Страница:
процентов. Одновременно появилась заметка, что "Эдисоновская компания
биоскопов" за миллион долларов обеспечила за собой монопольное право
съемки - и публикации фотографий и фильмов на все время стройки туннеля.
"Эдисон-Био" кричащими плакатами оповещала о намерении создать "вечный
памятник туннелю - от первого удара заступом до первого экспресса в
Европу, - чтобы передать грядущим поколениям историю величайшего творения
человеческих рук". Она собиралась показывать туннельные фильмы прежде
всего Нью-Йорку, потом рассылать их в тридцать тысяч кинотеатров земного
шара.
Трудно было придумать лучшую рекламу для туннеля!
"Эдисон-Био" начала свою деятельность с того же дня, и в ее двухстах
нью-йоркских кинотеатрах все бывало занято до последнего кресла.
"Эдисон-Био" показывала уже знакомые сцены в саду на крыше отеля
"Атлантик", пять гигантских столбов пыли в пяти местах стройки, каменные
фонтаны, выбрасываемые взрывами динамита, обед сотни тысяч людей, приход
отряда горняков утром на работу, показывала умирающего рудокопа, которому
свалившийся обломок скалы продавил грудь, кладбище Туннельного города с
пятнадцатью свежими холмиками. Показывала дровосеков в Канаде, рубивших
для Аллана лес, бесконечные ряды груженых вагонов с буквами С.А.Т.
(Синдикат Атлантического туннеля).
Этот фильм, длившийся всего десять минут, носил незатейливое название
"Вагоны", но производил самое сильное, поистине грандиозное впечатление.
Товарные поезда - и ничего больше. Товарные поезда в Швеции, России,
Австрии, Венгрии, Германии, Франции, Англии, Америке. Поезда с рудой,
бревнами, углем, рельсами, железными конструкциями, трубами - без конца.
Паровозы дымили, вагоны все катились и катились беспрестанно, так что в
конце концов зритель начинал _слышать_ шум их колес.
Под конец шла еще одна маленькая картина: Аллан и Хобби обходят место
стройки в Нью-Джерси.
Каждую неделю "Эдисон-Био" демонстрировала новый туннельный фильм, и
под конец всегда появлялся Аллан собственной персоной.
Если раньше имя Аллана значило не больше имени любого
летчика-рекордсмена: сегодня его чествуют, завтра он ломает себе шею, а
послезавтра о нем забывают, - то теперь публика связывала с именем Аллана
и с его делом определенные и ясные представления.
За четыре дня до рождества Нью-Йорк и другие большие и маленькие города
Соединенных Штатов были наводнены огромными плакатами, перед которыми,
несмотря на предпраздничную лихорадочную суету, останавливались толпы
народа. На этих плакатах красовался феерический город, море домов с
птичьего полета. Ни один смертный ничего подобного не видел ни во сне, ни
наяву. Посреди этого города, нарисованного в светлых тонах (таким бывает
Нью-Йорк в легкой дымке солнечного утра), раскинулся грандиозный вокзал,
по сравнению с которым речная станция на Гудзоне или Центральный и
Пенсильванский вокзалы казались просто игрушками. От него разветвлялись
уходившие вглубь пути. Они так же, как и главный путь, который вел к устью
туннеля, были перекрыты бесчисленными мостами, обрамлены парками с
фонтанами, утопавшими в цветах террасами. Толпа тысячеоконных небоскребов
сгрудилась вокруг вокзальной площади: отели, магазины, банки, конторы. По
бульварам и широким улицам, кишевшим людьми, мчались автомобили,
трамвайные вагоны, поезда подземной дороги. Бесконечные кварталы города
терялись в туманной дали горизонта. На переднем плане слева были
изображены сказочные портовые сооружения, амбары, доки, набережные, где
кипела работа, и пароходы теснились труба к трубе, мачта к мачте, справа -
бесконечный солнечный пляж с тысячами шезлонгов и плетеных кресел, а
позади - огромные и роскошные курортные отели. И Под изображением этого
ослепительного, сказочного города стояла надпись: "Город Мака Аллана через
десять лет". Верхние две трети гигантского плаката занимало залитое
солнцем небо. А совсем наверху, у самого края плаката, скользил аэроплан
величиной с чайку. Можно было заметить, что пилот сбрасывал за борт что-то
сначала казавшееся песком, потом быстро увеличивавшееся, порхавшее в
воздухе, разлетавшееся все шире, - было видно, что это листовки, а над
самым городом некоторые из них уже настолько увеличились в размере, что
можно было отчетливо прочесть на них: "Покупайте строительные участки!"
Эскиз этого плаката принадлежал Хобби, которому надо было только
немного напрячь фантазию, чтобы придумать самые изумительные вещи.
В тот же день эти плакаты, уменьшенные до соответствующего формата,
были приложены ко всем крупным газетам. Каждый квадратный фут Нью-Йорка
был покрыт ими. Во всех бюро, ресторанах, барах, салонах, на поездах, на
станциях, на речных пароходиках, везде перед глазами был чудо-город,
который Аллан хотел вызвать к жизни из голых дюн. Люди посмеивались,
дивились, восхищались, и к вечеру каждый во всех подробностях знал город
Мака Аллана. Всему Нью-Йорку казалось, что он уже побывал там.
В самом деле, этот малый знал, как заставить о себе говорить:
"Bluff! Bluff! Fake! The greatest bluff of the world!" [Блеф! Блеф!
Афера! Величайший блеф в мире! (англ.)]
Но среди десяти человек, кричавших "блеф", всегда находился один
возмущавшийся, который тряс соседа за плечо и до изнеможения орал:
- Блеф? Вздор, дружище! Опомнись! Мак это сделает!!! Вот увидишь! Мак -
это человек, который делает все, что обещает!
Были ли вообще эти гигантские города возможны и осуществимы? Над этим
вопросом многие ломали себе головы.
Уже на следующий день газеты напечатали ответы самых известных
статистиков, экономистов, банкиров, крупных промышленников. "Мистер Ф.
сказал то-то и то-то!.." Все они сходились на том, что одно только
управление туннелем и его техническое обслуживание потребуют многих тысяч
людей, которые могут составить население нескольких больших городов.
Пассажирское движение между Америкой и Европой, по мнению некоторых
авторитетов, будет происходить на три четверти, а по мнению других - на
девять десятых через туннель. В настоящее время в пути между обоими
континентами ежедневно находится в среднем около пятнадцати тысяч человек.
Полагали, что с открытием туннеля движение возрастет в шесть раз, а по
мнению иных - в десять. Цифры могут взлететь до непостижимых пределов.
