя в руки
и уехал. Вечером он вернулся несколько освеженный и опять принялся за
работу. Он изучал различные проекты разработки найденного под океаном
ущелья. Он хотел устроить в нем большую станцию, громадное депо и машинные
залы. Восемьдесят двойных километров камня он мог сбросить в это ущелье.
Собственно говоря, злосчастное ущелье, в котором смерть миллионы лет
подстерегала туннельных рабочих, имело громадную ценность. Эти проекты
занимали его и отгоняли мрачные видения. Ни секунды не смел он
останавливаться мыслью на том, что лежало позади...
Он ложился спать поздно ночью и был рад, если ему удавалось поспать
два-три часа без мучительных сновидений.
Один только раз он ужинал у Ллойда.
Перед ужином Этель Ллойд беседовала с ним. Она с такой искренней болью
говорила о гибели Мод и Эдит, что Аллан сразу стал смотреть на нее другими
глазами. Она внезапно показалась ему на много лет старше и более зрелой.
Несколько недель Аллан безвыходно провел в туннеле.
Перерыв на несколько недель, который при нормальном ходе вещей
потребовал бы огромных финансовых жертв, был, в сущности, желателен.
Бешеная, длившаяся уже годами работа утомила всех инженеров, и они
нуждались в отдыхе. Забастовке рабочих Аллан не придавал большого
значения. Он не изменил этого мнения и тогда, когда объединения монтеров,
электротехников, строителей, плотников объявили туннелю бойкот.
Покамест нужно было обслуживать штольни, чтобы они сразу же не пришли в
запустение. Для этой работы в распоряжении Аллана была армия из восьми
тысяч инженеров и добровольцев, которых он распределил по участкам. С
героическим напряжением сил эти восемь тысяч человек оберегали гигантское
сооружение.
Монотонно звучали колокола редких поездов в опустевшем туннеле. Он
безмолвствовал, и людям в нем нужно было много времени, чтобы привыкнуть к
гробовой тишине прежде гудевших от работы штолен. Отряды горных техников,
специалистов по железным конструкциям, электротехников, механиков
объезжали европейские, атлантические и американские штольни. Каждый рельс,
каждая шпала, каждая заклепка, каждый болт тщательно проверялись.
Отмечались необходимые изменения и исправления. Геодезисты и математики
тщательно изучали положение и направление штолен. Отклонения от намеченной
трассы были незначительны. Сильнее всего было отклонение в атлантической
штольне "Толстого Мюллера" - три метра по ширине и два метра по глубине -
разница, которую можно было отнести за счет неточности инструментов,
находившихся под воздействием огромных каменных масс.
В злополучном ущелье день и ночь полунагие, обливавшиеся потом рудокопы
бурили, взрывали и грузили субмариний. В тропически жарком ущелье работа
гремела и клокотала, словно ничего не случилось. Даже то, что добывалось
за одни сутки, имело огромную ценность.
Но вокруг все было мертво. Туннельный город словно вымер. Ваннамекер
закрыл свой универсальный магазин, ворота туннельного отеля были заперты.
В рабочих поселках ютились женщины и дети - вдовы и сироты погибших.
Процесс, возбужденный против синдиката, через несколько недель был
прекращен; так как катастрофа безусловно была вызвана не зависевшими ни от
кого причинами.
Этот процесс задерживал Аллана в Нью-Йорке. Теперь же он освободился и
немедленно уехал.
Он провел зиму на Бермудских и Азорских островах и несколько недель
оставался в Бискайе. Потом его видели на электрической станции на острове
Уэссан, а затем след его затерялся.
Весну Аллан прожил в Париже, где остановился в старой гостинице на
улице Ришелье, под именем Ч.Коннора, коммерсанта из Денвера. Никто его не
узнал, несмотря на то, что каждый сотни раз видел его портреты. Он нарочно
выбрал эту гостиницу, чтобы избежать встреч с тем классом людей, которых
он больше всего ненавидел: с богатыми бездельниками и шумными болтунами,
кочующими из отеля в отель и совершающими свои трапезы со смешной
торжественностью.
Аллан жил в полном одиночестве. Ежедневно после обеда он сидел перед
одним и тем же кафе на бульваре за круглым мраморным столиком, пил кофе и
молчаливо, равнодушно глядел на шумный поток уличного движения. Время от
времени он поднимал взор к балкону во втором этаже расположенного напротив
отеля, где он жил несколько лет назад с Мод. Иногда там наверху появлялась
женщина в светлом платье, и тогда Аллану трудно было оторваться от
балкона. Каждый день он отправлялся в Люксембургский сад, в ту его часть,
где играли тысячи детей. Там стояла скамья, где он однажды сидел с Мод и
Эдит. Аллан ежедневно садился на эту скамью и смотрел на резвящихся вокруг
ребятишек. Теперь, через полгода после катастрофы, мертвые и тоска по ним
постепенно приобретали над ним удивительную силу. В конце весны и летом он
проделал то же путешествие, которое совершил несколько лет назад с Мод и
Эдит. Он побывал в Лондоне, Ливерпуле, Берлине, Вене, Франкфурте,
сопровождаемый повсюду мрачными и болезненно сладостными воспоминаниями.
Он жил в тех же отелях и часто даже в тех же комнатах. Он
останавливался перед дверями, которые некогда открывала и закрывала Мод.
