– Спасибо, – коротко ответила Ханна.
   – А теперь, пожалуйста, если вернулась Донна Нельсон, пришлите ее сюда. Мне нужно с ней поговорить.
   Ханна порадовалась, что ей придется работать непосред­ственно с Дэвидом Джеймсом. Судя по всему, он был пря­мым и решительным человеком, не склонным к болтовне. Именно с такими людьми Ханна любила работать.
   Джиллиан умирала от любопытства.
   – Правда мистер Джеймс душка? – вздохнула она. – Он недавно развелся и все никак этого не переживет. То есть иногда с кем-то встречается, но ничего серьезного. Мне ка­жется, он очень одинок, вы этого не почувствовали?
   Ханна почувствовала только одно: Джиллиан с радостью даст пинка и бедному муженьку Леонарду, и талантливому Клементине, если ей подвернется возможность утешить мис­тера Джеймса каким-нибудь неплатоническим образом.
   К концу дня Ханна познакомилась со всеми агентами филиала. Ей больше всех понравилась Донна Нельсон. Ши­карная деловая женщина с модной прической, в строгом синем костюме, она явно опасалась Джиллиан и скупо улыб­нулась Ханне. В улыбке ясно читалось: «Она говорила вам обо мне, верно?»
   Ханна тепло улыбнулась в ответ и сказала:
   – Наверное, нам надо будет поговорить где-нибудь на неделе. Я хочу знать, как у вас тут налажена система теле­фонных звонков.
   – Это было бы замечательно, – согласилась довольная Донна. Очевидно, ей до смерти надоела резкая манера Джил­лиан отвечать по телефону, и она порадовалась, что появился человек, способный ответить на звонок, предварительно не откусив нос звонящему.
   Между тем Ханна уже поняла, что дела в филиале идут неважно. К тому же ледяной голос Джиллиан наверняка за­ставлял потенциальных клиентов искать себе других агентов. Особенно резкий ответ получил клиент, которому нужна была Донна.
   – Когда у нее будет время, она вам перезвонит, – бурк­нула Джиллиан и, повесив трубку, неодобрительно замети­ла: – Личный звонок.
   Ханна промолчала, но поклялась, что, когда она займется офисом, все пойдет по-другому. Ни одна ее секретарша не позволит себе грубить по телефону.
   Перед уходом из филиала Дэвид Джеймс ненадолго оста­новился около нее.
   – Ну как, входите в курс? – спросил он.
   Ханна спиной почувствовала, как выпрямилась Джилли­ан, надеясь, что и ее заметят.
   – Все хорошо. Думаю, за несколько дней я во всем разбе­русь, хотя с таким коммутатором очень легко пропустить звонки. Тот, что стоит в «Триумфе», значительно современ­нее и лучше, – честно добавила она.
   Она заметила, что Джиллиан едва не потеряла сознание от шока: новенькая позволяет себе говорить такие вещи хо­зяину! Но Дэвид Джеймс лишь кивнул.
   – Я поговорю об этом, – пообещал он. – До свидания. – Вы смелая женщина, должна я вам сказать! – фыркну­ла Джиллиан, когда он ушел. – Мистер Джеймс не любит, когда его беспокоят по таким мелочам.
   Ханна только пожала плечами.
   Домой она ехала довольная, уверенная, что справится с новой работой. И теперь этот чертов Гарри испортил ей все настроение!
   Повесив пальто на вешалку, она вошла в гостиную и рас­печатала конверт.
 
   Дорогая Ханна!
   Как делишки, детка? Надеюсь, ты уже подмяла под себя весь гостиничный бизнес в Дублине. Я ведь тебя знаю.
   Я все еще брожу по Латинской Америке. Только что провел пару недель в Б.А. (это Буэнос-Айрес, девочка).
 
   – Девочка! – прорычала Ханна. Как он смеет называть ее девочкой?