Чудовищные толпы людей ежедневно будут прибывать в туннельные города.
Может случиться, что через двадцать, через пятьдесят или сто лет эти
туннельные города примут такие размеры, которых мы, сегодняшние люди, с
нашими скромными масштабами, даже не можем себе представить.
Аллан наносил удар за ударом.
На другой день он опубликовал цены на участки!
Нет, Аллан не был так бесстыден, чтобы потребовать те же громадные
суммы, которые платили в Манхэттене, где каждый квадратный метр земли надо
было покрыть тысячедолларовыми ассигнациями, - нет, но все-таки цены были
бессовестные, и самых приличных людей они заставляли раскрыть от изумления
рот. Посредники бесновались, словно укушенные змеей. Они так
жестикулировали, что казалось, будто они обожгли пальцы и язык. Ого-го!
Они мяли свои котелки, Мак! Где он, этот подлец, разрушивший их надежды в
несколько лет составить себе состояние? Кто дал ему право совать все
деньги в собственный карман?
Было ясно, как день: эта затея Аллана была самой большой и самой смелой
земельной спекуляцией всех времен! Аллан, этот негодяй, скупил кучи песка
гектарами, а теперь продавал их квадратными метрами! В самой дешевой зоне
своих проклятых мошеннических городов, которых даже еще не было на свете,
он умножил свой капитал в сто, а в самой дорогой зоне в тысячу раз.
Спекулянты оцепенели. (Однако некоторые из них зорко следили друг за
другом. Они чуяли тайные покушения, возможность создания трестов,
концернов!) Враждебной фалангой противостояли они наглым притязаниям
Аллана. У Аллана хватило еще смелости заявить, что эти "льготные" условия
останутся в силе только в течение трех месяцев. Ладно! Время покажет,
найдутся ли охотники до его грязных луж, ха-ха! Будет видно, отыщет ли он
дураков, которые за простую воду будут платить, как за виски... И они
увидели!
Как раз пароходные компании, которые так яростно ополчились против
Аллана, первыми обеспечили себе строительные участки - набережные и доки.
Банк Ллойда проглотил здоровый куш, его примеру последовал торговый дом
Ваннамекера.
Теперь выхода не было! Надо было подписываться! Каждый день газеты
сообщали о новых покупках - безумные суммы за песок, за груды камня - в
этом городе-блефе! Но выхода не было, медлить было опасно. Бывают на свете
дела, исхода которых никогда нельзя предвидеть. Помоги бог, - возврата не
было...
Аллан не унимался. Он основательно подогрел публику и хотел извлечь из
этого пользу.
Четвертого января огромными объявлениями в газетах он пригласил весь
мир подписаться на первые три миллиарда долларов, из которых две трети
должны были падать на Америку и одна треть - на Европу. На один миллиард
предполагалось выпустить акции, на остальные - временные свидетельства.
Призыв к подписке содержал все основные сведения о расходах по
постройке, об открытии туннеля для движения, о его доходности,
капитализации, амортизации. При ежедневном провозе тридцати тысяч
пассажиров туннель уже оказывался выгодным. Но, без сомнения, их будет
сорок тысяч и больше. К этому еще прибавятся громадные доходы от грузов,
от почтовых отправлений, от спешной пневматической почты и телеграмм...
Мир не знал таких цифр! Смущающие, гипнотизирующие, жуткие цифры, от
которых захватывает дух и мутится разум!
Приглашение на подписку скрепили учредители и крупные акционеры
синдиката - самые блестящие имена Соединенных Штатов и крупнейшие банки.
Руководителем финансовой части, к удивлению Нью-Йорка, стал человек,
известный всем как Lloyds righthandman [правая рука Ллойда (англ.)], некто
С.Вульф, до тех пор состоявший директором банка Ллойда.
Сам Ллойд поставил С.Вульфа во главе синдиката, и этим имя С.Вульфа
было навеки связано с сооружением туннеля.
Его портрет появился в вечерних газетах: почтенный, серьезный,
несколько тучный джентльмен восточного типа. Толстые губы, большой, с
горбинкой нос, короткие, черные, курчавые волосы и черные бачки, темные
выпуклые глаза с чуть-чуть меланхолическим блеском.
"Начал свою деятельность торговлей старым платьем - теперь финансовый
руководитель С.А.Т. с окладом в двести тысяч долларов в год. Знает
двенадцать языков".
История со старым платьем была побасенкой, когда-то в шутку пущенной
самим Вульфом. Но, без сомнения, С.Вульф поднялся из низов. До двенадцати
лет он месил ногами грязь венгерского местечка Сентеш, звался Самуилом
Вольфзоном и питался луком. Его отец обмывал покойников и исполнял
обязанности могильщика. Тринадцати лет Самуил поступил учеником в один из
будапештских банков и оставался там пять лет. Здесь, в Будапеште, ему, как
он выражался, впервые "стало тесно в его одежде". Снедаемый честолюбием,
отчаянием, стыдом и жаждой власти, он томился сумасбродными желаниями,
собирал силы для отчаянного прыжка. И собрал! Со скрежетом зубовным, с
неистовой энергией Самуил Вольфзон трудился день и ночь. Он изучал
английский, французский, итальянский, испанский, русский, польский языки.
И что ж, его мозг впитывал эти языки без труда, как промокательная бумага
- чернила. Он знакомился с продавцами ковров и апельсинов, с кельнерами,
студентами, карманными ворами, чтобы упражняться в произношении. Целью его
стремлений была Вена! Он приехал в Вену, но и здесь ему было "тесно". Он
чувствовал себя связанным по рукам и ногам. Целью его стремлений стал
Берлин! Самуил Вольфзон чутьем находил свой маршрут. Он нагрузил свою
память еще сотней тысяч слов и зубрил наизусть иностранные газеты. Через
три года ему удалось получить грошовое место корреспондента у биржевого
маклера в Берлине. Но и здесь ему было "тесно"! Тут ему напомнили, что он
венгр и еврей. Тогда он сказал себе, что его путь лежит в Лондон, и начал
бомбардировать банкирские дома Лондона предложениями услуг. Безуспешно.
Лондонцы в нем не нуждались, но он, Самуил Вольфзон, хотел их заставить
нуждаться в нем. Инстинкт подсказал ему, что надо заняться китайским. Его
мозг впитал и этот трудный язык. В произношении он упражнялся с одним
китайским студентом, которого вознаграждал почтовыми марками. Самуил
Вольфзон жил хуже собаки. Он не давал ни пфеннига на чай, у него хватало
мужества пропускать мимо ушей брюзжание самых наглых берлинских кельнеров.
