Страница:
серебряным драконом, гудевшим, как океанский пароход. Каждый знал его
лохматую голову буйвола! С.Вульф был частицей Нью-Йорка, и его не стало!
С.Вульф, управляющий самым крупным состоянием, которое когда-либо имели в
своем распоряжении люди! Дружественные синдикату газеты писали:
"Несчастный случай или самоубийство?" Враждебные: "Раньше Расмуссен -
теперь Вульф!"
- Вульф! Вульф! Вульф!
Газетчики выкрикивали это имя и поднимали облака пыли в туманных
улицах. Словно хриплый вой волков, терзающих свою добычу.
Аллан узнал об ужасной смерти Вульфа через пять минут после
происшествия. Один из сыщиков известил его по телефону.
Расстроенный, не в силах работать, ходил он взад и вперед по своему
кабинету. На улицах стоял туман, и только небоскребы высились над этим
морем тумана, тускло освещенные солнечным закатом. Нью-Йорк бушевал и выл
внизу; _скандал разразился_! Только некоторое время спустя Аллану удалось
посоветоваться с шефом бюро печати и с временным управляющим финансовой
частью. Всю ночь его преследовал образ Вульфа, каким он видел его в
последний раз: смертельно бледного, задыхающегося в своем кресле...
"Это туннель!" - подумал Аллан. Он задрожал. Будущее было грозно,
настоящее - полно несчастий. Он видел приближение безнадежных времен.
"Теперь потребуются годы!.." - думал он и бродил, томимый бессонницей, по
комнате.
Смерть Вульфа не дала спать в эту ночь тысячам людей. Самоубийство
Расмуссена заставило людей нервничать. Смерть Вульфа испугала весь мир.
Синдикат пошатнулся! Все большие банки мира вложили миллиарды в сооружение
туннеля, миллиарды вложила промышленность, миллиарды дали и все слои
народа, вплоть до газетчиков. Волнение распространилось от Сан-Франциско
до Петербурга, от Сиднея до Капштадта. Печать всех континентов усугубляла
опасения. Акции синдиката не просто падали, а стремительно катились вниз!
Смерть Вульфа была началом "великого землетрясения".
Собрание главных акционеров синдиката продолжалось двенадцать часов и
походило на ожесточенную, адскую битву, в которой свирепели даже обычно
сдержанные люди. Второго января синдикат должен был выплатить сотни
миллионов долларов процентов - огромные суммы, для которых не было
достаточных ресурсов.
Собрание опубликовало через печать, что финансовое положение в данную
минуту не блестяще, но есть основание предполагать, что оно поправится.
Это заявление в плохо завуалированной форме высказывало всю роковую
правду.
На следующий день десятидолларовые акции можно было купить за один
доллар. Бесконечное множество частных лиц, несколько лет назад захваченных
общей спекулятивной горячкой, было разорено. Больше десятка жертв унес
первый же день. Публика штурмовала банки. И не только те из них, которые
известны были своим значительным участием в делах синдиката, но и те, что
не имели с ним ничего общего, с утра до вечера были осаждены толпой.
Клиенты забирали свои вклады. Целый ряд учреждений вынужден был закрыть
кассы, так как не хватало наличных денег. Кризис 1907 года был пустяком в
сравнении с этим. Несколько мелких банков было смято уже первым набегом.
Но и крупные банки дрогнули от нахлынувшей на них волны. Напрасно пытались
они воздействовать на общественное мнение успокоительными сообщениями.
"Нью-йоркский городской банк", "Морган и Кь", "Банк Ллойда", "Америкен"
выплатили за _три_ дня головокружительные суммы. Телеграфисты валились с
ног от усталости. Дворцы банков были ярко освещены всю ночь, директора,
кассиры, секретари не раздевались несколько дней подряд. Деньги все
дорожали. Если паника 1907 года повысила дневной процент за наличные
деньги до восьмидесяти и даже ста тридцати, то сегодня цена поднялась до
ста и ста восьмидесяти процентов. Подчас вообще было невозможно занять
тысячу долларов. Нью-йоркский городской банк поддерживался Гульдом, банк
Ллойда отчаянно защищался сам. "Америкен" получил поддержку от
"Английского банка". Если не считать этого банка, от европейских банков
нельзя было получить ни цента, - они сами с лихорадочной поспешностью
переходили на оборонительные позиции. На биржах Нью-Йорка, Парижа,
Лондона, Берлина, Вены была неслыханная депрессия. Множество фирм
прекратило платежи. Не проходило дня без банкротств, без жертв. Способ
самоубийства, избранный Вульфом, стал эпидемическим: ежедневно разоренные
бросались под колеса поездов подземной дороги. Финансовый мир пяти частей
света получил зияющую рану, и ему грозила опасность истечь кровью.
Торговля, транспорт, промышленность, великая машина современности,
отапливаемая миллиардами и выбрасывающая миллиарды, вращалась все
медленнее, все с большим трудом, и с часу на час казалось, что вот-вот она
совсем остановится.
Компания, занимавшаяся покупкой и продажей земельных участков близ
туннельных станций, рухнула в один день и похоронила под собой многих.
Газеты в эти дни были как донесения с театра военных действий:
"Туннель проглатывает все больше и больше людей!"
"Мистер Гарри Стилуэлл из Чикаго застрелился. - Разоренный маклер
Уильямсон с Двадцати шестой улицы отравил свою семью и себя. - Фабрикант
Клепстедт из Хобокена бросился под поезд подземной железной дороги".
Весть о том, что в Сентеше повесился старик Якоб Вольфзон, прошла
незамеченной.
Это была _паника_! Через Францию она перебросилась в Англию, Германию,
Австрию и Россию. Германия первая поддалась ей и так же, как и Соединенные
Штаты, целую неделю была объята тревогой, страхом и ужасом.
Промышленность, едва оправившаяся от последней октябрьской катастрофы,
снова пришла в упадок. Ее акции, неслыханно взвинченные благодаря туннелю,
- железо, сталь, цемент, медь, кабель, машины, уголь, - были увлечены в
бездну падением туннельных бумаг. Угольные короли и промышленные бароны
заработали на туннеле огромные суммы, но теперь не хотели рискнуть ни
одним центом. Они понизили заработную плату, ввели сокращенную неделю и
выбросили на улицу тысячи рабочих. Работающие присоединились к уволенным
товарищам. Они забастовали и решили бороться до последнего вздоха, не
давая себя обмануть посулами, которые нарушались, как только проносилась
гроза. В хорошие времена они были нужны, чтобы умножать миллионные
прибыли, в плохие времена их вышвыривали на улицу. Пусть затопятся
рудники, пусть домны закупорятся шлаком!
