Страница:
сокращенно Бони. Так звали его белую лошадь. Бони уже много лет провел
внизу, в темноте, и наполовину ослеп. Его спина сгорбилась, и голова была
опущена к земле, потому что в низких штреках ему постоянно приходилось
нагибаться. В лужах между узкими рельсами Бони стоптал свои копыта, и они
стали как лепешки. Его лучшие годы остались уже позади, и он порядком
облез. Вокруг глаз и ноздрей у него образовались красные круги, которые
его не украшали. При всем том Бони чувствовал себя прекрасно, - он был
толст и жирен и стал флегматиком. Он всегда шел одинаковой рысцой. Его
мозг установился на этом аллюре, и иначе бегать он уже не умел. Мак мог
без конца вертеться перед ним со щеткой (о ней будет речь впереди), - Бони
не ускорял шага. Мак мог колотить его, и тогда этот старый жулик делал
вид, будто торопится, - он показывал свое старание, быстрее кивал головой,
громче топал по грязи, но шага опять-таки не ускорял.
Мак не особенно нежничал с Бони. Когда он хотел, чтобы Бони подался в
сторону, то локтем толкал его в брюхо, иначе Бони не желал понимать. Хотя
он и видел, что должен уступить дорогу, и настораживал уши, он все-таки
ждал, пока его не толкнут в бок. Когда Бони засыпал, как это часто с ним
случалось, Мак угощал его кулаком по носу. Ведь Мак обязан был доставлять
вагонетки, и если бы он не справлялся с ними, его выгнали бы. Он не мог
быть снисходительным. Несмотря на все это, они были добрыми друзьями.
Иногда отсвистав весь свой репертуар, Мак похлопывал Бони по шее и болтал
с ним:
- He, old Boney, how are you to-day, old fellow? All right, are you?
[Эй, Бони, старина, как ты себя сегодня чувствуешь? Хорошо, не правда ли?
(англ.)]
После полугодового знакомства Мак вдруг заметил, что Бони грязен. Он
только здесь, в темноте, при свете лампы, казался белой масти. Если бы его
выволокли на свет божий - holy Gee! [черт побери! (англ.)] - как Бони
должен был бы стыдиться!
Мак сколотил немного денег и купил скребницу. Бони и думать забыл об
этом предмете комфорта. Мак это заметил, так как Бони повернул голову.
Этого он не делал даже тогда, когда рядом с ним производили взрывы. Потом
Бони стал водить из стороны в сторону своим толстым отвислым брюхом, чтобы
вдоволь насладиться щеткой. Мак попробовал пустить в ход и воду - он вбил
себе в голову, что превратит Бони в белоснежного коня! Но от прикосновения
воды Бони содрогался, словно от электрического тока, и беспокойно
переступал с ноги на ногу. Мак удовлетворился сухой скребницей. И если он
долго скреб, старик Бони внезапно вытягивал шею и испускал прерывистый и
плаксивый собачий вой - жалкую пародию на ржание. Тогда Мак разражался
хохотом, который гулко разносился по штреку.
Мак без сомнения любил Бони. До сих пор он иногда вспоминает о нем. Он
питает необычайный интерес к старым, толстым белым лошадям со сгорбленной
спиной и иногда останавливается, похлопывает такую лошадь по шее и
говорит: "Смотри, Мод, вот так выглядел Бони!" Но Мод видела уже столько
разных Бони, что начинала сомневаться в их сходстве с подлинным. Мак
ничего не смыслит в картинах и никогда не истратил на них ни цента, но Мод
нашла среди его вещей примитивно нарисованную старую белую лошадь.
Впрочем, только через два года после замужества она заметила это его
пристрастие. Однажды на холмах Беркшира он вдруг остановил свой
автомобиль.
- Посмотри-ка на этого белого коня, Мод, - сказал он, указывая на
остановившуюся у дороги старую лошадь, запряженную в деревенскую телегу.
Мод не могла удержаться от смеха.
- Что ты, Мак, эта старая белая кляча похожа на тысячи других!
С этим Мак, конечно, должен был согласиться.
- Так-то так, Мод, - кивнул он, - но у меня когда-то была точно такая
же белая лошадь.
- Когда?
- Когда? - Мак устремил взор вдаль; труднее всего ему было говорить о
себе. - Это было давно, Мод! В шахте "Дядя Том".
Еще кое-что осталось у Мака со времен "Дяди Тома" - пронзительный крик
хищной птицы "гей, гей", который он невольно издавал и теперь, когда
кто-нибудь вертелся под колесами автомобиля. Этому возгласу он научился в
шахте. Им он подгонял Бони, когда нужно было тронуться с места, им
останавливал его, когда вагонетка сходила с рельсов.
Почти три года проработал Мак в восьмом ярусе и прошел по штольням
"Дяди Тома" половину длины земного экватора, когда разразилась катастрофа,
которую многие помнят и поныне. Она стоила жизни двумстам семидесяти двум
рудокопам, но принесла счастье Маку.
В третью ночь после троицы, в три часа утра взорвались рудничные газы в
нижнем ярусе "Дяди Тома".
Мак вел назад поезд пустых вагонеток и насвистывал уличную песенку,
которую каждый вечер исполнял хриплый фонограф в saloon Джонсона. И вдруг
сквозь грохот железных вагонеток он услыхал отдаленный гром. Продолжая
насвистывать, Мак машинально оглянулся. Он увидел, что подпорки и балки
ломались, как спички, и гора оседала. Мак изо всех сил дернул Бони за
повод и закричал ему в ухо: "Гей, гей! Git up, git up!" [Берегись,
берегись! (англ.)] Услышав, как трещат позади подпорки, Бони испугался и
попытался пуститься галопом. Старик Бонапарт так вытянул свое неуклюжее
тело, что оно совсем распласталось; он высоко выбрасывал ноги, как скакун,
подходящий к финишу, но вдруг исчез под грудой валившихся камней. Мак
бежал во всю мочь, так как гора гналась за ним. Зевать нельзя было! И вот
он с ужасом заметил, что подпорки и балки трещат и впереди него, а потолок
опускается. Схватившись руками за голову, он волчком завертелся на месте и
бросился в боковую выемку. Штольня с грохотом обрушилась, стены выемки
затрещали, и, подгоняемый падающими камнями, Мак бешено кинулся дальше.
Под конец он бежал уже только по кругу, обхватив голову руками и крича...
Мак дрожал всем телом и совершенно обессилел. Он увидел, что забежал в
конюшню, как сделал бы и Бони, если бы гора не настигла его. Мальчик
вынужден был присесть, ноги отказывались нести его, и вот он сидел,
оглушенный ужасом, и целый час не мог ни о чем думать. Наконец он поправил
свою тускло горевшую лампу и огляделся. Он был заперт со всех сторон
камнем и углем! Мальчик пытался сообразить, как все это произошло, но ему
ничего не приходило на ум.
