Кларк Саймон. Затерявшиеся во времени

   Или перебросить веревку через сук и раз и навсегда покончить со всем этим? Самоубийство.
   А веревка, насколько ей известно, уже лежит в багажном отделении их автобуса.
   Почему она там валяется, Николь не знала. Чтобы привязывать лишний багаж к багажнику на крыше? Или ее поставляет Национальное Общество Поддержки Эвтаназии^[8]специально на случай вот таких кризисов? Например, если дружок тебя бросил, а ты беременна и денег ни шиша? Или Вселенная вдруг повернулась к тебе совсем другим боком и швыряет тебя в прошлое, совсем как ребенок, играющий в «блошки», посылает куда-то эту самую «блошку».
   Вдруг Николь обнаружила, что она улыбается.
   Да, именно так. Это и есть ответ на мои проблемы.
   Она выдрала кусок белой ваты из подкладки шкуры гориллы, сделав это лениво, будто совершала самый банальный поступок, каких в жизни полно – что-то ешь за завтраком, выбираешь, какую блузку надеть.
   – Вернусь через несколько минут, – сказала она, что было, разумеется, самой нахальной ложью. А сама отправилась искать веревку.

6

   На восьмой попытке мотор «ровера» заработал.
   – Благодарение Господу, – сказала Зита.
   – А за что мы его можем еще поблагодарить? – спросил Сэм Бейкер, пряча в «бардачок» свой мобильный телефон. Он попытался из чистого любопытства им воспользоваться, но, кроме фоновых шумов, ничего не получил.
   Джад, сидевший на заднем сиденье машины, наклонился вперед:
   – Что ж, по крайней мере сейчас эфир стал свободнее от помех.
   – Это хороший признак или плохой? – спросил Сэм. – Пока мы не узнаем, что именно происходит, нам придется катиться по времени, пока мы не достигнем нулевого года.
   – Надеюсь, мы это все-таки выясним.
   Зита провела машину через выход с площадки и выехала на подъездную дорогу, ведущую к главному шоссе.
   И почти сразу же попала в глубокую выбоину.
   – Можно подумать, что эти дороги двухуровневые. Только раньше я этого не замечала.
   Сэм покачал головой.
   – Покрытие изменилось. Щебень, плохо залитый асфальтом.
   – Стало быть, дороги 1999 года остались позади. Их заменили дороги 1978 года. – Джад Кэмпбелл посмотрел в заднее стекло. – Поглядите на траву. Она стала куда длиннее.
   Зита бросила взгляд на зеркало заднего обзора.
   – Зато теперь мы можем куда точнее определить протяженность местности, которая вместе с нами совершает прыжки во времени.
   – Грубо говоря, в ее центре находится амфитеатр, автомобильная стоянка, Гостевой центр, кусок реки, несколько акров пастбища и сотня ярдов подъездной дороги. Насколько я понимаю, в эту территорию входит и церковь.
   Они обогнали Ли Бартона, упрямо шагавшего по дороге. На его лице была написана твердая решимость. Сэм не предложил довезти его. Другие тоже.
   Теперь они выезжали на главное шоссе, ведущее к городу.
   Джад на заднем сиденье сказал:
   – На этот раз, я полагаю, мы наверняка заметим кое-какие перемены.