Забастовка началась как обычно. Она вспыхнула в бассейнах Лилля,
Клермон-Феррана и Сент-Этьенна, перебросилась в Мозельскую, Саарскую,
Рурскую области и в Силезию. Английские горняки и заводские рабочие
Йоркшира, Нортумберленда, Дарема и Южного Уэльса объявили забастовку
солидарности. Канада и Соединенные Штаты примкнули к ним. Невидимая искра
перескочила через Альпы в Италию и через Пиренеи - в Испанию. Тысячи
заводов всех стран бездействовали. Замерла жизнь целых городов. Домны
погасли, рудничные лошади были выведены из шахт. Пароходы целыми
флотилиями, труба к трубе, покоились на кладбище портов. Каждый день
приносил чудовищные убытки. Но так как паника отвлекла деньги и от других
отраслей промышленности, миллионная армия безработных все росла и росла.
Положение становилось критическим. Железные дороги, центральные
электрические станции, газовые заводы были лишены угля. В Америке и Европе
курсировала едва десятая часть поездов, и трансатлантическое пароходное
сообщение почти прекратилось.
Дело дошло до столкновений с полицией. В Вестфалии трещали пулеметы, в
Лондоне докеры вступили с полицией в кровавое сражение. Это было восьмого
декабря. Улицы близ вест-индских доков в этот вечер были завалены телами
убитых рабочих и полицейских. Десятого декабря английский рабочий союз
объявил всеобщую забастовку. Французский, германский, русский и
итальянский союзы присоединились к нему, а в конце концов примкнул и
американский.
Это была современная война. Не мелкая перестрелка передовых постов, а
настоящее сражение! Рабочие и капитал сомкнутыми рядами шли друг на друга.
Ужасы этой борьбы сказались уже через несколько дней. Статистика
преступлений и детской смертности зарегистрировала потрясающие цифры.
Запасы пищи для миллионов людей гнили в железнодорожных вагонах и трюмах
судов. Правительства мобилизовали воинские подразделения. Однако солдаты,
которые сами были пролетариями, оказывали пассивное сопротивление: они
работали, но только для виду, а время не подходило для строгих репрессий.
На рождество большие города - Чикаго, Нью-Йорк, Лондон, Париж, Берлин,
Гамбург, Вена, Петербург - остались без света и были под угрозой голодной
смерти. Люди мерзли в своих квартирах, слабые и больные погибали.
Ежедневно происходили пожары, грабежи, намеренная порча машин, кражи.
Вставал призрак революции...
Но Интернациональная рабочая лига не отступала ни на шаг и требовала
законов, которые защищали бы рабочих от произвола капитала.
Среди этих тревог и ужасов Туннельный синдикат все еще держался, как
судно, потерпевшее кораблекрушение, все в пробоинах, трещавшее по всем
швам, но еще не затонувшее. Это было делом рук Ллойда. Ллойд созвал
крупных кредиторов и явился сам произнести речь, чего он не делал из-за
болезни уже двадцать лет. Синдикат, сказал он, не должен пасть! Времена
отчаянные, и гибель синдиката повергла бы мир в пучину бедствий. Туннель
можно спасти, действуя благоразумно! Если допустить теперь тактическую
ошибку, то его судьба будет решена раз навсегда, и развитие промышленности
задержится на двадцать лет. Всеобщая забастовка не может длиться больше
трех недель, так как рабочие массы стоят перед лицом голодной смерти.
Вернутся деньги, и кризис весною кончится. Необходимо принести жертвы.
Крупные кредиторы должны отсрочить платежи, дать деньги взаймы. Акционеры
должны второго января получить свои проценты полностью, иначе вспыхнет
новая паника.
Ллойд первый принес большие материальные жертвы. Таким путем ему
удалось сохранить синдикат.
Это совещание было тайным. Газеты на следующий день сообщили, что
предпринято санирование синдиката, и второго января он, как всегда,
произведет выплату акционерам по своим обязательствам.
Знаменательное второе января настало.
Обычно первого января все театры, концертные залы, рестораны Нью-Йорка
переполнены.
Но на этот раз все было мертво. Только в некоторых больших отелях
по-прежнему было оживление. Трамваи не шли. Редкие поезда, управляемые
инженерами, проносились по надземной и подземной дорогам. В гавани стояли
с потушенными топками опустевшие океанские гиганты, окруженные туманом и
льдом. Вечером улицы были темны, горел только каждый третий фонарь, и
световые рекламы, вспыхивавшие прежде с равномерностью маяков, погасли.
Уже в полночь перед зданием синдиката стояла густая толпа, готовая
прождать тут до утра. Все хотели спасти свои пять, десять, двадцать, сто
долларов процентов. Прошел слух, что третьего января синдикат закроет
двери, и никому не хотелось рисковать своими деньгами. Толпа росла.
Ночь была холодная, двенадцать градусов ниже нуля по Цельсию. Мелкий
снег сыпал, словно белый песок, с непроницаемо черного неба, поглотившего
верхние этажи безмолвных небоскребов. Дрожа и стуча зубами от холода,
собравшиеся жались теснее, чтобы согреться, и волновали друг друга
догадками, опасениями и всякими разговорами о синдикате и акциях. Они
стояли так тесно, что могли бы спать стоя, но никто не смыкал глаз. Страх
гнал от них сон. Вдруг двери синдиката вовсе не откроются! Тогда их акции
разом обесценятся! С посиневшими от холода лицами, со страхом и заботой в
глазах, они ждали решения своей судьбы.
Деньги! Деньги! Деньги!
Труд их жизни, пот, старания, унижения, бессонные ночи, седые волосы,
опустошенная душа! Больше того: их старость, несколько лет спокойной жизни
перед смертью! Если пропали деньги, все погибло, двадцать лет их жизни
выброшены за борт, впереди - тьма, нужда, грязь, нищета...
Страх и волнение росли с минуты на минуту. Если их сбережения будут
потеряны, они судом Линча расправятся с Алланом, этим чемпионом
мошенников.
К утру собрались еще большие толпы народа: цепь тянулась до
Уоррен-стрит. И вот забрезжил серый рассвет.
В восемь часов в толпе произошло внезапное движение: в молчаливом,
окутанном туманом и стужей здании синдиката зажегся первый свет!
Ровно в девять часов открылись тяжелые двери. Толпа повалила в
роскошный вестибюль и оттуда - в ярко освещенные залы, где находились
кассы. Армия умытых, отоспавшихся служащих кишела за маленькими окошками.
Оплата купонов совершалась с молниеносной быстротой. Во всех окошках
проворные руки отсчитывали на мраморные дощечки пачки долларов, звенела
мелочь. Все происходило спокойно. Получившие свои деньги выжимались к
выходу напиравшей сзади толпой.
