Страница:
История укулитов начинается в 1859 г., когда у Джонаса Укулоре, валлийца по происхождению, баптиста по вероисповеданию, стали случаться видения. Вскоре он рассказал о них баптистским старейшинам, заявив, что является тем самым «Седьмым Ангелом», о котором говорится в Книге Пророка Даниила, и что провидение указало на него как на «мужа могучего, пророка в Израиле».
На следующий год Джонас и его последователи были отлучены от церкви, поскольку откровения Укулоре вступили в прямое противоречие с баптистским вероучением.
Дважды он чудом избежал смерти от рук ревнителей веры, а поскольку в округе нарастала враждебность к баптистам и сектантам вообще, Джонас с учениками отправился на поиски подходящего места для основания «нового Пастбища». Они наткнулись на уединенную долину, лежавшую в состоянии «божественного безвластия», обобществили все свое имущество и основали поселение.
Вскоре Пророк стал проводить долгие часы в уединенных молитвах, приготовляя себя ко «второму пришествию», о чем ему было сказано в одном из его трехсот с лишним откровений, которые Укулоре тщательно записывал. Между тем брата Пророка, бывшего фермера и торговца, назначили распоряжаться деньгами колонии. Джозеф принял решение разбить плантацию сахарного тростника.
Тростник отлично прижился во влажном климате долины, и вскоре на фабрику в Давенпорте был продан весь первый урожай, если не считать небольшого количества, пошедшего на удовлетворение собственных потребностей укулитов.
Хозяйство процветало, урожаи были высокими, прибыли росли. Казалось, сам Господь Бог благосклонно следит за процветанием долины и печется об ее безмятежном будущем.
В начале августа 1872 г. Пророк, облачившись в белую ризу, увенчав себя золотой короной и взяв в руку сверкающий жезл, объявил своим ученикам, что «час близок»: второе пришествие не за горами и следует готовиться к крестовому походу за пределы долины.
Через неделю около полусотни женщин и мужчин отправились в путь вслед за свои вождем, возглашая осанну и восхваляя Бога. Они отошли совсем недалеко от поселка, когда меткая снайперская пуля сразила Джонаса наповал. Убийство так и не было раскрыто, но все сошлись во мнении, что убийца не был поселенцем. Укулиты сделали из случившегося вывод, что неверные мира сего еще не созрели для принятия истинной веры, и отказались от идеи крестового похода. Поскольку это мудрое решение принесло благие плоды, со временем они стали видеть в трагической гибели своего пророка драматическое подтверждение возглашенных им истин. Под руководством изобретательного Джозефа Укулоре долина продолжала процветать: вскоре проложили линию узкоколейки до Давенпорта, плантации разрослись еще больше, и укулитам пришлось нанять батраков из иноверцев.
В 1904 г. Джозеф Укулоре взялся за колоссальную задачу строительства собственной сахарной фабрики, полностью сознавая то, что в восемьдесят три года у него нет ни малейшей надежды увидеть завершение этого предприятия, не говоря уже о том, чтобы воспользоваться богатыми плодами, которое оно принесет. На следующий год, когда еще только успели заложить фундамент, Джозеф скончался, оставив после себя процветающий край с обеспеченным будущим.
(Из «Истории окрестностей Варгуса», издание муниципалитета Варгустона, 1922) Вот почему в этот день укулиты славили своего Пророка.
— Славься, славься, Пророк, вознесенный на небо. Он к отступникам веры снисходителен не был. Он воссел рядом с Богом, в чертоге златом — Злая смерть понапрасну взывает о нем, — пела Элиза Сноу.
И тогда Сардус Свифт стянул парусину с монумента.
III
IV
V
VI
На следующий год Джонас и его последователи были отлучены от церкви, поскольку откровения Укулоре вступили в прямое противоречие с баптистским вероучением.
Дважды он чудом избежал смерти от рук ревнителей веры, а поскольку в округе нарастала враждебность к баптистам и сектантам вообще, Джонас с учениками отправился на поиски подходящего места для основания «нового Пастбища». Они наткнулись на уединенную долину, лежавшую в состоянии «божественного безвластия», обобществили все свое имущество и основали поселение.
Вскоре Пророк стал проводить долгие часы в уединенных молитвах, приготовляя себя ко «второму пришествию», о чем ему было сказано в одном из его трехсот с лишним откровений, которые Укулоре тщательно записывал. Между тем брата Пророка, бывшего фермера и торговца, назначили распоряжаться деньгами колонии. Джозеф принял решение разбить плантацию сахарного тростника.
Тростник отлично прижился во влажном климате долины, и вскоре на фабрику в Давенпорте был продан весь первый урожай, если не считать небольшого количества, пошедшего на удовлетворение собственных потребностей укулитов.
Хозяйство процветало, урожаи были высокими, прибыли росли. Казалось, сам Господь Бог благосклонно следит за процветанием долины и печется об ее безмятежном будущем.
В начале августа 1872 г. Пророк, облачившись в белую ризу, увенчав себя золотой короной и взяв в руку сверкающий жезл, объявил своим ученикам, что «час близок»: второе пришествие не за горами и следует готовиться к крестовому походу за пределы долины.
Через неделю около полусотни женщин и мужчин отправились в путь вслед за свои вождем, возглашая осанну и восхваляя Бога. Они отошли совсем недалеко от поселка, когда меткая снайперская пуля сразила Джонаса наповал. Убийство так и не было раскрыто, но все сошлись во мнении, что убийца не был поселенцем. Укулиты сделали из случившегося вывод, что неверные мира сего еще не созрели для принятия истинной веры, и отказались от идеи крестового похода. Поскольку это мудрое решение принесло благие плоды, со временем они стали видеть в трагической гибели своего пророка драматическое подтверждение возглашенных им истин. Под руководством изобретательного Джозефа Укулоре долина продолжала процветать: вскоре проложили линию узкоколейки до Давенпорта, плантации разрослись еще больше, и укулитам пришлось нанять батраков из иноверцев.
В 1904 г. Джозеф Укулоре взялся за колоссальную задачу строительства собственной сахарной фабрики, полностью сознавая то, что в восемьдесят три года у него нет ни малейшей надежды увидеть завершение этого предприятия, не говоря уже о том, чтобы воспользоваться богатыми плодами, которое оно принесет. На следующий год, когда еще только успели заложить фундамент, Джозеф скончался, оставив после себя процветающий край с обеспеченным будущим.
