Страница:
здание высилось феерически освещенной башней среди пестрой, многозвучной
сумятицы Бродвея.
Во всю длину четырех верхних этажей тянулась грандиозная
картина-реклама, сделанная по эскизу Хобби из тысяч разноцветных
электрических лампочек. Огромная карта Атлантического океана, окруженная
звездно-полосатыми флагами. Океан из голубых, вечно колышущихся волнистых
линий. Слева - Северная Америка, справа - Европа с британскими островами:
плотные сверкающие звездные кучи. Туннельный город, Бискайя, Азорские
острова, Бермудские и Финистерре - пятна рубиновых огней, слепящих, как
прожекторы. На океане ближе к Европе - четкое изображение парохода из
цветных огней. Но пароход не двигается с места. Под голубыми волнистыми
линиями очерчена красными огнями главная кривая, ведущая через Бермудские
и Азорские острова к берегам Испании и Франции: туннель. По туннелю от
континента к континенту непрестанно мчатся взад и вперед огненные поезда.
Шестивагонные поезда - каждые пять секунд! Светящийся туман подымается от
сверкающей картины, основанием которой служат спокойные, самоуверенные,
широкие молочно-белые гигантские буквы: "Атлантический туннель".
Чем лихорадочнее была окружавшая Аллана атмосфера, тем лучше он себя
чувствовал. Настроение у него было отличное, жизнь била в нем ключом, он
был здоровее и сильнее, чем когда-либо. Еще свободнее стала посадка его
головы, а плечи - еще шире и крепче. Глаза утратили свое детское,
добродушное выражение, взор был сосредоточен и уверен. Даже губы, прежде
сжатые, теперь словно расцвели неуловимой улыбкой. Он ел с аппетитом, спал
глубоким, спокойным сном и работал без торопливости, равномерно и
неутомимо.
Мод, в противоположность ему, потеряла долю своей свежести и красоты.
Ее юность прошла, из девушки она превратилась в женщину. Ее щеки лишились
прежнего свежего румянца, они немного поблекли и похудели. Она всегда была
теперь настороженной, гладкий лоб прорезали задумчивые складки.
Она страдала.
В феврале и марте она провела несколько чудесных недель, вознаградивших
ее за скучную и бессодержательную зиму. Она побывала с Маком на Бермудских
и Азорских островах и в Европе. Особенно на море она весь день могла
наслаждаться обществом Мака. Тем тяжелее ей было по возвращении опять
привыкать к Бронксу.
Неделями Мак бывал в разъездах: Буффало, Чикаго, Питтсбург, Туннельный
город, электрические станции на побережье. Он жил в экспрессах. А в
Нью-Йорке его уже снова ждала груда работы.
Правда, он сдержал свое обещание и чаще приезжал теперь в Бронкс, но
почти всегда, даже на воскресные дни, привозил неотложную работу. Часто он
являлся только к ночи - выспаться, принять ванну, позавтракать - и опять
исчезал.
В апреле солнце уже высоко стояло на небе и было даже несколько
нестерпимо душных дней. Мод прогуливалась с Эдит, которая уже бодро
семенила рядом с нею по парку, благоухавшему влажной землей и свежей
зеленью. Как и в прошлое лето. Мод часами стояла с Эдит на руках перед
клеткой обезьян и весело смеялась. Маленькая Эдит с раскрасневшимися от
восторга щечками каталась на изящном шотландском пони, бросала хлеб
медведям, сидевшим с раскрытой пастью у решеток, останавливалась перед
львятами. Так проходили послеобеденные часы. Иногда Мод отваживалась
посетить с ребенком шумный, пыльный центр Нью-Йорка, - у нее была
потребность ощущать вокруг жизнь. После этого она обычно садилась
отдохнуть в парке Баттери, где поезда воздушной железной дороги гремят над
головами играющих детей. Это было самое любимое место Мод во всем
необъятном Нью-Йорке.
Рядом с аквариумом стояли скамьи. Тут Мод располагалась и уносилась
мыслями далеко за пределы залива, пока ее дочурка, пыхтя от напряжения и
удовольствия, возилась с пестрыми формочками в песке. Белые пароходики
шныряли взад и вперед между Хобокеном, Эллис-Айлендом, Бедлоз-Айлендом,
Стэйтен-Айлендом, Бруклином. Широкая молочно-белая бухта и Гудзонов залив
кишели ими, - Мод насчитывала иногда сразу тридцать штук. На всех
пароходиках безостановочно подымался и опускался белый двуплечий рычаг,
похожий на коромысло весов. Казалось, будто пароходики шагают в
семимильных сапогах. Паром от Центрального вокзала Нью-Джерси проходил
нагруженный железнодорожными вагонами, буксирные и таможенные катера
беспокойно шныряли по воде. Вдали в солнечном тумане высился светлый
силуэт статуи Свободы, и казалось, будто она парит над водой. Еще дальше
тянулась голубая, еле заметная полоса, - это был Стэйтен-Айленд. Из
пароходных труб вырывалась белая струя пара, и через некоторое время
слышен был гудок или свисток. Бухта гудела тысячами голосов - от
пронзительного визга буксирных катеров до низкого, сотрясавшего воздух
рева океанских пароходов. Беспрерывно звенели цепи, вдали раздавались
удары по железу. Шум был такой многоголосый, что производил впечатление
своеобразного концерта я побуждал к грезам и раздумью.
Вдруг загудело совсем близко: огромный пассажирский пароход пробирался,
залитый солнцем, по мутной, зеленоватой воде Гудзона. На борту играл
оркестр, вся палуба была усеяна точками - человеческими головами, а на
корме чернела плотная масса палубных пассажиров.
- Помаши ручкой, Эдит, помаши пароходу!
И Эдит поднималась, махала маленьким жестяным ведерком и кричала -
совсем как свисток катера.
Когда они собирались домой, Эдит всегда просилась к отцу. Но Мод
объясняла ей, что папе мешать нельзя.
Мод опять усердно занялась музыкой. Она возобновила уроки и прилежно
упражнялась. Как много она позабыла! Несколько недель подряд она посещала
все интересные концерты и два раза в месяц играла в общежитии продавщиц и
швей. Но к наслаждению, которое приносила ей музыка, все чаще
примешивалась мучительная тоска. От этого Мод все реже и реже стала
подходить к роялю и в конце концов совсем забросила музыку. Она посещала
лекции по воспитанию детей, гигиене, этике и защите животных. Ее имя
мелькало даже в списках покровительниц разных обществ по призрению
инвалидов и воспитанию сирот - этих современных амбулаторий, где
перевязывают раны, нанесенные в немилосердной борьбе за хлеб насущный.
Но она ощущала какую-то внутреннюю пустоту, пустоту, в которой
клокотали гнев и желание.
Под вечер она неизменно вызывала Мака то телефону, и ей становилось
легче от одного звука его голоса.