Около десяти часов произошла заминка. Закрылись сразу три окошка, так
как не хватало разменной монеты. Публика заволновалась, и служащие
остальных окошек осаждались одновременно десятью и двадцатью нетерпеливыми
клиентами.
Тогда главный кассир заявил, что кассы закроются на пять минут.
Получающих, сказал он, просят иметь при себе мелкие деньги для сдачи,
иначе выплата слишком задержится. Окошки закрылись.
Положение ожидавших в зале, где производилась выплата, было не из
приятных. Толпа, доходившая, по определению газет, до тридцати тысяч
человек, равномерно напирала сзади. Как бревно вдвигается механизмом
лесопилки в пилу, так же равномерно двигалась человеческая цепь в здание
синдиката и - разделенная на части - выжималась через выход на Уолл-стрит.
Кто-нибудь ставит ногу на первую гранитную ступень. Через минуту
напирающая сзади толпа подымает его выше, он стоит на первой ступени уже
обеими ногами. Через десять минут он наверху и медленно продвигается
сквозь вестибюль. Еще через десять минут его вталкивают в зал, где
находятся кассы. Он становится автоматом, неспособным двигаться по своей
воле, и тысячи людей перед ним и за ним проделывают точно такие же
движения в точно такой же срок.
Благодаря заминке громадный зал в несколько минут был набит до отказа.
Часть людей, находившихся в вестибюле, была вытеснена в Верхние этажи.
Но стоявшие у окошек не могли удержать свои позиции, и перед ними была
веселая перспектива, простояв десять часов в очереди, быть оттиснутыми к
выходу. А тогда становись опять в очередь!
Все они провели бессонную ночь, мерзли как собаки, не завтракали,
потеряли время, им предстояли неприятности на службе. Настроение у всех
было прескверное. Они горланили и свистели, и этот шум проникал через
вестибюль на улицу.
Страшное волнение охватило толпу:
- Кассы закрываются!
- Не хватило денег!
Толпа наседала все грубее и настойчивее. В тесноте рвали платья,
стиснутые люди орали, бранились. Другие, приподнятые толпой и по грудь
возвышавшиеся над нею, во всю глотку выкрикивали проклятия.
У окошек скопилось столько народу, что можно было задохнуться.
Раздавались крики, ругательства. Один шофер разбил кулаком стекло окошка
и, побагровев от недостатка воздуха, кричал:
- Отдайте мои деньги, жулики! У меня тут триста долларов! Отдайте мои
триста долларов, наглые воры, мошенники!
Служащий побледнел и негодующе взглянул на скандалиста:
- Вы отлично знаете, что акции не выкупаются. Вы получите проценты и
больше ничего.
Стекла окошек зазвенели вдруг во всех концах зала, и тогда клерки с
лихорадочной поспешностью принялись выплачивать деньги. Но было уже
поздно. Крик, поднявшийся при возобновлении выплаты, был неверно понят
толпой, стиснутой в зале и вестибюле, и толчея стала еще ужаснее.
Кто мог добраться до выхода, торопился как можно скорее уйти. Но это
удалось лишь немногим. Вдруг затрещали двери перегородок, и стоявшие
впереди были втиснуты в помещение кассы. Наспех подхватывая книги,
шкатулки и деньги, клерки обратились в бегство. Толпа ворвалась как вихрь,
и дубовые перегородки были вмиг смяты. Сразу стало просторнее. Толпа
устремилась во все выходы, но давление сзади стало от этого еще сильнее.
Кучи людей влетали в зал, как выстреленные из пушки. К своему великому
изумлению, они заставали лишь разрушенный и разграбленный банк.
Опрокинутые столы, разбросанные бумаги, пролитые чернила, груды мелкой
монеты и растоптанные ассигнации.
Но одно было им ясно: их деньги пропали! Ухнули! Капут! И деньги, и
надежды - все! Толпа взвыла от ярости и возмущения. Принялись громить все,
что еще можно было громить. Зазвенели стекла окон, затрещали столы и
стулья, разрушение каждой вещи вызывало взрыв фанатического ликования.
Здание синдиката было взято штурмом!
Тридцать тысяч человек, а по мнению многих - еще больше, ворвались
внутрь и были вытеснены по лестницам в верхние этажи. Несколько
полицейских, поставленных для поддержания порядка, ничего не могли
сделать. Настроенные мирно искали какого-нибудь выхода, разъяренные же
старались задержаться где только можно, чтобы утолить свой гнев.
Здание в этот день, второго января, было почти безлюдно, большинство
этажей пустовало совсем. Ради экономии синдикат решил оставить себе только
самые необходимые помещения и сдать освободившиеся этажи. Многие отделы
уже переехали в Мак-Сити, другие к этому готовились... В этажах, сданных
адвокатам и разным фирмам, работа еще не была в полном ходу.
Второй и третий этажи были завалены тюками писем, счетов, квитанций,
чертежей. В ближайшие дни их собирались отправить в новые конторы.
В своей бессмысленной ярости толпа стала выбрасывать эти тюки через
окна на улицу и заполнила ими лестницу.
Во всех окнах до седьмого этажа вдруг замелькали лица.
Три молодых дерзких парня, механики по профессии, отправились даже на
тридцать второй этаж к Аллану!
"Мак должен вернуть нам деньги!" Это была изумительная идея.
- Go on, boy! [Вези, мальчик! (англ.)] Мы хотим к Маку!
Мальчик лифтер отказался принять этих наглых молодцов.
Тогда они вышвырнули его из кабинки и поднялись без его помощи. Они
хохотали и корчили гримасы плакавшему от бессильной ярости мальчику. Лифт
поднимался все выше, и вдруг кругом наступила тишина. Начиная с двадцатого
этажа, грохот внизу можно было принять за уличный шум.
Лифт пролетел мимо пустых коридоров. Лишь изредка мелькали люди, и эти
люди, казалось, не подозревали о том, что происходит внизу, двадцатью,
двадцатью пятью этажами ниже. Один из служащих как ни в чем не бывало
открыл дверь своего кабинета. В тридцатом этаже на подоконнике сидели двое
мужчин с сигарами во рту и о чем-то весело болтали.
Лифт остановился, трое механиков вышли из него и загалдели:
- Мак! Мак! Мак! Где ты? Подать сюда Мака!
Они подходили к каждой двери и стучали.
Вдруг Аллан показался в одной из дверей, и они, оробев, уставились на
него, человека, чей портрет они так часто видели, и не решались
заговорить.
- Что вам нужно? - недовольным тоном спросил Мак.
- Мы пришли за своими деньгами!
Аллан принял их за пьяных.
- Идите ко всем чертям! - сказал он и захлопнул дверь.