(Из «Истории окрестностей Варгуса», издание муниципалитета Варгустона, 1922) Вот почему в этот день укулиты славили своего Пророка.
— Славься, славься, Пророк, вознесенный на небо. Он к отступникам веры снисходителен не был. Он воссел рядом с Богом, в чертоге златом — Злая смерть понапрасну взывает о нем, — пела Элиза Сноу.
И тогда Сардус Свифт стянул парусину с монумента.
III
Ребенком я никогда не плакал. За все мое детство ни разу не всплакнул. Да что там, даже не пискнул. И ныть я не ныл, пока был маленьким, а уж в юности — и подавно. Я решил, что лучше будет оставить свои переживания при себе. Стоит раз всхлипнуть — и из тебя сразу начнут веревки вить. И теперь, когда я отсчитываю последние мгновения моей зрелости и балахон смертника накинут на мои плечи, я не разомкну рта. Ни за что. Никогда в жизни я не плакал. По крайней мере, вслух. Никогда.
Я был еще ползунком, а уже почитал за лучшее не держаться за мамашин подол.
Именно так. И никогда не донимал отца, когда тот работал. В том смысле, что не задавал ему тысячи дурацких вопросов, на которые он все равно не смог бы ответить.
Так что в конце концов, как на это дело ни посмотри, придется признать: я был пай–мальчиком. Да, да, именно пай–мальчиком.
Ну и конечно, я был самым одиноким ребенком на земле с тех пор, как она существует. Это не плод моих досужих домыслов. Это — факт. Сам Бог мне так и сказал.
Мамаша моя была свинья свиньей. Тронувшейся умом, вечно пьяной, похотливой свиньей. Ленивой, неряшливой, грязной, драчливой, вечно бухой и злобнойкороче говоря, в любом смысле этого слова свиньей. Она пила как сапожник, ругалась как солдат и любому пойлу предпочитала самогон собственного изготовления.
За запоем у нее следовало похмелье, за похмельем — запой. Можно сказать, что в мамаше жили целых две здоровенных свиньи, которые гонялись друг за другом, вцепившись друг дружке в хвосты. Первая была черная, жирная и невероятно бесстыжая. Другая — хриплая, крикливая, со злобными, маленькими опухшими глазками, налитыми кровью. В доме у нас всегда гостила то одна, то другая — мамаша никогда не изменяла своим привычкам.
Когда у мамаши была похмельная фаза, в нашей лачуге на вершине холма царил ужас. Мы ждали неизбежного: на четвертый день похмелья ее охватывала неукротимая жажда разрушения, за которой следовал новый запой.
А уж только начинался запой, так мамаша, если не спала, постоянно прикладывалась к глиняной бутыли: обыкновенно горлодер она потребляла прямо из нее. Так все и прикладывалась к горлышку, пока не надиралась. А надравшись, принималась шататься по всей лачуге, или рылась в мусорной куче, или просто лежала, развалившись в кресле и прижав бутыль к своей необъятной груди. В последнем случае она орала и сквернословила, вспоминая себя в дни юности, когда ее еще не залапали своими грязными руками мужики и не иссушила огненная вода. И так она проводила день за днем и ночь за ночью. Затем, залив за воротник столько первача, сколько хватило бы, чтобы мертвецки напоить целую армию, она начинала орать во всю глотку (меня мороз по коже пробирает, стоит только вспомнить об этом) нечто похожее на песенку «Десять зеленых бутылочек». И когда она, уже вполне осипнув, добиралась до слов «…и если одна зеленая бутылочка случайно упадет, то не останется их ни одной…», ее охватывал такой приступ ярости, что я бы никому не посоветовал оказаться от моей мамаши на расстоянии прямого удара.
Заслышав первые звуки «Десяти зеленых бутылочек», мой папаша бросал любое дело, брал меня на буксир и сломя голову выскакивал на двор. Там я обычно прятался под перевернутой бочкой из–под солений, что стояла у задней стены дома. Мне было так уютно сидеть, прижав колени к груди и вдыхая запах пропитанного уксусом дерева, что иногда я заползал под бочку и без повода. Просто для того, чтобы почувствовать себя в уюте и безопасности. Там мне случалось слышать очень странные и диковинные вещи. Я говорю о том, что звучало внутри бочки, а не снаружи.
До сего дня я с трудом понимаю, как мне удалось остаться в живых в ту пору когда я еще был прикован к моему ящику из–под фруктов. Потому что, назови я себя забитым ребенком, это было бы не просто близко к истине. Это была бы сама истинная правда/Да, да! Я был чертовски забитым ребенком.
Я был еще ползунком, а уже почитал за лучшее не держаться за мамашин подол.
Именно так. И никогда не донимал отца, когда тот работал. В том смысле, что не задавал ему тысячи дурацких вопросов, на которые он все равно не смог бы ответить.
Так что в конце концов, как на это дело ни посмотри, придется признать: я был пай–мальчиком. Да, да, именно пай–мальчиком.
Ну и конечно, я был самым одиноким ребенком на земле с тех пор, как она существует. Это не плод моих досужих домыслов. Это — факт. Сам Бог мне так и сказал.
Мамаша моя была свинья свиньей. Тронувшейся умом, вечно пьяной, похотливой свиньей. Ленивой, неряшливой, грязной, драчливой, вечно бухой и злобнойкороче говоря, в любом смысле этого слова свиньей. Она пила как сапожник, ругалась как солдат и любому пойлу предпочитала самогон собственного изготовления.
За запоем у нее следовало похмелье, за похмельем — запой. Можно сказать, что в мамаше жили целых две здоровенных свиньи, которые гонялись друг за другом, вцепившись друг дружке в хвосты. Первая была черная, жирная и невероятно бесстыжая. Другая — хриплая, крикливая, со злобными, маленькими опухшими глазками, налитыми кровью. В доме у нас всегда гостила то одна, то другая — мамаша никогда не изменяла своим привычкам.
Когда у мамаши была похмельная фаза, в нашей лачуге на вершине холма царил ужас. Мы ждали неизбежного: на четвертый день похмелья ее охватывала неукротимая жажда разрушения, за которой следовал новый запой.