Так он просидел долгие часы. Он плакал от отчаяния и чувства
одиночества, но потом взял себя в руки. Он сунул в рот жевательную
резинку, и жизненные силы вернулись к нему.
Произошел взрыв газов или угольной пыли - это было очевидно. Бони был
убит обвалом, а он... Ну, его, наверное, откопают!
Мак сидел на земле при свете своей маленькой лампы и ждал. Он ждал
несколько часов, потом в его душу закрался ледяной страх, и он в ужасе
вскочил. Схватив лампу, он прошел по штольне вправо и влево, освещая груды
осыпавшегося камня. Дороги не было! Оставалось только ждать. Мак обыскал
ящик для овса, сел на землю и предоставил мыслям полную свободу. Он
вспомнил Бони, отца и Фреда, вместе с ним отправившихся в шахту, трактир
Джонсона, вспомнил песенку фонографа, покерный автомат. Мысленно он
опускал свои пять центов, поворачивал рукоятку, отпускал ее - удивительно,
он все время выигрывал: фульхэнд, ройяль-флеш...
От этой игры его отвлек странный звук. Где-то тикало и потрескивало,
как в телефоне. Мак напряженно прислушался и понял, что услышать он ничего
не мог. Вокруг была тишина. Его уши дремали. Но эта страшная тишина была
невыносима. Он засунул указательные пальцы в уши и прочистил их,
откашлялся и громко сплюнул. Потом сел, прислонив голову к стене и смотря
прямо перед собой на приготовленную для Бони солому. В конце концов он лег
на нее и с тяжким чувством полнейшей безнадежности уснул.
Он проснулся (ему казалось, что прошло несколько часов) от сырости.
Лампа погасла. Когда он сделал шаг вперед, под его ногой плеснулась вода.
Мак был голоден. Он взял горсть овса и начал жевать. Потом, глядя во мрак,
уселся, скрючившись, на брус, к которому привязывали Бони, и снова
продолжал жевать зерно за зерном. Все время он прислушивался, но ни стука,
ни голосов не было слышно, доносился только звук капающей и журчащей воды.
Мрак был ужасен. Через некоторое время Мак соскочил с бруса,
заскрежетал зубами и, схватив себя за волосы, бешено помчался вперед. Он
наткнулся на стену, два-три раза с размаху ударился об нее головой и
бессмысленно стал бить кулаками по камням. Этот приступ неистового
отчаяния продолжался недолго. Мак ощупью добрался опять до бруса и снова
стал жевать овес, роняя слезы.
Так он сидел часами. Ничто не шевелилось. О нем забыли!
Мак сидел, жевал овес и думал. Его маленькая голова начала работать,
мысли прояснились. В этот страшный час Мак должен был показать себя.
И он себя показал!
Он вдруг соскочил на землю и потряс кулаком в воздухе. "Если those
blasted fools [эти проклятые дураки (англ.)] за мной не придут, - крикнул
он, - я сам себя откопаю!"
Но Мак не сразу стал рыть. Усевшись опять на брус, он начал что-то
тщательно обдумывать. Он мысленно начертил себе план яруса у конюшни.
Через южную штольню не выйти. Если ему вообще удастся выбраться, то лишь
через пласт Паттерсона, "Веселую Тетушку". Выемочный штрек этого пласта
находился в семидесяти, восьмидесяти, девяноста шагах от конюшни. Это Мак
знал наверняка. Уголь в "Веселой Тетушке" от давления горы стал очень
ломким. Это было весьма важное обстоятельство.
Еще в час дня Мак крикнул Паттерсону: "Послушай, Пат, Хиккинс говорит,
что мы подымаем только мусор!"
Вспотевшее лицо Пата показалось в свете лампы, и он яростно закричал:
"Hikkins shall go to the devil [пусть Хиккинс идет к черту (англ.)], скажи
ему это, Мак! To hell [ко всем чертям (англ.)], Мак! В "Тетушке", кроме
мусора, ничего и нет, гора раздавила пласт. Пусть Хиккинс-заткнется, Мак,
скажи ему это, пусть они лучше закроют этот забой!"
Пат хорошо укрепил пласт новыми подпорками, - он боялся, что гора
обрушится на него. Забой был крутой - пятьдесят два метра в вышину - и
посредством бремсберга соединялся с седьмым ярусом.
Мак отсчитывал шаги, и когда он насчитал семьдесят, холодная дрожь
пробежала у него по телу, а когда он насчитал восемьдесят пять и уперся в
камень, он возликовал.
Похолодев от прилива энергии, напрягая жилы и мускулы, он тотчас же
принялся за работу. Через час, стоя по колено в воде, он пробил в
осыпавшемся камне большую нишу. Но он был измучен, и ему стало дурно в
этом скверном воздухе. Он должен был отдохнуть. Через некоторое время он
возобновил работу. Медленно и обдуманно. Он должен был ощупывать камни
наверху и с обеих сторон, чтобы удостовериться, что не будет обвала,
должен был закладывать промежутки между угрожающе нависшими глыбами щебнем
и камнями, таскать из конюшни подпорки и доски и выгребать обломки скалы.
Так он работал часами, кряхтя, дыша отрывисто и горячо. Утомленный до
изнеможения, он заснул, сидя на брусе. Проснувшись, стал прислушиваться и,
не уловив ни звука, ни шороха, опять принялся за работу.
Мак копал без устали. Несколько дней работал он таким образом и за все
это время прошел всего лишь четыре метра! Сотни раз он видел впоследствии
во сне, как он роет и прокладывает себе путь в камне...
Вот он почувствовал, что добрался до края пласта. Он это точно
определил по тонкой пыли, оставшейся от сползавшего угля. Мак набил
карманы овсом и начал подниматься по пласту. Большинство подпорок осталось
на месте, гора вдавила в забой лишь немного угля. Заметив, что уголь легко
отодвигается, Мак задрожал от радости, так как перед ним было еще
пятьдесят два метра пути. Подвигаясь от подпорки к подпорке, он все время
подымался по черному забою. Возврата не было, - он сам засыпал себе
обратный путь. Вдруг он наткнулся на чей-то сапог и по грубой, истертой
коже тотчас же узнал сапог Паттерсона. Бедный Пат лежал засыпанный
обломками. Страх и ужас до того сковали Мака, что он долго просидел
неподвижно. И поныне он старается не вспоминать об этом зловещем часе.
Придя в себя, он снова медленно пополз вверх. При нормальных
обстоятельствах вершины этого забоя можно было достигнуть за полчаса. Но
Мак устал и ослабел, а между тем ему приходилось отодвигать целые тонны
угля и внимательно проверять, на месте ли подпорки; его путешествие отняло
поэтому немало времени. Обливаясь потом, разбитый, добрался он до
бремсберга. Этот бремсберг вел прямо от восьмого яруса к седьмому.