- Мак, ты приедешь сегодня к обеду? - спрашивала она и напряженно ждала
его ответа, еще не докончив фразы.
- Сегодня? Нет, сегодня это невозможно! Но завтра я приеду, я это
устрою. Как поживает Эдит?
- Лучше, чем я, Мак! - Но она говорила это смеясь, чтобы не
расстраивать его.
- Пусть она подойдет к телефону, Мод.
И Мод, счастливая, что он вспомнил о ребенке, поднимала девочку, а Эдит
лепетала несколько слов в телефон.
- Ну, до свидания, Мак! Не беда, что сегодня не вышло, но завтра тебе
не будет пощады, слышишь?
- Да, я слышу. Завтра - непременно. Спокойной ночи, Мод!
Но впоследствии часто случалось, что Лайону никак не удавалось вызвать
Мака к телефону, так как он не мог оторваться от делового разговора.
И Мод, несчастная и рассерженная, нервно швыряла трубку, с трудом
удерживаясь от слез.
По вечерам Мод читала. Она прочла целые шкафы книг, но быстро убедилась
в том, что большинство книг не содержало ничего, кроме лжи. No, my dear
[нет, мой дорогой (англ.)], жизнь - нечто совсем другое! Но иногда ей
попадалась книга, изображавшая ее же горе во весь его рост. Глубоко
расстроенная, со слезами на глазах, блуждала она взад и вперед по пустым и
безмолвным комнатам. Наконец ее осенила замечательная мысль самой написать
книгу. Совсем особенную - такую, чтобы она стала сюрпризом для Мака. Эта
мысль захватила ее. Несколько часов она бегала по городу в поисках такой
тетради, какую она представила себе накануне. Наконец, нашла то, что
хотела. Это был дневник, тонкой желтоватой бумаги, в переплете из
крокодиловой кожи.
После обеда Мод приступила к работе. На первой странице она написала:
"_Жизнь моей маленькой дочурки Эдит и то, что она говорила. Написано ее
матерью Мод_".
"Да хранит ее бог, мою драгоценную Эдит", - написала она на второй
странице. А на третьей уже начиналось описание жизни Эдит: "То begin with
my sweet little daughter was born..." [начну с того, что моя дорогая
маленькая дочурка родилась... (англ.)]
Книгу она собиралась подарить Маку на рождество. Эта работа приводила
ее в восторг, и она скоротала за нею много одиноких вечеров. Она
добросовестно записывала каждую мелочь из жизни своей маленькой Эдит. Все
забавные словечки, все наивные и мудрые вопросы, замечания и мысли ее
девочки.
Иногда она отвлекалась от работы, углублялась в собственные заботы и
размышления.
Она жила от воскресенья до воскресенья, когда Мак приезжал к ней.
Воскресенья для нее были праздником. Она украшала дом, придумывала особое
меню, которое должно было вознаградить Мака за всю неделю. Но иногда Аллан
не мог вырваться и в воскресенье.
В один воскресный день он был внезапно вызван на сталелитейный завод в
Буффало. А в следующее воскресенье он привез с собой в Бронкс некоего
Шлоссера, начальника стройки на Бермудах, и Мод не получила от приезда
Мака почти никакого удовольствия, так как мужчины использовали этот день
для обсуждения технических вопросов.
И вот в один прекрасный день Мод явилась в необычное время в здание
синдиката и попросила Лайона передать Маку, что ей необходимо немедленно с
ним поговорить.
Она ждала в столовой, рядом с кабинетом Мака, и слышала, как чей-то
хриплый, жирный голос перечислял названия банков:
- "Манхэттен"... "Морган и Компания"... "Шерман"...
Она узнала голос С.Вульфа, которого терпеть не могла. Вдруг голос
замолк, и Мод услышала слова Мака:
- Сию минуту. Скажи, Лайон, что сию минуту.
Лайон вышел и шепотом передал ответ.
- Я не могу ждать, Лайон!
Китаец смущенно заморгал глазами и тихо вышел из комнаты.
Тотчас же появился Мак, разгоряченный работой, в наилучшем настроении.
Заливавшаяся слезами Мод закрывала лицо платком.
- Мод, что с тобой? - испуганно спросил он. - Что-нибудь с Эдит?
Мод заплакала еще сильнее. Эдит, Эдит... А о ней он и не подумал. Разве
с ней ничего не могло случиться?.. Ее плечи вздрагивали от рыданий.
- Я просто больше не в силах выносить это! - всхлипывала она, прижимая
платок к лицу.
Ее рыдания все усиливались. Она уже не могла перестать, как
расплакавшийся ребенок. Вся ее злоба, вся печаль рвались наружу.
Мак стоял совершенно растерянный. Потом дотронулся до плеча Мод и
сказал:
- Послушай, Мод, я ведь не виноват, что Шлоссер испортил нам воскресный
день. Он приехал со своего участка и никак не мог пробыть больше двух
дней.
- Не в одном этом воскресенье дело! Вчера вот был день рождения Эдит...
Я ждала... Я думала...
- День рождения Эдит? - смущенно переспросил Аллан.
- Да. Ты забыл о нем!
Мак стоял пристыженный.
- Как же это так? - пробормотал он. - Еще позавчера я помнил об этом! -
Помолчав, он продолжал: - Послушай, дитя мое, мне о стольких вещах
приходится помнить эти дни. Ведь так будет только пока все наладится...
Мод вскочила и топнула ногой. Покраснев от гнева, она смотрела на мужа
сквозь залившие ее лицо слезы:
- Ты без конца это говоришь, уже месяцы ты это говоришь! О, что за
жизнь!
Всхлипывая, она снова бросилась на стул и закрыла лицо. Мак
окончательно растерялся. Он стоял, как провинившийся школьник, и краснел.
Никогда еще не видел он Мод в таком волнении.
- Послушай, Мод! - снова начал он. - Иногда оказывается работы больше,
чем человек ожидает, но все это скоро изменится...
И он просил ее потерпеть еще, рассеяться, заняться музыкой, посещать
концерты, театры.
- Ах, все это я уже пробовала, скучно! Я сыта всем этим по горло! Все
только ждать и ждать!..
Мак покачал головой и беспомощно посмотрел на Мод.
- Да, так что же нам с тобой придумать? - тихо спросил он. - Не поехать
ли тебе на несколько недель в деревню? В Беркшир?
Мод вскинула голову и взглянула на него еще влажными, расширенными
глазами.
- Ты хочешь совсем от меня отделаться? - спросила она.
- Да нет же, нет! Я думал только о твоей пользе, дорогая Мод! Мне тебя
жаль, искренне жаль...
- Я не хочу, чтобы ты меня жалел, не хочу...
И снова неудержимо полились эти глупые слезы.
Мак посадил ее к себе на колени и старался ласками успокоить.
- Вечером я приеду в Бронкс! - сказал он наконец, как будто этого
обещания было достаточно, чтобы загладить его вину.