А уж только начинался запой, так мамаша, если не спала, постоянно прикладывалась к глиняной бутыли: обыкновенно горлодер она потребляла прямо из нее. Так все и прикладывалась к горлышку, пока не надиралась. А надравшись, принималась шататься по всей лачуге, или рылась в мусорной куче, или просто лежала, развалившись в кресле и прижав бутыль к своей необъятной груди. В последнем случае она орала и сквернословила, вспоминая себя в дни юности, когда ее еще не залапали своими грязными руками мужики и не иссушила огненная вода. И так она проводила день за днем и ночь за ночью. Затем, залив за воротник столько первача, сколько хватило бы, чтобы мертвецки напоить целую армию, она начинала орать во всю глотку (меня мороз по коже пробирает, стоит только вспомнить об этом) нечто похожее на песенку «Десять зеленых бутылочек». И когда она, уже вполне осипнув, добиралась до слов «…и если одна зеленая бутылочка случайно упадет, то не останется их ни одной…», ее охватывал такой приступ ярости, что я бы никому не посоветовал оказаться от моей мамаши на расстоянии прямого удара.
Заслышав первые звуки «Десяти зеленых бутылочек», мой папаша бросал любое дело, брал меня на буксир и сломя голову выскакивал на двор. Там я обычно прятался под перевернутой бочкой из–под солений, что стояла у задней стены дома. Мне было так уютно сидеть, прижав колени к груди и вдыхая запах пропитанного уксусом дерева, что иногда я заползал под бочку и без повода. Просто для того, чтобы почувствовать себя в уюте и безопасности. Там мне случалось слышать очень странные и диковинные вещи. Я говорю о том, что звучало внутри бочки, а не снаружи.
До сего дня я с трудом понимаю, как мне удалось остаться в живых в ту пору когда я еще был прикован к моему ящику из–под фруктов. Потому что, назови я себя забитым ребенком, это было бы не просто близко к истине. Это была бы сама истинная правда/Да, да! Я был чертовски забитым ребенком.
IV
В начале 1940 года руководство Сахарного треста долины Укулоре и предводители общины укулитов провели в ратуше совещание.
Представители плантационных рабочих и их семей направили прошение, в котором, среди всего прочего, говорилось о необходимости построить унитарианский молитвенный дом в целях духовного оформления тех жителей долины, которые не придерживаются укулитской веры. В прошении особо подчеркивалось, что из–за отсутствия молитвенного дома восемьдесят процентов населения (составлявшего на тот момент 2100 душ) лишены церковного утешения. Следовательно, в интересах «равенства» и «развития отношений», а также в качестве «жеста полного взаимопонимания» между двумя общинами высоким договаривающимся сторонам следует незамедлительно дать прошению ход. Несмотря на то, что просители заранее предвидели результат, после завершения встречи они не могли не порадоваться своей полной победе.
Сардус Свифт, прекрасно понимавший, что ему некуда деваться, согласился с просьбой рабочих. Проявляя великодушие, ничуть не умаленное безвыходностью положения, он сказал в ответной речи: «Действуя в соответствии с убеждением, что дух благодати проявляет себя в благоденствии, я в качестве главы колонии укулитов и представителя землевладельцев беру на себя обязательство выделить для строительства подходящий участок и лично понести все связанные с постройкой расходы».
Сахарный трест (сокращенно СТДУ), со своей стороны, взял на себя ответственность за выбор подрядчика, уведомив присутствующих, что его представители уже провели переговоры с рядом строительных компаний в Варгустоне. Трест фактически предписал укулитам, известным мастерам сберегая медяк, терять золотой, исходить из расценок одной фирмы, к тому времени уже печально прославившейся на весь Варгустон, влипшей в несколько судебных разбирательств и пару раз основательно пропесоченной прессой. Фирма эта как раз незадолго до описываемого совещания была вынуждена сменить свой рекламный слоган: если раньше в нем говорилось о «творческом подходе к архитектуре», то теперь уже только о «малобюджетном строительстве».
В конце 1937–го на небольшой возвышенности площадью в четыре акра (по иронии судьбы она была известна под названием Вершин Славы) строители из Варгуса с кучкой рабочих заложили фундамент здания, которое, по их словам, обещало стать дерзновенным прорывом в области упорядочения богопочитания.
Но дерзновенного прорыва не вышло, ибо провидение не позволяет исполняться легкомысленным пророчествам.
Церковь на Вершинах Славы так и не была достроена. Близились тяжелые времена.
Сардус Свифт вышел из ратуши усталый и молчаливый, исполненный чувства вины и отвращения к собственной персоне. Он понимал ясно, как на войне, что отдал свое царство в руки захватчиков. И хотя укулиты выслушали его отчет безропотно и никто из них не осудил вождя, Сардус знал, что предал своего Бога, своего Пророка и свой народ. Только полное покаяние могло бы избавить его от стыда за то, что, подчинившись минутной и непростительной слабости, он сдал без боя Землю Обетованную первым же идолопоклонникам, которые восхотели завладеть ею.
Брат Уилом, гимнописец и первопоселенец, которому было лет сто, не меньше, сказал Сардусу с мягким упреком в голосе: — Да простит нас Бог! Мы отдали Новый Сион в руки идолопоклонников и язычников. Они срежут Царство с лица земли, словно тук с бедер тельца, и разделят его между собой. И когда Царство Божие на земле постигнет разделение, расцветет лоза гнева Господня. Все наши молитвы пойдут прахом, Сардус…
Промолвив эти слова, старец взял Библию в руки, лег в постель и уже не вставал до самой смерти.
Представители плантационных рабочих и их семей направили прошение, в котором, среди всего прочего, говорилось о необходимости построить унитарианский молитвенный дом в целях духовного оформления тех жителей долины, которые не придерживаются укулитской веры. В прошении особо подчеркивалось, что из–за отсутствия молитвенного дома восемьдесят процентов населения (составлявшего на тот момент 2100 душ) лишены церковного утешения. Следовательно, в интересах «равенства» и «развития отношений», а также в качестве «жеста полного взаимопонимания» между двумя общинами высоким договаривающимся сторонам следует незамедлительно дать прошению ход. Несмотря на то, что просители заранее предвидели результат, после завершения встречи они не могли не порадоваться своей полной победе.