Ему нетрудно было ориентироваться во всех этих незнакомых отелях и
коридорах. Долгие годы, проведенные в темных подземных лабиринтах
рудников, развили в нем умение находить дорогу. Ночи он проводил без сна в
кресле, в темной комнате. Он сидел не шевелясь, с открытыми, сухими
глазами. Иногда вполголоса произносил фразы, с которыми обычно обращался к
Мод: "Пора идти спать, Мод!", "Не порти себе глаза!" Он терзался, упрекая
себя в том, что связал жизнь Мод со своей жизнью, когда уже был занят
мыслями о великом предприятии. Ему казалось, что он не открыл ей всей
своей любви, что вообще недостаточно любил ее - не так, как любит ее
теперь. Он мучился и укорял себя, вспоминая, как его даже раздражали
упреки Мод в том, что он ею пренебрегает. Нет, он не сумел дать счастье
своей маленькой, нежной Мод. С воспаленными глазами, затуманенными горем,
сидел он в мертвых комнатах до рассвета. "Уже светает, птички чирикают, ты
слышишь?" - говорила Мод. И Аллан шепотом отвечал: "Да, я слышу, дорогая".
И ложился в постель.
Наконец ему пришла в голову мысль приобретать вещи из этих священных
покоев - подсвечник, часы, письменный прибор. Владельцы отелей, считавшие
мистера Ч.Коннора хандрившим богатым американцем, не стесняясь,
запрашивали бессовестные цены, но Аллан платил не торгуясь.
В августе он вернулся из своего путешествия в Париж еще более замкнутым
и угрюмым, с мрачным огнем в глазах и опять остановился в старом отеле на
улице Ришелье. Он производил впечатление душевно больного человека, не
замечающего окружающей его жизни и погруженного в свои думы. Неделями он
не говорил ни слова.
Как-то вечером Аллан проходил по кривой, шумливой улочке Латинского
квартала и вдруг остановился. Кто-то произнес его имя. Но кругом
торопились куда-то чужие, безразличные люди. Внезапно он увидел свою
фамилию, свою прежнюю фамилию, напечатанную огромными буквами.
Это был броский плакат "Эдисон-Био": "Mac Allan, constructeur du
"Tunnel" et Mr.Hobby, ingenieur en chef conversant avec les collaborateurs
a Mac-City". - "Les tunneltrains allant et venant du travail" ["Мак Аллан,
строитель "Туннеля", и господин Хобби, главный инженер, беседуют с
сотрудниками в Мак-Сити". - "Туннельные поезда, идущие к месту работ и
обратно" (франц.)].
Аллан не знал французского языка, но он понял смысл афиши. Подгоняемый
необъяснимым любопытством, он нерешительно вошел в темный зал. Шла мало
занимавшая его мелодрама. Но в картине участвовала маленькая девочка,
которая отдаленно напоминала Эдит, и этот ребенок сумел удержать его на
полчаса в переполненном зале. La petite Ivonne [маленькая Ивонна (франц.)]
разговаривала с таким же важным видом и так же подражала взрослым...
Вдруг он услыхал, как конферансье произнес его имя, и тотчас же перед
ним явился "его город". Окутанный пылью и дымом, освещенный солнцем.
Группа инженеров стояла перед станцией - все знакомые лица. Они все
повернулись, как по сигналу, навстречу медленно подъезжавшему автомобилю.
В автомобиле сидел он сам и рядом с ним Хобби. Хобби поднялся и крикнул
инженерам что-то смешное, и все они рассмеялись. Аллан почувствовал глухую
боль, когда увидел Хобби. Свежий, задорный... А теперь туннель погубил
его, как многих других. Автомобиль медленно двинулся дальше, и вдруг Аллан
увидел, как его двойник встает и оборачивается. Один из инженеров
прикоснулся к шляпе в знак того, что он понял распоряжение.
Конферансье произнес: "Гениальный строитель отдает распоряжения своим
сотрудникам!"
А человек, прикоснувшийся к шляпе, неожиданно устремил испытующий
взгляд в публику, именно на него, Аллана, словно он обнаружил его
присутствие. И Аллан узнал этого человека: это был Берман, которого
застрелили десятого октября.
Вдруг он увидел туннельные поезда: они слетали по наклонной рампе вниз,
они мчались наверх, один за другим, и облако пыли взметалось над ними.
У Аллана учащенно забилось сердце. Он сидел прикованный к месту,
взволнованный, лицо его горело, и он так тяжело дышал, что соседи обратили
на него внимание и засмеялись.
А поезда все мчались... Аллан встал. Он тотчас же ушел. Он взял такси и
вернулся в гостиницу. Здесь он справился у управляющего о ближайшем
пароходе-экспрессе в Америку. Управляющий, все время проявлявший к Аллану
самое заботливое внимание, как к тяжело больному, назвал ему пароход линии
Кюнара, который на следующее утро отходил из Ливерпуля. Вечерний скорый
поезд, сказал он, уже ушел.
- Закажите сейчас же экстренный поезд! - сказал Аллан.
Управляющий, которого изумили голос и тон Аллана, уставился на мистера
Ч.Коннора. Что так изменило его постояльца за один вечер? Казалось, что
перед ним стоял другой человек.
- С удовольствием, - ответил он. - Но я вынужден попросить у мистера
Коннора некоторых гарантий...
Аллан шагнул к лифту:
- Зачем? Скажите, что поезд заказывает Мак Аллан из Нью-Йорка.
Лишь теперь управляющий узнал его и смущенно отступил, скрывая в
поклоне свое изумление.
Аллан словно переродился. Он унесся в бешено мчавшемся поезде,
пролетевшем мимо всех станций с такой скоростью, что только звон стоял.
Быстрота движения вернула Аллану прежнюю энергию. Он великолепно спал в
эту ночь. Впервые за долгое время. Только раз он проснулся - когда поезд
гремел по туннелю под Ла-Маншем. "Слишком тесные они построили штольни!" -
подумал он и опять заснул. Утром он почувствовал себя бодрым и здоровым,
полным решимости. Из поезда он по телефону переговорил с капитаном и с
дирекцией общества. В десять часов он добрался до парохода, который
поджидал его, трепеща от нетерпения и выпуская из труб свистящие клубы
пара. Едва он одной ногой ступил на палубу, как винты уже взбили воду в
жидкий мрамор. Полчаса спустя весь пароход знал, что запоздавший пассажир
был не кто иной, как Мак Аллан.