Мод вытерла заплаканное лицо:
- Хорошо. Но если ты приедешь позже половины девятого, я разведусь с
тобой! - Сказав это, Мод тотчас густо покраснела. - Я часто об этом
думала, не смейся, Мак! Так нельзя обходиться с женой. Я не шучу!
Она обняла Мака, прижалась своей горячей щекой к его загорелому лицу и
прошептала:
- Ведь я так тебя люблю, Мак, так люблю!
Ее глаза блестели, когда она спускалась в лифте с тридцать второго
этажа. Она чувствовала себя хорошо, на сердце у нее стало так тепло, но
вместе с тем ей было немного стыдно. Она вспомнила смущение Мака,
огорчение в его взоре, его беспомощность и скрытое удивление, что она не
могла понять, как необходима эта работа.
"Я себя вела как дура. Ужасно глупо! - досадовала она. - Что Мак теперь
подумает обо мне? Что у меня не хватает бодрости и терпения и что я не
способна понять его работу... И как глупо было лгать, что я уже часто
думала о разводе!"
Мысль о разводе пришла ей в голову только во время разговора с мужем.
- Да, право, дура! - пробормотала она, садясь в автомобиль, и
улыбнулась, чтобы справиться с неприятным ощущением стыда, которое вызвало
в ней ее поведение.
Аллан поручил Лайону в три четверти восьмого "выкинуть его из конторы".
Точно! Около восьми часов он забежал в магазин, накупил груду подарков для
Эдит и несколько вещей для Мод, не особенно тщательно выбирая, так как
ничего не смыслил в этих делах.
"Мод права", - думал Аллан, в то время как автомобиль мчался по
шестимильной, прямой как стрела, улице Лексингтона. Он ломал себе голову
над тем, как ему устроиться в будущем, чтобы можно было больше времени
посвящать семье. Но ни к какому решению он не пришел. Все дело было в том,
что количество работы с каждым днем возрастало, а не убывало.
"Что же мне делать? Если бы я мог кем-нибудь заменить Шлоссера, - он
так беспомощен!"
Мак вспомнил, что у него в кармане лежит несколько спешных писем,
перечел и подписал их. У Гарлем-Ривера он покончил с этим и велел
остановить автомобиль, чтобы опустить письма. Было двадцать минут
девятого.
- Сверни на Бостонскую дорогу, Энди, let her rip [дай хорошего ходу
(англ.)], но не сбей никого!
И Энди помчался по Бостонской дороге так, что прохожие шарахались в
сторону, а конный полицейский галопом бросился им вдогонку. Мак положил
ноги на противоположное сиденье, зажег сигару и, утомленный, закрыл глаза.
Он уже засыпал, когда автомобиль сразу остановился. Весь дом был
празднично освещен.
Мод, как ребенок, сбежала с лестницы и бросилась Маку на шею. Еще из
палисадника она закричала:
- О, какая я дура, Мак!
Ее не смущало, что шофер слышит ее.
Да, теперь она вооружится терпением и никогда не будет жаловаться.
- Клянусь тебе в этом, Мак!
Мод сдержала слово, но это далось ей нелегко.
Она больше не жаловалась, если Мак не приезжал в воскресный день или
если он привозил с собой столько работы, что едва мог уделить минутку
жене. Мак взял на себя сверхчеловеческий труд, - она это понимала, - труд,
какого не выдержал бы никто на его месте. От нее зависело не взваливать на
его плечи лишней обузы. Напротив, она должна была стремиться к тому, чтобы
дать ему возможность вполне насладиться коротким досугом.
Она была весела и беззаботна, когда он приезжал, и ничем не выдавала
тоску, томившую ее в его отсутствие. И странно - он, Мак, никогда не
спрашивал об этом, ему и в голову не приходило, что она страдает.
Настало лето. Пришла осень, в бронкском парке пожелтели листья, и
деревья перед домом сбрасывали свой зеленый убор, не ожидая вмешательства
ветра.
Мак спросил Мод, не хочет ли она переехать в Туннельный город. Она
скрыла свое удивление. Ему, пояснил он, придется раза два в неделю бывать
там, и он намерен устраивать по воскресным утрам нечто в роде аудиенций,
когда всякий, инженер или рабочий, мог бы высказывать ему свои пожелания и
жалобы.
- Если хочешь, Мак...
- Мне кажется, что так будет лучше всего, Мод! Вообще я собираюсь, как
только представиться возможность, перевести всю свою контору в Туннельный
город. Боюсь, впрочем, что тебе покажется там скучно.
- Хуже, чем в Бронксе, не будет, Мак! - с улыбкой ответила Мод.
Переезд должен был состояться весной. Но, готовясь к нему, Мод часто
задумывалась: "Что я буду делать в этой цементной пустыне?.."
Необходимо было взяться за какое-нибудь дело, которое захватило бы ее и
прогнало бы глупые мысли и мечты.
Наконец в голову Мод пришла чудесная мысль, и она ревностно взялась за
ее осуществление. Эта мысль оживила ее, она повеселела и улыбалась так
таинственно, что даже Маку это бросилось в глаза.
Мод некоторое время наслаждалась любопытством Мака, но не сумела долго
хранить свою тайну. Дело в том, сказала она, что ей необходимо чем-нибудь
заняться, необходимо найти себе настоящую работу, и такую, чтобы это не
было пустой игрой. И вот ей пришла в голову мысль работать в госпитале
Туннельного города.
- Не вздумай смеяться надо мной, Мак! Это совершенно серьезное
намерение.
Она, впрочем, уже начала слушать курс лекций, пояснила Мод, в детской
клинике доктора Вассермана.
Мак задумался.
- Ты в самом деле уже слушаешь лекции, Мод? - недоверчиво спросил он.
- Да, Мак, вот уже месяц, как я их посещаю. Когда весной я переберусь в
Туннельный город, у меня будет определенное занятие. Без этого я не могу.
Мак был смущен, стал задумчив и серьезен. Он изумленно моргал, не
находя слов. Мод потешалась над ним.
- Может быть, это и неплохо, если ты чем-нибудь займешься, Мод! -
задумчиво сказал он, кивая и растягивая слова. - Но почему непременно в
госпитале?..
Вдруг он весело рассмеялся. Он представил себе свою маленькую Мод в
костюме сестры милосердия.
- Ты что же, потребуешь большой оклад?
Мод была недовольна его шутливым тоном. Мак принял ее намерение за
каприз, за шутку, он не верил в ее выдержку. Он совсем не понимал, что
работа стала для нее потребностью. Мод оскорбляло это нежелание понять ее.
"Раньше такое отношение нисколько не огорчало меня, - подумала она на
другой день. - Очевидно, я изменилась". И Мод, терзавшаяся днем и ночью
потерей веры в свое счастье, пришла к заключению, что женщина не может
удовлетворяться только любовью и поклонением.
Вечером Мод осталась одна, шел приятный, освежающий дождь, и она
взялась за свой журнал.
