Келлерман Бенгард. Туннель

работы. Прошлой зимой союз раздал безработным огромные суммы, а этой зимой
пришлось бы затратить еще больше. С тех пор как работа в туннеле
прекратилась, в рудниках, на металлургических и машиностроительных заводах
произошло неслыханное сокращение производства, и целая армия людей
оказалась выброшенной на улицу. Вследствие большого предложения рабочей
силы заработная плата сильно упала, и даже обеспеченные работой еле
сводили концы с концами.
Союз устраивал митинги, созывал собрания, и Аллан говорил в Нью-Йорке,
Цинциннати, Чикаго, Питтсбурге и Буффало. Он был настойчив и неутомим. На
трибуне его голос гремел по-прежнему, и кулак его мощно рассекал воздух.
Теперь, когда его стойкая натура опять взяла свое, к нему вернулось и
прежнее могущество. Снова пресса трубила его имя. Дело обстояло
благоприятно. Аллан надеялся возобновить работу в ноябре, самое позднее -
в декабре.
Но тут, совершенно неожиданно для Аллана, над синдикатом разразилась
новая гроза. Гроза, последствия которой были разрушительнее октябрьской
катастрофы.
В гигантском здании финансов синдиката послышалось зловещее
потрескивание...

5

С.Вульф с прежней важностью проезжал по Бродвею в своей
пятидесятисильной машине. Как и прежде, ровно в одиннадцать часов он
появлялся в клубе, садился за покер и выпивал свою чашку кофе. Он хорошо
знал, с какой подозрительностью встречает общество всякую перемену в
образе жизни, и поэтому внешне продолжал тщательно играть ту же роль.
Но это был уже не прежний Вульф. У него были заботы, с которыми ему
приходилось справляться самому. Это было не легко! Его уже не удовлетворял
отдых за ужином с одной из своих "племянниц" и "богинь". Владевшее им
нервное напряжение требовало оргий, излишеств, цыганской музыки и
танцовщиц - до одурения. Ночью, когда он в постели дрожал от утомления,
его мозг пылал. Дошло до того, что он каждый вечер одурманивал себя
крепким вином, чтобы заснуть.
С.Вульф был хороший хозяин. Его огромных доходов было вполне достаточно
для покрытия самых экстравагантных трат. Не в этом было дело. Но два года
назад он попал в водоворот совсем иного характера и, несмотря на то что он
пустил в ход все свое умение, чтобы выплыть и добраться до тихой воды, он
с каждым месяцем приближался к засасывавшей его пучине.
В лохматой буйволовой голове С.Вульфа родилась наполеоновская мысль. Он
забавлялся этой мыслью, он ухаживал за ней, как влюбленный. Он ее лелеял и
растил, для собственного удовольствия, в часы досуга. Мысль, фантом из
дыма, вырастала, как джин из бутылки, которую нашел арабский рыбак.
С.Вульф мог приказать ей вползти назад в бутылку, мог носить ее с собой в
жилетном кармане. Но в один прекрасный день джин сказал: "Стой!" Джин
достиг своего нормального роста, он стоял как небоскреб, сверкал глазами,
гремел и больше не желал заползать в бутылку.
С.Вульф должен был принять решение!
С.Вульфу было плевать на деньги. Давно прошли те жалкие времена, когда
деньги сами по себе имели для него значение. Теперь он мог черпать их из
уличной грязи, из воздуха. Миллионными трудами лежали они в его мозгу,
надо было только протянуть за ними руку. Без имени, без, гроша в кармане,
когда-то он обещал себе за год добиться состояния. Деньги - чепуха!
Средство для достижения цели. С.Вульф был спутником, вращавшимся вокруг
Аллана. Он хотел стать центром, вокруг которого вращались бы другие. Цель
была достойная, возвышенная, и С.Вульф решился.