Как-только вышли в море, Аллан стал лихорадочно рассылать телеграммы.
Над Бискайей, Азорскими и Бермудскими островами, Нью-Йорком и Мак-Сити
пролился дождь телеграмм. По мрачным штольням под морским дном прошла
живительная струя. Аллан снова взял руль в свои руки.
Первый визит Аллана был к Хобби.
Вилла Хобби находилась немного в стороне от Мак-Сити. Она была вся
окружена лоджиями, балконами, террасами я примыкала к молодой дубовой
роще.
Никто не открыл Аллану, когда он позвонил. Звонок, по-видимому, не
действовал. Дом казался давно покинутым. Но все окна были открыты настежь.
Садовая калитка тоже была заперта, и Аллан, недолго думая, перелез через
забор. Едва он очутился в саду, как примчалась овчарка и остановила его
своим неистовым лаем. Аллан успокоил собаку, и она в конце концов, не
отрывая от него глаз, пропустила его. На дорожках валялись увядшие дубовые
листья, сад был так же запущен, как и вилла. Хобби, очевидно, не было
дома.
Тем больше были радость и удивление Аллана, когда он вдруг увидел
Хобби. Он сидел на ступеньках, ведущих в сад, подперев подбородок рукой,
погруженный в думы. Казалось, он не слышал даже поднятого собакой лая.
Хобби, по обыкновению, был одет элегантно, но его костюм производил
впечатление франтоватости: это была одежда молодого человека, надетая
стариком. На Хобби было дорогое белье с цветными полосками, лакированные
туфли с широкими подошвами и кокетливыми шелковыми бантами, желтые
шелковые носки и серые брюки особого покроя с заглаженной складкой.
Пиджака он не надел, хотя было довольно прохладно.
Он сидел в нормальной позе здорового человека, и Аллан обрадовался. Но
когда Хобби посмотрел на него и Аллан увидел его больные, изменившиеся
глаза и морщинистое, бледное, старческое лицо, он понял, что здоровье
Хобби еще не восстановилось.
- А вот и ты опять, Мак! - сказал Хобби, не двигаясь с места и не
протягивая Аллану руки. - Где ты был?
Вокруг глаз и рта складки легли маленькими веерами. Он улыбнулся. Его
голос все еще казался Аллану чужим и хриплым, хотя он ясно слышал в нем
прежний голос Хобби.
- Я был в Европе, Хобби! Как же ты поживаешь, дружище?
Хобби опять устремил взор вдаль.
- Лучше, Мак! И проклятая голова опять стала немного работать!
- Неужели ты живешь совсем один, Хобби?
- Да, я выгнал слуг. Они слишком шумели.
Но теперь Хобби вдруг окончательно понял, что Аллан тут. Он встал,
пожал ему руку и, казалось, обрадовался.
- Войдем, Мак! Да, такова жизнь, вот видишь!
- Что говорит врач?
- Врач доволен. Терпение, говорит он, терпение!
- Почему у тебя все окна открыты? Страшно дует, Хобби!
- Я люблю сквозняк, Мак! - ответил Хобби, неестественно улыбаясь.
Он дрожал всем телом, и его белые волосы развевались, пока он
поднимался с Алланом в кабинет.
- Я уже опять работаю, Мак! Ты увидишь. Это нечто замечательное!
И он подмигнул правым глазом, как будто подражая прежнему Хобби.
Он показал Маку несколько листков, покрытых спутанными дрожащими
штрихами. Рисунки должны были изображать его новую собаку. Но они были не
лучше детских. А кругом на стенах висели его же грандиозные проекты
вокзалов, музеев, торговых домов, в которых видна была рука гения.
Аллан доставил ему удовольствие, похвалив рисунки.
- Да, они действительно хороши, - с гордостью сказал Хобби и дрожащими
руками налил два бокала "Блэк энд уайт".
- Я опять начинаю работать, Мак! Только я быстро устаю. Скоро ты
увидишь птиц. Птицы!.. Когда я спокойно сижу, в голове моей проносятся
самые странные птицы - миллионы птиц, и все движутся. Пей, друг мой! Пей,
пей, пей!
Хобби опустился в потертое кожаное кресло и зевнул.
- А Мод была с тобой в Европе? - внезапно спросил он.
Аллан вздрогнул и побледнел. У него закружилась голова.
- Мод? - шепотом повторил он, и это имя странно прозвучало в его ушах,
словно его не следовало произносить.
Хобби моргал, напряженно о чем-то думая. Потом он встал и спросил:
- Хочешь еще виски?
Аллан отрицательно покачал головой:
- Спасибо, Хобби! Я днем не пью.
Тусклым взором смотрел он сквозь осеннюю листву деревьев на море.
Маленький черный пароход медленно шел к югу. Аллан машинально заметил, что
пароход вдруг остановился в развилине двух веток и больше не трогается с
места.
Хобби опять сел, и они долго молчали. Ветер гулял по комнате и срывал
листья с деревьев. Над дюнами и морем, пробуждая чувство беспомощности и
вечно новой муки, пробегали одна за другой быстрые тени облаков.
Потом Хобби заговорил опять.
- Так вот бывает теперь с моей головой, - сказал он, - ты видишь? Я,
конечно, знаю все, что произошло, но подчас мои мысли путаются. Мод,
бедная Мод! А кстати, ты слышал, что доктор Херц взлетел на воздух? Со
всей своей лабораторией. Взрыв пробил большую яму среди улицы и погубил
еще тринадцать человек.
Доктор Херц был химик, работавший над взрывчатыми веществами для
туннеля. Аллан услышал об атом несчастье еще на пароходе.
- Жаль! - прибавил Хобби. - Новый состав, над которым он работал, был,
вероятно, неплох! - И он спокойно улыбнулся. - Очень жаль.
Аллан заговорил об овчарке Хобби, и тот некоторое время следил за
разговором. Потом он перескочил на другую тему.