Она записала несколько фраз маленькой Эдит, явно свидетельствовавших о
наивной жестокости и детском эгоизме ее обожаемой дочурки. "Качества,
свойственные всем детям", - не забыла прибавить Мод. Она продолжала
развивать эту мысль и написала: "Мне думается, что только матери и жены
бывают действительно самоотверженны. Дети и мужчины лишены этого качества.
Мужчины отличаются от детей лишь в одном: они легко жертвуют мелкими,
внешними, я сказала бы - несущественными вещами. Но от своих глубоких,
затаенных желаний и стремлений они никогда не откажутся ради любимого
человека. Мак - мужчина и эгоист, как все мужчины. Несмотря на свою любовь
к нему, я не могу избавить его от этого упрека".
Убедившись в том, что Эдит спит, Мод накинула шаль и вышла на веранду.
Тут она села в плетеное кресло и стала прислушиваться к шуму дождя. На
юго-западе тускло пламенело зарево: Нью-Йорк.
Собираясь уйти в спальню, она бросила взор на раскрытую книгу на
письменном столе. Она прочла свою запись, мудростью которой в глубине души
немного гордилась. Но теперь она недовольно покачала головой и приписала:
"Пишу час спустя, послушав, как шумит дождь. Не бросаю ли я Маку
незаслуженных упреков? Может быть, это я эгоистка? Разве Мак требует
чего-нибудь от меня? Не я ли требую жертв от него? Теперь все записанное
прежде в дневнике кажется мне полнейшим абсурдом. Сегодня мне уж не найти
истины. Как хорошо шумит дождь. Он приносит умиротворение и сон. - Мод,
маленькая дурочка Мака".
Тем временем на всех пяти станциях бурильные машины Мака Аллана уже
врезались во тьму на много миль вглубь. Словно страшные ворота, ведущие в
ад, были устья туннеля.
День и ночь без перерыва из этих ворот на поверхность земли вылетали со
скоростью экспресса нагруженные камнем поезда; день и ночь без перерыва с
бешеной скоростью кидались под землю поезда с рабочими и материалом. Эти
двойные штольни были похожи на раны, черные, страшные раны, все время
извергавшие гной и поглощавшие свежую кровь. А там, в глубине,
неистовствовал тысячерукий человек!
То, что делал Мак Аллан, было не похоже на труд в привычном смысле
этого слова. Это была яростная, адская борьба за секунды. Он _мчался_
сквозь камень!
При тех же машинах, при тех же материалах, но при старых методах работы
Аллану понадобилось бы для окончания туннеля девяносто лет. Но он трудился
не по восемь, а по двадцать четыре часа в сутки. Работал по воскресеньям и
праздникам. При проходке он работал в шесть смен, он заставлял своих
рабочих за четыре часа проделывать работу, которая при обычных темпах
отняла бы восемь часов. Таким путем он добивался шестикратной
производительности.
Место, где работала бурильная машина, называлось у туннельных рабочих
"адом". Там царил такой грохот, что почти все рабочие глохли, несмотря на
то, что закладывали уши ватой. Пробивавшие породу буры Аллана врезались в
нее со звонким и резким звуком. Она кричала, как тысяча младенцев, объятых
смертельным страхом, она хохотала, как толпа сумасшедших, она бредила, как
целая больница одержимых горячкой, и грохотала, как огромный водопад. По
знойным штольням на пять миль разносились ужасные, небывалые звуки, и
никто не услышал бы, если бы произошел обвал. Рев заглушал команду и
сигналы труб, поэтому все приказания передавались оптическими приборами.
Огромные прожекторы бросали яркие снопы то ослепительно-белого, то
кроваво-красного света на хаотическое смешение облитых потом людей, тел,
рушащихся глыб, тоже похожих на человеческие тела, и пыль катилась, словно
густые клубы пара, в световых конусах рефлекторов. Среди этого хаоса
кишащих тел и камней, содрогаясь, полз серый, покрытый пылью колосс, как
допотопное чудовище, вывалявшееся в тине, - бурильная машина Аллана.
Продуманная Алланом до мельчайших деталей, она походила на огромного
панцирного осьминога, с кабелем и электромотором вместо кишок, с черепом,
наполненным голыми человеческими телами, и волочащимся позади хвостом из
проводов и кабелей. Она расходовала энергию, равную мощности двух
курьерских паровозов. Это чудовище с горящими челюстями и многократно
расщепленной пастью ползло вперед, касаясь породы своими губами и
щупальцами. Покачиваясь и дрожа от первобытной ярости, оно наслаждалось
своей разрушительной силой и с ревом и воем въедалось по голову в камни.
Оно вытягивало щупальца и губы, впрыскивая что-то в разъеденные им дыры.
Его щупальца и губы - это буры с венцами из "алланита", полые, охлаждаемые
водой, а впущенное в отверстия вещество - динамит. Подобно морскому
осьминогу, оно внезапно меняет свой цвет. Его челюсти дымятся кровью,
спинной бугор зловеще сверкает, и вот этот страшный осьминог пятится,
окутанный красным дымом, а потом снова ползет вперед. Взад и вперед, день
и ночь, годами, без передышки.
Как только меняется цвет чудовища и оно отходит назад, толпа людей
бросается вверх по скалистой стене и с лихорадочной поспешностью соединяет
торчащие из пробуренной скважины проволоки. Потом люди, словно охваченные
ужасом, мчатся прочь. Грохот, гром, гул. Раздробленная порода грозно
преследует бегущих, ей предшествует град камней, осыпающих броневые плиты
бурильной машины. Тучи пыли вздымаются навстречу знойному багровому
туману. Вдруг опять - ослепительно-белый свет, и полунагие люди кидаются в
клубящееся облако пыли, взбегая по еще дымящейся куче обломков.
Продвигаясь вперед, чудовище алчно вытягивает свои прожорливые страшные
щупальца - клещи, краны, сует свою стальную нижнюю челюсть вперед, вверх и
_пожирает_ камни, скалы, щебень, которые сотни людей с искаженными,
блестящими от пота лицами бросают ему в пасть. Челюсти двигаются, отвисшее
до земли брюхо всасывает и переваривает все это, и сзади выходит наружу
бесконечный поток камней и обломков скал.
Сотни обливающихся потом дьяволов маячат вверху среди камней, тянут за
цепи, орут, ревут, и гора мусора заметно тает и оседает у них под ногами.
Прочь с пути, камень должен освободить дорогу - в этом задача!
И вот пестрые от грязи толпы людей уже долбят, сверлят, роют под
прожорливыми щупальцами чудовища, чтобы разровнять ему путь. Кряхтя, тащат
рабочие шпалы и рельсы. Рельсы свинчиваются, и чудовище движется вперед.
За его покрытое грязью тело, за его бедра, брюхо, за горбатую спину
цепляются крохотные человечки. Они высверливают дыры в потолке и стенах, в
земле, в нависших камнях, чтобы, заложив патроны, в любой момент можно
было произвести взрыв.