Они стояли и глазели на закрывшуюся дверь. Они пришли с намерением во
что бы то ни стало вытрясти из Мака свои деньги, но не получили ни цента,
и вдобавок их послали к чертям.
Они посовещались между собой и решили вернуться.
К чертям в ад они не пошли, но в чистилище попали! На двенадцатом этаже
они наглотались дыма. А на восьмом мимо них промчался лифт, весь объятый
пламенем.
Растерянные и почти обезумевшие от ужаса, они добрались до вестибюля,
где волна стремившихся наружу людей подхватила их и вынесла на улицу.
Никто не знал, как это произошло. Никто не знал, кто это сделал. Никто
этого не видел. Но все же это свершилось.
В третьем этаже вдруг кто-то стал на подоконник. Обе руки он держал
рупором перед ртом. Он изо всех сил непрерывно кричал в толпу, все еще
стремившуюся внутрь:
- Пожар! Дом горит! Назад!
Это был Джеймс Блэкстон, банковский служащий, которого толпа подняла на
третий этаж. Сперва его никто не слышал, потому что орали все кругом. Но
он продолжал автоматически выкрикивать те же слова, и все большее число
людей стало обращать взоры вверх. И вдруг улица поняла, что кричал с
третьего этажа Блэкстон. До нее дошло не все, - лишь одно грозное слово:
"Пожар!" Улица вдруг разглядела, что серый пар, казавшийся морозным
туманом и окружавший Блэкстона, был не туманом, а дымом. Дым сгущался,
широкими вялыми полосами полз из окна и быстро вился вверх над головой
Блэкстона. Дым становился все гуще, клубами палил из окна, и Блэкстон
вскоре почти потонул в нем. Но он не покидал своего поста. Как
механический предупредительный сигнал, он постепенно заставил толпу, все
еще подталкиваемую слепой энергией, приостановиться, а затем и отступить.
Сообразительность Блэкстона предотвратила новую огромную катастрофу.
Его громкий крик пробудил разум в обезумевшей толпе. В здании в это время
находились тысячи людей. Они стремились к выходам, но наталкивались здесь
на человеческую стену. Казалось, люди на улице любопытствовали узнать, что
же будет дальше. Наконец, подгоняемые криками Блэкстона, они повернулись и
сотнями уст повторяли теперь его предостерегающий возглас: "Назад, дом
горит!"
Толпа вытеснялась в соседние улицы, она убывала.
По широким гранитным лестницам низвергался буйный водопад голов, рук и
ног, водоворот людей, выкатывавшихся на улицу, вскакивавших на ноги и в
ужасе убегавших прочь. Все они, градом падая с лестниц, видели самое
страшное: пылающие лифты! Лифты - три, четыре, с горящими тюками бумаги,
мчавшиеся вверх и рассыпавшие брызги огня.
В дыму снова показался Блэкстон. Он быстро вырастал и вдруг
приблизился: он спрыгнул! Блэкстон упал в группу бежавших, и, как это ни
странно, никто не был ушиблен. Беглецы разлетелись по сторонам, как грязь,
в которую бросили камень. Они мигом вскочили, и только Блэкстон остался на
месте. Вскоре его унесли, и он быстро оправился, отделавшись вывихом ноги.
От первого появления Блэкстона до его прыжка прошло не больше пяти
минут. Десять минут спустя Пайн-стрит, Уолл-стрит, Томас-стрит,
Сидар-стрит, Нассау-стрит и Бродвей кишели пожарными обозами, дымящимися
паровыми насосами и санитарными каретами. Собрались все пожарные команды
Нью-Йорка.
Брандмейстер Келли сразу понял, какая опасность грозит деловому
кварталу. Он призвал на помощь шестьдесят шестую часть, то есть Бруклин,
чего не случалось со времени пожара в здании Эквитебл. Северный въезд
Бруклинского моста был закрыт, и восемь паровых насосов с обозами
понеслись через призрачно повисший в зимнем тумане мост к Манхэттену. Дым
шел из всех отверстий здания синдиката; оно было похоже на гигантскую
тридцатидвухэтажную печь. Кругом бушевали боевые сигналы,
предостерегающие, жуткие зовы рожка, резкие звонки, трели свистков. Поджог
был сделан в третьем этаже и в пущенных кверху лифтах. Никто и
впоследствии не мог сказать, кто совершил это злодеяние.
Горящие лифты срывались один за другим, как альпинисты, обессилевшие на
крутом подъеме. Из подвального этажа после каждого падения взметывались
облака раскаленной пыли. В вестибюле, в шахте лифтов гремели пушечные
выстрелы и стучал скорострельный огонь; от жара с треском срывались с
винтов обшивка шахты. Шахта превратилась в ревущий столб раскаленного
воздуха, увлекавшего кверху горящие тюки писем. Он пробил световой фонарь,
и фонтан искр взмыл над крышей. Здание стало вулканом, выплевывавшим
горящие клочья бумаг и пылавшие тюки. Они вздымались на воздух как ракеты
и, подобно артиллерийским снарядам, неслись над Манхэттеном.
Вокруг огнедышащего кратера кружил в опасной близости к нему аэроплан,
словно хищная птица над своим горящим гнездом: операторы "Эдисон-Био" с
птичьего полета снимали покрытый снегом горный хребет небоскребов с
действующим вулканом среди них.
Из лифтовой шахты огонь через двери расползался по этажам.
Оконные стекла вылетали с громким звоном и разбивались о
противоположные здания. Железные косяки окон сгибались от действия огня и,
выброшенные жаром, проносились по воздуху с глухим жужжанием аэропланных
пропеллеров. Цинк, которым были пропаяны подоконные листы и сточные
желоба, плавясь, падал шипящим раскаленным дождем. (За эти куски цинка
впоследствии платили большие деньги!)
Келли дал героическое сражение. Он проложил двадцать пять километров
шлангов и выпускал из ста двадцати труб сотни тысяч галлонов воды на
горящее здание. В общем, этот пожар поглотил двадцать пять миллионов
галлонов воды и обошелся городу Нью-Йорку в сто тридцать тысяч долларов -
на тридцать тысяч больше, чем поглотил пожар, вспыхнувший в здании
Эквитебл в 1911 году.
Келли одновременно боролся с огнем и холодом. Гидранты замерзали,
шланги лопались. Толстая ледяная гора покрыла улицу. Лед окутал сплошным
покровом горящее здание. Пайн-стрит на целый фут была засыпана ледяными
зернами, так как ветер разбрызгивал воду и превращал ее в мелкие льдинки,
падавшие на улицу.