- Какая прелестная женщина была Мод! - сказал он без всякой связи с
предыдущим. - Совсем ребенок! А вместе с тем она делала вид, что умнее
всех других. Последние годы она была не особенно довольна тобой.
Аллан, погруженный в свои мысли, гладил собаку Хобби.
- Я это знаю, Хобби, - сказал он.
- Да, она иногда жаловалась, что ты оставляешь ее одну. Я ей говорил:
"Видишь ли, Мод, иначе никак нельзя". А однажды мы поцеловались. Я помню
это очень хорошо. Сперва мы играли в теннис, потом Мод стала спрашивать
всякую всячину. Боже, как ясно я слышу сейчас ее голос! Она назвала меня
Франком...
Аллан впился глазами в Хобби. Но ни о чем не спросил. Хобби смотрел
вдаль, и взгляд его был страшен.
Вскоре Аллан поднялся. Хобби проводил его до калитки сада.
- Ну, как, Хобби, не хочешь ли ехать со мной?
- Куда?
- В туннель.
Хобби изменился в лице, у него задергались щеки.
- Нет, нет... - робко ответил он, неуверенно оглядываясь.
И Аллан, видя, что Хобби дрожит всем телом, пожалел о своем вопросе.
- Прощай, Хобби, завтра я зайду опять!
Хобби стоял у садовой калитки, понурив голову, бледный, с воспаленными
глазами. Ветер играл его седыми волосами. Желтые засохшие дубовые листья
кружились у его ног. Когда собака проводила Аллана яростным лаем. Хобби
засмеялся больным детским смехом, который еще вечером звенел в ушах
Аллана.
Аллан сразу же возобновил переговоры с рабочим союзом. Ему казалось,
что теперь союз более склонен к соглашению. И действительно, союз не мог
дольше держать туннель под бойкотом. Освободилось много рабочих рук на
фермах, с наступлением зимы тысячи людей прибывали с Запада в поисках
полицейских. Берегитесь!"
Но огромному розовощекому ирландцу незачем было хвататься за свисток.
Сперва перед четырьмястами окон здания синдиката взлетел громовый крик,
чудовищный рев, в котором совершенно потонул бешеный грохот оркестров.
После этого стали вешать Мака! Под аккомпанемент неистовых криков его
поднимали на виселицу, спускали и вновь поднимали. Веревка оборвалась, и
беспомощная фигура Мака свалилась демонстрантам на головы. Веревку снова
привязали, и экзекуция, сопровождаемая пронзительными свистками,
возобновилась. Кто-то из толпы, стоя на плечах двух человек, произнес
краткую речь. Ни одного слова, ни даже звука его голоса нельзя было
расслышать среди шума. Но человек продолжал говорить своим искаженным
лицом, руками, которые он выбрасывал в воздух, своими судорожно
скрюченными пальцами, которыми он месил слова, бросая их в толпу. С пеной
на губах он потряс кулаками перед зданием синдиката. Этим он закончил свою
речь, и все ее поняли. Взметнулся ураган голосов. Он был слышен даже на
Баттери.
В конце концов могло случиться, что и пришлось бы пустить в ход
пожарные насосы, так как фанатическое возбуждение толпы перед зданием все
росло. Но сама природа этой демонстрации была такова, что дело не могло
дойти до взрыва, который сплющил бы в лепешку жирного ирландца и смел бы
прочь все три чистеньких насоса. В то время как две тысячи демонстрантов
находились перед зданием, сорок восемь тысяч с автоматической равномерной
энергией напирали на них сзади. Таким образом, настал момент, когда эти
две тысячи, горячившиеся перед вымершим зданием, были сжаты с такой силой,
что их вытолкнуло через Уолл-стрит, словно пробку из пневматического
ружья.
Больше двух часов вокруг здания синдиката стоял такой адский шум, что
клерки и стенографистки натерпелись страху.
Гул потянулся через Пирл-стрит и Бовери к Третьей улице, а оттуда к
Пятой, где стояли безвкусные дворцы миллионеров. Дворцы были безмолвны и
безжизненны. Это дымящийся трудовой пот шествовал мимо окопавшихся,
притихших миллионеров. Перед желтым, уже немного облупленным дворцом в
стиле ренессанс, отделенном от улицы садом, процессия снова остановилась,
так как предстояло повесить его владельца - Ллойда. Дом оказался таким же
вымершим, как и остальные. Только в угловом окне второго этажа стояла
женщина и смотрела на улицу. Это была Этель. Но так как ни один из
участников шествия не предполагал, что кто-нибудь из семьи Ллойда
осмелится показаться, все приняли Этель за служанку.
Демонстранты двинулись мимо Центрального парка к скверу Колумба. Оттуда
- обратно к Мэдисоновской площади. Здесь с фанатическими криками сожгли
кукол.
Этим и закончилась демонстрация. Рабочие туннеля рассеялись. Они
затерялись в пивных Ист-Ривера, и через час гигантский город поглотил их.
Было условлено, что в десять часов они встретятся перед туннельной
станцией Хобокен.
Здесь рабочих ждала большая неожиданность: станция была оцеплена
широкоплечими полицейскими. Но так как рабочие стекались постепенно, а их
предприимчивость была истощена долгим хождением, криками и алкоголем, у
них не было энергии для дружного удара. Плакаты оповещали, что холостым
рабочим незачем возвращаться в Мак-Сити, ехать разрешалось только
семейным.
Ряд агентов вел тщательный контроль, и каждые полчаса в Мак-Сити
отправлялись поезда. В шесть часов утра были отправлены последние.
Пока демонстранты шумели вокруг здания синдиката, Аллан совещался с
С.Вульфом и его заместителем Расмуссеном.
Финансовое положение синдиката нельзя было назвать ни угрожающим, ни
вполне благополучным. К январю будущего года подготовлялся второй
миллиардный заем. Теперь, конечно, не приходилось думать об этом. Никто не
рискнул бы даже центом!