Мак лег спать. Когда он проснулся, он стал медленно подыматься по
рельсам.
Наконец он вышел наверх: штольня была свободна!
Мак присел, пожевал овес и облизал свои мокрые руки. Потом направился к
шахте. Он знал седьмой ярус не хуже восьмого, но засыпанные штольни
вынуждали его все время менять направление. Он блуждал несколько часов, в
ушах у него звенело. Во что бы то ни стало добраться до шахты и дернуть
веревку колокола!..
И вдруг, - когда его уже обуял страх оказаться и здесь запертым, -
вдруг он увидел красные точки света: лампы! Их было три. Мак открыл рот,
чтобы крикнуть, но не издал ни звука и упал без чувств.
Быть может, Мак все-таки крикнул, хотя двое из рудокопов клялись, что
ничего не слышали, тогда как третий утверждал, что ему почудился слабый
крик.
Мак чувствовал, что его кто-то несет, что он поднимается в клети, и он
очнулся именно от ее необычно медленного хода. Потом он почувствовал, что
его покрыли одеялом и опять понесли. А потом он уже ничего больше не
чувствовал.
Семь дней Мак провел под землей, ему же казалось, что прошло всего три
дня.
Из всех работавших в восьмом ярусе спасся он один. Словно привидение,
вышел этот мальчик-коногон из разрушенных штолен. Его история в свое время
обошла все газеты Америки и Европы. Коногон из "Дяди Тома"! Фотография
Мака, когда его выносили из шахты, под одеялом, со свисавшей черной
ручонкой, и другой снимок, где он сидит в больнице на кровати, появились
во всех журналах и газетах.
Весь мир умиленно смеялся над первыми словами, с которыми Мак,
очнувшись, обратился к врачу: "Нет ли у вас жевательной резинки, сэр?" Эта
просьба была вполне естественна: у Мака пересохло в горле, - другой на его
месте попросил бы воды.
Через неделю он был на ногах. Когда на вопрос об отце и Фреде Маку
ответили уклончиво, он исхудавшими руками закрыл лицо и заплакал, как
плачет тринадцатилетний мальчик, вдруг оставшийся на свете
один-одинешенек. Во всем остальном жизнь Мака сложилась прекрасно. Его
сытно кормили, неизвестные люди посылали ему пирожные, деньги, вино. После
истории в шахте жизнь Мака пошла бы по прежней колее, если бы в судьбе
осиротевшего коногона не приняла участия одна богатая дама из Чикаго. Она
взяла на себя его воспитание.
Маку и в голову не приходило, что можно стать кем-нибудь кроме горняка,
поэтому его покровительница дала ему возможность поступить в горную
академию. Окончив учение, Мак вернулся инженером в шахту "Дядя Том", где и
оставался два года. Потом он отправился в Боливию на серебряные рудники
"Хуан Альварес", туда, где человеку нельзя упускать подходящего момента
для удачного удара. Предприятие обанкротилось, и Мак принял на себя
руководство постройкой туннелей на боливийской железной дороге через Анды.
Здесь и пришла ему в голову его _идея_. Ее осуществление зависело от
усовершенствования буров для камня, и Мак принялся за работу. Алмаз для
буров необходимо было заменить дешевым материалом приблизительно такой же
твердости. Мак поступил в Эдисоновские опытные мастерские и старался
создать инструментальную сталь исключительной твердости. Упорно проработав
два года и приблизившись к своей цели, он покинул мастерские и основал
наконец самостоятельное дело.
Его "алланит" быстро принес ему состояние. В эту пору он познакомился с
Мод. У него никогда не было времени интересоваться женщинами, и он
относился к ним равнодушно. Но Мод понравилась ему с первого взгляда. Ее
изящная темноволосая головка, головка мадонны, теплый взгляд больших глаз,
в лучах солнца вспыхивавших янтарем, печальная задумчивость (она недавно
похоронила мать), легко воспламеняющийся и восторженный нрав - все это
произвело на Мака глубокое впечатление. Особенно восхищался он цветом ее
лица. У нее была самая тонкая, чистая и белая кожа, какую он когда-либо
видел, и ему казалось непостижимым, как она не рвалась при малейшем
дуновении ветра. Ему нравилось, с каким мужеством она взялась за
устройство своей жизни. В то время она давала уроки музыки в Буффало и
была занята с утра до вечера. Однажды ему пришлось слышать ее рассуждения
о музыке, искусстве и литературе - все это были вещи, в которых он ровно
ничего не понимал, - и его изумление перед образованием и умом Мод не
знало пределов. Он влюбился в Мод по уши и делал все те глупости, которые
обычно делают в таких случаях мужчины. Вначале он не питал никакой надежды
и переживал часы полного отчаяния. Но однажды он прочел что-то в глазах у
Мод... Что же это было? О чем говорил этот взгляд? О чем бы он ни говорил,
но он придал ему мужества. Быстро решившись, Мак сделал ей предложение, и
несколько дней спустя они поженились. После этого он еще три года посвятил
неутомимой разработке своей _идеи_.
И теперь он был "Мак", просто-напросто "Мак", которого воспевали с
концертных эстрад предместий.
В первые месяцы постройки туннеля Мод очень редко видела своего мужа.
Уже через несколько дней она заметила, что его теперешняя деятельность
резко отличалась от работы на заводе в Буффало, и Мод была достаточно умна
и сильна, чтобы без лишних слов принести свою жертву делу Мака. Бывали
дни, когда они совсем не виделись. То он был на постройке, то в опытных
мастерских в Буффало или на срочных совещаниях. Аллан приступал к работе в
шесть часов утра и часто задерживался до поздней ночи. Утомленный до
крайности, он иногда оставался ночевать на кожаной кушетке в своем
кабинете, вместо того чтобы возвращаться в Бронкс.
Мод и этому покорилась.
Чтобы обеспечить мужу для таких случаев хоть некоторый комфорт, она
устроила для него спальню с ванной комнатой и столовую в здании синдиката
- настоящую маленькую квартирку, где он мог-найти табак и трубки,
воротнички, белье, короче говоря, - все, что ему могло понадобиться. Она
уступила ему Лайона, слугу-китайца. Никто не умел так ходить за Маком, как
Лайон. Он мог с азиатской невозмутимостью повторять сто раз подряд, каждый
раз выдерживая надлежащую паузу: "Dinner, sir! Dinner, sir!" [Обедать,
сударь! Обедать, сударь! (англ.)] Он никогда не терял терпения и всегда
был хорошо настроен. Всегда был на месте и никогда не был на глазах.
Работал бесшумно и аккуратно, как хорошо смазанная машина, и все у него
было в строжайшем порядке.