Келли со своими батальонами окружил врага и восемь часов отбивал все
его атаки. На крышах окрестных зданий, задыхаясь от дыма, покрытые глыбами
лохматую голову буйвола! С.Вульф был частицей Нью-Йорка, и его не стало!
С.Вульф, управляющий самым крупным состоянием, которое когда-либо имели в
своем распоряжении люди! Дружественные синдикату газеты писали:
"Несчастный случай или самоубийство?" Враждебные: "Раньше Расмуссен -
теперь Вульф!"
- Вульф! Вульф! Вульф!
Газетчики выкрикивали это имя и поднимали облака пыли в туманных
улицах. Словно хриплый вой волков, терзающих свою добычу.
Аллан узнал об ужасной смерти Вульфа через пять минут после
происшествия. Один из сыщиков известил его по телефону.
Расстроенный, не в силах работать, ходил он взад и вперед по своему
кабинету. На улицах стоял туман, и только небоскребы высились над этим
морем тумана, тускло освещенные солнечным закатом. Нью-Йорк бушевал и выл
внизу; _скандал разразился_! Только некоторое время спустя Аллану удалось
посоветоваться с шефом бюро печати и с временным управляющим финансовой
частью. Всю ночь его преследовал образ Вульфа, каким он видел его в
последний раз: смертельно бледного, задыхающегося в своем кресле...
"Это туннель!" - подумал Аллан. Он задрожал. Будущее было грозно,
настоящее - полно несчастий. Он видел приближение безнадежных времен.
"Теперь потребуются годы!.." - думал он и бродил, томимый бессонницей, по
комнате.
Смерть Вульфа не дала спать в эту ночь тысячам людей. Самоубийство
Расмуссена заставило людей нервничать. Смерть Вульфа испугала весь мир.
Синдикат пошатнулся! Все большие банки мира вложили миллиарды в сооружение
туннеля, миллиарды вложила промышленность, миллиарды дали и все слои
народа, вплоть до газетчиков. Волнение распространилось от Сан-Франциско
до Петербурга, от Сиднея до Капштадта. Печать всех континентов усугубляла
опасения. Акции синдиката не просто падали, а стремительно катились вниз!
Смерть Вульфа была началом "великого землетрясения".
Собрание главных акционеров синдиката продолжалось двенадцать часов и
походило на ожесточенную, адскую битву, в которой свирепели даже обычно
сдержанные люди. Второго января синдикат должен был выплатить сотни
миллионов долларов процентов - огромные суммы, для которых не было
достаточных ресурсов.
Собрание опубликовало через печать, что финансовое положение в данную
минуту не блестяще, но есть основание предполагать, что оно поправится.
Это заявление в плохо завуалированной форме высказывало всю роковую
правду.
На следующий день десятидолларовые акции можно было купить за один
доллар. Бесконечное множество частных лиц, несколько лет назад захваченных
общей спекулятивной горячкой, было разорено. Больше десятка жертв унес
первый же день. Публика штурмовала банки. И не только те из них, которые
известны были своим значительным участием в делах синдиката, но и те, что
не имели с ним ничего общего, с утра до вечера были осаждены толпой.
Клиенты забирали свои вклады. Целый ряд учреждений вынужден был закрыть
кассы, так как не хватало наличных денег. Кризис 1907 года был пустяком в
сравнении с этим. Несколько мелких банков было смято уже первым набегом.
Но и крупные банки дрогнули от нахлынувшей на них волны. Напрасно пытались
они воздействовать на общественное мнение успокоительными сообщениями.
"Нью-йоркский городской банк", "Морган и Кь", "Банк Ллойда", "Америкен"
выплатили за _три_ дня головокружительные суммы. Телеграфисты валились с
ног от усталости. Дворцы банков были ярко освещены всю ночь, директора,
кассиры, секретари не раздевались несколько дней подряд. Деньги все
дорожали. Если паника 1907 года повысила дневной процент за наличные
деньги до восьмидесяти и даже ста тридцати, то сегодня цена поднялась до
ста и ста восьмидесяти процентов. Подчас вообще было невозможно занять
тысячу долларов. Нью-йоркский городской банк поддерживался Гульдом, банк
Ллойда отчаянно защищался сам. "Америкен" получил поддержку от
"Английского банка". Если не считать этого банка, от европейских банков
нельзя было получить ни цента, - они сами с лихорадочной поспешностью
переходили на оборонительные позиции. На биржах Нью-Йорка, Парижа,
Лондона, Берлина, Вены была неслыханная депрессия. Множество фирм
прекратило платежи. Не проходило дня без банкротств, без жертв. Способ
самоубийства, избранный Вульфом, стал эпидемическим: ежедневно разоренные
бросались под колеса поездов подземной дороги. Финансовый мир пяти частей
света получил зияющую рану, и ему грозила опасность истечь кровью.
Торговля, транспорт, промышленность, великая машина современности,
отапливаемая миллиардами и выбрасывающая миллиарды, вращалась все
медленнее, все с большим трудом, и с часу на час казалось, что вот-вот она
совсем остановится.
Компания, занимавшаяся покупкой и продажей земельных участков близ
туннельных станций, рухнула в один день и похоронила под собой многих.
Газеты в эти дни были как донесения с театра военных действий:
"Туннель проглатывает все больше и больше людей!"
"Мистер Гарри Стилуэлл из Чикаго застрелился. - Разоренный маклер
Уильямсон с Двадцати шестой улицы отравил свою семью и себя. - Фабрикант
Клепстедт из Хобокена бросился под поезд подземной железной дороги".
Весть о том, что в Сентеше повесился старик Якоб Вольфзон, прошла
незамеченной.
Это была _паника_! Через Францию она перебросилась в Англию, Германию,
Австрию и Россию. Германия первая поддалась ей и так же, как и Соединенные
Штаты, целую неделю была объята тревогой, страхом и ужасом.
Промышленность, едва оправившаяся от последней октябрьской катастрофы,
снова пришла в упадок. Ее акции, неслыханно взвинченные благодаря туннелю,
- железо, сталь, цемент, медь, кабель, машины, уголь, - были увлечены в
бездну падением туннельных бумаг. Угольные короли и промышленные бароны
заработали на туннеле огромные суммы, но теперь не хотели рискнуть ни
одним центом. Они понизили заработную плату, ввели сокращенную неделю и
выбросили на улицу тысячи рабочих. Работающие присоединились к уволенным
товарищам. Они забастовали и решили бороться до последнего вздоха, не
давая себя обмануть посулами, которые нарушались, как только проносилась
гроза. В хорошие времена они были нужны, чтобы умножать миллионные
прибыли, в плохие времена их вышвыривали на улицу. Пусть затопятся
рудники, пусть домны закупорятся шлаком!