На гул взрыва в американской южной штольне, на шум забастовки
откликнулись биржи всего мира. Акции за несколько дней упали на двадцать
пять процентов, каждый желал как можно скорее избавиться от них, и никому
не хотелось обжечься. Через неделю после катастрофы крах казался
неизбежным. Но С.Вульф с отчаянным напряжением бросился на поддержку
заколебавшегося финансового гиганта и удержал его. Он наколдовал
соблазнительный баланс, опубликовал его, подкупил армию биржевых
репортеров и наводнил прессу Старого и Нового Света успокоительными
сообщениями. Курс подтягивался, курс перестал падать, и С.Вульф начал
убийственную борьбу за его поддержание и постепенное повышение. В своей
конторе на десятом этаже он с неукротимой энергией, пыхтя и фыркая, как
бегемот, составлял планы кампании.
В то самое время, когда внизу завывала толпа, он докладывал о своих
проектах Аллану. Он предлагал эксплуатировать залежи калия и железа на
участке "Толстого Мюллера". Использовать энергию электрических станций.
Извлекать субмариний из злосчастного ущелья. Бурение показало среднюю
мощность пласта в десять метров - целое состояние! С.Вульф предложил
Питтсбургской компании плавильных заводов заключить договор. Пусть
компания извлекает руду, а синдикат возьмет на себя ее вывоз. За это
С.Вульф требовал шестьдесят процентов чистой прибыли. Компания прекрасно
знала, что синдикату приходится туго, и предложила тридцать процентов. Но
С.Вульф клялся, что скорее даст себя заживо похоронить, чем согласится на
подобное бесстыдное предложение. Он тотчас же обратился к "Америкен
Смелтерс", и Питтсбургская компания поспешила предложить сорок процентов.
Вульф сбавил процент до пятидесяти и пригрозил, что синдикат в будущем
вообще не вывезет больше ни горсточки руды. Штольни пройдут под
месторождениями или над ними - все равно. Наконец сошлись на сорока шести
с третью процента. За последнюю треть процента С.Вульф сражался, как воин
племени масаи, и питтсбуржцы заявили, что предпочли бы иметь дело с
дьяволом, чем с этой shark [акулой (фигурально: жуликом) (англ.)].
С.Вульф за последние два года заметно изменился. Он стал еще толще, и
его астма усилилась. Правда, его темные глаза с длинными черными
ресницами, всегда казавшимися подкрашенными, не потеряли своего слегка
меланхолического восточного блеска. Но огонь этих глаз померк. С.Вульф
начал заметно седеть. Он уже не стриг бороду коротко, и она свисала
длинными космами с обеих щек и подбородка. Своим могучим лбом, широко
расставленными выпуклыми глазами и широким горбатым носом он напоминал
одинокого американского буйвола, изгнанного стадом за чрезмерный
деспотизм. Это впечатление усугубляли красные отеки под глазами. С.Вульфу
последнее время приходилось бороться с сильными приливами крови к голове.
Когда галдеж внизу усиливался, С.Вульф вздрагивал и его глаза начинали
беспокойно бегать. Он был не трусливее других, но бешеная работа последних
лет повлияла на его нервы.
Кроме того, у С.Вульфа были заботы иного рода, _совсем иного_, заботы,
о которых он благоразумно умалчивал.
После совещания Аллан остался опять один. Он ходил взад и вперед по
своему кабинету. Он похудел, взор его был тусклый и унылый. В одиночестве
его охватывало беспокойство, и он чувствовал потребность в движении.
Тысячу раз он переходил из угла в угол и таскал свое горе из одного конца
комнаты в другой. Иногда он останавливался в раздумье. Но он сам не знал,
о чем думал.
Потом он позвонил в госпиталь Мак-Сити и справился о здоровье Хобби. У
Хобби был жар, и к нему никого не пускали. Наконец Аллан взял себя в руки
и уехал. Вечером он вернулся несколько освеженный и опять принялся за
работу. Он изучал различные проекты разработки найденного под океаном
ущелья. Он хотел устроить в нем большую станцию, громадное депо и машинные
залы. Восемьдесят двойных километров камня он мог сбросить в это ущелье.
Собственно говоря, злосчастное ущелье, в котором смерть миллионы лет
подстерегала туннельных рабочих, имело громадную ценность. Эти проекты
занимали его и отгоняли мрачные видения. Ни секунды не смел он
останавливаться мыслью на том, что лежало позади...
Он ложился спать поздно ночью и был рад, если ему удавалось поспать
два-три часа без мучительных сновидений.
Один только раз он ужинал у Ллойда.
Перед ужином Этель Ллойд беседовала с ним. Она с такой искренней болью
говорила о гибели Мод и Эдит, что Аллан сразу стал смотреть на нее другими
глазами. Она внезапно показалась ему на много лет старше и более зрелой.
Несколько недель Аллан безвыходно провел в туннеле.
Перерыв на несколько недель, который при нормальном ходе вещей
потребовал бы огромных финансовых жертв, был, в сущности, желателен.
Бешеная, длившаяся уже годами работа утомила всех инженеров, и они
нуждались в отдыхе. Забастовке рабочих Аллан не придавал большого
значения. Он не изменил этого мнения и тогда, когда объединения монтеров,
электротехников, строителей, плотников объявили туннелю бойкот.
Покамест нужно было обслуживать штольни, чтобы они сразу же не пришли в
запустение. Для этой работы в распоряжении Аллана была армия из восьми
тысяч инженеров и добровольцев, которых он распределил по участкам. С
героическим напряжением сил эти восемь тысяч человек оберегали гигантское
сооружение.