Он никогда не пользовался трамваем и героически таскал по городу свои
мучительно ноющие плоские ступни, обросшие мозолями. Он давал уроки
иностранных языков за восемьдесят пфеннигов, он переводил. Деньги!
Сумасшедшие желания подхлестывали его, честолюбие грызло, самые смелые
мечты туманили его мозг. Он не давал себе передышки. Ни отдыха, ни сна, ни
любовных похождений! Выпавшие на его долю унижения и невзгоды не могли
расслабить его. Он сгибал спину и снова выпрямлял ее. На щите или со
щитом! Внезапно он поставил все на карту. Он отказался от службы! Заплатил
тридцать марок за искусственные зубы. Купил элегантные ботинки, заказал у
одного из лучших портных костюм английского фасона и джентльменом
отправился в Лондон. После бесплодных попыток, продолжавшихся целый месяц,
он наткнулся у банкиров Тэйлера и Терри на другого Вольфзона, уже
успевшего проделать подобную метаморфозу. Этот Вольфзон говорил на
стольких же языках и потехи ради вздумал осрамить молодого всезнайку. Но
он потерпел неудачу. Это был большой успех Самуила Вольфзона. Преуспевший
Вольфзон позвал переводчика китайца и был поражен, услышав, что Самуил
Вольфзон ведет с ним свободный разговор. Через три дня Самуил Вольфзон
снова прибыл в Берлин, но отнюдь не для того, чтобы там остаться! Он стал
теперь мистером С.Вольфсоном (через "с") из Лондона, говорил исключительно
по-английски и в тот же вечер отбыл в Шанхай в качестве знатного
путешественника, третирующего проводников спального вагона. В Шанхае он
почувствовал себя уже лучше. Он ощутил свободу, увидел новые горизонты. Но
ему все еще было "тесновато". Его здесь не признавали за англичанина, как
старательно ни копировал он своих сочленов по клубу. Он крестился, принял
католичество, хотя никто этого от него не требовал. Накопил денег (старик
Вольфзон мог отказаться от омовения покойников) и отправился в Америку.
Наконец-то он мог свободно вздохнуть! Наконец-то на нем был костюм, в
котором ему не было тесно! Путь был открыт, здесь он мог развернуть во всю
ширь накопленную энергию. Не колеблясь; он отбросил последние слоги своего
имени и фамилии, как ящерица - хвост, и назвал себя Сэмом Вольфом. Но,
чтобы никому не пришло в голову принять его за _немца_, он изменил еще
одну букву и стал С.Вульфом. Он отделался от английского акцента, сбрил
усы, которые носил по английской моде, и стал говорить в нос. Он вел себя
развязно и весело и первый начал разгуливать по улице без сюртука. Как
чистокровный американец разваливался он в кресле чистильщиков сапог.
Однако прошло время, когда из него можно было лепить любую форму -
треугольную, квадратную, круглую - смотря по надобности. Этому С.Вульф
положил конец. Все его превращения в свое время были нужны ему, чтобы
стать самим собой. Точка! Несколько лет он вертелся на чикагской хлопковой
бирже, потом переехал в Нью-Йорк. В жизни своей он двигался точно задом
наперед, и, чтобы попасть наконец на свое место, ему пришлось объехать
вокруг света. Его занятия, его гений, его неслыханная работоспособность
быстро завоевали ему положение, и теперь он тяжело ступал патентованными
подошвами по плечам ниже его стоящих, как некогда другие ходили по его
плечам. Он оставил крикливый тон биржевика, стал солиден и, в знак того,
что теперь он преуспел и волен делать все, что захочет, обзавелся
индивидуальным лицом: отрастил себе небольшие баки.
В Нью-Йорке ему повезло так же, как когда-то в Лондоне. Он натолкнулся
на второго С.Вульфа, но на этот раз С.Вульфа грандиозного калибра: он
натолкнулся на Ллойда! В то время С.Вульф работал на федеральной бирже, но
отнюдь не на первых ролях. К счастью, ему поручили начать небольшой маневр
против Ллойда. Вульф сделал несколько удачных ходов, и Ллойд, знаток всех
дебютов в этой разновидности шахматной игры, почувствовал, что имеет дело
с талантом. Это не была тактика У.П.Гриффита и Т.Льюиса, нет! Ллойд
постучал пальцем, выскочил С.Вульф, и Ллойд ангажировал этот талант.
С.Вульф шел в гору и в гору, и его взлет был так стремителен, что он не
мог остановиться, пока не очутился на самом верху. Так, к сорока двум
годам, уже немного отяжелевший астматик, прожженный честолюбием, причалил
он к зданию Синдиката Атлантического туннеля!
С.Вульф только раз приостановился на своем пути, и это дорого ему
обошлось. Он влюбился в Чикаго в красивую венку и женился на ней. Но
красота венки, воспламенившая его чувства, быстро отцвела, и осталась
сварливая, заносчивая, болезненная жена, терзавшая его своей ревностью.
Ровно шесть недель назад она умерла. С.Вульф не горевал о ней. Двух
сыновей он отвез в пансион, но не в Европу, а в Бостон, где из них должны
были сделать свободных, образованных американцев. Потом, сняв для одной
светловолосой шведки, учившейся пению, маленькую квартирку в Бруклине, он
сказал себе, что передышка кончена, и приступил к своей деятельности в
синдикате.
В первый же день он ознакомился со своим громадным штатом помощников,
доверенных, кассиров, бухгалтеров, счетоводов, стенографисток, на второй
день принял бразды правления, а на третий день казалось, будто он уже
годами занимает этот пост. Ллойд рекомендовал С.Вульфа как самого
выдающегося финансиста, какого ему приходилось встречать на своем веку, и
Аллан, которому С.Вульф как личность был чужд и мало симпатичен, уже через
несколько дней должен был признать, что С.Вульф по меньшей мере
изумительный работник.
Призыв к подписке был опубликован, и туннель начал проглатывать
поступавшие деньги.
Цена акций была тысяча долларов, временные свидетельства выпускались на
сто, двадцать и десять долларов.
В громадном голом зале нью-йоркской фондовой биржи в день выпуска бумаг
стоял чудовищный шум. Уже много лет не появлялось на рынке бумаг, судьбу
которых так трудно было предугадать. Эти бумаги могли оказаться блестящим
помещением капитала и могли не стоить ни гроша. Спекулянтов охватило
лихорадочное волнение, но они держались выжидательно, так как никто не
решался быть первым. Но недаром С.Вульф несколько недель провел в спальных
вагонах, зондируя позицию, занятую в отношении синдиката крупной
промышленностью, наиболее заинтересованной в туннеле. Он не подписывал ни
одного заказа, не убедившись, что контрагент настроен дружественно.