Забастовка началась как обычно. Она вспыхнула в бассейнах Лилля,
Клермон-Феррана и Сент-Этьенна, перебросилась в Мозельскую, Саарскую,
Рурскую области и в Силезию. Английские горняки и заводские рабочие
Йоркшира, Нортумберленда, Дарема и Южного Уэльса объявили забастовку
солидарности. Канада и Соединенные Штаты примкнули к ним. Невидимая искра
перескочила через Альпы в Италию и через Пиренеи - в Испанию. Тысячи
заводов всех стран бездействовали. Замерла жизнь целых городов. Домны
погасли, рудничные лошади были выведены из шахт. Пароходы целыми
флотилиями, труба к трубе, покоились на кладбище портов. Каждый день
приносил чудовищные убытки. Но так как паника отвлекла деньги и от других
отраслей промышленности, миллионная армия безработных все росла и росла.
Положение становилось критическим. Железные дороги, центральные
электрические станции, газовые заводы были лишены угля. В Америке и Европе
курсировала едва десятая часть поездов, и трансатлантическое пароходное
сообщение почти прекратилось.
Дело дошло до столкновений с полицией. В Вестфалии трещали пулеметы, в
Лондоне докеры вступили с полицией в кровавое сражение. Это было восьмого
декабря. Улицы близ вест-индских доков в этот вечер были завалены телами
убитых рабочих и полицейских. Десятого декабря английский рабочий союз
объявил всеобщую забастовку. Французский, германский, русский и
итальянский союзы присоединились к нему, а в конце концов примкнул и
американский.
Это была современная война. Не мелкая перестрелка передовых постов, а
настоящее сражение! Рабочие и капитал сомкнутыми рядами шли друг на друга.
Ужасы этой борьбы сказались уже через несколько дней. Статистика
преступлений и детской смертности зарегистрировала потрясающие цифры.
Запасы пищи для миллионов людей гнили в железнодорожных вагонах и трюмах
судов. Правительства мобилизовали воинские подразделения. Однако солдаты,
которые сами были пролетариями, оказывали пассивное сопротивление: они
работали, но только для виду, а время не подходило для строгих репрессий.
На рождество большие города - Чикаго, Нью-Йорк, Лондон, Париж, Берлин,
Гамбург, Вена, Петербург - остались без света и были под угрозой голодной
смерти. Люди мерзли в своих квартирах, слабые и больные погибали.
Ежедневно происходили пожары, грабежи, намеренная порча машин, кражи.
Вставал призрак революции...
Но Интернациональная рабочая лига не отступала ни на шаг и требовала
законов, которые защищали бы рабочих от произвола капитала.
Среди этих тревог и ужасов Туннельный синдикат все еще держался, как
судно, потерпевшее кораблекрушение, все в пробоинах, трещавшее по всем
швам, но еще не затонувшее. Это было делом рук Ллойда. Ллойд созвал
крупных кредиторов и явился сам произнести речь, чего он не делал из-за
болезни уже двадцать лет. Синдикат, сказал он, не должен пасть! Времена
отчаянные, и гибель синдиката повергла бы мир в пучину бедствий. Туннель
можно спасти, действуя благоразумно! Если допустить теперь тактическую
ошибку, то его судьба будет решена раз навсегда, и развитие промышленности
задержится на двадцать лет. Всеобщая забастовка не может длиться больше
трех недель, так как рабочие массы стоят перед лицом голодной смерти.
Вернутся деньги, и кризис весною кончится. Необходимо принести жертвы.
Крупные кредиторы должны отсрочить платежи, дать деньги взаймы. Акционеры
должны второго января получить свои проценты полностью, иначе вспыхнет
новая паника.
Ллойд первый принес большие материальные жертвы. Таким путем ему
удалось сохранить синдикат.
Это совещание было тайным. Газеты на следующий день сообщили, что
предпринято санирование синдиката, и второго января он, как всегда,
произведет выплату акционерам по своим обязательствам.
Знаменательное второе января настало.
Обычно первого января все театры, концертные залы, рестораны Нью-Йорка
переполнены.
Но на этот раз все было мертво. Только в некоторых больших отелях
по-прежнему было оживление. Трамваи не шли. Редкие поезда, управляемые
инженерами, проносились по надземной и подземной дорогам. В гавани стояли
с потушенными топками опустевшие океанские гиганты, окруженные туманом и
льдом. Вечером улицы были темны, горел только каждый третий фонарь, и
световые рекламы, вспыхивавшие прежде с равномерностью маяков, погасли.
Уже в полночь перед зданием синдиката стояла густая толпа, готовая
прождать тут до утра. Все хотели спасти свои пять, десять, двадцать, сто
долларов процентов. Прошел слух, что третьего января синдикат закроет
двери, и никому не хотелось рисковать своими деньгами. Толпа росла.
Ночь была холодная, двенадцать градусов ниже нуля по Цельсию. Мелкий
снег сыпал, словно белый песок, с непроницаемо черного неба, поглотившего
верхние этажи безмолвных небоскребов. Дрожа и стуча зубами от холода,
собравшиеся жались теснее, чтобы согреться, и волновали друг друга
догадками, опасениями и всякими разговорами о синдикате и акциях. Они
стояли так тесно, что могли бы спать стоя, но никто не смыкал глаз. Страх
гнал от них сон. Вдруг двери синдиката вовсе не откроются! Тогда их акции
разом обесценятся! С посиневшими от холода лицами, со страхом и заботой в
глазах, они ждали решения своей судьбы.
Деньги! Деньги! Деньги!
Труд их жизни, пот, старания, унижения, бессонные ночи, седые волосы,
опустошенная душа! Больше того: их старость, несколько лет спокойной жизни
перед смертью! Если пропали деньги, все погибло, двадцать лет их жизни
выброшены за борт, впереди - тьма, нужда, грязь, нищета...
Страх и волнение росли с минуты на минуту. Если их сбережения будут
потеряны, они судом Линча расправятся с Алланом, этим чемпионом
мошенников.
К утру собрались еще большие толпы народа: цепь тянулась до
Уоррен-стрит. И вот забрезжил серый рассвет.
В восемь часов в толпе произошло внезапное движение: в молчаливом,
окутанном туманом и стужей здании синдиката зажегся первый свет!
Ровно в девять часов открылись тяжелые двери. Толпа повалила в
роскошный вестибюль и оттуда - в ярко освещенные залы, где находились
кассы. Армия умытых, отоспавшихся служащих кишела за маленькими окошками.
Оплата купонов совершалась с молниеносной быстротой. Во всех окошках
проворные руки отсчитывали на мраморные дощечки пачки долларов, звенела
мелочь. Все происходило спокойно. Получившие свои деньги выжимались к
выходу напиравшей сзади толпой.