Монотонно звучали колокола редких поездов в опустевшем туннеле. Он
безмолвствовал, и людям в нем нужно было много времени, чтобы привыкнуть к
гробовой тишине прежде гудевших от работы штолен. Отряды горных техников,
специалистов по железным конструкциям, электротехников, механиков
объезжали европейские, атлантические и американские штольни. Каждый рельс,
каждая шпала, каждая заклепка, каждый болт тщательно проверялись.
Отмечались необходимые изменения и исправления. Геодезисты и математики
тщательно изучали положение и направление штолен. Отклонения от намеченной
трассы были незначительны. Сильнее всего было отклонение в атлантической
штольне "Толстого Мюллера" - три метра по ширине и два метра по глубине -
разница, которую можно было отнести за счет неточности инструментов,
находившихся под воздействием огромных каменных масс.
В злополучном ущелье день и ночь полунагие, обливавшиеся потом рудокопы
бурили, взрывали и грузили субмариний. В тропически жарком ущелье работа
гремела и клокотала, словно ничего не случилось. Даже то, что добывалось
за одни сутки, имело огромную ценность.
Но вокруг все было мертво. Туннельный город словно вымер. Ваннамекер
закрыл свой универсальный магазин, ворота туннельного отеля были заперты.
В рабочих поселках ютились женщины и дети - вдовы и сироты погибших.
Процесс, возбужденный против синдиката, через несколько недель был
прекращен; так как катастрофа безусловно была вызвана не зависевшими ни от
кого причинами.
Этот процесс задерживал Аллана в Нью-Йорке. Теперь же он освободился и
немедленно уехал.
Он провел зиму на Бермудских и Азорских островах и несколько недель
оставался в Бискайе. Потом его видели на электрической станции на острове
Уэссан, а затем след его затерялся.
Весну Аллан прожил в Париже, где остановился в старой гостинице на
улице Ришелье, под именем Ч.Коннора, коммерсанта из Денвера. Никто его не
узнал, несмотря на то, что каждый сотни раз видел его портреты. Он нарочно
выбрал эту гостиницу, чтобы избежать встреч с тем классом людей, которых
он больше всего ненавидел: с богатыми бездельниками и шумными болтунами,
кочующими из отеля в отель и совершающими свои трапезы со смешной
торжественностью.
Аллан жил в полном одиночестве. Ежедневно после обеда он сидел перед
одним и тем же кафе на бульваре за круглым мраморным столиком, пил кофе и
молчаливо, равнодушно глядел на шумный поток уличного движения. Время от
времени он поднимал взор к балкону во втором этаже расположенного напротив
отеля, где он жил несколько лет назад с Мод. Иногда там наверху появлялась
женщина в светлом платье, и тогда Аллану трудно было оторваться от
балкона. Каждый день он отправлялся в Люксембургский сад, в ту его часть,
где играли тысячи детей. Там стояла скамья, где он однажды сидел с Мод и
Эдит. Аллан ежедневно садился на эту скамью и смотрел на резвящихся вокруг
ребятишек. Теперь, через полгода после катастрофы, мертвые и тоска по ним
постепенно приобретали над ним удивительную силу. В конце весны и летом он
проделал то же путешествие, которое совершил несколько лет назад с Мод и
Эдит. Он побывал в Лондоне, Ливерпуле, Берлине, Вене, Франкфурте,
сопровождаемый повсюду мрачными и болезненно сладостными воспоминаниями.
Он жил в тех же отелях и часто даже в тех же комнатах. Он
останавливался перед дверями, которые некогда открывала и закрывала Мод.
Ему нетрудно было ориентироваться во всех этих незнакомых отелях и
коридорах. Долгие годы, проведенные в темных подземных лабиринтах
рудников, развили в нем умение находить дорогу. Ночи он проводил без сна в
кресле, в темной комнате. Он сидел не шевелясь, с открытыми, сухими
глазами. Иногда вполголоса произносил фразы, с которыми обычно обращался к
Мод: "Пора идти спать, Мод!", "Не порти себе глаза!" Он терзался, упрекая
себя в том, что связал жизнь Мод со своей жизнью, когда уже был занят
мыслями о великом предприятии. Ему казалось, что он не открыл ей всей
своей любви, что вообще недостаточно любил ее - не так, как любит ее
теперь. Он мучился и укорял себя, вспоминая, как его даже раздражали
упреки Мод в том, что он ею пренебрегает. Нет, он не сумел дать счастье
своей маленькой, нежной Мод. С воспаленными глазами, затуманенными горем,
сидел он в мертвых комнатах до рассвета. "Уже светает, птички чирикают, ты
слышишь?" - говорила Мод. И Аллан шепотом отвечал: "Да, я слышу, дорогая".
И ложился в постель.
Наконец ему пришла в голову мысль приобретать вещи из этих священных
покоев - подсвечник, часы, письменный прибор. Владельцы отелей, считавшие
мистера Ч.Коннора хандрившим богатым американцем, не стесняясь,
запрашивали бессовестные цены, но Аллан платил не торгуясь.
В августе он вернулся из своего путешествия в Париж еще более замкнутым
и угрюмым, с мрачным огнем в глазах и опять остановился в старом отеле на
улице Ришелье. Он производил впечатление душевно больного человека, не
замечающего окружающей его жизни и погруженного в свои думы. Неделями он
не говорил ни слова.
Как-то вечером Аллан проходил по кривой, шумливой улочке Латинского
квартала и вдруг остановился. Кто-то произнес его имя. Но кругом
торопились куда-то чужие, безразличные люди. Внезапно он увидел свою
фамилию, свою прежнюю фамилию, напечатанную огромными буквами.
Это был броский плакат "Эдисон-Био": "Mac Allan, constructeur du
"Tunnel" et Mr.Hobby, ingenieur en chef conversant avec les collaborateurs
a Mac-City". - "Les tunneltrains allant et venant du travail" ["Мак Аллан,
строитель "Туннеля", и господин Хобби, главный инженер, беседуют с
сотрудниками в Мак-Сити". - "Туннельные поезда, идущие к месту работ и
обратно" (франц.)].