Сардус Свифт, прекрасно понимавший, что ему некуда деваться, согласился с просьбой рабочих. Проявляя великодушие, ничуть не умаленное безвыходностью положения, он сказал в ответной речи: «Действуя в соответствии с убеждением, что дух благодати проявляет себя в благоденствии, я в качестве главы колонии укулитов и представителя землевладельцев беру на себя обязательство выделить для строительства подходящий участок и лично понести все связанные с постройкой расходы».
Сахарный трест (сокращенно СТДУ), со своей стороны, взял на себя ответственность за выбор подрядчика, уведомив присутствующих, что его представители уже провели переговоры с рядом строительных компаний в Варгустоне. Трест фактически предписал укулитам, известным мастерам сберегая медяк, терять золотой, исходить из расценок одной фирмы, к тому времени уже печально прославившейся на весь Варгустон, влипшей в несколько судебных разбирательств и пару раз основательно пропесоченной прессой. Фирма эта как раз незадолго до описываемого совещания была вынуждена сменить свой рекламный слоган: если раньше в нем говорилось о «творческом подходе к архитектуре», то теперь уже только о «малобюджетном строительстве».
В конце 1937–го на небольшой возвышенности площадью в четыре акра (по иронии судьбы она была известна под названием Вершин Славы) строители из Варгуса с кучкой рабочих заложили фундамент здания, которое, по их словам, обещало стать дерзновенным прорывом в области упорядочения богопочитания.
Но дерзновенного прорыва не вышло, ибо провидение не позволяет исполняться легкомысленным пророчествам.
Церковь на Вершинах Славы так и не была достроена. Близились тяжелые времена.
Сардус Свифт вышел из ратуши усталый и молчаливый, исполненный чувства вины и отвращения к собственной персоне. Он понимал ясно, как на войне, что отдал свое царство в руки захватчиков. И хотя укулиты выслушали его отчет безропотно и никто из них не осудил вождя, Сардус знал, что предал своего Бога, своего Пророка и свой народ. Только полное покаяние могло бы избавить его от стыда за то, что, подчинившись минутной и непростительной слабости, он сдал без боя Землю Обетованную первым же идолопоклонникам, которые восхотели завладеть ею.
Брат Уилом, гимнописец и первопоселенец, которому было лет сто, не меньше, сказал Сардусу с мягким упреком в голосе: — Да простит нас Бог! Мы отдали Новый Сион в руки идолопоклонников и язычников. Они срежут Царство с лица земли, словно тук с бедер тельца, и разделят его между собой. И когда Царство Божие на земле постигнет разделение, расцветет лоза гнева Господня. Все наши молитвы пойдут прахом, Сардус…
Промолвив эти слова, старец взял Библию в руки, лег в постель и уже не вставал до самой смерти.
V
Было мне тогда лет семь. Помню, я сидел на крыльце и смотрел на поля сахарного тростника. Там, где их пересекала Мэйн–роуд, постоянно клубилась красная пыль — это шли грузовики, перевозившие стройматериалы из Варгустона. И я сидел, и смотрел, и слушал, как со скрежетом переключается коробка передач перед подъемом, а потом еще раз — на спуске. Эту дорогу, которая ведет на восток от Мэйн, они прозвали Дорогой Славы. А если повернуть на том же перекрестке в другую сторону, то попадешь на заброшенный проселок, идущий на запад вдоль северо–западной кромки плантаций. Он проходит в сотне ярдов от крыльца нашей лачуги. Забавно было бы узнать, какое имя они дадут этому проселку теперь, после того, как я его прославил?
Я смотрел на грузовики, которые ползли вверх по склону, пока не добрались до вершины того, что теперь зовут Вершинами Славы. А мой холм? Как они назовут мой холм?
Это не местные грузовики, точно. Везут доски из большого города. Поди, из самого Варгустона. И рабочих везут, и планировщиков, всех оттуда везут. Я–то знаю.
Вот примерно, что я думал, сидя на крыльце летом 1940–го.
Я смотрел на грузовики, которые ползли вверх по склону, пока не добрались до вершины того, что теперь зовут Вершинами Славы. А мой холм? Как они назовут мой холм?
Это не местные грузовики, точно. Везут доски из большого города. Поди, из самого Варгустона. И рабочих везут, и планировщиков, всех оттуда везут. Я–то знаю.
Вот примерно, что я думал, сидя на крыльце летом 1940–го.
VI
Несколько слов по поводу предков Юкрида. Эзра, отец его, родился в 1890–м на лесистых холмах Черной Мортоновой грады. Эта печально известная местность изобилует оврагами и кручами и до сих пор толком не нанесена на карту. Дно долины в этих краях густо усеяно валунами. Русла высохших рек разрезают склоны холмов, у их подножья растет густой кустарник, мрачно и пугающе топорщась между высоких сосен и змеящихся корней.
Коварная петляющая тропа ведет к восточному склону гряды. На рубеже веков этот окольный путь и заработал свою дурную славу: тогда на нем пропало без видимых причин двадцать с лишним путников, спешивших на восток, где процветание поджидает отважных.
Пропавших стали искать на Черной граде (Мортоновой–то она стала официально называться с 1902–го) и набрели на Тода Мортона, которого тут же и прикончили.
А Черным Мортоном его прозвали потом газетные писаки. Этого слабоумного бородавчатого верзилу изгнали из клана его же собственные родичи. Случилось это после того, как нашли они в хлеву свою свинку — мертвую, всю облепленную мухами и покрытую отметинами человечьих челюстей. Вскоре подвернулся им Тод, весь вымазанный в свином дерьме и держащий во рту обглоданную лапку.
Ну и прогнали его из Мортонова дола. И стал этот убогий Голиаф, отвергнутый кровной родней, скитаться по ущельям и откосам в отдаленной части грады, одинодинешенек, если не считать роя бесов, копошившихся и зудевших в извилинах его испорченных, больных и нечистых мозгов.
Скрючившись в три погибели, в засаде на петляющей восточной тропе сидел Тод и хватал приглянувшихся ему путников, чтобы утолить их плотью свой адский голод.