Поэтому ровно в десять часов агенты крупной промышленности открыли
энергичный спрос. Они приобрели акций примерно на семьдесят пять
миллионов.
Плотина была прорвана...
Но Аллан стремился главным образом к тому, чтобы получить деньги от
народа. Не шайка капиталистов и спекулянтов должна была строить туннель,
он должен был стать собственностью народа, Америки, _всего мира_.
И народные деньги не заставили себя ждать.
Люди всегда преклонялись перед смелостью и богатством. Смелость - это
торжество над смертью, богатство - торжество над голодом, а люди ничего не
боятся больше, чем смерти и голода.
Сами бесплодные, они всегда набрасываются на чужие идеи, чтобы
согреться, воодушевиться ими и позабыть о собственной бледности и
бессодержательности. Это была армия читателей газет, трижды в день
питающих свою душу судьбами неизвестных им людей. Это была армия зрителей,
ежечасно наслаждавшихся рискованными прыжками и смертоносным падением
своих ближних, в тупом гневе на собственное бессилие и нищету. Только
избранные могли позволить себе роскошь личных переживаний. У остальных не
хватало ни времени, ни денег, ни мужества, - им нечего было ждать от
жизни. Их увлекал за собой свистящий приводной ремень, вихрем мчавшийся
вокруг земного шара, и кто приходил в содрогание, у кого захватывало дух,
тот падал, разбивался вдребезги, и никому до него не было дела. Ни у кого
не хватало ни времени, ни денег, ни мужества заняться несчастным, -
сострадание тоже стало роскошью. Старая культура обанкротилась, но много
ли нужно было дать массам? Чуточку искусства, чуточку религии и
"христианской науки", армию спасения, теософию и спиритическое опьянение,
- ведь если подумать, то этого было бы недостаточно, чтобы удовлетворить
душевные запросы даже горсточки людей. Немного дешевых развлечений -
театр, кино, бокс и варьете, - чтобы преодолеть головокружение, когда на
несколько часов останавливался свистящий приводной ремень. Многие же были
всецело поглощены тренировкой своего тела, - они старались набраться сил,
чтобы завтра мчаться дальше. Эту тренировку они называли спортом.
Жизнь была горяча и стремительна, безумна и гибельна, пуста,
бессмысленна. Тысячи отбрасывали ее. Довольно старых песенок! Нельзя ли
новый мотив?
И Аллан дал им его. Он дал им песнь из железа и треска электрических
искр, и они поняли: это была песнь их эпохи, и они слышали ее неумолимый
ритм в грохоте проносящихся над их головами поездов надземной дороги.
Этот человек не сулил никаких участков в царстве небесном, не
утверждал, что душа человека имеет семь этажей. Этот человек не
жонглировал давно забытым прошлым или туманным будущим, - этот человек был
современность. Он обещал нечто осязательное, всем понятное: он хотел
просверлить дырку в земном шаре - вот и все!
Но, несмотря на простоту проекта, каждый сознавал его необычайную
смелость. А главное: проект был окружен ослепительным сверканием
миллионов!
Вначале деньги "маленьких людей" притекали скудно, но потом полились
рекой. По Нью-Йорку, Чикаго, Сан-Франциско, по всей Америке носились слова
_туннельные акции_. Вспоминали об акциях "Виктория Рэнд-Майн", об акциях
"Континенталь-Радиум", обогативших их держателей. Туннельные акции могли
оставить далеко за собой все бывшее до них. Можно было... О, что и
говорить, их необходимо было купить! Речь ведь шла не о лишней тысяче
долларов, - речь шла о том, чтобы обеспечить себе отступление в старость,
пока еще не вывалились из челюстей зубы.
Неделями людской поток наводнял гранитные лестницы здания синдиката.
Несмотря на то что акции с таким же успехом можно было приобрести в сотне
других мест, каждый хотел получить их свеженькими из первоисточника.
Кучера, шоферы, официанты, лифтеры, конторщики, продавщицы, ремесленники,
воры... Евреи, христиане, американцы, французы, немцы, русские, поляки,
армяне, турки - все нации и все оттенки кожи... Люди толпились перед
синдикатом и горячо спорили об акциях, дивидендах, прибылях. Воздух был
насыщен запахом денег! Казалось, будто с серого зимнего неба на Уолл-стрит
лился дождь верных денег, солидных долларовых банкнот.
В иные дни скопление народа было так велико, что у служащих не
оставалось времени сложить в пачки собранные деньги. Это было, право,
совсем как в давно минувшие дни франклиновского синдиката, дни покойного
"520-процентного Миллера". Кассиры просто бросали деньги на пол позади
себя. Они ходили по щиколотку в деньгах, и артельщики без перерыва уносили
деньги в бельевых корзинах. Этот все нараставший поток денег вызывал блеск
неистовой жадности в глазах людей, просовывавших голову в окошечко. Одной
горсточки, которую можно зажать в кулаке, достаточно, чтобы они -
безличные номера, моторы, автоматы, машины - превратились в людей.
Одурманенные, словно после попойки, опьяненные мечтой, с горящими глазами,
они уходили, чувствуя себя миллионерами.
В Чикаго, Сент-Луисе, Сан-Франциско, во всех больших и маленьких
городах Соединенных Штатов разыгрывались подобные сцены. Не было фермера,
не было ковбоя, не было рудокопа, не спекулировавшего акциями С.А.Т.
А туннель глотал, туннель пил деньги, словно допотопное чудовище,
обуреваемое жаждой. Он глотал их по обе стороны океана.
Огромная машина работала полным ходом, и Аллан следил за тем, чтобы она
не сбавляла его. Он считал, что всякое дело можно сделать за половину того
времени, которое обычно считают необходимым. Все приходившие с ним в
соприкосновение безотчетно заражались его темпом. В этом была сила Аллана.
Тридцатидвухэтажный человеческий улей из железа и бетона - от
подвальных кладовых до радиостанций на плоской крыше - был пропитан потом
и трудом. Его восемьсот ячеек кишели служащими, конторщиками,
стенографистками. Его двадцать лифтов весь день сновали вверх и вниз.
Здесь были открытые лифты; в которые можно было вскочить, когда они
проходили мимо. Были лифты-экспрессы, не останавливавшиеся до десятого, до
двадцатого этажа, был один лифт, взлетавший без остановок до самого
верхнего этажа. Ни один квадратный метр тридцати двух этажей не лежал
втуне. Почта, телеграф, кассы, управления, ведавшие надземными и
подземными сооружениями, силовыми станциями, городским строительством,
машинами, пароходами, железом, сталью, бетоном, деревом. До поздней ночи
биоскопов" за миллион долларов обеспечила за собой монопольное право
съемки - и публикации фотографий и фильмов на все время стройки туннеля.