Теперь Мод видела Мака еще реже, но она не теряла бодрости. Пока погода
позволяла, она устраивала по вечерам небольшие обеды на крыше здания
синдиката, откуда открывался восхитительный вид на Нью-Йорк. Эти обеды с
несколькими друзьями и сотрудниками Мака доставляли Мод большое
удовольствие, и она тратила чуть ли не весь день на приготовления. Она
даже не сердилась, если Мак иногда мог показаться всего на несколько
минут.
Зато воскресные дни Мак всегда проводил с Мод и Эдит в Бронксе, и
тогда, казалось, он стремился наверстать все упущенное за неделю. Веселый
и беззаботный как дитя, он всецело посвящал себя жене и ребенку.
Иногда по воскресеньям Мак ездил с Мод на постройку в Нью-Джерси, чтобы
"немного поддать пару Хобби".
Один месяц был заполнен совещаниями с учредителями и главными
акционерами синдиката, с финансистами, инженерами, агентами, гигиенистами,
архитекторами. В Нью-Джерси строители наткнулись на большое количество
воды, на Бермудских островах при прокладке спирального туннеля встретились
неожиданные затруднения. В Финистерре рабочие плохо справлялись с делом, и
их надо было заменить более опытными. К тому же с каждым днем набегало все
больше текущих дел.
Аллан работал иногда по двадцать часов подряд, и само собой разумеется,
что в такие дни Мод не предъявляла к нему никаких требований.
Мак уверял ее, что через несколько недель ему станет легче. Пусть
только пройдет первая горячка! Она терпеливо ждала. Ее единственной
заботой было, чтобы Аллан не переутомлялся.
Мод гордилась тем, что она жена Мака Аллана. Она находилась в каком-то
тихом экстазе. Ей было приятно, когда газеты называли ее Мака
"завоевателем подводных материков" и восхваляли смелую гениальность его
замыслов. Впрочем, она еще не совсем освоилась с мыслью, что Мак вдруг
стал знаменитостью. Подчас она смотрела на него с благоговейным
изумлением. Но потом убеждалась, что он выглядит точно так же, как и
раньше, - простодушным и нисколько не особенным. Она опасалась, что его
ореол померкнет, если люди узнают, как прост он по натуре. Она ревностно
собирала все статьи и газетные заметки, относившиеся к Маку и к постройке
туннеля. Иногда она заходила мимоходом в кинематограф посмотреть на себя,
Mac's wife [жену Мака (англ.)], в момент, когда в Туннельном городе она
выходит из автомобиля и ее светлый пыльник развевается по ветру.
Журналисты пользовались каждым случаем, чтобы интервьюировать ее, и она
хохотала до слез, когда на следующий день читала в газете: "Жена Мака
утверждает, что нет лучшего мужа и отца во всем Нью-Йорке!"
Мод, хотя она и не признавалась себе в этом, чувствовала себя
польщенной, когда замечала, что люди в магазинах, где она делала покупки,
с любопытством смотрели на нее, и испытала большое торжество, когда Этель
Ллойд близ Юнион-сквера остановила автомобиль, чтобы указать на нее своим
приятельницам.
В хорошие дни Мод катала Эдит в элегантной колясочке по парку, и они
часто посещали зоологический сад, где обе часами (Мод не меньше, чем ее
дочка) забавлялись, наблюдая обезьян в клетках. Но с наступлением осени,
когда от сырой земли в Бронксе начал подыматься туман, этому удовольствию
пришел конец.
Мак обещал во время рождества провести с ними три дня - без всякой
работы! - и Мод заранее предвкушала радость. Она хотела отпраздновать эти
дни так, как они с Маком праздновали первое рождество, проведенное ими
вместе. На второй день праздника должен был приехать Хобби, и они играли
бы в бридж до потери сознания. Мод выработала на эти три дня бесконечную
программу.
Весь декабрь она почти не виделась с мужем. У Аллана изо дня в день шли
заседания с финансистами, занятыми подготовкой денежной кампании, которую
предполагалось открыть в январе. Аллану нужна была - для начала! -
недурная сумма в три миллиарда долларов. Но он ни минуты не сомневался,
что получит ее.
Здание синдиката неделями осаждалось журналистами, пресса делала на
этом сенсационном событии блестящие дела. Каким образом будут строить
туннель? Как будет организовано управление? Как будут снабжать рабочих
воздухом? Как рассчитана туннельная трасса? Как это может быть, что
туннель, несмотря на небольшие обходы, окажется на одну пятидесятую короче
морского пути? ("Проткни иголкой глобус, и ты поймешь это!") Все это были
вопросы, неделями державшие публику в напряжении. В конце концов в газетах
еще раз разгорелся спор вокруг туннеля - новая "туннельная война", начатая
с таким же ожесточением и шумом, как и первая.
Враждебная пресса опять выдвигала старые аргументы: что никто не может
пройти бурами в граните и гнейсе такое чудовищное расстояние, что глубина
в четыре-пять тысяч метров от уровня моря исключает всякую человеческую
деятельность, что по всем причинам туннель потерпит жалкое фиаско.
Дружественная же пресса в тысячный раз разъясняла своим читателям
преимущества туннеля. Время! Время! Время! Точность! Безопасность! Поезда
будут ходить с такой же точностью, как по поверхности земли, даже точнее.
Отпадает зависимость от погоды, тумана, от уровня воды. Пассажирам не
грозит опасность пойти на корм рыбам где-нибудь посреди океана. Стоит лишь
вспомнить катастрофу с "Титаником", стоившую жизни тысяче шестистам
человек, и судьбу "Космоса", пропавшего без вести в океане с четырьмя
тысячами пассажиров-на борту!
Дирижабли никогда не будут годиться для массового передвижения. К тому
же до сих пор только двум дирижаблям удалось перелететь Атлантический
океан.
Какую бы газету, какой бы журнал ни брали в руки в ту пору, везде
натыкались на слово "туннель", на иллюстрации и фотографии, относящиеся к
туннелю.
В ноябре известия стали скуднее и в конце концов совсем перестали
появляться. Бюро печати синдиката хранило молчание. Аллан закрыл доступ к
местам стройки, и новые фотографии перестали появляться.
Лихорадочное волнение, возбужденное в публике газетами, улеглось, и
несколько недель спустя туннель стал старой темой, больше не вызывавшей
интереса. На смену ей пришла новая сенсация: международный полет вокруг
земного шара!
Туннель был забыт.
Этого и хотел Аллан. Он знал публику и понимал, что первые взрывы
восторга не принесут ему и миллиона долларов. Он сам собирался в
надлежащий момент вызвать новый взрыв восторга, основанный не только на
сенсации.
В декабре в газетах появилось с подробными комментариями сообщение,
которое могло дать понятие о размахе проекта Аллана. Питтсбургская
компания плавильных заводов за двенадцать с половиною миллионов долларов
приобрела право на все годные для металлургической обработки материалы,
которые во время строительства будут доставлены на дневную поверхность.