А застигли его в маленькой пещерке в камнях под тропой. Он сидел в чем мать родила, если не считать невероятных размеров бахил на ногах да густо усеявших кожу откормленных мух, растучневших на огрызках человечины, оставшихся от многочисленных Тодовых трапез. Тод восседал на еще не остывшем трупе ребенка, у которого был распорот живот, и смачно вгрызался в мягкие лицевые части головы, принадлежавшей мужчине, отцу ребенка. Сам мужчина, вернее его туловище, насаженное на кол, воткнутый в землю, висело в воздухе в паре футов от своего убийцы.
Заметив застывшую у входа в пещеру поисковую группу, одинокий великан вскричал посреди остатков кровавой бойни: — Братья, наконец–то вы меня нашли! Вы пришли, чтобы забрать меня домой, отвязать меня от позорного столба!
И при словах этих горячие слезы заструились у него по щекам, и он улыбнулся приветственно, обнажив свои гнилые зеленые зубы.
Поисковая партия была послана из Сэлема, и возглавлял ее Когбурн, тогда еще только помощник шерифа. Помощник шерифа Когбурн пристрелил Тода Мортона на месте как собаку.
Возле тропы, ведущей к восточному краю Черной Мортоновой гряды, вкопали высокий каменный столб и написали на нем белой краской: ОСТЕРЕГАЙСЯ! МИЛЯ ДУШЕГУБА МОРТОНА!
Пилигрим усталый, постой у столба, Помолись за тех, чья ужасна судьба, За тех, кто нашли сдесь свой вечный покой, Убиенны Чернове Мортона кровавой рукой.
Тод Мортон был старшим из тринадцати сестер и братьев. За ним шел Лютер.
Затем Эр. Потом Нун, которого назвали в честь отца, и родившийся тем же летом Гад. Вскоре за ними последовал Эзра. Затем родились три дочки: Ли, Мэри Ли и Мэри. Потом Езекииль. Слепой Дан. Маленькая Фана, что умерла, не дожив и до четырех лет. Энджел, у которой к четырнадцати годам уже было трое своих дочерей. Следующим был Вафо… еще Бен, но тот скоро помер — болезненный такой мальчик с врожденным недугом — и двух лет не прожил.
Итак, Эзра, отец Юкрида, оказался шестым в этом нескончаемом потоке цеплявшихся за подол сопливых отпрысков. Он сменил свою фамилию на Юкроу в 1925–м, после того как чудом ускользнул от безжалостных бригад смерти, посланных шерифом Когбурном во время бесславной кампании по очистке холмов от жителей.
Кровосмесительные повадки родни с отрочества вызывали у Эзры отвращение.
Родословная его семьи была путаной, словно корни сосен, терзавшие плоть холмов. Поэтому слепящая головная боль, оцепенение, припадки, трансы, вспышки бессмысленной ярости считались среди Мортонов в порядке вещей.
Эзра мог только догадываться, не связано ли это с противоестественными союзами, которые заключали между собой его предки.
Страх перед дурной наследственностью угнетал богобоязненного Эзру, знавшего Писание наизусть целыми страницами, поскольку Библия была единственной книгой, которой Ма Мортон позволила проникнуть в свой дом, а Эзра был единственным ребенком, которого ей удалось научить читать. Эзра знал, что в его жилах течет дурная кровь, но не мог обнаружить в себе никаких ее проявлений.
Ибо юный Эзра не страдал теми легендарными недугами, которые у единоутробных братьев и сестер его давали о себе знать тупым выражением лиц, нескладной речью или неуверенной походкой. По правде говоря, Эзра неплохо выглядел, и на его облике безнравственность прародителей никак не сказалась.
Был он крепок телом, со стройными ногами, а на голове у него росла густая черная шевелюра. Зубы крепкие, здоровые, правда чересчур большие и частые.
Глаза голубые такие, слегка водянистые, слегка диковатые, но смотрели зорко и ничем не намекали на припадки или там видения. Эзра не косил, как Гад, не был слепым, как Дан, и зрачки у него не сходились на переносице, как у пучеглазой Энджел.
В те времена всем еще заправляла Ма Мортон. Со старшими, Лютером и Эром, ей еще как–то удавалось справиться, хотя у тех спины были все в рубцах от ее воспитания. Ма правила своим племенем милостиво, как Моисей. Выскочит порой на крыльцо, гремя башмаками, с пучком крапивы в одной руке и банкой перца в другой, вглядывается в кусты и орет то «Лю–ю–тер!», то «Э–э–эр!»… ну, это было еще до «Яблочного Джека», еще до истории с ружьем, еще до кровавой облавы на Мортоновой гряде.
От постоянного употребления домашней самогонки и пристрастия к парам ворованного бензина, который они вынюхивали прямо из канистры, Лютер и Эр быстро превратились в парочку полных кретинов. Когда их мучила зубная боль, или жгла горная горячка, или терзал невыносимый приступ чахотки (болезни, которая была настоящим бичом семейства Мортонов и которая свела в вонючую могилу многих из них), они выли, как два подыхающих пса. Впадая то в скотскую покорность, то в отвратительную ярость, братья утешали себя тем, что насиловали своих тупых и слюнявых сестер, предварительно пригрозив им ружьем, а те впоследствии производили на свет плоды своего животного материнства.
За день до того, как шериф Когбурн и двадцать его людей окружили Мортонов, Лютер и Эр повздорили и избили друг друга до полусмерти. Эзра почувствовал, что беда не за горами, и в тот же день ускользнул из дома, прихватив с собой мула, Библию, ружье Эра и горсть патронов.
Отлив четверть кварты самогона в бутылку, он нырнул в подлесок с ружьем на плече, волоча за собой мула, и спустился в долину.
Был год 1925–й.
И Эзра, сын Нуна, сошел в долину, и облако опустилось на долину.
Но Эзра не стал медлить в сумраке его, но поспешил вперед, пока не развеялся сумрак.
И шел Эзра шесть дней и шесть ночей, и в первый день оставлял он солнце по левую руку, чтобы не вернуться обратно домой, ибо лес был густ в долине.
И Эзра не знал, где кончится его бегство.
В первую же ночь первого дня Эзра сделал большой глоток из бутылки и впервые познакомился со вкусом горного безумия, воистину впервые, и пошел по дну высохшего потока, где было много камней.
И он забыл свое имя, а ружье все висело у него на плече, словно черная кость.