"Эдисон-Био" кричащими плакатами оповещала о намерении создать "вечный
памятник туннелю - от первого удара заступом до первого экспресса в
Европу, - чтобы передать грядущим поколениям историю величайшего творения
человеческих рук". Она собиралась показывать туннельные фильмы прежде
всего Нью-Йорку, потом рассылать их в тридцать тысяч кинотеатров земного
шара.
Трудно было придумать лучшую рекламу для туннеля!
"Эдисон-Био" начала свою деятельность с того же дня, и в ее двухстах
нью-йоркских кинотеатрах все бывало занято до последнего кресла.
"Эдисон-Био" показывала уже знакомые сцены в саду на крыше отеля
"Атлантик", пять гигантских столбов пыли в пяти местах стройки, каменные
фонтаны, выбрасываемые взрывами динамита, обед сотни тысяч людей, приход
отряда горняков утром на работу, показывала умирающего рудокопа, которому
свалившийся обломок скалы продавил грудь, кладбище Туннельного города с
пятнадцатью свежими холмиками. Показывала дровосеков в Канаде, рубивших
для Аллана лес, бесконечные ряды груженых вагонов с буквами С.А.Т.
(Синдикат Атлантического туннеля).
Этот фильм, длившийся всего десять минут, носил незатейливое название
"Вагоны", но производил самое сильное, поистине грандиозное впечатление.
Товарные поезда - и ничего больше. Товарные поезда в Швеции, России,
Австрии, Венгрии, Германии, Франции, Англии, Америке. Поезда с рудой,
бревнами, углем, рельсами, железными конструкциями, трубами - без конца.
Паровозы дымили, вагоны все катились и катились беспрестанно, так что в
конце концов зритель начинал _слышать_ шум их колес.
Под конец шла еще одна маленькая картина: Аллан и Хобби обходят место
стройки в Нью-Джерси.
Каждую неделю "Эдисон-Био" демонстрировала новый туннельный фильм, и
под конец всегда появлялся Аллан собственной персоной.
Если раньше имя Аллана значило не больше имени любого
летчика-рекордсмена: сегодня его чествуют, завтра он ломает себе шею, а
послезавтра о нем забывают, - то теперь публика связывала с именем Аллана
и с его делом определенные и ясные представления.
За четыре дня до рождества Нью-Йорк и другие большие и маленькие города
Соединенных Штатов были наводнены огромными плакатами, перед которыми,
несмотря на предпраздничную лихорадочную суету, останавливались толпы
народа. На этих плакатах красовался феерический город, море домов с
птичьего полета. Ни один смертный ничего подобного не видел ни во сне, ни
наяву. Посреди этого города, нарисованного в светлых тонах (таким бывает
Нью-Йорк в легкой дымке солнечного утра), раскинулся грандиозный вокзал,
по сравнению с которым речная станция на Гудзоне или Центральный и
Пенсильванский вокзалы казались просто игрушками. От него разветвлялись
уходившие вглубь пути. Они так же, как и главный путь, который вел к устью
туннеля, были перекрыты бесчисленными мостами, обрамлены парками с
фонтанами, утопавшими в цветах террасами. Толпа тысячеоконных небоскребов
сгрудилась вокруг вокзальной площади: отели, магазины, банки, конторы. По
бульварам и широким улицам, кишевшим людьми, мчались автомобили,
трамвайные вагоны, поезда подземной дороги. Бесконечные кварталы города
терялись в туманной дали горизонта. На переднем плане слева были
изображены сказочные портовые сооружения, амбары, доки, набережные, где
кипела работа, и пароходы теснились труба к трубе, мачта к мачте, справа -
бесконечный солнечный пляж с тысячами шезлонгов и плетеных кресел, а
позади - огромные и роскошные курортные отели. И Под изображением этого
ослепительного, сказочного города стояла надпись: "Город Мака Аллана через
десять лет". Верхние две трети гигантского плаката занимало залитое
солнцем небо. А совсем наверху, у самого края плаката, скользил аэроплан
величиной с чайку. Можно было заметить, что пилот сбрасывал за борт что-то
сначала казавшееся песком, потом быстро увеличивавшееся, порхавшее в
воздухе, разлетавшееся все шире, - было видно, что это листовки, а над
самым городом некоторые из них уже настолько увеличились в размере, что
можно было отчетливо прочесть на них: "Покупайте строительные участки!"
Эскиз этого плаката принадлежал Хобби, которому надо было только
немного напрячь фантазию, чтобы придумать самые изумительные вещи.
В тот же день эти плакаты, уменьшенные до соответствующего формата,
были приложены ко всем крупным газетам. Каждый квадратный фут Нью-Йорка
был покрыт ими. Во всех бюро, ресторанах, барах, салонах, на поездах, на
станциях, на речных пароходиках, везде перед глазами был чудо-город,
который Аллан хотел вызвать к жизни из голых дюн. Люди посмеивались,
дивились, восхищались, и к вечеру каждый во всех подробностях знал город
Мака Аллана. Всему Нью-Йорку казалось, что он уже побывал там.
В самом деле, этот малый знал, как заставить о себе говорить:
"Bluff! Bluff! Fake! The greatest bluff of the world!" [Блеф! Блеф!
Афера! Величайший блеф в мире! (англ.)]
Но среди десяти человек, кричавших "блеф", всегда находился один
возмущавшийся, который тряс соседа за плечо и до изнеможения орал:
- Блеф? Вздор, дружище! Опомнись! Мак это сделает!!! Вот увидишь! Мак -
это человек, который делает все, что обещает!
Были ли вообще эти гигантские города возможны и осуществимы? Над этим
вопросом многие ломали себе головы.
Уже на следующий день газеты напечатали ответы самых известных
статистиков, экономистов, банкиров, крупных промышленников. "Мистер Ф.
сказал то-то и то-то!.." Все они сходились на том, что одно только
управление туннелем и его техническое обслуживание потребуют многих тысяч
людей, которые могут составить население нескольких больших городов.
Пассажирское движение между Америкой и Европой, по мнению некоторых
авторитетов, будет происходить на три четверти, а по мнению других - на
девять десятых через туннель. В настоящее время в пути между обоими
континентами ежедневно находится в среднем около пятнадцати тысяч человек.
Полагали, что с открытием туннеля движение возрастет в шесть раз, а по
мнению иных - в десять. Цифры могут взлететь до непостижимых пределов.
Чудовищные толпы людей ежедневно будут прибывать в туннельные города.