7

   Шофер автобуса не спросил, зачем Николь Вагнер понадобился ключ от багажного отделения. Он просто нажал одну из кнопок на своем пункте управления, а затем вернулся к своему занятию – стал крутить верньер настройки радиоприемника. Голоса Би Джиз, поющих «Не умирай», заполнил автобус.
   Когда Николь вылезала из дверей автобуса в своем костюме гориллы, она все еще продолжала в душе смеяться. Дверца багажника зашипела на гидравлических блоках и открылась. Там, на крышке чьего-то чемодана, лежала аккуратно свернутая оранжевая нейлоновая веревка.
   Невидимая миру улыбка Николь стала еще шире. В это мгновение она вдруг поняла – как-то отстранение, не вдумываясь, – что скрытая улыбка сродни кривляющемуся клоуну, спрятавшемуся в ее мозгу. Клоун тоже скрывал улыбку, только за красным, как вишня, носом. Да и вообще это была не настоящая улыбка, а просто маска, предназначенная скрывать истинное выражение лица – растерянность и беспомощность.
   Сейчас Николь действовала, как бы повинуясь автопилоту. Кто-то дергал ее за веревочки, а они привели в движение ее руки, когда она взяла свернутую в кольцо веревку. Ноги же сами понесли Николь к лесной полосе за стоянкой. Вот это и было правильное решение.
   В этом Николь была уверена.
   Что делать – стресс последних событий запустил механизм саморазрушения.
   Сунуть голову в петлю – самый правильный и одновременно самый элегантный способ решения всех проблем Николь.
   Слабенький голосок где-то на задворках мозга еще протестовал. Возможно, все это всего лишь шок от того, что она пережила. Этот полет назад сквозь время и есть настоящая причина ее состояния. Вполне возможно, что этот шок подействовал на психику и всех остальных людей, сидевших в амфитеатре, и они на время лишились способности действовать рационально? Может быть, если бы у Николь нашлось время сварить себе крепкий кофе и подумать как следует, она не стала бы лишать себя жизни?
   Но нет!
   Голос слишком слаб и неубедителен.
   Зато она слышала доносившиеся издали голоса Би Джиз. «Не умирай».Какая ирония!
   Улыбка клоуна, сидевшего в мозгу Николь, расплывалась все шире и шире. Всем телом клоун раскачивался взад и вперед, давясь от идиотского смеха. Веревка в ее руках представлялась какой-то особенно крепкой и надежной. Теперь нужно только найти дерево, у которого окажется сук, способный выдержать ее тяжесть.