Акции компании на шестом году строительства поднялись на шестьсот
внизу, в темноте, и наполовину ослеп. Его спина сгорбилась, и голова была
опущена к земле, потому что в низких штреках ему постоянно приходилось
нагибаться. В лужах между узкими рельсами Бони стоптал свои копыта, и они
стали как лепешки. Его лучшие годы остались уже позади, и он порядком
облез. Вокруг глаз и ноздрей у него образовались красные круги, которые
его не украшали. При всем том Бони чувствовал себя прекрасно, - он был
толст и жирен и стал флегматиком. Он всегда шел одинаковой рысцой. Его
мозг установился на этом аллюре, и иначе бегать он уже не умел. Мак мог
без конца вертеться перед ним со щеткой (о ней будет речь впереди), - Бони
не ускорял шага. Мак мог колотить его, и тогда этот старый жулик делал
вид, будто торопится, - он показывал свое старание, быстрее кивал головой,
громче топал по грязи, но шага опять-таки не ускорял.
Мак не особенно нежничал с Бони. Когда он хотел, чтобы Бони подался в
сторону, то локтем толкал его в брюхо, иначе Бони не желал понимать. Хотя
он и видел, что должен уступить дорогу, и настораживал уши, он все-таки
ждал, пока его не толкнут в бок. Когда Бони засыпал, как это часто с ним
случалось, Мак угощал его кулаком по носу. Ведь Мак обязан был доставлять
вагонетки, и если бы он не справлялся с ними, его выгнали бы. Он не мог
быть снисходительным. Несмотря на все это, они были добрыми друзьями.
Иногда отсвистав весь свой репертуар, Мак похлопывал Бони по шее и болтал
с ним:
- He, old Boney, how are you to-day, old fellow? All right, are you?
[Эй, Бони, старина, как ты себя сегодня чувствуешь? Хорошо, не правда ли?
(англ.)]
После полугодового знакомства Мак вдруг заметил, что Бони грязен. Он
только здесь, в темноте, при свете лампы, казался белой масти. Если бы его
выволокли на свет божий - holy Gee! [черт побери! (англ.)] - как Бони
должен был бы стыдиться!
Мак сколотил немного денег и купил скребницу. Бони и думать забыл об
этом предмете комфорта. Мак это заметил, так как Бони повернул голову.
Этого он не делал даже тогда, когда рядом с ним производили взрывы. Потом
Бони стал водить из стороны в сторону своим толстым отвислым брюхом, чтобы
вдоволь насладиться щеткой. Мак попробовал пустить в ход и воду - он вбил
себе в голову, что превратит Бони в белоснежного коня! Но от прикосновения
воды Бони содрогался, словно от электрического тока, и беспокойно
переступал с ноги на ногу. Мак удовлетворился сухой скребницей. И если он
долго скреб, старик Бони внезапно вытягивал шею и испускал прерывистый и
плаксивый собачий вой - жалкую пародию на ржание. Тогда Мак разражался
хохотом, который гулко разносился по штреку.
Мак без сомнения любил Бони. До сих пор он иногда вспоминает о нем. Он
питает необычайный интерес к старым, толстым белым лошадям со сгорбленной
спиной и иногда останавливается, похлопывает такую лошадь по шее и
говорит: "Смотри, Мод, вот так выглядел Бони!" Но Мод видела уже столько
разных Бони, что начинала сомневаться в их сходстве с подлинным. Мак
ничего не смыслит в картинах и никогда не истратил на них ни цента, но Мод
нашла среди его вещей примитивно нарисованную старую белую лошадь.
Впрочем, только через два года после замужества она заметила это его
пристрастие. Однажды на холмах Беркшира он вдруг остановил свой
автомобиль.
- Посмотри-ка на этого белого коня, Мод, - сказал он, указывая на
остановившуюся у дороги старую лошадь, запряженную в деревенскую телегу.
Мод не могла удержаться от смеха.
- Что ты, Мак, эта старая белая кляча похожа на тысячи других!
С этим Мак, конечно, должен был согласиться.
- Так-то так, Мод, - кивнул он, - но у меня когда-то была точно такая
же белая лошадь.
- Когда?
- Когда? - Мак устремил взор вдаль; труднее всего ему было говорить о
себе. - Это было давно, Мод! В шахте "Дядя Том".
Еще кое-что осталось у Мака со времен "Дяди Тома" - пронзительный крик
хищной птицы "гей, гей", который он невольно издавал и теперь, когда
кто-нибудь вертелся под колесами автомобиля. Этому возгласу он научился в
шахте. Им он подгонял Бони, когда нужно было тронуться с места, им
останавливал его, когда вагонетка сходила с рельсов.
Почти три года проработал Мак в восьмом ярусе и прошел по штольням
"Дяди Тома" половину длины земного экватора, когда разразилась катастрофа,
которую многие помнят и поныне. Она стоила жизни двумстам семидесяти двум
рудокопам, но принесла счастье Маку.
В третью ночь после троицы, в три часа утра взорвались рудничные газы в
нижнем ярусе "Дяди Тома".
Мак вел назад поезд пустых вагонеток и насвистывал уличную песенку,
которую каждый вечер исполнял хриплый фонограф в saloon Джонсона. И вдруг
сквозь грохот железных вагонеток он услыхал отдаленный гром. Продолжая
насвистывать, Мак машинально оглянулся. Он увидел, что подпорки и балки
ломались, как спички, и гора оседала. Мак изо всех сил дернул Бони за
повод и закричал ему в ухо: "Гей, гей! Git up, git up!" [Берегись,
берегись! (англ.)] Услышав, как трещат позади подпорки, Бони испугался и
попытался пуститься галопом. Старик Бонапарт так вытянул свое неуклюжее
тело, что оно совсем распласталось; он высоко выбрасывал ноги, как скакун,
подходящий к финишу, но вдруг исчез под грудой валившихся камней. Мак
бежал во всю мочь, так как гора гналась за ним. Зевать нельзя было! И вот
он с ужасом заметил, что подпорки и балки трещат и впереди него, а потолок
опускается. Схватившись руками за голову, он волчком завертелся на месте и
бросился в боковую выемку. Штольня с грохотом обрушилась, стены выемки
затрещали, и, подгоняемый падающими камнями, Мак бешено кинулся дальше.
Под конец он бежал уже только по кругу, обхватив голову руками и крича...
Мак дрожал всем телом и совершенно обессилел. Он увидел, что забежал в
конюшню, как сделал бы и Бони, если бы гора не настигла его. Мальчик
вынужден был присесть, ноги отказывались нести его, и вот он сидел,
оглушенный ужасом, и целый час не мог ни о чем думать. Наконец он поправил
свою тускло горевшую лампу и огляделся. Он был заперт со всех сторон
камнем и углем! Мальчик пытался сообразить, как все это произошло, но ему
ничего не приходило на ум.