Может случиться, что через двадцать, через пятьдесят или сто лет эти
туннельные города примут такие размеры, которых мы, сегодняшние люди, с
нашими скромными масштабами, даже не можем себе представить.
Аллан наносил удар за ударом.
На другой день он опубликовал цены на участки!
Нет, Аллан не был так бесстыден, чтобы потребовать те же громадные
суммы, которые платили в Манхэттене, где каждый квадратный метр земли надо
было покрыть тысячедолларовыми ассигнациями, - нет, но все-таки цены были
бессовестные, и самых приличных людей они заставляли раскрыть от изумления
рот. Посредники бесновались, словно укушенные змеей. Они так
жестикулировали, что казалось, будто они обожгли пальцы и язык. Ого-го!
Они мяли свои котелки, Мак! Где он, этот подлец, разрушивший их надежды в
несколько лет составить себе состояние? Кто дал ему право совать все
деньги в собственный карман?
Было ясно, как день: эта затея Аллана была самой большой и самой смелой
земельной спекуляцией всех времен! Аллан, этот негодяй, скупил кучи песка
гектарами, а теперь продавал их квадратными метрами! В самой дешевой зоне
своих проклятых мошеннических городов, которых даже еще не было на свете,
он умножил свой капитал в сто, а в самой дорогой зоне в тысячу раз.
Спекулянты оцепенели. (Однако некоторые из них зорко следили друг за
другом. Они чуяли тайные покушения, возможность создания трестов,
концернов!) Враждебной фалангой противостояли они наглым притязаниям
Аллана. У Аллана хватило еще смелости заявить, что эти "льготные" условия
останутся в силе только в течение трех месяцев. Ладно! Время покажет,
найдутся ли охотники до его грязных луж, ха-ха! Будет видно, отыщет ли он
дураков, которые за простую воду будут платить, как за виски... И они
увидели!
Как раз пароходные компании, которые так яростно ополчились против
Аллана, первыми обеспечили себе строительные участки - набережные и доки.
Банк Ллойда проглотил здоровый куш, его примеру последовал торговый дом
Ваннамекера.
Теперь выхода не было! Надо было подписываться! Каждый день газеты
сообщали о новых покупках - безумные суммы за песок, за груды камня - в
этом городе-блефе! Но выхода не было, медлить было опасно. Бывают на свете
дела, исхода которых никогда нельзя предвидеть. Помоги бог, - возврата не
было...
Аллан не унимался. Он основательно подогрел публику и хотел извлечь из
этого пользу.
Четвертого января огромными объявлениями в газетах он пригласил весь
мир подписаться на первые три миллиарда долларов, из которых две трети
должны были падать на Америку и одна треть - на Европу. На один миллиард
предполагалось выпустить акции, на остальные - временные свидетельства.
Призыв к подписке содержал все основные сведения о расходах по
постройке, об открытии туннеля для движения, о его доходности,
капитализации, амортизации. При ежедневном провозе тридцати тысяч
пассажиров туннель уже оказывался выгодным. Но, без сомнения, их будет
сорок тысяч и больше. К этому еще прибавятся громадные доходы от грузов,
от почтовых отправлений, от спешной пневматической почты и телеграмм...
Мир не знал таких цифр! Смущающие, гипнотизирующие, жуткие цифры, от
которых захватывает дух и мутится разум!
Приглашение на подписку скрепили учредители и крупные акционеры
синдиката - самые блестящие имена Соединенных Штатов и крупнейшие банки.
Руководителем финансовой части, к удивлению Нью-Йорка, стал человек,
известный всем как Lloyds righthandman [правая рука Ллойда (англ.)], некто
С.Вульф, до тех пор состоявший директором банка Ллойда.
Сам Ллойд поставил С.Вульфа во главе синдиката, и этим имя С.Вульфа
было навеки связано с сооружением туннеля.
Его портрет появился в вечерних газетах: почтенный, серьезный,
несколько тучный джентльмен восточного типа. Толстые губы, большой, с
горбинкой нос, короткие, черные, курчавые волосы и черные бачки, темные
выпуклые глаза с чуть-чуть меланхолическим блеском.
"Начал свою деятельность торговлей старым платьем - теперь финансовый
руководитель С.А.Т. с окладом в двести тысяч долларов в год. Знает
двенадцать языков".
История со старым платьем была побасенкой, когда-то в шутку пущенной
самим Вульфом. Но, без сомнения, С.Вульф поднялся из низов. До двенадцати
лет он месил ногами грязь венгерского местечка Сентеш, звался Самуилом
Вольфзоном и питался луком. Его отец обмывал покойников и исполнял
обязанности могильщика. Тринадцати лет Самуил поступил учеником в один из
будапештских банков и оставался там пять лет. Здесь, в Будапеште, ему, как
он выражался, впервые "стало тесно в его одежде". Снедаемый честолюбием,
отчаянием, стыдом и жаждой власти, он томился сумасбродными желаниями,
собирал силы для отчаянного прыжка. И собрал! Со скрежетом зубовным, с
неистовой энергией Самуил Вольфзон трудился день и ночь. Он изучал
английский, французский, итальянский, испанский, русский, польский языки.
И что ж, его мозг впитывал эти языки без труда, как промокательная бумага
- чернила. Он знакомился с продавцами ковров и апельсинов, с кельнерами,
студентами, карманными ворами, чтобы упражняться в произношении. Целью его
стремлений была Вена! Он приехал в Вену, но и здесь ему было "тесно". Он
чувствовал себя связанным по рукам и ногам. Целью его стремлений стал
Берлин! Самуил Вольфзон чутьем находил свой маршрут. Он нагрузил свою
память еще сотней тысяч слов и зубрил наизусть иностранные газеты. Через
три года ему удалось получить грошовое место корреспондента у биржевого
маклера в Берлине. Но и здесь ему было "тесно"! Тут ему напомнили, что он
венгр и еврей. Тогда он сказал себе, что его путь лежит в Лондон, и начал
бомбардировать банкирские дома Лондона предложениями услуг. Безуспешно.
Лондонцы в нем не нуждались, но он, Самуил Вольфзон, хотел их заставить
нуждаться в нем. Инстинкт подсказал ему, что надо заняться китайским. Его
мозг впитал и этот трудный язык. В произношении он упражнялся с одним
китайским студентом, которого вознаграждал почтовыми марками. Самуил
Вольфзон жил хуже собаки. Он не давал ни пфеннига на чай, у него хватало
мужества пропускать мимо ушей брюзжание самых наглых берлинских кельнеров.