Почему бы ему не поступить так же, как поступали эти Ллойды и другие
"великие державы"? Это, в сущности, то же самое, что сделал молодой
С.Вольфзон двадцать лет назад, когда, поставив все на карту, он элегантно
оделся, истратил тридцать марок на искусственные зубы и отплыл в Англию.
Им управлял закон, заставлявший его через известные промежутки времени
действовать одинаково.
С.Вульф перерос в этот момент самого себя, демон заставлял его прыгнуть
выше головы.
Его план был готов, выгравирован в мозгу, четкий, незримый для других.
За десять лет он создаст новую великую державу, великую державу по имени
"С.Вульф". За десять лет великая держава "С.Вульф" аннексирует туннель.
И С.Вульф принялся за работу.
Он сделал то, что делали тысячи людей до него, но никто еще не делал
этого в таких грандиозных масштабах! Он рассчитал, что для достижения цели
ему нужно пятьдесят миллионов долларов. Он действовал смело,
рассудительно, не страдая от угрызений совести и предубеждений.
Он спекулировал за собственный счет, хотя по договору это было ему
категорически запрещено. Ну что ж, договор был клочком бумаги, мертвым и
ничтожным, и этот пункт был вставлен великими державами нарочно, чтобы
связать его по рукам. С.Вульф не обращал на него внимания. Он скупил весь
хлопок Южной Флориды, продал его неделю спустя и заработал два миллиона
долларов. Имея в тылу синдикат, С.Вульф обделывал свои дела, не трогая ни
одного синдикатского доллара. За один год он отложил пять миллионов. Эти
пять миллионов он повел сомкнутым строем в наступление на вест-индский
табак. Но циклон уничтожил табачные плантации, и из пяти миллионов
вернулся только жалкий отряд калек. С.Вульф не отказался от борьбы. Он
опять вернулся к хлопку, и хлопок остался ему верен. Он выиграл. У него
пошла счастливая полоса, он выигрывал все больше и давал блестящие
сражения. Но неожиданно он попал в засаду. Окруженная им медь побила его.
Обнаружились неизвестные ему запасы меди, напавшие на него с тылу и
наголову разбившие его. Он потерял много крови и был вынужден сделать заем
из синдикатских резервов. Водоворот захватил его. С.Вульф плыл, набрав в
легкие побольше воздуха, но водоворот засасывал его. С.Вульф плавал
изумительно, но не мог сдвинуться с места. Бросая взгляд назад, он должен
был констатировать, что скользит в бездну. С.Вульф делал отчаянные усилия,
он клялся обязательно передохнуть и воздержаться от дальнейших авантюр,
если только доберется до тихой воды.
Таковы были заботы С.Вульфа, от которых никто не мог его освободить.
В прошлом году ему еще удалось выколдовать удовлетворительный баланс.
Пока он еще пользовался полным доверием синдиката.
Времена стояли плохие. Октябрьская катастрофа опустошила рынок, и
С.Вульф седел, думая о грядущем январе.
Дело шло о жизни и смерти.
Денег! Денег! Денег!
Ему не хватало трех или четырех миллионов долларов. Пустяк, собственно
говоря. Два-три удачных хода - и у него опять была бы почва под ногами.
Дело было серьезное, и С.Вульф защищался героически.
Для начала он бросился в менее опасную, партизанскую войну, но, когда
подошло лето и оказалось, что завоевания идут слишком медленно, он был
вынужден принять серьезный бой. С.Вульф без колебаний пошел в огонь. Он
еще раз связался с хлопком, а заодно наложил руку и на олово. Если эти
гигантские спекуляции удадутся хотя бы отчасти, он будет спасен.
Месяцами он жил в спальных вагонах и пароходных каютах.