Аллан не знал французского языка, но он понял смысл афиши. Подгоняемый
необъяснимым любопытством, он нерешительно вошел в темный зал. Шла мало
занимавшая его мелодрама. Но в картине участвовала маленькая девочка,
которая отдаленно напоминала Эдит, и этот ребенок сумел удержать его на
полчаса в переполненном зале. La petite Ivonne [маленькая Ивонна (франц.)]
разговаривала с таким же важным видом и так же подражала взрослым...
Вдруг он услыхал, как конферансье произнес его имя, и тотчас же перед
ним явился "его город". Окутанный пылью и дымом, освещенный солнцем.
Группа инженеров стояла перед станцией - все знакомые лица. Они все
повернулись, как по сигналу, навстречу медленно подъезжавшему автомобилю.
В автомобиле сидел он сам и рядом с ним Хобби. Хобби поднялся и крикнул
инженерам что-то смешное, и все они рассмеялись. Аллан почувствовал глухую
боль, когда увидел Хобби. Свежий, задорный... А теперь туннель погубил
его, как многих других. Автомобиль медленно двинулся дальше, и вдруг Аллан
увидел, как его двойник встает и оборачивается. Один из инженеров
прикоснулся к шляпе в знак того, что он понял распоряжение.
Конферансье произнес: "Гениальный строитель отдает распоряжения своим
сотрудникам!"
А человек, прикоснувшийся к шляпе, неожиданно устремил испытующий
взгляд в публику, именно на него, Аллана, словно он обнаружил его
присутствие. И Аллан узнал этого человека: это был Берман, которого
застрелили десятого октября.
Вдруг он увидел туннельные поезда: они слетали по наклонной рампе вниз,
они мчались наверх, один за другим, и облако пыли взметалось над ними.
У Аллана учащенно забилось сердце. Он сидел прикованный к месту,
взволнованный, лицо его горело, и он так тяжело дышал, что соседи обратили
на него внимание и засмеялись.
А поезда все мчались... Аллан встал. Он тотчас же ушел. Он взял такси и
вернулся в гостиницу. Здесь он справился у управляющего о ближайшем
пароходе-экспрессе в Америку. Управляющий, все время проявлявший к Аллану
самое заботливое внимание, как к тяжело больному, назвал ему пароход линии
Кюнара, который на следующее утро отходил из Ливерпуля. Вечерний скорый
поезд, сказал он, уже ушел.
- Закажите сейчас же экстренный поезд! - сказал Аллан.
Управляющий, которого изумили голос и тон Аллана, уставился на мистера
Ч.Коннора. Что так изменило его постояльца за один вечер? Казалось, что
перед ним стоял другой человек.
- С удовольствием, - ответил он. - Но я вынужден попросить у мистера
Коннора некоторых гарантий...
Аллан шагнул к лифту:
- Зачем? Скажите, что поезд заказывает Мак Аллан из Нью-Йорка.
Лишь теперь управляющий узнал его и смущенно отступил, скрывая в
поклоне свое изумление.
Аллан словно переродился. Он унесся в бешено мчавшемся поезде,
пролетевшем мимо всех станций с такой скоростью, что только звон стоял.
Быстрота движения вернула Аллану прежнюю энергию. Он великолепно спал в
эту ночь. Впервые за долгое время. Только раз он проснулся - когда поезд
гремел по туннелю под Ла-Маншем. "Слишком тесные они построили штольни!" -
подумал он и опять заснул. Утром он почувствовал себя бодрым и здоровым,
полным решимости. Из поезда он по телефону переговорил с капитаном и с
дирекцией общества. В десять часов он добрался до парохода, который
поджидал его, трепеща от нетерпения и выпуская из труб свистящие клубы
пара. Едва он одной ногой ступил на палубу, как винты уже взбили воду в
жидкий мрамор. Полчаса спустя весь пароход знал, что запоздавший пассажир
был не кто иной, как Мак Аллан.
Как-только вышли в море, Аллан стал лихорадочно рассылать телеграммы.
Над Бискайей, Азорскими и Бермудскими островами, Нью-Йорком и Мак-Сити
пролился дождь телеграмм. По мрачным штольням под морским дном прошла
живительная струя. Аллан снова взял руль в свои руки.
Первый визит Аллана был к Хобби.
Вилла Хобби находилась немного в стороне от Мак-Сити. Она была вся
окружена лоджиями, балконами, террасами я примыкала к молодой дубовой
роще.
Никто не открыл Аллану, когда он позвонил. Звонок, по-видимому, не
действовал. Дом казался давно покинутым. Но все окна были открыты настежь.
Садовая калитка тоже была заперта, и Аллан, недолго думая, перелез через
забор. Едва он очутился в саду, как примчалась овчарка и остановила его
своим неистовым лаем. Аллан успокоил собаку, и она в конце концов, не
отрывая от него глаз, пропустила его. На дорожках валялись увядшие дубовые
листья, сад был так же запущен, как и вилла. Хобби, очевидно, не было
дома.
Тем больше были радость и удивление Аллана, когда он вдруг увидел
Хобби. Он сидел на ступеньках, ведущих в сад, подперев подбородок рукой,
погруженный в думы. Казалось, он не слышал даже поднятого собакой лая.
Хобби, по обыкновению, был одет элегантно, но его костюм производил
впечатление франтоватости: это была одежда молодого человека, надетая
стариком. На Хобби было дорогое белье с цветными полосками, лакированные
туфли с широкими подошвами и кокетливыми шелковыми бантами, желтые
шелковые носки и серые брюки особого покроя с заглаженной складкой.
Пиджака он не надел, хотя было довольно прохладно.
Он сидел в нормальной позе здорового человека, и Аллан обрадовался. Но
когда Хобби посмотрел на него и Аллан увидел его больные, изменившиеся
глаза и морщинистое, бледное, старческое лицо, он понял, что здоровье
Хобби еще не восстановилось.