 
   Я путешествую с несколькими ребятами, и мы собираемся пробыть здесь еще месяц, прежде чем отправимся в Чили…
 
   Ханна читала строчку за строчкой пустой болтовни – все полная чепуха, ничего личного, ни намека на то, с чего это он вдруг написал ей через год. Ей не нужны были от него ни­какие письма. По крайней мере, сейчас. В первые месяцы после его побега она все бы отдала, лишь бы что-нибудь уз­нать о нем. Хотя бы открытка, телефонный звонок, несколь­ко слов – скучаю, жалею, что уехал… Если бы он тогда по­звонил и позвал ее к себе, она бы все бросила и села бы в первый самолет на Рио-де-Жанейро. Не имело значения, что она сама выкинула его из квартиры, когда он заявил, что уез­жает, неважно, что она обозвала его слизняком, который бо­ится взять на себя обязательства, и заявила, что никогда не захочет его видеть. Она слишком по нему скучала.
   Впервые в жизни Ханна обнаружила, что, если ты кого-нибудь очень сильно любишь и тоскуешь по нему так, что просыпаешься среди ночи, выкрикивая его имя, ты все равно мечтаешь, чтобы этот человек вернулся, и плевать на то, что он сделал или сказал.
   Ханна даже не дочитала письмо до конца, сложила его и сунула в ящик стола. Она не хотела думать о Гарри. Она даже не хотела вспоминать, как он выглядит…
   Одиннадцать лет назад он был весьма привлекателен – эдакий вечный студент. Темные волосы спускались до ворот­ника, а в дождь бурно вились, уголки бледно-голубых глаз были слегка опущены, придавая ему потерянный вид, по­движный рот умел хитро улыбаться. Он всегда носил про­сторные куртки и мешковатые брюки, которые казались двумя размерами больше, чем требовалось. Но все это были составляющие его шарма. Маленький мальчик, которого каждой женщине хотелось прижать к груди.
   Ханна была ему матерью долгих десять лет – с того пер­вого дня, когда он в «Макдоналдсе» облил ее чистую форму продавщицы косметики молочным коктейлем с клубникой.
   – О господи, простите, пожалуйста! Давайте я вам помо­гу… – бормотал он с выражением невинного сожаления на лице, пока они оба таращились на остатки молочного кок­тейля, стекающего с Ханны на пол.
   И она пошла с ним к туалетам, даже не подумав, что идет с незнакомцем, не удивившись, когда он вслед за ней вошел в женский туалет и попытался с помощью туалетной бумаги стереть следы коктейля.
   Конечно, ей не следовало соглашаться выпить с ним в тот же вечер. Но Ханна, настоящая дочь своей матери, даже в двадцать семь лет была слишком наивна, и на нее произвело неизгладимое впечатление то, что он работает в «Ивнинг пресс». Дома, в Коннемаре семейство Кэмпбелл читало только две газеты: местную «Уэстерн пипл» и «Санди пресс». Она видела, как мать подкладывала газеты в гнезда несушкам или стелила их перед дверью, чтобы мужчины после работы не пачкали пол. Но чтобы встречаться с кем-то из газету?
   Разумеется, когда мать Ханны увидела Гарри, в восторг она не пришла, но было уже поздно, Ханна влюбилась и уже воображала, как идет рядом с ним по проходу в церкви в чем-то белом, улыбаясь для фотографии, которая потом по­явится в «Санди пресс». «Вместе в богатстве и бедности, вместе в беде и радости…» Ханне нравилась эта идея: в ней ощущалась стабильность.
   Но Гарри жениться не собирался.
   – Я свободный художник, Ханна, и ты всегда это знала. Мне казалось, что именно эта черта тебе во мне нравится, – заявил Гарри, пока она таращилась на него с отвисшей че­люстью, услышав, что он собрался в Латинскую Америку.
 
   – Да, но до сих пор твое понятие свободного художника сводилось к музыкальным фестивалям, покупке альбомов Хендрикса и неоплате телефонных счетов до тех пор, пока нам не грозились отключить телефон! – крикнула она, когда наконец обрела голос.
   Гарри пожал плечами.