И присел он отдохнуть возле гладкого и высокого камня, где осушил свою бутыль до дна, и, смеясь, отшвырнул бутыль, и разбилась она с таким громким звуком, что зазвенело в ушах у Эзры, и побелели камни у него в глазах, и белые черепа взвились в лунном свете и слетелись к тому концу черной кости, который торчал у него прямо под ухом. Зарычали черепа и отхватили Эзре ухо, и упал он тогда на камень спиной, истекая грохочущей кровью, а дымящаяся кость упала в кровавую лужу. А затем встал Эзра и дико захохотал, глядя на свое оторванное ухо, и упал мулу на спину, а тот понес на себе Эзру, прошивая землю долины пунктиром кровавых капель.
— Глотни–ка! — сказала вдова.
Эзра очнулся и тут же поперхнулся «Белым Иисусом». Его передернуло, он свесил верхнюю половину туловища с кровати и изрыгнул полоску горчичного цвета желчи на истоптанную циновку. Так Эзра и лежал свесившись, пока кровь не прилила к голове.
Тупая боль стучала в череп там, где прежде было левое ухо. Эзра застонал, заполз на кровать, приподнялся и рухнул на спину. Глаза у него закатились, а сам он полетел по спирали в бездонную яму.
— Глотни еще.
И снова в глотку Эзры хлынула струя тошнотворного «Белого Иисуса», и его опять выворотило на циновку.
Эзра Мортон лежал в постели в доме вдовы по прозвищу Ворона Джейн. У нее в лачуге. На окраине города Укулоре. И увидел Эзра вдову и удивился.
— Ухо у тебя отстрелено. А мула твоего я привязала, — сказала вдова. — Я тебя ждала двенадцать лет. Я знала, что ты вернешься.
Эзра задремал, и ему приснилось, что он плывет на ковчеге, похожем на ушную раковину, и что он берет ворону и выпускает ее, и та летит над водами, распростершимися до самого горизонта, и что на шестой день ворона возвращается к нему с черной костью в клюве.
Так вот Эзра, отец Юкрида, явился в долину Укулоре, и так он повстречал мать Юкрида, поселился под увядшим и недобрым крылом своей супруги и оставался с ней до дня их смерти.
Матери Юкрида уже почти стукнуло тридцать, когда мул Эзры, окропленный кровью своего безухого и бредящего хозяина, принес его на двор жалкой лачуги из просмоленного дощаника. Вдову в городе не видели со дня ее свадьбы зимой 1913–го, но все городские насмешники хорошо ее помнили. Батраки с плантаций сахарного тростника прозвали вдову «Ворона Джейн». Прозвище это они позаимствовали из песенки, которую старый Ной, чернокожий цирюльник, любил напевать низким приятным голосом, брея, подравнивая и причесывая клиентов в своей лавке на Мэйн–роуд.
Джейн Кроули прославилась в долине Укулоре именно из–за этой своей свадьбы зимой 1913–го, которая оказалась первой и единственной в окрестности свадьбой со смертельным исходом. Страшная она была бабища даже тогда, в свои семнадцать лет, когда обвинила, обливаясь слезами и топая в гневе ногами, слабоумного и невинного как агнец батрака по имени Экер Эблон в том, что тот воспользовался ее девичеством, пообещав жениться в течение месяца. А затеяла она это по сговору со своей бесстыжей семейкой. Дошло до того, что насильника назвали перед всем народом и потребовали, чтобы тот смыл позор со столь охотно обесчещенного им родового имени Кроули.
На глазах у Господа и под немигающим взглядом винчестера Экер принес святые обеты и завязал брачные узы до того дня, пока смерть не порвет их.
Прошло две недели: Экер заявился в хижину новообретенных свойственников и попросил Старика Кроули одолжить ружье, сказав: — Кошки плодятся быстрее, чем я успеваю глушить их дубиной.
Тесть похлопал зятя по плечу, а тот пошел на южное поле и разрядил оба ствола себе в лицо.
Старику Кроули стоило увидеть винчестер, чтобы понять, чье это мертвое тело.
Экера похоронили на кладбище у подножья Хуперова холма, гроб и памят ник за счет профсоюза, и так освободился он от брачных уз.
И хотя Экер гнил в земле, никто не отваживался довести горестную новость до жены усопшего.
Ворона Джейн сидела на крыльце день за днем, ждала, когда вернется молодой супруг, и попутно отхлебывала без меры из бутыли с самогонкой собственного изготовления.
Гнала она свое зелье в заброшенной водокачке за мусорной кучей. Пить это пойло не могли даже самые прожженные пьяницы, но Ворона Джейн как–то ухитрялась впарить пинту–другую бродягам, жившим в отдаленных уголках долины, или пьяным сборщикам сахарного тростника, которые приезжали на своем пикапе уже в таком дерьмовом виде, что столь маленькое препятствие на пути невоздержанности, как букет напитка, их почти не волновало.
Словно ненароком вдова спрашивала у каждого посетителя: — А вам нынче Экер Кроули часом не попадался?
Люди, переминаясь с ноги на ногу, отводили в сторону глаза и мямлили, пока вдова затыкала бутылку пробкой в ожидании ответа, что–то вроде — Нет, мэм. Сегодня — нет…
А потом они забирались обратно в свой пикап и с грохотом отчаливали в направлении Мэйн–роуд. А уж там они отводили душу в хохоте, катались на спине, то и дело отхлебывая глоток за глотком вдовьего горлодера.
Двенадцать лет Джейн ждала мужа, каждый день, напиваясь до чертиков. Образ запропавшего спутника жизни со временем начал стираться в ее памяти, превратившись в пустое имя, иногда всплывавшее во все более ядовитом тумане ее возлияний.
Коварная петляющая тропа ведет к восточному склону гряды. На рубеже веков этот окольный путь и заработал свою дурную славу: тогда на нем пропало без видимых причин двадцать с лишним путников, спешивших на восток, где процветание поджидает отважных.
Пропавших стали искать на Черной граде (Мортоновой–то она стала официально называться с 1902–го) и набрели на Тода Мортона, которого тут же и прикончили.
А Черным Мортоном его прозвали потом газетные писаки. Этого слабоумного бородавчатого верзилу изгнали из клана его же собственные родичи. Случилось это после того, как нашли они в хлеву свою свинку — мертвую, всю облепленную мухами и покрытую отметинами человечьих челюстей. Вскоре подвернулся им Тод, весь вымазанный в свином дерьме и держащий во рту обглоданную лапку.