Так он просидел долгие часы. Он плакал от отчаяния и чувства
одиночества, но потом взял себя в руки. Он сунул в рот жевательную
резинку, и жизненные силы вернулись к нему.
Произошел взрыв газов или угольной пыли - это было очевидно. Бони был
убит обвалом, а он... Ну, его, наверное, откопают!
Мак сидел на земле при свете своей маленькой лампы и ждал. Он ждал
несколько часов, потом в его душу закрался ледяной страх, и он в ужасе
вскочил. Схватив лампу, он прошел по штольне вправо и влево, освещая груды
осыпавшегося камня. Дороги не было! Оставалось только ждать. Мак обыскал
ящик для овса, сел на землю и предоставил мыслям полную свободу. Он
вспомнил Бони, отца и Фреда, вместе с ним отправившихся в шахту, трактир
Джонсона, вспомнил песенку фонографа, покерный автомат. Мысленно он
опускал свои пять центов, поворачивал рукоятку, отпускал ее - удивительно,
он все время выигрывал: фульхэнд, ройяль-флеш...
От этой игры его отвлек странный звук. Где-то тикало и потрескивало,
как в телефоне. Мак напряженно прислушался и понял, что услышать он ничего
не мог. Вокруг была тишина. Его уши дремали. Но эта страшная тишина была
невыносима. Он засунул указательные пальцы в уши и прочистил их,
откашлялся и громко сплюнул. Потом сел, прислонив голову к стене и смотря
прямо перед собой на приготовленную для Бони солому. В конце концов он лег
на нее и с тяжким чувством полнейшей безнадежности уснул.
Он проснулся (ему казалось, что прошло несколько часов) от сырости.
Лампа погасла. Когда он сделал шаг вперед, под его ногой плеснулась вода.
Мак был голоден. Он взял горсть овса и начал жевать. Потом, глядя во мрак,
уселся, скрючившись, на брус, к которому привязывали Бони, и снова
продолжал жевать зерно за зерном. Все время он прислушивался, но ни стука,
ни голосов не было слышно, доносился только звук капающей и журчащей воды.
Мрак был ужасен. Через некоторое время Мак соскочил с бруса,
заскрежетал зубами и, схватив себя за волосы, бешено помчался вперед. Он
наткнулся на стену, два-три раза с размаху ударился об нее головой и
бессмысленно стал бить кулаками по камням. Этот приступ неистового
отчаяния продолжался недолго. Мак ощупью добрался опять до бруса и снова
стал жевать овес, роняя слезы.
Так он сидел часами. Ничто не шевелилось. О нем забыли!
Мак сидел, жевал овес и думал. Его маленькая голова начала работать,
мысли прояснились. В этот страшный час Мак должен был показать себя.
И он себя показал!
Он вдруг соскочил на землю и потряс кулаком в воздухе. "Если those
blasted fools [эти проклятые дураки (англ.)] за мной не придут, - крикнул
он, - я сам себя откопаю!"
Но Мак не сразу стал рыть. Усевшись опять на брус, он начал что-то
тщательно обдумывать. Он мысленно начертил себе план яруса у конюшни.
Через южную штольню не выйти. Если ему вообще удастся выбраться, то лишь
через пласт Паттерсона, "Веселую Тетушку". Выемочный штрек этого пласта
находился в семидесяти, восьмидесяти, девяноста шагах от конюшни. Это Мак
знал наверняка. Уголь в "Веселой Тетушке" от давления горы стал очень
ломким. Это было весьма важное обстоятельство.
Еще в час дня Мак крикнул Паттерсону: "Послушай, Пат, Хиккинс говорит,
что мы подымаем только мусор!"
Вспотевшее лицо Пата показалось в свете лампы, и он яростно закричал:
"Hikkins shall go to the devil [пусть Хиккинс идет к черту (англ.)], скажи
ему это, Мак! To hell [ко всем чертям (англ.)], Мак! В "Тетушке", кроме
мусора, ничего и нет, гора раздавила пласт. Пусть Хиккинс-заткнется, Мак,
скажи ему это, пусть они лучше закроют этот забой!"
Пат хорошо укрепил пласт новыми подпорками, - он боялся, что гора
обрушится на него. Забой был крутой - пятьдесят два метра в вышину - и
посредством бремсберга соединялся с седьмым ярусом.
Мак отсчитывал шаги, и когда он насчитал семьдесят, холодная дрожь
пробежала у него по телу, а когда он насчитал восемьдесят пять и уперся в
камень, он возликовал.
Похолодев от прилива энергии, напрягая жилы и мускулы, он тотчас же
принялся за работу. Через час, стоя по колено в воде, он пробил в
осыпавшемся камне большую нишу. Но он был измучен, и ему стало дурно в
этом скверном воздухе. Он должен был отдохнуть. Через некоторое время он
возобновил работу. Медленно и обдуманно. Он должен был ощупывать камни
наверху и с обеих сторон, чтобы удостовериться, что не будет обвала,
должен был закладывать промежутки между угрожающе нависшими глыбами щебнем
и камнями, таскать из конюшни подпорки и доски и выгребать обломки скалы.
Так он работал часами, кряхтя, дыша отрывисто и горячо. Утомленный до
изнеможения, он заснул, сидя на брусе. Проснувшись, стал прислушиваться и,
не уловив ни звука, ни шороха, опять принялся за работу.
Мак копал без устали. Несколько дней работал он таким образом и за все
это время прошел всего лишь четыре метра! Сотни раз он видел впоследствии
во сне, как он роет и прокладывает себе путь в камне...
Вот он почувствовал, что добрался до края пласта. Он это точно
определил по тонкой пыли, оставшейся от сползавшего угля. Мак набил
карманы овсом и начал подниматься по пласту. Большинство подпорок осталось
на месте, гора вдавила в забой лишь немного угля. Заметив, что уголь легко
отодвигается, Мак задрожал от радости, так как перед ним было еще
пятьдесят два метра пути. Подвигаясь от подпорки к подпорке, он все время
подымался по черному забою. Возврата не было, - он сам засыпал себе
обратный путь. Вдруг он наткнулся на чей-то сапог и по грубой, истертой
коже тотчас же узнал сапог Паттерсона. Бедный Пат лежал засыпанный
обломками. Страх и ужас до того сковали Мака, что он долго просидел
неподвижно. И поныне он старается не вспоминать об этом зловещем часе.
Придя в себя, он снова медленно пополз вверх. При нормальных
обстоятельствах вершины этого забоя можно было достигнуть за полчаса. Но
Мак устал и ослабел, а между тем ему приходилось отодвигать целые тонны
угля и внимательно проверять, на месте ли подпорки; его путешествие отняло
поэтому немало времени. Обливаясь потом, разбитый, добрался он до
бремсберга. Этот бремсберг вел прямо от восьмого яруса к седьмому.