   – Я не становлюсь моложе, – сказал он. – Не хочу тра­тить свою жизнь впустую. Эта поездка – как раз то, что тре­буется. Я тут загниваю, Ханна. И ты тоже.
   Тогда она схватила его кожаную куртку и выбросила ее за дверь.
   – Уходи! – сказала она. – Уходи немедленно, не трать больше ни секунды твоего драгоценного времени зря. Мне жаль, что ты терял на меня время и загнивал.
   С той поры она не видела его и ничего о нем не слышала. Он только на следующий день заглянул, когда она была на работе, и собрал свои вещи. Ханна пребывала в такой ярости, что немедленно переехала из той квартиры, которую она вместе снимали, в другую, поменьше и посимпатичнее, ку­пила себе новую кровать и диван. Она представить себе не могла, что будет спать на той же кровати, которую делила с этим ублюдком. Целый год она ничего о нем не знала – и те­перь, как гром среди ясного неба, это письмо.
   Ханна выдвинула ящик стола и достала письмо. Два пос­ледних абзаца рассказали ей, зачем он, собственно, писал.
   Уверен, ты недоумеваешь, зачем я пишу, Ханна. Но нельзя окончательно выбросить из жизни кого-то, с кем прожил де­сять лет.
   – Еще как можно! – прошипела она.
   Через несколько месяцев я возвращаюсь домой. Мне бы очень хотелось тебя увидеть. Благодаря Митчу я в курсе твоих дел. Он же дал мне твой адрес.
   – Черт бы побрал Митча! – выругалась Ханна. Он был старым приятелем Гарри. Она как-то случайно столкнулась с ним в супермаркете и сказала ему, где живет.
   Мне ужасно хочется тебя видеть, Ханна, хотя я не уверен, что ты разделяешь это желание. Я все понимаю, но надеюсь, что ты перестала сердиться.
   Сердиться?! Не то слово! Правильнее сказать – сходить с ума от ярости.
   Я часто думаю о тебе, вспоминаю, как нам хорошо было вместе, и надеюсь, что еще не все кончено. Если хочешь, мо­жешь связаться со мной по электронной почте. Пока. Гарри.
   В конце письма имелся его электронный адрес, но Ханна еле на него взглянула. Она была вне себя от злости. Как он смеет?! Она только-только начала приводить свою жизнь в порядок, а он тут как тут, опять пытается пристроиться! Увидеть его снова? Да она скорее позволит вырезать себе ап­пендицит без анестезии!
   В четверть девятого утра в офисе организации по работе с трудными детьми было пусто и тихо. Эмма вошла в свой ка­бинет и с удовольствием огляделась. Кабинет был малень­ким, совсем простым, но Эмма его обожала. Стены такого же спокойного лимонного цвета, как и во всей конторе, мебель светлого дерева, и куча роскошных растений на шкафах, ко­торым прекрасно жилось при естественном свете из боль­шого окна. На стенах – огромные плакаты с призывами для посетителей: ПРИСМАТРИВАЙТЕ ЗА ДЕТЬМИ – ВЫ МОЖЕТЕ ОКАЗАТЬСЯ ЕДИНСТВЕННЫМ, КТО В СО­СТОЯНИИ ПОМОЧЬ. Ниже – номер телефона их горячей линии.
   Эмма взяла на себя организацию этой линии год назад и добилась того, чтобы она работала круглосуточно. Найти работников было трудно и дорого, но Эмма имела в своем распоряжении целую роту помощников, и когда однажды за­болели одновременно четверо, линия продолжала работать. Благодаря этой линии организация получила солидный грант от государства, и, поскольку о ней много писали в прессе, начали поступать пожертвования от частных лиц.
   «Как странно, – подумала она, – вот у меня нет детей, а занимаюсь я в основном детьми».
   Стол ее был девственно чист, только фотография Пита стояла в левом углу. Единственным доказательством ее дли­тельного отсутствия был переполненный поднос с входящей почтой.
   – Хорошо отдохнули? – спросил Колин Малхолл. По­явившись вроде бы ниоткуда, он уселся на край стола и с лю­бопытством взглянул на нее.