Он никогда не пользовался трамваем и героически таскал по городу свои
мучительно ноющие плоские ступни, обросшие мозолями. Он давал уроки
иностранных языков за восемьдесят пфеннигов, он переводил. Деньги!
Сумасшедшие желания подхлестывали его, честолюбие грызло, самые смелые
мечты туманили его мозг. Он не давал себе передышки. Ни отдыха, ни сна, ни
любовных похождений! Выпавшие на его долю унижения и невзгоды не могли
расслабить его. Он сгибал спину и снова выпрямлял ее. На щите или со
щитом! Внезапно он поставил все на карту. Он отказался от службы! Заплатил
тридцать марок за искусственные зубы. Купил элегантные ботинки, заказал у
одного из лучших портных костюм английского фасона и джентльменом
отправился в Лондон. После бесплодных попыток, продолжавшихся целый месяц,
он наткнулся у банкиров Тэйлера и Терри на другого Вольфзона, уже
успевшего проделать подобную метаморфозу. Этот Вольфзон говорил на
стольких же языках и потехи ради вздумал осрамить молодого всезнайку. Но
он потерпел неудачу. Это был большой успех Самуила Вольфзона. Преуспевший
Вольфзон позвал переводчика китайца и был поражен, услышав, что Самуил
Вольфзон ведет с ним свободный разговор. Через три дня Самуил Вольфзон
снова прибыл в Берлин, но отнюдь не для того, чтобы там остаться! Он стал
теперь мистером С.Вольфсоном (через "с") из Лондона, говорил исключительно
по-английски и в тот же вечер отбыл в Шанхай в качестве знатного
путешественника, третирующего проводников спального вагона. В Шанхае он
почувствовал себя уже лучше. Он ощутил свободу, увидел новые горизонты. Но
ему все еще было "тесновато". Его здесь не признавали за англичанина, как
старательно ни копировал он своих сочленов по клубу. Он крестился, принял
католичество, хотя никто этого от него не требовал. Накопил денег (старик
Вольфзон мог отказаться от омовения покойников) и отправился в Америку.
Наконец-то он мог свободно вздохнуть! Наконец-то на нем был костюм, в
котором ему не было тесно! Путь был открыт, здесь он мог развернуть во всю
ширь накопленную энергию. Не колеблясь; он отбросил последние слоги своего
имени и фамилии, как ящерица - хвост, и назвал себя Сэмом Вольфом. Но,
чтобы никому не пришло в голову принять его за _немца_, он изменил еще
одну букву и стал С.Вульфом. Он отделался от английского акцента, сбрил
усы, которые носил по английской моде, и стал говорить в нос. Он вел себя
развязно и весело и первый начал разгуливать по улице без сюртука. Как
чистокровный американец разваливался он в кресле чистильщиков сапог.
Однако прошло время, когда из него можно было лепить любую форму -
треугольную, квадратную, круглую - смотря по надобности. Этому С.Вульф
положил конец. Все его превращения в свое время были нужны ему, чтобы
стать самим собой. Точка! Несколько лет он вертелся на чикагской хлопковой
бирже, потом переехал в Нью-Йорк. В жизни своей он двигался точно задом
наперед, и, чтобы попасть наконец на свое место, ему пришлось объехать
вокруг света. Его занятия, его гений, его неслыханная работоспособность
быстро завоевали ему положение, и теперь он тяжело ступал патентованными
подошвами по плечам ниже его стоящих, как некогда другие ходили по его
плечам. Он оставил крикливый тон биржевика, стал солиден и, в знак того,
что теперь он преуспел и волен делать все, что захочет, обзавелся
индивидуальным лицом: отрастил себе небольшие баки.
В Нью-Йорке ему повезло так же, как когда-то в Лондоне. Он натолкнулся
на второго С.Вульфа, но на этот раз С.Вульфа грандиозного калибра: он
натолкнулся на Ллойда! В то время С.Вульф работал на федеральной бирже, но
отнюдь не на первых ролях. К счастью, ему поручили начать небольшой маневр
против Ллойда. Вульф сделал несколько удачных ходов, и Ллойд, знаток всех
дебютов в этой разновидности шахматной игры, почувствовал, что имеет дело
с талантом. Это не была тактика У.П.Гриффита и Т.Льюиса, нет! Ллойд
постучал пальцем, выскочил С.Вульф, и Ллойд ангажировал этот талант.
С.Вульф шел в гору и в гору, и его взлет был так стремителен, что он не
мог остановиться, пока не очутился на самом верху. Так, к сорока двум
годам, уже немного отяжелевший астматик, прожженный честолюбием, причалил
он к зданию Синдиката Атлантического туннеля!
С.Вульф только раз приостановился на своем пути, и это дорого ему
обошлось. Он влюбился в Чикаго в красивую венку и женился на ней. Но
красота венки, воспламенившая его чувства, быстро отцвела, и осталась
сварливая, заносчивая, болезненная жена, терзавшая его своей ревностью.
Ровно шесть недель назад она умерла. С.Вульф не горевал о ней. Двух
сыновей он отвез в пансион, но не в Европу, а в Бостон, где из них должны
были сделать свободных, образованных американцев. Потом, сняв для одной
светловолосой шведки, учившейся пению, маленькую квартирку в Бруклине, он
сказал себе, что передышка кончена, и приступил к своей деятельности в
синдикате.
В первый же день он ознакомился со своим громадным штатом помощников,
доверенных, кассиров, бухгалтеров, счетоводов, стенографисток, на второй
день принял бразды правления, а на третий день казалось, будто он уже
годами занимает этот пост. Ллойд рекомендовал С.Вульфа как самого
выдающегося финансиста, какого ему приходилось встречать на своем веку, и
Аллан, которому С.Вульф как личность был чужд и мало симпатичен, уже через
несколько дней должен был признать, что С.Вульф по меньшей мере
изумительный работник.
Призыв к подписке был опубликован, и туннель начал проглатывать
поступавшие деньги.
Цена акций была тысяча долларов, временные свидетельства выпускались на
сто, двадцать и десять долларов.
В громадном голом зале нью-йоркской фондовой биржи в день выпуска бумаг
стоял чудовищный шум. Уже много лет не появлялось на рынке бумаг, судьбу
которых так трудно было предугадать. Эти бумаги могли оказаться блестящим
помещением капитала и могли не стоить ни гроша. Спекулянтов охватило
лихорадочное волнение, но они держались выжидательно, так как никто не
решался быть первым. Но недаром С.Вульф несколько недель провел в спальных
вагонах, зондируя позицию, занятую в отношении синдиката крупной
промышленностью, наиболее заинтересованной в туннеле. Он не подписывал ни
одного заказа, не убедившись, что контрагент настроен дружественно.