сумятицы Бродвея.
Во всю длину четырех верхних этажей тянулась грандиозная
картина-реклама, сделанная по эскизу Хобби из тысяч разноцветных
электрических лампочек. Огромная карта Атлантического океана, окруженная
звездно-полосатыми флагами. Океан из голубых, вечно колышущихся волнистых
линий. Слева - Северная Америка, справа - Европа с британскими островами:
плотные сверкающие звездные кучи. Туннельный город, Бискайя, Азорские
острова, Бермудские и Финистерре - пятна рубиновых огней, слепящих, как
прожекторы. На океане ближе к Европе - четкое изображение парохода из
цветных огней. Но пароход не двигается с места. Под голубыми волнистыми
линиями очерчена красными огнями главная кривая, ведущая через Бермудские
и Азорские острова к берегам Испании и Франции: туннель. По туннелю от
континента к континенту непрестанно мчатся взад и вперед огненные поезда.
Шестивагонные поезда - каждые пять секунд! Светящийся туман подымается от
сверкающей картины, основанием которой служат спокойные, самоуверенные,
широкие молочно-белые гигантские буквы: "Атлантический туннель".
Чем лихорадочнее была окружавшая Аллана атмосфера, тем лучше он себя
чувствовал. Настроение у него было отличное, жизнь била в нем ключом, он
был здоровее и сильнее, чем когда-либо. Еще свободнее стала посадка его
головы, а плечи - еще шире и крепче. Глаза утратили свое детское,
добродушное выражение, взор был сосредоточен и уверен. Даже губы, прежде
сжатые, теперь словно расцвели неуловимой улыбкой. Он ел с аппетитом, спал
глубоким, спокойным сном и работал без торопливости, равномерно и
неутомимо.
Мод, в противоположность ему, потеряла долю своей свежести и красоты.
Ее юность прошла, из девушки она превратилась в женщину. Ее щеки лишились
прежнего свежего румянца, они немного поблекли и похудели. Она всегда была
теперь настороженной, гладкий лоб прорезали задумчивые складки.
Она страдала.
В феврале и марте она провела несколько чудесных недель, вознаградивших
ее за скучную и бессодержательную зиму. Она побывала с Маком на Бермудских
и Азорских островах и в Европе. Особенно на море она весь день могла
наслаждаться обществом Мака. Тем тяжелее ей было по возвращении опять
привыкать к Бронксу.
Неделями Мак бывал в разъездах: Буффало, Чикаго, Питтсбург, Туннельный
город, электрические станции на побережье. Он жил в экспрессах. А в
Нью-Йорке его уже снова ждала груда работы.
Правда, он сдержал свое обещание и чаще приезжал теперь в Бронкс, но
почти всегда, даже на воскресные дни, привозил неотложную работу. Часто он
являлся только к ночи - выспаться, принять ванну, позавтракать - и опять
исчезал.
В апреле солнце уже высоко стояло на небе и было даже несколько
нестерпимо душных дней. Мод прогуливалась с Эдит, которая уже бодро
семенила рядом с нею по парку, благоухавшему влажной землей и свежей
зеленью. Как и в прошлое лето. Мод часами стояла с Эдит на руках перед
клеткой обезьян и весело смеялась. Маленькая Эдит с раскрасневшимися от
восторга щечками каталась на изящном шотландском пони, бросала хлеб
медведям, сидевшим с раскрытой пастью у решеток, останавливалась перед
львятами. Так проходили послеобеденные часы. Иногда Мод отваживалась
посетить с ребенком шумный, пыльный центр Нью-Йорка, - у нее была
потребность ощущать вокруг жизнь. После этого она обычно садилась
отдохнуть в парке Баттери, где поезда воздушной железной дороги гремят над
головами играющих детей. Это было самое любимое место Мод во всем
необъятном Нью-Йорке.
Рядом с аквариумом стояли скамьи. Тут Мод располагалась и уносилась
мыслями далеко за пределы залива, пока ее дочурка, пыхтя от напряжения и
удовольствия, возилась с пестрыми формочками в песке. Белые пароходики
шныряли взад и вперед между Хобокеном, Эллис-Айлендом, Бедлоз-Айлендом,
Стэйтен-Айлендом, Бруклином. Широкая молочно-белая бухта и Гудзонов залив
кишели ими, - Мод насчитывала иногда сразу тридцать штук. На всех
пароходиках безостановочно подымался и опускался белый двуплечий рычаг,
похожий на коромысло весов. Казалось, будто пароходики шагают в
семимильных сапогах. Паром от Центрального вокзала Нью-Джерси проходил
нагруженный железнодорожными вагонами, буксирные и таможенные катера
беспокойно шныряли по воде. Вдали в солнечном тумане высился светлый
силуэт статуи Свободы, и казалось, будто она парит над водой. Еще дальше
тянулась голубая, еле заметная полоса, - это был Стэйтен-Айленд. Из
пароходных труб вырывалась белая струя пара, и через некоторое время
слышен был гудок или свисток. Бухта гудела тысячами голосов - от
пронзительного визга буксирных катеров до низкого, сотрясавшего воздух
рева океанских пароходов. Беспрерывно звенели цепи, вдали раздавались
удары по железу. Шум был такой многоголосый, что производил впечатление
своеобразного концерта я побуждал к грезам и раздумью.
Вдруг загудело совсем близко: огромный пассажирский пароход пробирался,
залитый солнцем, по мутной, зеленоватой воде Гудзона. На борту играл
оркестр, вся палуба была усеяна точками - человеческими головами, а на
корме чернела плотная масса палубных пассажиров.
- Помаши ручкой, Эдит, помаши пароходу!
И Эдит поднималась, махала маленьким жестяным ведерком и кричала -
совсем как свисток катера.
Когда они собирались домой, Эдит всегда просилась к отцу. Но Мод
объясняла ей, что папе мешать нельзя.
Мод опять усердно занялась музыкой. Она возобновила уроки и прилежно
упражнялась. Как много она позабыла! Несколько недель подряд она посещала
все интересные концерты и два раза в месяц играла в общежитии продавщиц и
швей. Но к наслаждению, которое приносила ей музыка, все чаще
примешивалась мучительная тоска. От этого Мод все реже и реже стала
подходить к роялю и в конце концов совсем забросила музыку. Она посещала
лекции по воспитанию детей, гигиене, этике и защите животных. Ее имя
мелькало даже в списках покровительниц разных обществ по призрению
инвалидов и воспитанию сирот - этих современных амбулаторий, где
перевязывают раны, нанесенные в немилосердной борьбе за хлеб насущный.
Но она ощущала какую-то внутреннюю пустоту, пустоту, в которой
клокотали гнев и желание.
Под вечер она неизменно вызывала Мака то телефону, и ей становилось
легче от одного звука его голоса.
- Мак, ты приедешь сегодня к обеду? - спрашивала она и напряженно ждала
его ответа, еще не докончив фразы.