   Колину было лет двадцать с хвостиком, и он считался главным сплетником в конторе. У него вечно что-то случалось с компьютером, но, если вам вздумается узнать, почему новенькая из бухгалтерии каждый день появляется с красны­ми глазами, спросите Колина. Вот только Эмму сплетни никогда не интересовали. Воспитанная матерью, для которой сплетни были питательной средой, Эмма с детства возненавидела людей, получающих удовольствие от обливания гря­зью других. Если девушка из бухгалтерии имеет восемь лю­бовников, употребляет наркотики и не носит трусиков, Эмма не желала об этом знать.
   – Не понимаю, зачем она работает в благотворительном учреждении, когда ее совершенно не интересуют нормаль­ные люди. Она, по-видимому, считает, что она выше нас, бедных, – туманно высказывался Колин об Эмме. – Мисс зазнайка с идеальным мужем и идеальной фигурой! Готов по­спорить, у нее есть своя тайна. Возможно, связь с боссом. Ее дверь всегда закрыта. – Он не любил Эмму еще и за то, что она занимала более высокую должность. Неудивительно, что при таких обстоятельствах Эмма старалась его по возмож­ности избегать. Но поскольку по своему служебному положению Эмма имела доступ к пикантной и закрытой информа­ции, Колин не оставлял попыток ее разговорить.
   «Не может быть, – подозрительно подумала Эмма. – На этот раз он хочет что-то рассказать».
   – Вы никогда не догадаетесь, – начал Колин, поправляя бабочку на ярко-желтой сорочке, которая делала его лицо еще более серым.
   – Вы правы, не догадаюсь, – ответила Эмма. Колин слегка прищурился.
   – Эдвард решил нанять еще одного менеджера для помощи с горячей линией. Он считает, что в последние дни нача­лись перебои.
   – Это смешно! Все работает прекрасно, – выпалила Эмма. – Не верю, чтобы он принял такое решение, не посо­ветовавшись со мной. – Она внезапно сообразила, что наго­ворила слишком много, и прикусила язык. – Пожалуй, мне пора приниматься за дело, Колин. Надо избавиться от ско­пившейся за отпуск паутины.
   – Ну, как Египет? – спросил Колин, понимая, что его выпроваживают, но не желая уходить. – Питу понравилось?
   – Пит не ездил, Колин, – сказала Эмма. – Увидимся позже.
   Оставив удивленного Колина переваривать эту неожи­данную информацию, Эмма принялась разбирать почту. По крайней мере, небольшие неприятности на работе помогут ей забыть о проблемах в ее личной жизни.

8

   Со своего места за столиком недалеко от эскалатора Эмма увидела, как Кирстен пробирается сквозь толпу в тор­говом центре, и подумала, что выглядит она именно такой, какой на самом деле была: богатой, хорошенькой и абсолют­но уверенной в себе. Опоздала она всего на пятнадцать минут – своего рода рекорд. Вид у нее был потрясающий: волосы, на этот раз каштановые, прекрасно сочетались с ма­ленькой бежевой курточкой, надетой на белую футболку в обтяжку, и бледно-голубыми джинсами. Эмма знала, что сама она в таком наряде выглядела бы смешно. Ее знакомые всегда удивлялись, повстречавшись с Кирстен, – настолько разительно она отличалась от сестры.
   – Никогда бы не догадался, что вы сестры! – восклицал очередной приятель, уставившись на ультрасовременную шикарную Кирстен, рядом с которой Эмма казалась бесцвет­ной и старомодной.
   Впрочем, если оставить в стороне волосы, одежду и ма­кияж, сестры были очень похожи: у обеих одинаковые длин­ные носы, бледные в рыжих искорках глаза и тонкие губы. Однако на этом сходство кончалось. Самоуверенность Кирс­тен придавала ей особую прелесть, чего Эмме, по ее убежде­нию, никогда не удалось бы добиться.
   Она дождалась, когда сестра оказалась на середине эска­латора, и принялась махать рукой, чтобы привлечь ее внима­ние. Кирстен заметила ее, медленно подошла, села рядом и принялась рыться в дорогой сумочке в поисках сигарет.