Около десяти часов произошла заминка. Закрылись сразу три окошка, так
как не хватало разменной монеты. Публика заволновалась, и служащие
остальных окошек осаждались одновременно десятью и двадцатью нетерпеливыми
клиентами.
Тогда главный кассир заявил, что кассы закроются на пять минут.
Получающих, сказал он, просят иметь при себе мелкие деньги для сдачи,
иначе выплата слишком задержится. Окошки закрылись.
Положение ожидавших в зале, где производилась выплата, было не из
приятных. Толпа, доходившая, по определению газет, до тридцати тысяч
человек, равномерно напирала сзади. Как бревно вдвигается механизмом
лесопилки в пилу, так же равномерно двигалась человеческая цепь в здание
синдиката и - разделенная на части - выжималась через выход на Уолл-стрит.
Кто-нибудь ставит ногу на первую гранитную ступень. Через минуту
напирающая сзади толпа подымает его выше, он стоит на первой ступени уже
обеими ногами. Через десять минут он наверху и медленно продвигается
сквозь вестибюль. Еще через десять минут его вталкивают в зал, где
находятся кассы. Он становится автоматом, неспособным двигаться по своей
воле, и тысячи людей перед ним и за ним проделывают точно такие же
движения в точно такой же срок.
Благодаря заминке громадный зал в несколько минут был набит до отказа.
Часть людей, находившихся в вестибюле, была вытеснена в Верхние этажи.
Но стоявшие у окошек не могли удержать свои позиции, и перед ними была
веселая перспектива, простояв десять часов в очереди, быть оттиснутыми к
выходу. А тогда становись опять в очередь!
Все они провели бессонную ночь, мерзли как собаки, не завтракали,
потеряли время, им предстояли неприятности на службе. Настроение у всех
было прескверное. Они горланили и свистели, и этот шум проникал через
вестибюль на улицу.
Страшное волнение охватило толпу:
- Кассы закрываются!
- Не хватило денег!
Толпа наседала все грубее и настойчивее. В тесноте рвали платья,
стиснутые люди орали, бранились. Другие, приподнятые толпой и по грудь
возвышавшиеся над нею, во всю глотку выкрикивали проклятия.
У окошек скопилось столько народу, что можно было задохнуться.
Раздавались крики, ругательства. Один шофер разбил кулаком стекло окошка
и, побагровев от недостатка воздуха, кричал:
- Отдайте мои деньги, жулики! У меня тут триста долларов! Отдайте мои
триста долларов, наглые воры, мошенники!
Служащий побледнел и негодующе взглянул на скандалиста:
- Вы отлично знаете, что акции не выкупаются. Вы получите проценты и
больше ничего.
Стекла окошек зазвенели вдруг во всех концах зала, и тогда клерки с
лихорадочной поспешностью принялись выплачивать деньги. Но было уже
поздно. Крик, поднявшийся при возобновлении выплаты, был неверно понят
толпой, стиснутой в зале и вестибюле, и толчея стала еще ужаснее.
Кто мог добраться до выхода, торопился как можно скорее уйти. Но это
удалось лишь немногим. Вдруг затрещали двери перегородок, и стоявшие
впереди были втиснуты в помещение кассы. Наспех подхватывая книги,
шкатулки и деньги, клерки обратились в бегство. Толпа ворвалась как вихрь,
и дубовые перегородки были вмиг смяты. Сразу стало просторнее. Толпа
устремилась во все выходы, но давление сзади стало от этого еще сильнее.
Кучи людей влетали в зал, как выстреленные из пушки. К своему великому
изумлению, они заставали лишь разрушенный и разграбленный банк.
Опрокинутые столы, разбросанные бумаги, пролитые чернила, груды мелкой
монеты и растоптанные ассигнации.
Но одно было им ясно: их деньги пропали! Ухнули! Капут! И деньги, и
надежды - все! Толпа взвыла от ярости и возмущения. Принялись громить все,
что еще можно было громить. Зазвенели стекла окон, затрещали столы и
стулья, разрушение каждой вещи вызывало взрыв фанатического ликования.
Здание синдиката было взято штурмом!
Тридцать тысяч человек, а по мнению многих - еще больше, ворвались
внутрь и были вытеснены по лестницам в верхние этажи. Несколько
полицейских, поставленных для поддержания порядка, ничего не могли
сделать. Настроенные мирно искали какого-нибудь выхода, разъяренные же
старались задержаться где только можно, чтобы утолить свой гнев.
Здание в этот день, второго января, было почти безлюдно, большинство
этажей пустовало совсем. Ради экономии синдикат решил оставить себе только
самые необходимые помещения и сдать освободившиеся этажи. Многие отделы
уже переехали в Мак-Сити, другие к этому готовились... В этажах, сданных
адвокатам и разным фирмам, работа еще не была в полном ходу.
Второй и третий этажи были завалены тюками писем, счетов, квитанций,
чертежей. В ближайшие дни их собирались отправить в новые конторы.
В своей бессмысленной ярости толпа стала выбрасывать эти тюки через
окна на улицу и заполнила ими лестницу.
Во всех окнах до седьмого этажа вдруг замелькали лица.
Три молодых дерзких парня, механики по профессии, отправились даже на
тридцать второй этаж к Аллану!
"Мак должен вернуть нам деньги!" Это была изумительная идея.
- Go on, boy! [Вези, мальчик! (англ.)] Мы хотим к Маку!
Мальчик лифтер отказался принять этих наглых молодцов.
Тогда они вышвырнули его из кабинки и поднялись без его помощи. Они
хохотали и корчили гримасы плакавшему от бессильной ярости мальчику. Лифт
поднимался все выше, и вдруг кругом наступила тишина. Начиная с двадцатого
этажа, грохот внизу можно было принять за уличный шум.
Лифт пролетел мимо пустых коридоров. Лишь изредка мелькали люди, и эти
люди, казалось, не подозревали о том, что происходит внизу, двадцатью,
двадцатью пятью этажами ниже. Один из служащих как ни в чем не бывало
открыл дверь своего кабинета. В тридцатом этаже на подоконнике сидели двое
мужчин с сигарами во рту и о чем-то весело болтали.
Лифт остановился, трое механиков вышли из него и загалдели:
- Мак! Мак! Мак! Где ты? Подать сюда Мака!
Они подходили к каждой двери и стучали.
Вдруг Аллан показался в одной из дверей, и они, оробев, уставились на
него, человека, чей портрет они так часто видели, и не решались
заговорить.
- Что вам нужно? - недовольным тоном спросил Мак.
- Мы пришли за своими деньгами!
Аллан принял их за пьяных.
- Идите ко всем чертям! - сказал он и захлопнул дверь.