- Сегодня? Нет, сегодня это невозможно! Но завтра я приеду, я это
устрою. Как поживает Эдит?
- Лучше, чем я, Мак! - Но она говорила это смеясь, чтобы не
расстраивать его.
- Пусть она подойдет к телефону, Мод.
И Мод, счастливая, что он вспомнил о ребенке, поднимала девочку, а Эдит
лепетала несколько слов в телефон.
- Ну, до свидания, Мак! Не беда, что сегодня не вышло, но завтра тебе
не будет пощады, слышишь?
- Да, я слышу. Завтра - непременно. Спокойной ночи, Мод!
Но впоследствии часто случалось, что Лайону никак не удавалось вызвать
Мака к телефону, так как он не мог оторваться от делового разговора.
И Мод, несчастная и рассерженная, нервно швыряла трубку, с трудом
удерживаясь от слез.
По вечерам Мод читала. Она прочла целые шкафы книг, но быстро убедилась
в том, что большинство книг не содержало ничего, кроме лжи. No, my dear
[нет, мой дорогой (англ.)], жизнь - нечто совсем другое! Но иногда ей
попадалась книга, изображавшая ее же горе во весь его рост. Глубоко
расстроенная, со слезами на глазах, блуждала она взад и вперед по пустым и
безмолвным комнатам. Наконец ее осенила замечательная мысль самой написать
книгу. Совсем особенную - такую, чтобы она стала сюрпризом для Мака. Эта
мысль захватила ее. Несколько часов она бегала по городу в поисках такой
тетради, какую она представила себе накануне. Наконец, нашла то, что
хотела. Это был дневник, тонкой желтоватой бумаги, в переплете из
крокодиловой кожи.
После обеда Мод приступила к работе. На первой странице она написала:
"_Жизнь моей маленькой дочурки Эдит и то, что она говорила. Написано ее
матерью Мод_".
"Да хранит ее бог, мою драгоценную Эдит", - написала она на второй
странице. А на третьей уже начиналось описание жизни Эдит: "То begin with
my sweet little daughter was born..." [начну с того, что моя дорогая
маленькая дочурка родилась... (англ.)]
Книгу она собиралась подарить Маку на рождество. Эта работа приводила
ее в восторг, и она скоротала за нею много одиноких вечеров. Она
добросовестно записывала каждую мелочь из жизни своей маленькой Эдит. Все
забавные словечки, все наивные и мудрые вопросы, замечания и мысли ее
девочки.
Иногда она отвлекалась от работы, углублялась в собственные заботы и
размышления.
Она жила от воскресенья до воскресенья, когда Мак приезжал к ней.
Воскресенья для нее были праздником. Она украшала дом, придумывала особое
меню, которое должно было вознаградить Мака за всю неделю. Но иногда Аллан
не мог вырваться и в воскресенье.
В один воскресный день он был внезапно вызван на сталелитейный завод в
Буффало. А в следующее воскресенье он привез с собой в Бронкс некоего
Шлоссера, начальника стройки на Бермудах, и Мод не получила от приезда
Мака почти никакого удовольствия, так как мужчины использовали этот день
для обсуждения технических вопросов.
И вот в один прекрасный день Мод явилась в необычное время в здание
синдиката и попросила Лайона передать Маку, что ей необходимо немедленно с
ним поговорить.
Она ждала в столовой, рядом с кабинетом Мака, и слышала, как чей-то
хриплый, жирный голос перечислял названия банков:
- "Манхэттен"... "Морган и Компания"... "Шерман"...
Она узнала голос С.Вульфа, которого терпеть не могла. Вдруг голос
замолк, и Мод услышала слова Мака:
- Сию минуту. Скажи, Лайон, что сию минуту.
Лайон вышел и шепотом передал ответ.
- Я не могу ждать, Лайон!
Китаец смущенно заморгал глазами и тихо вышел из комнаты.
Тотчас же появился Мак, разгоряченный работой, в наилучшем настроении.
Заливавшаяся слезами Мод закрывала лицо платком.
- Мод, что с тобой? - испуганно спросил он. - Что-нибудь с Эдит?
Мод заплакала еще сильнее. Эдит, Эдит... А о ней он и не подумал. Разве
с ней ничего не могло случиться?.. Ее плечи вздрагивали от рыданий.
- Я просто больше не в силах выносить это! - всхлипывала она, прижимая
платок к лицу.
Ее рыдания все усиливались. Она уже не могла перестать, как
расплакавшийся ребенок. Вся ее злоба, вся печаль рвались наружу.
Мак стоял совершенно растерянный. Потом дотронулся до плеча Мод и
сказал:
- Послушай, Мод, я ведь не виноват, что Шлоссер испортил нам воскресный
день. Он приехал со своего участка и никак не мог пробыть больше двух
дней.
- Не в одном этом воскресенье дело! Вчера вот был день рождения Эдит...
Я ждала... Я думала...
- День рождения Эдит? - смущенно переспросил Аллан.
- Да. Ты забыл о нем!
Мак стоял пристыженный.
- Как же это так? - пробормотал он. - Еще позавчера я помнил об этом! -
Помолчав, он продолжал: - Послушай, дитя мое, мне о стольких вещах
приходится помнить эти дни. Ведь так будет только пока все наладится...
Мод вскочила и топнула ногой. Покраснев от гнева, она смотрела на мужа
сквозь залившие ее лицо слезы:
- Ты без конца это говоришь, уже месяцы ты это говоришь! О, что за
жизнь!
Всхлипывая, она снова бросилась на стул и закрыла лицо. Мак
окончательно растерялся. Он стоял, как провинившийся школьник, и краснел.
Никогда еще не видел он Мод в таком волнении.
- Послушай, Мод! - снова начал он. - Иногда оказывается работы больше,
чем человек ожидает, но все это скоро изменится...
И он просил ее потерпеть еще, рассеяться, заняться музыкой, посещать
концерты, театры.
- Ах, все это я уже пробовала, скучно! Я сыта всем этим по горло! Все
только ждать и ждать!..
Мак покачал головой и беспомощно посмотрел на Мод.
- Да, так что же нам с тобой придумать? - тихо спросил он. - Не поехать
ли тебе на несколько недель в деревню? В Беркшир?
Мод вскинула голову и взглянула на него еще влажными, расширенными
глазами.
- Ты хочешь совсем от меня отделаться? - спросила она.
- Да нет же, нет! Я думал только о твоей пользе, дорогая Мод! Мне тебя
жаль, искренне жаль...
- Я не хочу, чтобы ты меня жалел, не хочу...
И снова неудержимо полились эти глупые слезы.
Мак посадил ее к себе на колени и старался ласками успокоить.
- Вечером я приеду в Бронкс! - сказал он наконец, как будто этого
обещания было достаточно, чтобы загладить его вину.