8

   Уильям Босток ссорился со своей женой вот уже тридцать лет. Они привыкли орать друг на друга по меньшей мере раз в день с тех самых пор, как их единственная дочь убежала из дому десять лет назад. Вообще-то сказать, что бегство дочери оказалось таким уж мелодраматическим событием, было трудно. Им вовсе не пришлось прослеживать ее до какого-нибудь публичного дома, где несчастная выделывала бог знает какие фокусы ради понюшки кокаина.
   Увы, ничего столь живописного. Дочь Тина добежала только до Понтекрафта, где нашла вполне почтенную работу кассира в местном отделении Вулворта. Теперь она была замужем за нормировщиком, жила в уютном домике, окна которого выходили прямо на поле ипподрома.
   Однако ее бегство окончательно испортило отношения Уильяма и Марион. В браке существуют проблемы, которые иногда трудно идентифицировать и которые не поддаются разумному решению.
   Вот они-то и обострились.
   Сейчас Уильям следовал за женой, решительными шагами удалявшейся от амфитеатра. Это был коренастый толстяк, носивший рубашки для игры в поло и брюки из полистирола. Над поясом брюк вперед торчало типичное пивное брюхо, которое уже давно продвинулось к тому состоянию, которое мешает некоторым толстякам видеть собственные гениталии. В последнее время Босток стал замечать, что от его тела исходит неприятный запах. Попросту говоря, от его подмышек воняло – резкий неприятный запах пота обволакивал Уильяма и разносился весьма далеко. Сначала Уильям попытался ходить быстрее, чтобы обогнать этот аромат, но, когда понял, что данный способ не срабатывает, начал обильно прыскать себе грудь и подмышки специальным дезодорантом. И когда запах застарелого пота смешался с запахом «Супергеля для спортивных мужчин», они дали начало такому могучему амбре, который заставлял людей останавливаться и глядеть вслед Бостоку, даже когда тот проходил по улице.
   Марион Босток была низенькой полной женщиной лет пятидесяти, с огромной грудью, которая за последние годы стала мягкой и похожей на пудинг. На носу у миссис Босток сидели очки с толстыми стеклами и коричневой оправой, которые придавали ей вид совы. Во всяком случае, так считал Уильям. Совы вечно бодрствующей, вечно осуждающей, вечно критикующей каждый его поступок.
   Ее глаза казались особенно огромными, когда она зудила мужа.
   – Я ведь предупреждала тебя, я ведь не хотела ехать в эту поездку, я ведь предчувствовала, что она кончится катастрофой.
   – Какого черта! Разве я мог предвидеть такое! – отозвался Уильям, чувствуя, что его щеки начинают пылать. – Можно ожидать дождей, согласен. Потери чемодана – согласен. Но не этого же, идиотка!
   – Идиотка? Это я-то?
   – Конечно, ты самая-рассамая идиотка и есть! Только и знаешь, что зудишь, зудишь, зудишь. Только тогда и бываешь довольна.
   – А ты счастлив только тогда, когда сидишь со своими корешами да пиво жрешь.
   – Вот тут ты чертовски права!
   Инстинктивно они уходили от других туристов туда, где можно было орать друг на друга в относительном уединении.
   – И я не забыла, как ты меня в автобусе ударил, Уильям Босток! И никогда не забуду!
   – Это ты довела меня...
   – Ударить меня! Ты хоть понимаешь, что ты впервые посмел поднять на меня руку?
   – Марион, я...
   – И это будет последний раз, слышишь? Последний!
   К этому времени они уже вошли в купу деревьев, довольно далеко отстоявшую от амфитеатра.
   – Да заткнись ты! – рявкнул Уильям. – Меня тошнит от твоего голоса! День за днем, день за днем...
   – Тебя... тошнит от моего голоса?
   – Да еще как! Просто блевать охота.
   – Очень любезно с вашей стороны.
   – Зато святая правда.
   – А мне осточертели твои вопли по поводу работы каждый вечер, когда ты приходишь домой.
   – Эта монотонная работа на фабрике... она...
   – Ты жалуешься, ты вопишь, что ненавидишь ее, – глаза Марион пылали страстью и злобой, – но ты всегда только болтаешь...
   С этими словами она повернулась и пошла по тропинке, ведущей в лес. Ее мягкие груди тяжело прыгают вверх и вниз, с тоской подумал Уильям, воображая их почти не зависящие от движения тела прыжки. Так бывало всегда, когда она в гневе покидала его. Один из ее излюбленных трюков.
   – И куда же ты намылилась, а? – зарычал он. – Домой, что ли?
   – Туда, где ты меня не найдешь.
   Он бросился за ней. Мускулы на его ногах скрутила судорога, он бежал неумело, почти не сгибая ноги в коленях. Гнев – свирепый, опаляющий гнев – напрягал каждую мышцу его тела. Сейчас, когда он гнался за женой, он чувствовал, что бежит за ней как будто в стальной кольчуге.
   – Марион...
   Он схватил ее за руку, намереваясь повернуть к себе лицом.
   А она подумала, что он снова собирается бить ее, чего Уильям вовсе делать не собирался. Во всяком случае, Марион ударила первой. Неожиданный, удивительно хлесткий удар пришелся ему по лбу и по глазу.
   Босток отшатнулся, глаз горел, наполнялся слезами.
   Он обнаружил, что почти ничего не видит.
   А Марион снова подняла руку. В испуге он отступил, но что-то помешало ему сделать шаг назад, и он, потеряв равновесие, со всего размаху плюхнулся задом на твердую землю.
   Несмотря на сумрак, царивший под пологом леса, все вокруг вдруг представилось Уильяму необычайно ярким. И он ощутил приток энергии.
   Вместе с энергией пришла ярость.
   Приливная волна ярости затопила мозг, в ней потонули здравый смысл, логика, совесть.
   Уильям вскочил на четвереньки и стал подкрадываться к жене, как какой-то хищный лесной зверь. Его глаза перебегали то вправо, то влево, ища хоть какое-нибудь оружие.
   Вот оно... вот оно... вот оно...
   Эти слова звучали в мозгу подобно пулеметной очереди.
   Вот оно... вот оно... вот оно...
   Прямо перед его носом лежал булыжник величиной в теннисный мяч. Бурый, поблескивающий... и... о Боже!.. тяжелый и твердый... твердый как кремень...
   Уильям схватил его и вскочил на ноги.
   Его жена застыла, не в силах оторвать глаз от лица мужа. Ее глаза за толстыми стеклами очков казались невероятно большими.
   Старая бабушка Сова.
   Красные всполохи затянули поле зрения Уильяма.
   Старая бабушка Сова, подойди-ка ко мне поближе!
   Он не бежал. Он приближался скачками.
   В ярости он взмахнул рукой, сжимавшей камень.
   Хлоп...
   Не очень громкий звук, надо сказать. Похож на звук, издаваемый ладонью, когда бьешь по подушке, укладывая вечером ребенка спать.
   Буфффф...
   То ли кряхтение, то ли вздох... то ли еще более неприличный звук...
   Старая бабушка Сова...
   И он продолжал колотить ее камнем. По голове.
   Рука поднималась и опускалась так быстро, что ее контуры как бы размывались.
   А Уильям все удивлялся тому, как быстро и легко все происходит.
   Тук-тук-тук...
   Марион отступала до тех пор, пока отступать стало некуда, так как спиной она наткнулась на ствол дерева.
   Она с каким-то тупым удивлением смотрела на мужа, следя, как раз за разом поднимается его рука, мерно обрушиваясь на ее лоб. В такт колыхались похожие на пудинг груди.
   Уильям тоже с интересом, будто был посторонним зрителем, наблюдал, как лопается кожа на ее лбу под ударами камня, похожими на удары молота по наковальне. На широком лбу расходились трещины, как на луже, затянутой легким ледком.
   Кровь текла густым ярким потоком, заливая все лицо. Иногда она попадала в рот и булькала там, когда Марион непроизвольно издавала губами тот самый не слишком приличный звук.
   А Уильям все бил.
   Стекла совиных очков разлетелись в пыль, но сами очки каким-то чудом продолжали держаться на носу, к вящему удивлению Уильяма.
   Он с силой ударил еще раз. В самую середину окровавленного лба.
   На этот раз вместо мягкого тупого звука послышался резкий сухой щелчок, как будто кто-то переломил тростниковую трость.
   И тут же Марион рухнула к его ногам.
   Теперь она лежала совершенно неподвижно. Колени сжаты, ноги согнуты, руки вытянуты вдоль тела.
   Он с хлюпаньем втянул воздух. Казалось, грудь его пуста, в ней нет не только воздуха, но нет ни легких, ни костей, ни сердца.
   Наконец Босток оторвал глаза от земли.
   То, что он увидел, он сначала даже не понял.
   Зрелище было совершенно невероятное.
   Невероятное, во всяком случае, для этих мест, для полоски леса в Йоркшире, в Англии!
   Может, он спит? Уильям усиленно заморгал.
   Однако то, что он видел, и не подумало исчезнуть.
   Совсем близко от него на земле стояла огромная горилла, во всем великолепии своей волосатой, местами даже свалявшейся шкуры. В руке она держала оранжевую лиану, которая свисла с дерева, точно как в джунглях.
   Уильям глянул на безжизненное тело жены, на ее разбитые совиные очки, все еще победоносно сидевшие на окровавленном лице.
   И снова перевел взгляд на гориллу, как и прежде державшуюся за оранжевую лиану.
   Внезапно память и способность соображать вернулись к нему.
   То, что он видел перед собой, на самом деле было девушкой, одетой в шкуру гориллы. Она держалась за веревку, с помощью которой намеревалась влезть на дерево. Больше того, это была одна из четырех сопровождающих, которые ехали в их автобусе. Все сопровождающие носили театральные костюмы.
   Он снова посмотрел на мертвую жену.
   Уильям понял: он не может позволить этой девице уйти отсюда живой.