Они стояли и глазели на закрывшуюся дверь. Они пришли с намерением во
что бы то ни стало вытрясти из Мака свои деньги, но не получили ни цента,
и вдобавок их послали к чертям.
Они посовещались между собой и решили вернуться.
К чертям в ад они не пошли, но в чистилище попали! На двенадцатом этаже
они наглотались дыма. А на восьмом мимо них промчался лифт, весь объятый
пламенем.
Растерянные и почти обезумевшие от ужаса, они добрались до вестибюля,
где волна стремившихся наружу людей подхватила их и вынесла на улицу.
Никто не знал, как это произошло. Никто не знал, кто это сделал. Никто
этого не видел. Но все же это свершилось.
В третьем этаже вдруг кто-то стал на подоконник. Обе руки он держал
рупором перед ртом. Он изо всех сил непрерывно кричал в толпу, все еще
стремившуюся внутрь:
- Пожар! Дом горит! Назад!
Это был Джеймс Блэкстон, банковский служащий, которого толпа подняла на
третий этаж. Сперва его никто не слышал, потому что орали все кругом. Но
он продолжал автоматически выкрикивать те же слова, и все большее число
людей стало обращать взоры вверх. И вдруг улица поняла, что кричал с
третьего этажа Блэкстон. До нее дошло не все, - лишь одно грозное слово:
"Пожар!" Улица вдруг разглядела, что серый пар, казавшийся морозным
туманом и окружавший Блэкстона, был не туманом, а дымом. Дым сгущался,
широкими вялыми полосами полз из окна и быстро вился вверх над головой
Блэкстона. Дым становился все гуще, клубами палил из окна, и Блэкстон
вскоре почти потонул в нем. Но он не покидал своего поста. Как
механический предупредительный сигнал, он постепенно заставил толпу, все
еще подталкиваемую слепой энергией, приостановиться, а затем и отступить.
Сообразительность Блэкстона предотвратила новую огромную катастрофу.
Его громкий крик пробудил разум в обезумевшей толпе. В здании в это время
находились тысячи людей. Они стремились к выходам, но наталкивались здесь
на человеческую стену. Казалось, люди на улице любопытствовали узнать, что
же будет дальше. Наконец, подгоняемые криками Блэкстона, они повернулись и
сотнями уст повторяли теперь его предостерегающий возглас: "Назад, дом
горит!"
Толпа вытеснялась в соседние улицы, она убывала.
По широким гранитным лестницам низвергался буйный водопад голов, рук и
ног, водоворот людей, выкатывавшихся на улицу, вскакивавших на ноги и в
ужасе убегавших прочь. Все они, градом падая с лестниц, видели самое
страшное: пылающие лифты! Лифты - три, четыре, с горящими тюками бумаги,
мчавшиеся вверх и рассыпавшие брызги огня.
В дыму снова показался Блэкстон. Он быстро вырастал и вдруг
приблизился: он спрыгнул! Блэкстон упал в группу бежавших, и, как это ни
странно, никто не был ушиблен. Беглецы разлетелись по сторонам, как грязь,
в которую бросили камень. Они мигом вскочили, и только Блэкстон остался на
месте. Вскоре его унесли, и он быстро оправился, отделавшись вывихом ноги.
От первого появления Блэкстона до его прыжка прошло не больше пяти
минут. Десять минут спустя Пайн-стрит, Уолл-стрит, Томас-стрит,
Сидар-стрит, Нассау-стрит и Бродвей кишели пожарными обозами, дымящимися
паровыми насосами и санитарными каретами. Собрались все пожарные команды
Нью-Йорка.
Брандмейстер Келли сразу понял, какая опасность грозит деловому
кварталу. Он призвал на помощь шестьдесят шестую часть, то есть Бруклин,
чего не случалось со времени пожара в здании Эквитебл. Северный въезд
Бруклинского моста был закрыт, и восемь паровых насосов с обозами
понеслись через призрачно повисший в зимнем тумане мост к Манхэттену. Дым
шел из всех отверстий здания синдиката; оно было похоже на гигантскую
тридцатидвухэтажную печь. Кругом бушевали боевые сигналы,
предостерегающие, жуткие зовы рожка, резкие звонки, трели свистков. Поджог
был сделан в третьем этаже и в пущенных кверху лифтах. Никто и
впоследствии не мог сказать, кто совершил это злодеяние.
Горящие лифты срывались один за другим, как альпинисты, обессилевшие на
крутом подъеме. Из подвального этажа после каждого падения взметывались
облака раскаленной пыли. В вестибюле, в шахте лифтов гремели пушечные
выстрелы и стучал скорострельный огонь; от жара с треском срывались с
винтов обшивка шахты. Шахта превратилась в ревущий столб раскаленного
воздуха, увлекавшего кверху горящие тюки писем. Он пробил световой фонарь,
и фонтан искр взмыл над крышей. Здание стало вулканом, выплевывавшим
горящие клочья бумаг и пылавшие тюки. Они вздымались на воздух как ракеты
и, подобно артиллерийским снарядам, неслись над Манхэттеном.
Вокруг огнедышащего кратера кружил в опасной близости к нему аэроплан,
словно хищная птица над своим горящим гнездом: операторы "Эдисон-Био" с
птичьего полета снимали покрытый снегом горный хребет небоскребов с
действующим вулканом среди них.
Из лифтовой шахты огонь через двери расползался по этажам.
Оконные стекла вылетали с громким звоном и разбивались о
противоположные здания. Железные косяки окон сгибались от действия огня и,
выброшенные жаром, проносились по воздуху с глухим жужжанием аэропланных
пропеллеров. Цинк, которым были пропаяны подоконные листы и сточные
желоба, плавясь, падал шипящим раскаленным дождем. (За эти куски цинка
впоследствии платили большие деньги!)
Келли дал героическое сражение. Он проложил двадцать пять километров
шлангов и выпускал из ста двадцати труб сотни тысяч галлонов воды на
горящее здание. В общем, этот пожар поглотил двадцать пять миллионов
галлонов воды и обошелся городу Нью-Йорку в сто тридцать тысяч долларов -
на тридцать тысяч больше, чем поглотил пожар, вспыхнувший в здании
Эквитебл в 1911 году.
Келли одновременно боролся с огнем и холодом. Гидранты замерзали,
шланги лопались. Толстая ледяная гора покрыла улицу. Лед окутал сплошным
покровом горящее здание. Пайн-стрит на целый фут была засыпана ледяными
зернами, так как ветер разбрызгивал воду и превращал ее в мелкие льдинки,
падавшие на улицу.
Келли со своими батальонами окружил врага и восемь часов отбивал все
его атаки. На крышах окрестных зданий, задыхаясь от дыма, покрытые глыбами