Мак лег спать. Когда он проснулся, он стал медленно подыматься по
рельсам.
Наконец он вышел наверх: штольня была свободна!
Мак присел, пожевал овес и облизал свои мокрые руки. Потом направился к
шахте. Он знал седьмой ярус не хуже восьмого, но засыпанные штольни
вынуждали его все время менять направление. Он блуждал несколько часов, в
ушах у него звенело. Во что бы то ни стало добраться до шахты и дернуть
веревку колокола!..
И вдруг, - когда его уже обуял страх оказаться и здесь запертым, -
вдруг он увидел красные точки света: лампы! Их было три. Мак открыл рот,
чтобы крикнуть, но не издал ни звука и упал без чувств.
Быть может, Мак все-таки крикнул, хотя двое из рудокопов клялись, что
ничего не слышали, тогда как третий утверждал, что ему почудился слабый
крик.
Мак чувствовал, что его кто-то несет, что он поднимается в клети, и он
очнулся именно от ее необычно медленного хода. Потом он почувствовал, что
его покрыли одеялом и опять понесли. А потом он уже ничего больше не
чувствовал.
Семь дней Мак провел под землей, ему же казалось, что прошло всего три
дня.
Из всех работавших в восьмом ярусе спасся он один. Словно привидение,
вышел этот мальчик-коногон из разрушенных штолен. Его история в свое время
обошла все газеты Америки и Европы. Коногон из "Дяди Тома"! Фотография
Мака, когда его выносили из шахты, под одеялом, со свисавшей черной
ручонкой, и другой снимок, где он сидит в больнице на кровати, появились
во всех журналах и газетах.
Весь мир умиленно смеялся над первыми словами, с которыми Мак,
очнувшись, обратился к врачу: "Нет ли у вас жевательной резинки, сэр?" Эта
просьба была вполне естественна: у Мака пересохло в горле, - другой на его
месте попросил бы воды.
Через неделю он был на ногах. Когда на вопрос об отце и Фреде Маку
ответили уклончиво, он исхудавшими руками закрыл лицо и заплакал, как
плачет тринадцатилетний мальчик, вдруг оставшийся на свете
один-одинешенек. Во всем остальном жизнь Мака сложилась прекрасно. Его
сытно кормили, неизвестные люди посылали ему пирожные, деньги, вино. После
истории в шахте жизнь Мака пошла бы по прежней колее, если бы в судьбе
осиротевшего коногона не приняла участия одна богатая дама из Чикаго. Она
взяла на себя его воспитание.
Маку и в голову не приходило, что можно стать кем-нибудь кроме горняка,
поэтому его покровительница дала ему возможность поступить в горную
академию. Окончив учение, Мак вернулся инженером в шахту "Дядя Том", где и
оставался два года. Потом он отправился в Боливию на серебряные рудники
"Хуан Альварес", туда, где человеку нельзя упускать подходящего момента
для удачного удара. Предприятие обанкротилось, и Мак принял на себя
руководство постройкой туннелей на боливийской железной дороге через Анды.
Здесь и пришла ему в голову его _идея_. Ее осуществление зависело от
усовершенствования буров для камня, и Мак принялся за работу. Алмаз для
буров необходимо было заменить дешевым материалом приблизительно такой же
твердости. Мак поступил в Эдисоновские опытные мастерские и старался
создать инструментальную сталь исключительной твердости. Упорно проработав
два года и приблизившись к своей цели, он покинул мастерские и основал
наконец самостоятельное дело.
Его "алланит" быстро принес ему состояние. В эту пору он познакомился с
Мод. У него никогда не было времени интересоваться женщинами, и он
относился к ним равнодушно. Но Мод понравилась ему с первого взгляда. Ее
изящная темноволосая головка, головка мадонны, теплый взгляд больших глаз,
в лучах солнца вспыхивавших янтарем, печальная задумчивость (она недавно
похоронила мать), легко воспламеняющийся и восторженный нрав - все это
произвело на Мака глубокое впечатление. Особенно восхищался он цветом ее
лица. У нее была самая тонкая, чистая и белая кожа, какую он когда-либо
видел, и ему казалось непостижимым, как она не рвалась при малейшем
дуновении ветра. Ему нравилось, с каким мужеством она взялась за
устройство своей жизни. В то время она давала уроки музыки в Буффало и
была занята с утра до вечера. Однажды ему пришлось слышать ее рассуждения
о музыке, искусстве и литературе - все это были вещи, в которых он ровно
ничего не понимал, - и его изумление перед образованием и умом Мод не
знало пределов. Он влюбился в Мод по уши и делал все те глупости, которые
обычно делают в таких случаях мужчины. Вначале он не питал никакой надежды
и переживал часы полного отчаяния. Но однажды он прочел что-то в глазах у
Мод... Что же это было? О чем говорил этот взгляд? О чем бы он ни говорил,
но он придал ему мужества. Быстро решившись, Мак сделал ей предложение, и
несколько дней спустя они поженились. После этого он еще три года посвятил
неутомимой разработке своей _идеи_.
И теперь он был "Мак", просто-напросто "Мак", которого воспевали с
концертных эстрад предместий.
В первые месяцы постройки туннеля Мод очень редко видела своего мужа.
Уже через несколько дней она заметила, что его теперешняя деятельность
резко отличалась от работы на заводе в Буффало, и Мод была достаточно умна
и сильна, чтобы без лишних слов принести свою жертву делу Мака. Бывали
дни, когда они совсем не виделись. То он был на постройке, то в опытных
мастерских в Буффало или на срочных совещаниях. Аллан приступал к работе в
шесть часов утра и часто задерживался до поздней ночи. Утомленный до
крайности, он иногда оставался ночевать на кожаной кушетке в своем
кабинете, вместо того чтобы возвращаться в Бронкс.
Мод и этому покорилась.
Чтобы обеспечить мужу для таких случаев хоть некоторый комфорт, она
устроила для него спальню с ванной комнатой и столовую в здании синдиката
- настоящую маленькую квартирку, где он мог-найти табак и трубки,
воротнички, белье, короче говоря, - все, что ему могло понадобиться. Она
уступила ему Лайона, слугу-китайца. Никто не умел так ходить за Маком, как
Лайон. Он мог с азиатской невозмутимостью повторять сто раз подряд, каждый
раз выдерживая надлежащую паузу: "Dinner, sir! Dinner, sir!" [Обедать,
сударь! Обедать, сударь! (англ.)] Он никогда не терял терпения и всегда
был хорошо настроен. Всегда был на месте и никогда не был на глазах.
Работал бесшумно и аккуратно, как хорошо смазанная машина, и все у него
было в строжайшем порядке.