   – Извини, что опоздала, – сказала она, как всегда при встрече. – Долго проговорила с одной дамой из комитета, никак не могла отделаться от старой грымзы. Я знала, что ты сядешь и закажешь кофе, если я буду опаздывать.
   Она закурила и глубоко втянула дым. Эмма помимо соб­ственной воли посмотрела на нее с осуждением. Она любила сестру и огорчалась, что та курит.
   – Ради бога, это совсем легкие сигареты, – заметила Кирстен. – В них почти нет никотина, один воздух, зато щеки будут впалые, как у Тины Тернер, если изо всех сил втягивать дым в себя. – Кирстен улыбнулась. – Кстати, такое сосание – неплохая практика для Патрика. Не то, что­бы в этом часто возникала необходимость… Видно, придется заказать виагру, а то дела совсем плохи.
   – Ты ужасна! – пожурила Эмма. – Что бы подумал бед­ный Патрик, если бы узнал, какие гадости ты о нем гово­ришь? Он умер бы, если бы догадался, что мы обсуждаем вашу половую жизнь.
   Ей нравился трудолюбивый Патрик, и она часто задумы­валась, как они с Кирстен умудрились прожить четыре года, не поубивав друг друга.
   – Я только тебе рассказываю, Эм, – возразила Кирстен невинным тоном. – Мне надо с кем-то поговорить, а то у меня крыша поедет. У него только работа на уме, – пожало­валась она. – Никакой передышки. Мы теперь почти совсем не развлекаемся.
   – Ну, ты тоже можешь вернуться на работу, – заметила Эмма более резко, чем хотела. – Тогда некогда будет ску­чать.
   – Я не собираюсь работать – и точка, – нахмурилась Кирстен и притянула к себе Эммину чашку из-под кофе, чтобы использовать вместо пепельницы. – Мне не нужны деньги, да и вообще я не гожусь для работы, Эм. Ты же зна­ешь, как я ненавижу рано вставать, да еще когда на тебя орут, если опоздаешь… Кроме того, Патрику нравится, когда ужин на столе к его приходу домой.
   – Кирстен, ты же не готовишь! Если бы не ужины из рес­торана, Патрик давно бы превратился в былинку.
   – Перестань ворчать, – добродушно попросила Кирс­тен. – Ты будешь еще пить кофе, или пойдем по магазинам?
   За кофе они обсудили свою задачу на сегодняшний день – купить подарок матери к дню рождения. В следую­щую среду ей исполнялось шестьдесят лет.
   – Надо что-то особенное, – сказала Эмма. – Но я голо­ву сломала, так ничего и не придумала.
   – Никогда не знаю, что ей купить. Ладно, пошли по­смотрим. – Кирстен затушила третью сигарету, встала и пошла к эскалатору. – Ей все труднее и труднее купить пода­рок. Я спросила ее, пользуется ли она пропуском в салон красоты, который я подарила ей на Рождество, а она спроси­ла: «Какой пропуск?» Мне иногда кажется, что у нее крыша едет.
   Эмма неожиданно обернулась:
   – Что ты сказала?
   – Что у нее крыша едет. Правда, Эм! Перед вашим отъез­дом в Египет я говорила с ней по телефону, так она спросила, как чувствуют себя родители Патрика. Господи, да его отец два года назад умер! Как ты думаешь, она не пьет какое-ни­будь сильное лекарство? Наверняка. С нашим папочкой без транквилизаторов не проживешь…
   Пока Кирстен болтала, Эмма наконец сформулировала мысль, которая мелькала у нее в голове уже несколько не­дель. У матери неладно с головой. То, что она постоянно впа­дала в панику во время круиза и так цеплялась за египетские деньги, уверенная, что ее надуют… Кроме того, мама часто ошибалась каютой, что сильно раздражало Джимми. И она все время что-то теряла – очки, нить разговора. Эмма пони­мала, что это ненормально.
   – Думаю, ты права, – сказала она дрожащим голосом.