Он объездил Европу и Россию, выискивая позиции, которые стоило бы
штурмовать. Свои личные расходы он по возможности сократил. Больше не было
ни экстренных поездов, ни салон-вагонов, С.Вульф довольствовался обычным
купе первого класса. В Лондоне и Париже он расстался со своими королевами,
поглощавшими большие суммы. Они отстаивали свои крепости с пеной на
побледневших губах. Но они не подумали о том, что боролись с С.Вульфом,
предвидевшим весь прошлый год наступление момента, когда ему придется
расстаться со своим двором, и уже несколько месяцев назад отдавшим своих
богинь под надзор детективов. Великолепно разыгрывая возмущение, он
доказывал им, что десятого мая, пятнадцатого мая, шестнадцатого мая - в
такой-то и такой-то день - они с господином Иксом и Игреком были там-то и
там-то в "увеселительных поездках". С помощью фонографа он воспроизводил
перед перепуганными дамами все разговоры, которые они вели. Показывал им,
что пол и потолок были просверлены и что у каждого отверстия день и ночь
дежурили чей-нибудь глаз и чье-нибудь ухо. Королевы бились в сердечных
припадках. Потом он выбрасывал их за дверь.
Он носился, словно бог мести, по Европе, увольняя своих полководцев и
агентов.
Он продал рудники в Вестфалии и металлургические заводы в Бельгии, он
брал, где только это было возможно, свои Деньги из предприятий тяжелой
промышленности и превращал их в другие ценности, сулившие большие шансы. С
грубой бесцеремонностью он расправлялся с земельными спекулянтами в
Лондоне, Париже и Берлине, закупившими землю в Бискайе и на Азорских
островах и просрочившими, в связи с кризисом, платежи. Их постигло
разорение. Ряд мелких банков лопнул. С.Вульф не знал пощады, он боролся за
свое существование. Раздав трехмиллионные "чаевые" петербургским
чиновникам, он получил в Северной Сибири лесную концессию стомиллионной
ценности, приносившую двадцать процентов дохода. Он преобразовал
предприятие в акционерное общество и оттянул половину синдикатского
капитала, но обставил это так ловко, что синдикат в дальнейшем сохранил
почти тот же доход. Его манипуляции были на граня законности, но на
крайний случай "чаевые" были у него наготове. Он добывал деньги, где
только мог.
Человек, подобный С.Вульфу, непрестанно напрягая все свои знания, весь
свой опыт, все же мог полагаться только на свой инстинкт. Как математик
заблудился бы в лесу сложных формул, если бы допустил мысль, что вначале
им сделана ошибка, так и человек, подобный С.Вульфу, мог действовать
только в убеждении, что все сделанное им и есть самое правильное. С.Вульф
следовал своему инстинкту. Он глубоко верил в победу.
Гонка по Европе не оставляла ему времени для других дел. Но он не мог
заставить себя вернуться в Америку, не повидав отца. Он устроил
трехдневное празднество, в котором приняло участие все население Сентеша.
Здесь, на родине, в том самом венгерском местечке, где когда-то бедная
женщина родила его на свет, его настигли первые тревожные известия.
Некоторые из его более мелких спекуляций не удались, форпосты его армии
были разбиты. Первую телеграмму он равнодушно сунул в карман своих широких
американских брюк. После второй он вдруг перестал слышать пение, как будто
он на некоторое время оглох. После третьей он велел заложить лошадей и
немедленно уехал на вокзал. Он не обращал внимания на палимый солнцем,
хорошо знакомый ландшафт, его взор проникал вдаль, видел Нью-Йорк, лицо
Мака Аллана!
В Будапеште его ожидала новая горькая весть: играть на повышение хлопка
больше нельзя было без огромных потерь, и агент справлялся, должен ли он
продавать. С.Вульф медлил. Он колебался. Но не от раздумья, а от
неуверенности. Еще три дня назад он мог бы снять миллионы на этом хлопке и
все же не продал ни одного тюка. Почему? Он знал хлопок, он три года
работал только с хлопком. Он знал рынок - Ливерпуль, Чикаго, Нью-Йорк,
Роттердам, Нью-Орлеан, - знал каждого отдельного маклера. Он знал закон
курсов, ежедневно окунался в гущу биржевых цифр, своим тонким слухом
улавливал голоса во всем мире и ежедневно получал несметное множество
летящих по воздуху беспроволочных телеграмм, которые может принять и
прочесть лишь тот, кто умеет разобрать их шифр. Он был подобен
сейсмографу, записывающему малейшие сотрясения, и регистрировал всякое
колебание рынка.