Теперь Мод видела Мака еще реже, но она не теряла бодрости. Пока погода
позволяла, она устраивала по вечерам небольшие обеды на крыше здания
синдиката, откуда открывался восхитительный вид на Нью-Йорк. Эти обеды с
несколькими друзьями и сотрудниками Мака доставляли Мод большое
удовольствие, и она тратила чуть ли не весь день на приготовления. Она
даже не сердилась, если Мак иногда мог показаться всего на несколько
минут.
Зато воскресные дни Мак всегда проводил с Мод и Эдит в Бронксе, и
тогда, казалось, он стремился наверстать все упущенное за неделю. Веселый
и беззаботный как дитя, он всецело посвящал себя жене и ребенку.
Иногда по воскресеньям Мак ездил с Мод на постройку в Нью-Джерси, чтобы
"немного поддать пару Хобби".
Один месяц был заполнен совещаниями с учредителями и главными
акционерами синдиката, с финансистами, инженерами, агентами, гигиенистами,
архитекторами. В Нью-Джерси строители наткнулись на большое количество
воды, на Бермудских островах при прокладке спирального туннеля встретились
неожиданные затруднения. В Финистерре рабочие плохо справлялись с делом, и
их надо было заменить более опытными. К тому же с каждым днем набегало все
больше текущих дел.
Аллан работал иногда по двадцать часов подряд, и само собой разумеется,
что в такие дни Мод не предъявляла к нему никаких требований.
Мак уверял ее, что через несколько недель ему станет легче. Пусть
только пройдет первая горячка! Она терпеливо ждала. Ее единственной
заботой было, чтобы Аллан не переутомлялся.
Мод гордилась тем, что она жена Мака Аллана. Она находилась в каком-то
тихом экстазе. Ей было приятно, когда газеты называли ее Мака
"завоевателем подводных материков" и восхваляли смелую гениальность его
замыслов. Впрочем, она еще не совсем освоилась с мыслью, что Мак вдруг
стал знаменитостью. Подчас она смотрела на него с благоговейным
изумлением. Но потом убеждалась, что он выглядит точно так же, как и
раньше, - простодушным и нисколько не особенным. Она опасалась, что его
ореол померкнет, если люди узнают, как прост он по натуре. Она ревностно
собирала все статьи и газетные заметки, относившиеся к Маку и к постройке
туннеля. Иногда она заходила мимоходом в кинематограф посмотреть на себя,
Mac's wife [жену Мака (англ.)], в момент, когда в Туннельном городе она
выходит из автомобиля и ее светлый пыльник развевается по ветру.
Журналисты пользовались каждым случаем, чтобы интервьюировать ее, и она
хохотала до слез, когда на следующий день читала в газете: "Жена Мака
утверждает, что нет лучшего мужа и отца во всем Нью-Йорке!"
Мод, хотя она и не признавалась себе в этом, чувствовала себя
польщенной, когда замечала, что люди в магазинах, где она делала покупки,
с любопытством смотрели на нее, и испытала большое торжество, когда Этель
Ллойд близ Юнион-сквера остановила автомобиль, чтобы указать на нее своим
приятельницам.
В хорошие дни Мод катала Эдит в элегантной колясочке по парку, и они
часто посещали зоологический сад, где обе часами (Мод не меньше, чем ее
дочка) забавлялись, наблюдая обезьян в клетках. Но с наступлением осени,
когда от сырой земли в Бронксе начал подыматься туман, этому удовольствию
пришел конец.
Мак обещал во время рождества провести с ними три дня - без всякой
работы! - и Мод заранее предвкушала радость. Она хотела отпраздновать эти
дни так, как они с Маком праздновали первое рождество, проведенное ими
вместе. На второй день праздника должен был приехать Хобби, и они играли
бы в бридж до потери сознания. Мод выработала на эти три дня бесконечную
программу.
Весь декабрь она почти не виделась с мужем. У Аллана изо дня в день шли
заседания с финансистами, занятыми подготовкой денежной кампании, которую
предполагалось открыть в январе. Аллану нужна была - для начала! -
недурная сумма в три миллиарда долларов. Но он ни минуты не сомневался,
что получит ее.
Здание синдиката неделями осаждалось журналистами, пресса делала на
этом сенсационном событии блестящие дела. Каким образом будут строить
туннель? Как будет организовано управление? Как будут снабжать рабочих
воздухом? Как рассчитана туннельная трасса? Как это может быть, что
туннель, несмотря на небольшие обходы, окажется на одну пятидесятую короче
морского пути? ("Проткни иголкой глобус, и ты поймешь это!") Все это были
вопросы, неделями державшие публику в напряжении. В конце концов в газетах
еще раз разгорелся спор вокруг туннеля - новая "туннельная война", начатая
с таким же ожесточением и шумом, как и первая.
Враждебная пресса опять выдвигала старые аргументы: что никто не может
пройти бурами в граните и гнейсе такое чудовищное расстояние, что глубина
в четыре-пять тысяч метров от уровня моря исключает всякую человеческую
деятельность, что по всем причинам туннель потерпит жалкое фиаско.
Дружественная же пресса в тысячный раз разъясняла своим читателям
преимущества туннеля. Время! Время! Время! Точность! Безопасность! Поезда
будут ходить с такой же точностью, как по поверхности земли, даже точнее.
Отпадает зависимость от погоды, тумана, от уровня воды. Пассажирам не
грозит опасность пойти на корм рыбам где-нибудь посреди океана. Стоит лишь
вспомнить катастрофу с "Титаником", стоившую жизни тысяче шестистам
человек, и судьбу "Космоса", пропавшего без вести в океане с четырьмя
тысячами пассажиров-на борту!
Дирижабли никогда не будут годиться для массового передвижения. К тому
же до сих пор только двум дирижаблям удалось перелететь Атлантический
океан.
Какую бы газету, какой бы журнал ни брали в руки в ту пору, везде
натыкались на слово "туннель", на иллюстрации и фотографии, относящиеся к
туннелю.
В ноябре известия стали скуднее и в конце концов совсем перестали
появляться. Бюро печати синдиката хранило молчание. Аллан закрыл доступ к
местам стройки, и новые фотографии перестали появляться.
Лихорадочное волнение, возбужденное в публике газетами, улеглось, и
несколько недель спустя туннель стал старой темой, больше не вызывавшей
интереса. На смену ей пришла новая сенсация: международный полет вокруг
земного шара!
Туннель был забыт.
Этого и хотел Аллан. Он знал публику и понимал, что первые взрывы
восторга не принесут ему и миллиона долларов. Он сам собирался в
надлежащий момент вызвать новый взрыв восторга, основанный не только на
сенсации.
В декабре в газетах появилось с подробными комментариями сообщение,
которое могло дать понятие о размахе проекта Аллана. Питтсбургская
компания плавильных заводов за двенадцать с половиною миллионов долларов
приобрела право на все годные для металлургической обработки материалы,
которые во время строительства будут доставлены на дневную поверхность.
Акции компании на шестом году строительства поднялись на шестьсот