Ну и прогнали его из Мортонова дола. И стал этот убогий Голиаф, отвергнутый кровной родней, скитаться по ущельям и откосам в отдаленной части грады, одинодинешенек, если не считать роя бесов, копошившихся и зудевших в извилинах его испорченных, больных и нечистых мозгов.
Скрючившись в три погибели, в засаде на петляющей восточной тропе сидел Тод и хватал приглянувшихся ему путников, чтобы утолить их плотью свой адский голод.
А застигли его в маленькой пещерке в камнях под тропой. Он сидел в чем мать родила, если не считать невероятных размеров бахил на ногах да густо усеявших кожу откормленных мух, растучневших на огрызках человечины, оставшихся от многочисленных Тодовых трапез. Тод восседал на еще не остывшем трупе ребенка, у которого был распорот живот, и смачно вгрызался в мягкие лицевые части головы, принадлежавшей мужчине, отцу ребенка. Сам мужчина, вернее его туловище, насаженное на кол, воткнутый в землю, висело в воздухе в паре футов от своего убийцы.
Заметив застывшую у входа в пещеру поисковую группу, одинокий великан вскричал посреди остатков кровавой бойни: — Братья, наконец–то вы меня нашли! Вы пришли, чтобы забрать меня домой, отвязать меня от позорного столба!
И при словах этих горячие слезы заструились у него по щекам, и он улыбнулся приветственно, обнажив свои гнилые зеленые зубы.
Поисковая партия была послана из Сэлема, и возглавлял ее Когбурн, тогда еще только помощник шерифа. Помощник шерифа Когбурн пристрелил Тода Мортона на месте как собаку.
Возле тропы, ведущей к восточному краю Черной Мортоновой гряды, вкопали высокий каменный столб и написали на нем белой краской: ОСТЕРЕГАЙСЯ! МИЛЯ ДУШЕГУБА МОРТОНА!
Пилигрим усталый, постой у столба, Помолись за тех, чья ужасна судьба, За тех, кто нашли сдесь свой вечный покой, Убиенны Чернове Мортона кровавой рукой.
Тод Мортон был старшим из тринадцати сестер и братьев. За ним шел Лютер.
Затем Эр. Потом Нун, которого назвали в честь отца, и родившийся тем же летом Гад. Вскоре за ними последовал Эзра. Затем родились три дочки: Ли, Мэри Ли и Мэри. Потом Езекииль. Слепой Дан. Маленькая Фана, что умерла, не дожив и до четырех лет. Энджел, у которой к четырнадцати годам уже было трое своих дочерей. Следующим был Вафо… еще Бен, но тот скоро помер — болезненный такой мальчик с врожденным недугом — и двух лет не прожил.
Итак, Эзра, отец Юкрида, оказался шестым в этом нескончаемом потоке цеплявшихся за подол сопливых отпрысков. Он сменил свою фамилию на Юкроу в 1925–м, после того как чудом ускользнул от безжалостных бригад смерти, посланных шерифом Когбурном во время бесславной кампании по очистке холмов от жителей.
Кровосмесительные повадки родни с отрочества вызывали у Эзры отвращение.
Родословная его семьи была путаной, словно корни сосен, терзавшие плоть холмов. Поэтому слепящая головная боль, оцепенение, припадки, трансы, вспышки бессмысленной ярости считались среди Мортонов в порядке вещей.
Эзра мог только догадываться, не связано ли это с противоестественными союзами, которые заключали между собой его предки.
Страх перед дурной наследственностью угнетал богобоязненного Эзру, знавшего Писание наизусть целыми страницами, поскольку Библия была единственной книгой, которой Ма Мортон позволила проникнуть в свой дом, а Эзра был единственным ребенком, которого ей удалось научить читать. Эзра знал, что в его жилах течет дурная кровь, но не мог обнаружить в себе никаких ее проявлений.
Ибо юный Эзра не страдал теми легендарными недугами, которые у единоутробных братьев и сестер его давали о себе знать тупым выражением лиц, нескладной речью или неуверенной походкой. По правде говоря, Эзра неплохо выглядел, и на его облике безнравственность прародителей никак не сказалась.
Был он крепок телом, со стройными ногами, а на голове у него росла густая черная шевелюра. Зубы крепкие, здоровые, правда чересчур большие и частые.
Глаза голубые такие, слегка водянистые, слегка диковатые, но смотрели зорко и ничем не намекали на припадки или там видения. Эзра не косил, как Гад, не был слепым, как Дан, и зрачки у него не сходились на переносице, как у пучеглазой Энджел.
В те времена всем еще заправляла Ма Мортон. Со старшими, Лютером и Эром, ей еще как–то удавалось справиться, хотя у тех спины были все в рубцах от ее воспитания. Ма правила своим племенем милостиво, как Моисей. Выскочит порой на крыльцо, гремя башмаками, с пучком крапивы в одной руке и банкой перца в другой, вглядывается в кусты и орет то «Лю–ю–тер!», то «Э–э–эр!»… ну, это было еще до «Яблочного Джека», еще до истории с ружьем, еще до кровавой облавы на Мортоновой гряде.
От постоянного употребления домашней самогонки и пристрастия к парам ворованного бензина, который они вынюхивали прямо из канистры, Лютер и Эр быстро превратились в парочку полных кретинов. Когда их мучила зубная боль, или жгла горная горячка, или терзал невыносимый приступ чахотки (болезни, которая была настоящим бичом семейства Мортонов и которая свела в вонючую могилу многих из них), они выли, как два подыхающих пса. Впадая то в скотскую покорность, то в отвратительную ярость, братья утешали себя тем, что насиловали своих тупых и слюнявых сестер, предварительно пригрозив им ружьем, а те впоследствии производили на свет плоды своего животного материнства.
За день до того, как шериф Когбурн и двадцать его людей окружили Мортонов, Лютер и Эр повздорили и избили друг друга до полусмерти. Эзра почувствовал, что беда не за горами, и в тот же день ускользнул из дома, прихватив с собой мула, Библию, ружье Эра и горсть патронов.
Отлив четверть кварты самогона в бутылку, он нырнул в подлесок с ружьем на плече, волоча за собой мула, и спустился в долину.
Был год 1925–й.
И Эзра, сын Нуна, сошел в долину, и облако опустилось на долину.