Из Будапешта он помчался экспрессом в Париж и лишь из Вены дал
ливерпульскому агенту приказ продать хлопок. Он терял много крови - это
была взорванная крепость! - но у него вдруг не хватило мужества рискнуть
всем.
Через час он пожалел об этом приказе, но не решался отменить его. В
первый раз за всю деятельность он не доверился своему инстинкту.
Он чувствовал себя усталым, ослабевшим, как после оргии, не мог принять
решения и чего-то ждал. Ему казалось, что расслабляющий яд проник в его
кровь. Его тревожили дурные предчувствия. Время от времени его слегка
лихорадило. Он задремал, но скоро очнулся. Ему снилось, что он говорит по
телефону из своей конторы с представителями больших городов и все, один за
другим, повторяют ему, что все погибло. Он проснулся, когда голоса слились
в жалобный хор, предрекавший несчастье. Но то, что он слышал, было только
шумом поезда, тормозившего на кривой. Он сел и стал глядеть на холодный
свет лампочки, ввинченной в потолок купе. Потом взял свою записную книжку
и стал вычислять. Во время подсчета он почувствовал какое-то оцепенение в
ногах, в руках, подкрадывавшееся к сердцу: он не решился выразить в голых
цифрах ливерпульские потери.
"Я не должен продавать! - сказал он себе. - Я протелеграфирую, как
только остановится поезд. Почему у этих дикарей нет телефона в поезде?
Если я теперь продам, я погиб - разве только олово даст не меньше сорока
процентов, но это невозможно! Я должен все поставить на карту, это
последняя надежда!"
Он говорил по-венгерски! И это было странно, так как он привык вести
деловые разговоры на английском языке, наиболее удобном в общении между
коммерсантами.
Но когда поезд вдруг остановился, какое-то остолбенение удержало Вульфа
на диване. Он думал о том, что вся его армия со всеми резервами находилась
под огнем. И он не верил в успех этого сражения, нет! Голова его была
полна цифрами. Куда бы ни упал его взор, всюду он видел семи- и
восьмизначные числа, столбцы цифр, итоги невероятной длины. Эти цифры были
аккуратно отпечатаны, холодны, вырезаны из железа. Они возникали сами
собой, неожиданно изменялись, самовольно перескакивали из дебета в кредит
или внезапно исчезали, словно угаснув. Дикий калейдоскоп, в котором
шуршали цифры. Они звенели, как чешуйчатый панцирь, то еле заметные, то
огромные, одинокие и мрачные, зловеще тлеющие в пустом темном
пространстве. Он обливался холодным потом и боялся сойти с ума. Ярость
цифр была так страшна, так жестока, что он заплакал от беспомощности.
Затравленный цифрами до полусмерти, Вольф приехал в Париж. Лишь через
несколько дней ему стало немножко легче. Он чувствовал себя человеком,
внезапно потерявшим на улице сознание и, хотя он быстро оправился, с
грустью вспоминающим об этом признаке упадка.
Через неделю он убедился, что инстинкт его не обманул.
Игра на повышение хлопка перешла в другие руки, как только он сдал свои
позиции. Ее вел дальше консорциум, продержавший товар неделю и продавший
его с миллионным барышом.
С.Вульф кипел от ярости! Если бы он послушался своего инстинкта, он
стоял бы теперь на твердой почве!
Это была его первая большая ошибка. Но в ближайшие же дни он сделал
вторую. Он слишком долго продержал олово. Прождал лишних три дня и потом
продал. Он все-таки заработал, но тремя днями раньше заработок был бы
вдвое больше: не двенадцать процентов, а двадцать пять. Двадцать пять!