Мод вытерла заплаканное лицо:
- Хорошо. Но если ты приедешь позже половины девятого, я разведусь с
тобой! - Сказав это, Мод тотчас густо покраснела. - Я часто об этом
думала, не смейся, Мак! Так нельзя обходиться с женой. Я не шучу!
Она обняла Мака, прижалась своей горячей щекой к его загорелому лицу и
прошептала:
- Ведь я так тебя люблю, Мак, так люблю!
Ее глаза блестели, когда она спускалась в лифте с тридцать второго
этажа. Она чувствовала себя хорошо, на сердце у нее стало так тепло, но
вместе с тем ей было немного стыдно. Она вспомнила смущение Мака,
огорчение в его взоре, его беспомощность и скрытое удивление, что она не
могла понять, как необходима эта работа.
"Я себя вела как дура. Ужасно глупо! - досадовала она. - Что Мак теперь
подумает обо мне? Что у меня не хватает бодрости и терпения и что я не
способна понять его работу... И как глупо было лгать, что я уже часто
думала о разводе!"
Мысль о разводе пришла ей в голову только во время разговора с мужем.
- Да, право, дура! - пробормотала она, садясь в автомобиль, и
улыбнулась, чтобы справиться с неприятным ощущением стыда, которое вызвало
в ней ее поведение.
Аллан поручил Лайону в три четверти восьмого "выкинуть его из конторы".
Точно! Около восьми часов он забежал в магазин, накупил груду подарков для
Эдит и несколько вещей для Мод, не особенно тщательно выбирая, так как
ничего не смыслил в этих делах.
"Мод права", - думал Аллан, в то время как автомобиль мчался по
шестимильной, прямой как стрела, улице Лексингтона. Он ломал себе голову
над тем, как ему устроиться в будущем, чтобы можно было больше времени
посвящать семье. Но ни к какому решению он не пришел. Все дело было в том,
что количество работы с каждым днем возрастало, а не убывало.
"Что же мне делать? Если бы я мог кем-нибудь заменить Шлоссера, - он
так беспомощен!"
Мак вспомнил, что у него в кармане лежит несколько спешных писем,
перечел и подписал их. У Гарлем-Ривера он покончил с этим и велел
остановить автомобиль, чтобы опустить письма. Было двадцать минут
девятого.
- Сверни на Бостонскую дорогу, Энди, let her rip [дай хорошего ходу
(англ.)], но не сбей никого!
И Энди помчался по Бостонской дороге так, что прохожие шарахались в
сторону, а конный полицейский галопом бросился им вдогонку. Мак положил
ноги на противоположное сиденье, зажег сигару и, утомленный, закрыл глаза.
Он уже засыпал, когда автомобиль сразу остановился. Весь дом был
празднично освещен.
Мод, как ребенок, сбежала с лестницы и бросилась Маку на шею. Еще из
палисадника она закричала:
- О, какая я дура, Мак!
Ее не смущало, что шофер слышит ее.
Да, теперь она вооружится терпением и никогда не будет жаловаться.
- Клянусь тебе в этом, Мак!
Мод сдержала слово, но это далось ей нелегко.
Она больше не жаловалась, если Мак не приезжал в воскресный день или
если он привозил с собой столько работы, что едва мог уделить минутку
жене. Мак взял на себя сверхчеловеческий труд, - она это понимала, - труд,
какого не выдержал бы никто на его месте. От нее зависело не взваливать на
его плечи лишней обузы. Напротив, она должна была стремиться к тому, чтобы
дать ему возможность вполне насладиться коротким досугом.
Она была весела и беззаботна, когда он приезжал, и ничем не выдавала
тоску, томившую ее в его отсутствие. И странно - он, Мак, никогда не
спрашивал об этом, ему и в голову не приходило, что она страдает.
Настало лето. Пришла осень, в бронкском парке пожелтели листья, и
деревья перед домом сбрасывали свой зеленый убор, не ожидая вмешательства
ветра.
Мак спросил Мод, не хочет ли она переехать в Туннельный город. Она
скрыла свое удивление. Ему, пояснил он, придется раза два в неделю бывать
там, и он намерен устраивать по воскресным утрам нечто в роде аудиенций,
когда всякий, инженер или рабочий, мог бы высказывать ему свои пожелания и
жалобы.
- Если хочешь, Мак...
- Мне кажется, что так будет лучше всего, Мод! Вообще я собираюсь, как
только представиться возможность, перевести всю свою контору в Туннельный
город. Боюсь, впрочем, что тебе покажется там скучно.
- Хуже, чем в Бронксе, не будет, Мак! - с улыбкой ответила Мод.
Переезд должен был состояться весной. Но, готовясь к нему, Мод часто
задумывалась: "Что я буду делать в этой цементной пустыне?.."
Необходимо было взяться за какое-нибудь дело, которое захватило бы ее и
прогнало бы глупые мысли и мечты.
Наконец в голову Мод пришла чудесная мысль, и она ревностно взялась за
ее осуществление. Эта мысль оживила ее, она повеселела и улыбалась так
таинственно, что даже Маку это бросилось в глаза.
Мод некоторое время наслаждалась любопытством Мака, но не сумела долго
хранить свою тайну. Дело в том, сказала она, что ей необходимо чем-нибудь
заняться, необходимо найти себе настоящую работу, и такую, чтобы это не
было пустой игрой. И вот ей пришла в голову мысль работать в госпитале
Туннельного города.
- Не вздумай смеяться надо мной, Мак! Это совершенно серьезное
намерение.
Она, впрочем, уже начала слушать курс лекций, пояснила Мод, в детской
клинике доктора Вассермана.
Мак задумался.
- Ты в самом деле уже слушаешь лекции, Мод? - недоверчиво спросил он.
- Да, Мак, вот уже месяц, как я их посещаю. Когда весной я переберусь в
Туннельный город, у меня будет определенное занятие. Без этого я не могу.
Мак был смущен, стал задумчив и серьезен. Он изумленно моргал, не
находя слов. Мод потешалась над ним.
- Может быть, это и неплохо, если ты чем-нибудь займешься, Мод! -
задумчиво сказал он, кивая и растягивая слова. - Но почему непременно в
госпитале?..
Вдруг он весело рассмеялся. Он представил себе свою маленькую Мод в
костюме сестры милосердия.
- Ты что же, потребуешь большой оклад?
Мод была недовольна его шутливым тоном. Мак принял ее намерение за
каприз, за шутку, он не верил в ее выдержку. Он совсем не понимал, что
работа стала для нее потребностью. Мод оскорбляло это нежелание понять ее.
"Раньше такое отношение нисколько не огорчало меня, - подумала она на
другой день. - Очевидно, я изменилась". И Мод, терзавшаяся днем и ночью
потерей веры в свое счастье, пришла к заключению, что женщина не может
удовлетворяться только любовью и поклонением.
Вечером Мод осталась одна, шел приятный, освежающий дождь, и она
взялась за свой журнал.