Но Эзра не стал медлить в сумраке его, но поспешил вперед, пока не развеялся сумрак.
И шел Эзра шесть дней и шесть ночей, и в первый день оставлял он солнце по левую руку, чтобы не вернуться обратно домой, ибо лес был густ в долине.
И Эзра не знал, где кончится его бегство.
В первую же ночь первого дня Эзра сделал большой глоток из бутылки и впервые познакомился со вкусом горного безумия, воистину впервые, и пошел по дну высохшего потока, где было много камней.
И он забыл свое имя, а ружье все висело у него на плече, словно черная кость.
И присел он отдохнуть возле гладкого и высокого камня, где осушил свою бутыль до дна, и, смеясь, отшвырнул бутыль, и разбилась она с таким громким звуком, что зазвенело в ушах у Эзры, и побелели камни у него в глазах, и белые черепа взвились в лунном свете и слетелись к тому концу черной кости, который торчал у него прямо под ухом. Зарычали черепа и отхватили Эзре ухо, и упал он тогда на камень спиной, истекая грохочущей кровью, а дымящаяся кость упала в кровавую лужу. А затем встал Эзра и дико захохотал, глядя на свое оторванное ухо, и упал мулу на спину, а тот понес на себе Эзру, прошивая землю долины пунктиром кровавых капель.
— Глотни–ка! — сказала вдова.
Эзра очнулся и тут же поперхнулся «Белым Иисусом». Его передернуло, он свесил верхнюю половину туловища с кровати и изрыгнул полоску горчичного цвета желчи на истоптанную циновку. Так Эзра и лежал свесившись, пока кровь не прилила к голове.
Тупая боль стучала в череп там, где прежде было левое ухо. Эзра застонал, заполз на кровать, приподнялся и рухнул на спину. Глаза у него закатились, а сам он полетел по спирали в бездонную яму.
— Глотни еще.
И снова в глотку Эзры хлынула струя тошнотворного «Белого Иисуса», и его опять выворотило на циновку.
Эзра Мортон лежал в постели в доме вдовы по прозвищу Ворона Джейн. У нее в лачуге. На окраине города Укулоре. И увидел Эзра вдову и удивился.
— Ухо у тебя отстрелено. А мула твоего я привязала, — сказала вдова. — Я тебя ждала двенадцать лет. Я знала, что ты вернешься.
Эзра задремал, и ему приснилось, что он плывет на ковчеге, похожем на ушную раковину, и что он берет ворону и выпускает ее, и та летит над водами, распростершимися до самого горизонта, и что на шестой день ворона возвращается к нему с черной костью в клюве.
Так вот Эзра, отец Юкрида, явился в долину Укулоре, и так он повстречал мать Юкрида, поселился под увядшим и недобрым крылом своей супруги и оставался с ней до дня их смерти.
Матери Юкрида уже почти стукнуло тридцать, когда мул Эзры, окропленный кровью своего безухого и бредящего хозяина, принес его на двор жалкой лачуги из просмоленного дощаника. Вдову в городе не видели со дня ее свадьбы зимой 1913–го, но все городские насмешники хорошо ее помнили. Батраки с плантаций сахарного тростника прозвали вдову «Ворона Джейн». Прозвище это они позаимствовали из песенки, которую старый Ной, чернокожий цирюльник, любил напевать низким приятным голосом, брея, подравнивая и причесывая клиентов в своей лавке на Мэйн–роуд.
Джейн Кроули прославилась в долине Укулоре именно из–за этой своей свадьбы зимой 1913–го, которая оказалась первой и единственной в окрестности свадьбой со смертельным исходом. Страшная она была бабища даже тогда, в свои семнадцать лет, когда обвинила, обливаясь слезами и топая в гневе ногами, слабоумного и невинного как агнец батрака по имени Экер Эблон в том, что тот воспользовался ее девичеством, пообещав жениться в течение месяца. А затеяла она это по сговору со своей бесстыжей семейкой. Дошло до того, что насильника назвали перед всем народом и потребовали, чтобы тот смыл позор со столь охотно обесчещенного им родового имени Кроули.
На глазах у Господа и под немигающим взглядом винчестера Экер принес святые обеты и завязал брачные узы до того дня, пока смерть не порвет их.
Прошло две недели: Экер заявился в хижину новообретенных свойственников и попросил Старика Кроули одолжить ружье, сказав: — Кошки плодятся быстрее, чем я успеваю глушить их дубиной.
Тесть похлопал зятя по плечу, а тот пошел на южное поле и разрядил оба ствола себе в лицо.
Старику Кроули стоило увидеть винчестер, чтобы понять, чье это мертвое тело.
Экера похоронили на кладбище у подножья Хуперова холма, гроб и памят ник за счет профсоюза, и так освободился он от брачных уз.
И хотя Экер гнил в земле, никто не отваживался довести горестную новость до жены усопшего.
Ворона Джейн сидела на крыльце день за днем, ждала, когда вернется молодой супруг, и попутно отхлебывала без меры из бутыли с самогонкой собственного изготовления.
Гнала она свое зелье в заброшенной водокачке за мусорной кучей. Пить это пойло не могли даже самые прожженные пьяницы, но Ворона Джейн как–то ухитрялась впарить пинту–другую бродягам, жившим в отдаленных уголках долины, или пьяным сборщикам сахарного тростника, которые приезжали на своем пикапе уже в таком дерьмовом виде, что столь маленькое препятствие на пути невоздержанности, как букет напитка, их почти не волновало.
Словно ненароком вдова спрашивала у каждого посетителя: — А вам нынче Экер Кроули часом не попадался?
Люди, переминаясь с ноги на ногу, отводили в сторону глаза и мямлили, пока вдова затыкала бутылку пробкой в ожидании ответа, что–то вроде — Нет, мэм. Сегодня — нет…
А потом они забирались обратно в свой пикап и с грохотом отчаливали в направлении Мэйн–роуд. А уж там они отводили душу в хохоте, катались на спине, то и дело отхлебывая глоток за глотком вдовьего горлодера.
Двенадцать лет Джейн ждала мужа, каждый день, напиваясь до чертиков. Образ запропавшего спутника жизни со временем начал стираться в ее памяти, превратившись в пустое имя, иногда всплывавшее во все более ядовитом тумане ее возлияний.