Земля открылась бы его взору. Лицо С.Вульфа посерело.
Как это произошло, что он стал делать ошибку за ошибкой? Хлопок он
продал на неделю раньше, чем нужно было, олово - на три дня позже! Он
потерял уверенность в себе, и в этом было все дело. Руки С.Вульфа
беспрестанно покрывались потом и дрожали. На улице у него иногда
начиналось головокружение, его охватывала внезапная слабость, и часто он
боялся перейти через площадь.
Стоял октябрь. Было как раз десятое число, годовщина катастрофы. У
Вульфа оставалось три месяца времени, и в этом еще была некоторая надежда
на спасение. Но он должен был несколько дней отдохнуть и прийти в себя. Он
отправился в Сан-Себастьян.
Но ровно через три дня, когда его состояние уже настолько улучшилось,
что он начал интересоваться дамами, пришла телеграмма от Аллана: его
личное присутствие необходимо в Нью-Йорке, Аллан ждет его со следующим
пароходом.
С.Вульф уехал ближайшим поездом.

6

Однажды в октябре, к великому удивлению Аллана, ему доложили, что его
хочет видеть Этель Ллойд.
Она вошла и быстрым взглядом окинула комнату.
- Вы одни, Аллан? - улыбаясь спросила она.
- Да, мисс Ллойд, совершенно один.
- Это хорошо! - Этель тихо засмеялась. - Не пугайтесь, я не
шантажистка. Меня прислал к вам отец. Вот письмо, которое он просил вам
передать с глазу на глаз.
Она вынула из кармана пальто письмо.
- Конечно, это немного странно, - с живостью продолжала Этель, - но у
папы есть свои причуды.
Она принялась болтать весело, как обычно, без всякого стеснения и
втянула Аллана, очень скупого на слова, в беседу, которую вела почти одна.
- Вы были в Европе? - спросила она. - А мы этим летом проделали
замечательную поездку. Нас было пятеро - двое мужчин и три дамы. Мы
поехали в цыганском фургоне до Канады. Все время были на свежем воздухе.
Спали под открытым небом и сами готовили, это было чудесно! Мы захватили с
собой палатку и маленькую лодку, которая помещалась на крыше фургона... А
это, вероятно, проекты?..
С присущей ей непринужденностью она осмотрела помещение, сохраняя
задумчивую улыбку на красивых, ярко накрашенных губах (такова была мода).
На ней было шелковое пальто цвета сливы, маленькая круглая шляпа, чуть
светлее, с которой свисало до плеча серовато-голубое страусовое перо.
Бледный серовато-голубой тон ее костюма оттенял синеву глаз. Они
напоминали цветом темную сталь.
Кабинет Аллана поражал будничностью своей обстановки. Потертый ковер,
два-три кожаных кресла, без которых, видно, нельзя обойтись, несгораемый
шкаф. Несколько рабочих столов с кипами записок, прижатых образцами стали.
Этажерки со свертками и папками. Груда бумаг, как будто без толку
разбросанных по кабинету. Стены большой комнаты были покрыты огромными
планами, изображавшими отдельные строительные участки. Тонко нанесенные
отметки морских глубин и проведенная тушью кривая туннельной трассы делали
их похожими на чертежи висячих мостов.
Этель улыбнулась.
- Какой у вас порядок! - сказала она.
Обыденность помещения ее не разочаровала. Она вспомнила бюро своего
отца, вся обстановка которого состояла из письменного стола, кресла,
телефона и плевательницы.
Она заглянула Аллану в глаза.
- Мне кажется, Аллан, такой интересной работы, как ваша, еще никогда не
вел ни один человек! - сказала она с искренним восхищением.
Вдруг она вскочила и восторженно захлопала в ладоши.
- Боже, что это? - изумленно воскликнула она.
Ее взор случайно упал через окно на лежавший внизу Нью-Йорк.