- А вот и ты опять, Мак! - сказал Хобби, не двигаясь с места и не
протягивая Аллану руки. - Где ты был?
Вокруг глаз и рта складки легли маленькими веерами. Он улыбнулся. Его
голос все еще казался Аллану чужим и хриплым, хотя он ясно слышал в нем
прежний голос Хобби.
- Я был в Европе, Хобби! Как же ты поживаешь, дружище?
Хобби опять устремил взор вдаль.
- Лучше, Мак! И проклятая голова опять стала немного работать!
- Неужели ты живешь совсем один, Хобби?
- Да, я выгнал слуг. Они слишком шумели.
Но теперь Хобби вдруг окончательно понял, что Аллан тут. Он встал,
пожал ему руку и, казалось, обрадовался.
- Войдем, Мак! Да, такова жизнь, вот видишь!
- Что говорит врач?
- Врач доволен. Терпение, говорит он, терпение!
- Почему у тебя все окна открыты? Страшно дует, Хобби!
- Я люблю сквозняк, Мак! - ответил Хобби, неестественно улыбаясь.
Он дрожал всем телом, и его белые волосы развевались, пока он
поднимался с Алланом в кабинет.
- Я уже опять работаю, Мак! Ты увидишь. Это нечто замечательное!
И он подмигнул правым глазом, как будто подражая прежнему Хобби.
Он показал Маку несколько листков, покрытых спутанными дрожащими
штрихами. Рисунки должны были изображать его новую собаку. Но они были не
лучше детских. А кругом на стенах висели его же грандиозные проекты
вокзалов, музеев, торговых домов, в которых видна была рука гения.
Аллан доставил ему удовольствие, похвалив рисунки.
- Да, они действительно хороши, - с гордостью сказал Хобби и дрожащими
руками налил два бокала "Блэк энд уайт".
- Я опять начинаю работать, Мак! Только я быстро устаю. Скоро ты
увидишь птиц. Птицы!.. Когда я спокойно сижу, в голове моей проносятся
самые странные птицы - миллионы птиц, и все движутся. Пей, друг мой! Пей,
пей, пей!
Хобби опустился в потертое кожаное кресло и зевнул.
- А Мод была с тобой в Европе? - внезапно спросил он.
Аллан вздрогнул и побледнел. У него закружилась голова.
- Мод? - шепотом повторил он, и это имя странно прозвучало в его ушах,
словно его не следовало произносить.
Хобби моргал, напряженно о чем-то думая. Потом он встал и спросил:
- Хочешь еще виски?
Аллан отрицательно покачал головой:
- Спасибо, Хобби! Я днем не пью.
Тусклым взором смотрел он сквозь осеннюю листву деревьев на море.
Маленький черный пароход медленно шел к югу. Аллан машинально заметил, что
пароход вдруг остановился в развилине двух веток и больше не трогается с
места.
Хобби опять сел, и они долго молчали. Ветер гулял по комнате и срывал
листья с деревьев. Над дюнами и морем, пробуждая чувство беспомощности и
вечно новой муки, пробегали одна за другой быстрые тени облаков.
Потом Хобби заговорил опять.
- Так вот бывает теперь с моей головой, - сказал он, - ты видишь? Я,
конечно, знаю все, что произошло, но подчас мои мысли путаются. Мод,
бедная Мод! А кстати, ты слышал, что доктор Херц взлетел на воздух? Со
всей своей лабораторией. Взрыв пробил большую яму среди улицы и погубил
еще тринадцать человек.
Доктор Херц был химик, работавший над взрывчатыми веществами для
туннеля. Аллан услышал об атом несчастье еще на пароходе.
- Жаль! - прибавил Хобби. - Новый состав, над которым он работал, был,
вероятно, неплох! - И он спокойно улыбнулся. - Очень жаль.
Аллан заговорил об овчарке Хобби, и тот некоторое время следил за
разговором. Потом он перескочил на другую тему.
- Какая прелестная женщина была Мод! - сказал он без всякой связи с
предыдущим. - Совсем ребенок! А вместе с тем она делала вид, что умнее
всех других. Последние годы она была не особенно довольна тобой.
Аллан, погруженный в свои мысли, гладил собаку Хобби.
- Я это знаю, Хобби, - сказал он.
- Да, она иногда жаловалась, что ты оставляешь ее одну. Я ей говорил:
"Видишь ли, Мод, иначе никак нельзя". А однажды мы поцеловались. Я помню
это очень хорошо. Сперва мы играли в теннис, потом Мод стала спрашивать
всякую всячину. Боже, как ясно я слышу сейчас ее голос! Она назвала меня
Франком...
Аллан впился глазами в Хобби. Но ни о чем не спросил. Хобби смотрел
вдаль, и взгляд его был страшен.
Вскоре Аллан поднялся. Хобби проводил его до калитки сада.
- Ну, как, Хобби, не хочешь ли ехать со мной?
- Куда?
- В туннель.
Хобби изменился в лице, у него задергались щеки.
- Нет, нет... - робко ответил он, неуверенно оглядываясь.
И Аллан, видя, что Хобби дрожит всем телом, пожалел о своем вопросе.
- Прощай, Хобби, завтра я зайду опять!
Хобби стоял у садовой калитки, понурив голову, бледный, с воспаленными
глазами. Ветер играл его седыми волосами. Желтые засохшие дубовые листья
кружились у его ног. Когда собака проводила Аллана яростным лаем. Хобби
засмеялся больным детским смехом, который еще вечером звенел в ушах
Аллана.
Аллан сразу же возобновил переговоры с рабочим союзом. Ему казалось,
что теперь союз более склонен к соглашению. И действительно, союз не мог
дольше держать туннель под бойкотом. Освободилось много рабочих рук на
фермах, с наступлением зимы тысячи людей прибывали с Запада в поисках