   – Правда? – Кирстен с довольным видом поправила прическу. – Мне казалось, тебе я больше нравилась блон­динкой. А Патрик предпочитает этот цвет – говорит, он сек­суальный…
   – Да нет, я о маме. Мне кажется, она сходит с ума. Ко­нечно, это ужасно звучит, но я имею в виду, что она все вре­мя путается и странно ведет себя. Похоже… – Эмма поколе­балась, не желая выговаривать это слово, – на старческое слабоумие.
   – Не говори ерунды! – огрызнулась Кирстен. – Она для этого слишком молода. Это удел стариков, при чем здесь мама? Давай не будем об этом говорить, ладно?
   Кирстен ненавидела неприятности и, будучи еще ребен­ком, часто просто игнорировала то, что ее расстраивало. На­пример, печальные результаты экзаменов или замечания учителей в дневнике о ее плохом поведении в классе.
   – Извини, Кирстен, но мы должны об этом поговорить, – твердо сказала Эмма. – Молчание делу не поможет. Это все равно что иметь опухоль в груди и не идти к врачу, действуя по принципу: пока не вижу, ничего нет.
   – Я бы пошла к врачу, – возразила Кирстен.
   – И это говорит женщина, которая уже три года не была у зубного врача!
   – Это совсем другое. Слушай, Эмма, у нас мало времени. Нужно что-то купить для мамы, а потом я хочу забежать в бутик «Манго» и посмотреть, нет ли у них чего новенького.
   Эмма смирилась и последовала за сестрой. Если Кирстен что-то решила, спорить с ней было бесполезно. К тому же она скорее всего права. Слабоумие – удел очень старых людей.
   Кирстен двинулась в отдел, где висели маленькие разме­ры, а Эмма повернула туда, где были выставлены длинные юбки, черные и серые, близнецы тех, что уже висели в ее шкафу. Не взяв ничего, она присоединилась к Кирстен, ко­торая уже выбрала две эластичные блузочки ядовито-розово­го цвета; по мнению Эммы, они годились только для восьми­летней девочки.
   – Правда прелесть? – заметила Кирстен, переходя к дру­гому ряду, где висели брюки с серебряными швами.
   – Примерь, – механически посоветовала Эмма. Именно так она поступала множество раз, когда они еще подростками ходили по магазинам. Ее роль заключалась в том, чтобы держать сумки и приносить новые размеры, пока Кирстен приводила в ярость очередь к примерочной, запершись там как минимум на полчаса.
   – Да, пожалуй. Но надо еще что-нибудь взять. Нет смыс­ла раздеваться из-за пары брюк.
   Пока Кирстен рылась в вещах, Эмма думала о матери. Жаль, что она, подобно сестре, не может выбросить из голо­вы все неприятные проблемы. С Анной-Мари явно что-то случилось. И Эмма очень надеялась, что это не старческое слабоумие. Кирстен права: мать слишком молода для такой болезни. Или нет?..
   – Старая тетка Патти тоже будет? – простонала Кирс­тен, разглядывая список гостей на материн день рождения, составленный Эммой.
   – Разумеется, – подтвердила Эмма, возвращаясь из кухни, где присматривала за гусем в духовке. Лицо ее рас – краснелось от жары и усилий. – Патти – единственная тетка отца, дожившая до сегодняшнего дня, и она помеша­лась бы, если бы ее не пригласили.
   – Но ее же все терпеть не могут, – возразила Кирстен. – Если папаша желает пригласить ее к себе, это его дело. Не понимаю, почему мы все должны ее терпеть. Ты и так предо – ставила свой дом под эту вечеринку.
   – Ну, конечно! – огрызнулась Эмма. Она была раздоса­дована: Кирстен появилась всего час назад с новой укладкой и явно не собиралась делать что-нибудь полезное. – И кому потом придется выслушивать всю ее ругань? Мне, вот кому! Этому конца не будет.