С тысячи плоских крыш тянулись к нему прямые, как свечи, тонкие белые
столбы пара. Нью-Йорк работал, Нью-Йорк стоял под парами, как машина.
Сверкали окнами фасады столпившихся домов-башен. Глубоко внизу, в тени
ущелья Бродвея, ползали муравьи, точки и крохотные тележки. Сверху
кварталы домов, улицы и дворы были похожи на ячейки, на соты улья, и
невольно в голову приходила мысль, что люди построили эти ячейки,
побуждаемые тем же животным инстинктом, что и пчелы, создающие соты. Между
двумя группами белых небоскребов виднелся Гудзон, и по нему двигался
крошечный пароходик, игрушка с четырьмя трубами, океанский гигант в
пятьдесят тысяч тонн.
- О, какая красота! - без конца повторяла Этель.
- Разве вы никогда не видели Нью-Йорка с высоты?
Этель кивнула.
- Видела, - сказала она. - Я не раз летала над городом с Вандерштифтом.
Но в аэроплане такой ветер, что надо все время придерживать вуаль, и
ничего не видишь.
Этель говорила просто и естественно, и все ее существо излучало
откровенность и сердечность. И Аллан спрашивал себя, почему в ее
присутствии он всегда чувствовал какое-то стеснение. Он не мог
непринужденно беседовать с ней. Может быть, его раздражал ее голос.
Собственно говоря, в Америке существуют только два типа женских голосов:
мягкий, звучащий глубоко в гортани (так говорила Мод), и резкий, слегка
носовой, который кажется дерзким и навязчивым, - такой голос был у Этель.
Вскоре Этель собралась уходить. Обернувшись в дверях, она спросила
Аллана, не примет ли он участие в небольшой прогулке на ее яхте.
- Мне предстоят сейчас серьезные переговоры, которые отнимут все мое
время, - сказал Аллан, распечатывая письмо Ллойда.
- Ну, в другой раз! Good bye! [До свидания! (англ.)] - весело
простилась Этель и ушла.
Письмо Ллойда содержало всего несколько слов: "Следите за С.В.". Оно
было без подписи.
С.В. означало С.Вульф. У Аллана зашумело в ушах.
Если Ллойд предупреждал, значит у него были серьезные основания!
Инстинкт ли Ллойда зародил в нем подозрение? Или его шпионы?
Зловещее предчувствие овладело Алланом. Денежные дела не были его
специальностью, и он никогда не интересовался ведомством С.Вульфа. Это
было дело административного совета, и все шло эти годы великолепно.
Он тотчас же пригласил к себе Расмуссена, заместителя С.Вульфа. Не
придавая этому с виду особого значения, он попросил составить комиссию,
которая совместно с ним самим и Расмуссеном выяснила бы точное финансовое
положение синдиката в настоящий момент. Аллан сказал, что собирается скоро
возобновить работы и хотел бы знать, какими суммами можно располагать в
ближайшее время.
Расмуссен был благовоспитанный швед, который за время двадцатилетнего
пребывания в Америке не растерял европейских навыков вежливости.
Он поклонился и спросил:
- Вы хотели бы, чтобы комиссия была составлена еще сегодня, мистер
Аллан?
Аллан покачал головой:
- Это не так спешно, Расмуссен! Скажем, завтра утром. Вам удастся
сделать выбор до завтра?
- Конечно! - улыбнулся Расмуссен.
В этот вечер Аллан успешно выступал на собрании делегатов рабочего
союза.
В этот вечер Расмуссен застрелился.
Аллан побледнел, узнав об этом. Он тотчас же потребовал приезда
С.Вульфа и назначил тайную ревизию. Телеграф работал день и ночь. Ревизия
наткнулась на непроницаемый хаос. Оказалось, что растраты, размеры которых
сейчас еще невозможно было установить, скрывались неверными записями в
книгах и изощренными комбинациями. Кто был ответствен за это - Расмуссен,
С.Вульф или другие, - сразу нельзя было определить. Ревизия установила,
что последний баланс С.Вульфа был представлен в прикрашенном виде, а в
запасном капитале обнаружилась недостача в шесть или семь миллионов
долларов.