Она записала несколько фраз маленькой Эдит, явно свидетельствовавших о
наивной жестокости и детском эгоизме ее обожаемой дочурки. "Качества,
свойственные всем детям", - не забыла прибавить Мод. Она продолжала
развивать эту мысль и написала: "Мне думается, что только матери и жены
бывают действительно самоотверженны. Дети и мужчины лишены этого качества.
Мужчины отличаются от детей лишь в одном: они легко жертвуют мелкими,
внешними, я сказала бы - несущественными вещами. Но от своих глубоких,
затаенных желаний и стремлений они никогда не откажутся ради любимого
человека. Мак - мужчина и эгоист, как все мужчины. Несмотря на свою любовь
к нему, я не могу избавить его от этого упрека".
Убедившись в том, что Эдит спит, Мод накинула шаль и вышла на веранду.
Тут она села в плетеное кресло и стала прислушиваться к шуму дождя. На
юго-западе тускло пламенело зарево: Нью-Йорк.
Собираясь уйти в спальню, она бросила взор на раскрытую книгу на
письменном столе. Она прочла свою запись, мудростью которой в глубине души
немного гордилась. Но теперь она недовольно покачала головой и приписала:
"Пишу час спустя, послушав, как шумит дождь. Не бросаю ли я Маку
незаслуженных упреков? Может быть, это я эгоистка? Разве Мак требует
чего-нибудь от меня? Не я ли требую жертв от него? Теперь все записанное
прежде в дневнике кажется мне полнейшим абсурдом. Сегодня мне уж не найти
истины. Как хорошо шумит дождь. Он приносит умиротворение и сон. - Мод,
маленькая дурочка Мака".
Тем временем на всех пяти станциях бурильные машины Мака Аллана уже
врезались во тьму на много миль вглубь. Словно страшные ворота, ведущие в
ад, были устья туннеля.
День и ночь без перерыва из этих ворот на поверхность земли вылетали со
скоростью экспресса нагруженные камнем поезда; день и ночь без перерыва с
бешеной скоростью кидались под землю поезда с рабочими и материалом. Эти
двойные штольни были похожи на раны, черные, страшные раны, все время
извергавшие гной и поглощавшие свежую кровь. А там, в глубине,
неистовствовал тысячерукий человек!
То, что делал Мак Аллан, было не похоже на труд в привычном смысле
этого слова. Это была яростная, адская борьба за секунды. Он _мчался_
сквозь камень!
При тех же машинах, при тех же материалах, но при старых методах работы
Аллану понадобилось бы для окончания туннеля девяносто лет. Но он трудился
не по восемь, а по двадцать четыре часа в сутки. Работал по воскресеньям и
праздникам. При проходке он работал в шесть смен, он заставлял своих
рабочих за четыре часа проделывать работу, которая при обычных темпах
отняла бы восемь часов. Таким путем он добивался шестикратной
производительности.
Место, где работала бурильная машина, называлось у туннельных рабочих
"адом". Там царил такой грохот, что почти все рабочие глохли, несмотря на
то, что закладывали уши ватой. Пробивавшие породу буры Аллана врезались в
нее со звонким и резким звуком. Она кричала, как тысяча младенцев, объятых
смертельным страхом, она хохотала, как толпа сумасшедших, она бредила, как
целая больница одержимых горячкой, и грохотала, как огромный водопад. По
знойным штольням на пять миль разносились ужасные, небывалые звуки, и
никто не услышал бы, если бы произошел обвал. Рев заглушал команду и
сигналы труб, поэтому все приказания передавались оптическими приборами.
Огромные прожекторы бросали яркие снопы то ослепительно-белого, то
кроваво-красного света на хаотическое смешение облитых потом людей, тел,
рушащихся глыб, тоже похожих на человеческие тела, и пыль катилась, словно
густые клубы пара, в световых конусах рефлекторов. Среди этого хаоса
кишащих тел и камней, содрогаясь, полз серый, покрытый пылью колосс, как
допотопное чудовище, вывалявшееся в тине, - бурильная машина Аллана.
Продуманная Алланом до мельчайших деталей, она походила на огромного
панцирного осьминога, с кабелем и электромотором вместо кишок, с черепом,
наполненным голыми человеческими телами, и волочащимся позади хвостом из
проводов и кабелей. Она расходовала энергию, равную мощности двух
курьерских паровозов. Это чудовище с горящими челюстями и многократно
расщепленной пастью ползло вперед, касаясь породы своими губами и
щупальцами. Покачиваясь и дрожа от первобытной ярости, оно наслаждалось
своей разрушительной силой и с ревом и воем въедалось по голову в камни.
Оно вытягивало щупальца и губы, впрыскивая что-то в разъеденные им дыры.
Его щупальца и губы - это буры с венцами из "алланита", полые, охлаждаемые
водой, а впущенное в отверстия вещество - динамит. Подобно морскому
осьминогу, оно внезапно меняет свой цвет. Его челюсти дымятся кровью,
спинной бугор зловеще сверкает, и вот этот страшный осьминог пятится,
окутанный красным дымом, а потом снова ползет вперед. Взад и вперед, день
и ночь, годами, без передышки.
Как только меняется цвет чудовища и оно отходит назад, толпа людей
бросается вверх по скалистой стене и с лихорадочной поспешностью соединяет
торчащие из пробуренной скважины проволоки. Потом люди, словно охваченные
ужасом, мчатся прочь. Грохот, гром, гул. Раздробленная порода грозно
преследует бегущих, ей предшествует град камней, осыпающих броневые плиты
бурильной машины. Тучи пыли вздымаются навстречу знойному багровому
туману. Вдруг опять - ослепительно-белый свет, и полунагие люди кидаются в
клубящееся облако пыли, взбегая по еще дымящейся куче обломков.
Продвигаясь вперед, чудовище алчно вытягивает свои прожорливые страшные
щупальца - клещи, краны, сует свою стальную нижнюю челюсть вперед, вверх и
_пожирает_ камни, скалы, щебень, которые сотни людей с искаженными,
блестящими от пота лицами бросают ему в пасть. Челюсти двигаются, отвисшее
до земли брюхо всасывает и переваривает все это, и сзади выходит наружу
бесконечный поток камней и обломков скал.
Сотни обливающихся потом дьяволов маячат вверху среди камней, тянут за
цепи, орут, ревут, и гора мусора заметно тает и оседает у них под ногами.
Прочь с пути, камень должен освободить дорогу - в этом задача!
И вот пестрые от грязи толпы людей уже долбят, сверлят, роют под
прожорливыми щупальцами чудовища, чтобы разровнять ему путь. Кряхтя, тащат
рабочие шпалы и рельсы. Рельсы свинчиваются, и чудовище движется вперед.
За его покрытое грязью тело, за его бедра, брюхо, за горбатую спину
цепляются крохотные человечки. Они высверливают дыры в потолке и стенах, в
земле, в нависших камнях, чтобы, заложив патроны, в любой момент можно
было произвести взрыв.