Поэтому ровно в десять часов агенты крупной промышленности открыли
энергичный спрос. Они приобрели акций примерно на семьдесят пять
миллионов.
Плотина была прорвана...
Но Аллан стремился главным образом к тому, чтобы получить деньги от
народа. Не шайка капиталистов и спекулянтов должна была строить туннель,
он должен был стать собственностью народа, Америки, _всего мира_.
И народные деньги не заставили себя ждать.
Люди всегда преклонялись перед смелостью и богатством. Смелость - это
торжество над смертью, богатство - торжество над голодом, а люди ничего не
боятся больше, чем смерти и голода.
Сами бесплодные, они всегда набрасываются на чужие идеи, чтобы
согреться, воодушевиться ими и позабыть о собственной бледности и
бессодержательности. Это была армия читателей газет, трижды в день
питающих свою душу судьбами неизвестных им людей. Это была армия зрителей,
ежечасно наслаждавшихся рискованными прыжками и смертоносным падением
своих ближних, в тупом гневе на собственное бессилие и нищету. Только
избранные могли позволить себе роскошь личных переживаний. У остальных не
хватало ни времени, ни денег, ни мужества, - им нечего было ждать от
жизни. Их увлекал за собой свистящий приводной ремень, вихрем мчавшийся
вокруг земного шара, и кто приходил в содрогание, у кого захватывало дух,
тот падал, разбивался вдребезги, и никому до него не было дела. Ни у кого
не хватало ни времени, ни денег, ни мужества заняться несчастным, -
сострадание тоже стало роскошью. Старая культура обанкротилась, но много
ли нужно было дать массам? Чуточку искусства, чуточку религии и
"христианской науки", армию спасения, теософию и спиритическое опьянение,
- ведь если подумать, то этого было бы недостаточно, чтобы удовлетворить
душевные запросы даже горсточки людей. Немного дешевых развлечений -
театр, кино, бокс и варьете, - чтобы преодолеть головокружение, когда на
несколько часов останавливался свистящий приводной ремень. Многие же были
всецело поглощены тренировкой своего тела, - они старались набраться сил,
чтобы завтра мчаться дальше. Эту тренировку они называли спортом.
Жизнь была горяча и стремительна, безумна и гибельна, пуста,
бессмысленна. Тысячи отбрасывали ее. Довольно старых песенок! Нельзя ли
новый мотив?
И Аллан дал им его. Он дал им песнь из железа и треска электрических
искр, и они поняли: это была песнь их эпохи, и они слышали ее неумолимый
ритм в грохоте проносящихся над их головами поездов надземной дороги.
Этот человек не сулил никаких участков в царстве небесном, не
утверждал, что душа человека имеет семь этажей. Этот человек не
жонглировал давно забытым прошлым или туманным будущим, - этот человек был
современность. Он обещал нечто осязательное, всем понятное: он хотел
просверлить дырку в земном шаре - вот и все!
Но, несмотря на простоту проекта, каждый сознавал его необычайную
смелость. А главное: проект был окружен ослепительным сверканием
миллионов!
Вначале деньги "маленьких людей" притекали скудно, но потом полились
рекой. По Нью-Йорку, Чикаго, Сан-Франциско, по всей Америке носились слова
_туннельные акции_. Вспоминали об акциях "Виктория Рэнд-Майн", об акциях
"Континенталь-Радиум", обогативших их держателей. Туннельные акции могли
оставить далеко за собой все бывшее до них. Можно было... О, что и
говорить, их необходимо было купить! Речь ведь шла не о лишней тысяче
долларов, - речь шла о том, чтобы обеспечить себе отступление в старость,
пока еще не вывалились из челюстей зубы.
Неделями людской поток наводнял гранитные лестницы здания синдиката.
Несмотря на то что акции с таким же успехом можно было приобрести в сотне
других мест, каждый хотел получить их свеженькими из первоисточника.
Кучера, шоферы, официанты, лифтеры, конторщики, продавщицы, ремесленники,
воры... Евреи, христиане, американцы, французы, немцы, русские, поляки,
армяне, турки - все нации и все оттенки кожи... Люди толпились перед
синдикатом и горячо спорили об акциях, дивидендах, прибылях. Воздух был
насыщен запахом денег! Казалось, будто с серого зимнего неба на Уолл-стрит
лился дождь верных денег, солидных долларовых банкнот.
В иные дни скопление народа было так велико, что у служащих не
оставалось времени сложить в пачки собранные деньги. Это было, право,
совсем как в давно минувшие дни франклиновского синдиката, дни покойного
"520-процентного Миллера". Кассиры просто бросали деньги на пол позади
себя. Они ходили по щиколотку в деньгах, и артельщики без перерыва уносили
деньги в бельевых корзинах. Этот все нараставший поток денег вызывал блеск
неистовой жадности в глазах людей, просовывавших голову в окошечко. Одной
горсточки, которую можно зажать в кулаке, достаточно, чтобы они -
безличные номера, моторы, автоматы, машины - превратились в людей.
Одурманенные, словно после попойки, опьяненные мечтой, с горящими глазами,
они уходили, чувствуя себя миллионерами.
В Чикаго, Сент-Луисе, Сан-Франциско, во всех больших и маленьких
городах Соединенных Штатов разыгрывались подобные сцены. Не было фермера,
не было ковбоя, не было рудокопа, не спекулировавшего акциями С.А.Т.
А туннель глотал, туннель пил деньги, словно допотопное чудовище,
обуреваемое жаждой. Он глотал их по обе стороны океана.
Огромная машина работала полным ходом, и Аллан следил за тем, чтобы она
не сбавляла его. Он считал, что всякое дело можно сделать за половину того
времени, которое обычно считают необходимым. Все приходившие с ним в
соприкосновение безотчетно заражались его темпом. В этом была сила Аллана.
Тридцатидвухэтажный человеческий улей из железа и бетона - от
подвальных кладовых до радиостанций на плоской крыше - был пропитан потом
и трудом. Его восемьсот ячеек кишели служащими, конторщиками,
стенографистками. Его двадцать лифтов весь день сновали вверх и вниз.
Здесь были открытые лифты; в которые можно было вскочить, когда они
проходили мимо. Были лифты-экспрессы, не останавливавшиеся до десятого, до
двадцатого этажа, был один лифт, взлетавший без остановок до самого
верхнего этажа. Ни один квадратный метр тридцати двух этажей не лежал
втуне. Почта, телеграф, кассы, управления, ведавшие надземными и
подземными сооружениями, силовыми станциями, городским строительством,
машинами, пароходами, железом, сталью, бетоном, деревом. До поздней ночи