7

С.Вульф плыл по океану, не подозревая, что его сопровождают два сыщика.
Он пришел к убеждению, что лучше всего осведомить Аллана о потерях. Но
он прибавит к своему сообщению, что эти потери, за исключением
какой-нибудь пустячной суммы, покроются другими выгодными сделками. Он
почувствовал некоторое облегчение. Однако, когда по радиотелеграфу он
узнал о самоубийстве Расмуссена, его охватил ужас. Он посылал телеграмму
за телеграммой в Нью-Йорк. Он заявил, что отвечает за Расмуссена и сейчас
же назначит ревизию. Аллан ответил, чтобы он больше не телеграфировал, а
немедленно по приезде явился к нему.
С.Вульф не подозревал, что над ним уже занесен нож. Он все еще
надеялся, что сам будет руководить ревизией и найдет выход из положения.
Может быть, в смерти Расмуссена его, С.Вульфа, спасение!.. Он был готов на
все, лишь бы выйти сухим из воды. Если понадобится, он пойдет даже на
подлость. Свой грех по отношению к Расмуссену он сумеет загладить помощью
его семье...
Едва пароход пришвартовался в Хобокене, как Вульф уже помчался в своем
автомобиле на Уолл-стрит. Он тотчас же велел доложить о себе Аллану.
Аллан заставил его ждать - пять минут, десять минут, четверть часа.
Вульф был поражен. И с каждой минутой мужество, которое он старательно
поддерживал в себе, испарялось. Когда наконец Аллан принял его, он скрыл
свою пошатнувшуюся уверенность за астматическим пыхтением, которое
казалось у него совершенно естественным.
Он вошел, сдвинув котелок на затылок, с сигарой во рту, и еще в дверях
заговорил.
- Однако, надо сознаться, вы заставляете ждать своих посетителей,
господин Аллан! - с упреком пробасил он, смеясь, и снял шляпу, чтобы
вытереть пот со лба. - Как живете?
Аллан встал.
- Вот и вы, Вульф! - спокойно сказал он своим обычным голосом и стал
что-то разыскивать глазами на письменном столе.
Тон Аллана снова ободрил Вульфа, Ему померещился проблеск света, но
дрожь, словно от прикосновения холодного ножа, пробежала у него по спине,
когда он услышал, что Аллан назвал его "Вульф", а не "господин Вульф". Это
фамильярность когда-то была одним из самых затаенных его желаний, теперь
же она ему показалась дурным признаком.
Кряхтя опустился он в кресло, откусил кончик новой сигары, так что
стукнули зубы, и зажег ее.
- Что вы скажете о самоубийстве Расмуссена, господин Аллан? - начал он
тяжело дыша и, помахав спичкой, пока она не погасла, бросил ее на пол. -
Исключительно одаренный человек! Жаль его! Ей-богу, он мог заварить нам
здоровую кашу! Как я уже телеграфировал, за Расмуссена я отвечаю!
Он умолк, почувствовав на себе взгляд Аллана. Этот взгляд был холоден -
и только. Он был лишен человеческого участия, человеческого интереса, он
оскорблял и заставил С.Вульфа умолкнуть.
- Расмуссен - особая статья, - деловым тоном возразил Аллан и взял со
стола кипу телеграмм. - Не будем ходить вокруг да около и поговорим о вас,
Вульф!
Словно ледяной ветер дохнул на Вульфа.
Он подался вперед, пошевелил губами и кивнул, как человек, понимающий
справедливость выраженного ему порицания и сознающийся в своей неудаче.
Глубоко вздохнув, он устремил на Аллана серьезный, пылающий взор.
- Я вам уже телеграфировал, господин Аллан, что на этот раз мне не