   – Эмма, что ты такое говоришь?! Ты взрослая, это твой дом, и ты имеешь право пригласить того, кто тебе по душе, черт побери! Пусть отец устроит истерику – ради бога. Не обращай на него внимания. Я же не обращаю. – Кирстен провела ногтем по списку. – Моника и Тимми Магайр? Фу, он, как обычно, загонит бедного Патрика в угол и начнет спрашивать, что ему делать со своими акциями. Я посовето­вала Патрику в следующий раз потребовать гонорар.
   – Тебе бы только советы другим давать! – огрызнулась Эмма, которая уже была сыта Кирстен по горло. Она вспоте­ла и устала. – Ты зачем сюда пришла? Помочь или еще раз доказать мне, что я никуда не гожусь?
   Кирстен не обиделась.
   – Не заводись, сестренка, – посоветовала она. – Ты злишься, потому что знаешь, что я права. Если ты в один прекрасный день не воспротивишься отцу, то можешь спо­койно возвращаться под родительский кров, ты и так у него под каблуком.
   Эмма почувствовала, как гнев уходит. Глаза ее наполни­лись слезами. Гусь еще не прожарился, гости начнут соби­раться через час, а Пит, обещавший прийти пораньше, за­стрял с клиентом и вернется только – к семи.
   – Легко тебе говорить, – возразила она, – ты всегда была его любимицей. Могла сказать отцу, чтобы он отвязал­ся, а он только улыбался. А меня он просто ненавидит. Я все делаю неправильно, так он считает. Мне ничего не надо, только немного уважения!
   Она вытерла лицо ладонью, но слезы продолжали течь. Однако на Кирстен не действовали ни ярость, ни слезы. На­верное, поэтому она так легко справлялась с отцом.
   – Он не ненавидит тебя, сестренка, – спокойно сказала она, не обращая внимания на слезы Эммы. – Просто он ху­лиган, а ты позволила ему сделать из тебя мальчика для битья. Я не могу тебе в этом помочь, Пит тоже. Ты сама должна справиться. Господи, Эмма, если ты можешь руково­дить целой конторой, ты наверняка способна справиться с отцом! Теперь скажи, что я должна делать. Тебе же пора под­няться наверх и привести себя в приличный вид, иначе Гор­гона Патти позволит себе пару оскорбительных замечаний насчет того, как ты распустилась, выйдя замуж.
   Если вечеринка по поводу дня рождения что и доказала, так это безосновательность их подозрений насчет матери. Анна-Мари, улыбаясь, вплыла в дом в новых сережках.
   – Правда прелесть? – кокетливо спросила она, отодви­гая прядь длинных светлых волос, свободно рассыпанных по ее плечам. – Мне подарил их ваш отец. – Она поцеловала Кирстен. – Кирстен, милочка, не знаю, что со мной случи­лось в тот день, но я нашла пропуск, который ты подарила мне на Рождество. Я знаю, что виновата, но я совсем о нем забыла, а теперь срок уже истек. И все равно приятно, что ты об этом подумала. А еще у меня теперь новые очки, в них спокойно можно читать. Привет, Эмма, дорогая. Как вкусно пахнет из кухни! Надеюсь, что это не гусь? Ты знаешь, тетя Патти говорит, что у нее от гуся несварение желудка с тех самых пор, как мы ели его на крестинах ее Рональда в 1957 году.
   Эмма и Кирстен заговорщически переглянулись.
   – Основательная причина, чтобы приготовить гуся, вер­но? – прошептала Кирстен.
   Эмма с облегчением кивнула. Слава богу, с мамой все в порядке. Ясно, что она соображает нормально. Вряд ли бы она вспомнила, как подействовал на тетку гусь в 1957 году, если бы у нее крыша поехала.
   Через полчаса все гости были в сборе, бродили по дому и болтали, а Эмма на кухне поспешно гладила салфетки, кото­рые только что достала из сушки. С мамой случился бы при­падок, предложи она гостям бумажные салфетки.
   – Какая приятная столовая! – услышала она голос Мо­ники Магайр. – Мне нравятся эти картины, – добавила она, видимо, разглядывая репродукции Поля Кли, которые Эмма так любила.