Глава 17

   Николь Вагнер стояла и смотрела, как муж убивал камнем свою жену.
   Шок от зрелища подобной жестокости оглушил Николь, и она онемела. Казалось, ее ноги были пригвождены к земле чем-то вроде палаточных колышков, и она продолжала стоять, держа в руках конец веревки, которую уже успела перебросить через сук – прелюдия к тому, чтобы повеситься самой.
   А теперь этот мужчина не отрываясь смотрит на нее, и глаза его говорят, что он тоже в шоке.
   Она видела, как он пыхтит от усилий, которые потребовались для того, чтобы превратить голову своей жены в некое подобие сырой печенки. Серые пятна пота легли полукружиями у подмышек его кремовой рубашки для игры в поло.
   Эта пара была мужем и женой. Да, она хорошо помнит их по автобусу. Они все время ссорились между собой.
   Мужчина кашлянул, а потом искоса осмотрелся по сторонам. Лес был безлюден. Глаза тут же обрели выражение хитрости и расчета.
   Николь выпустила из руки веревку и начала медленно пятиться назад. Шаг за шагом... шаг за шагом... Большие ступни гориллы громко шуршали на сухой лесной земле.
   Мужчина поднял руку (не ту, в которой сжимал камень). Он улыбнулся, и улыбка оказалась на удивление симпатичной.
   – Минуточку, – сказал он дружелюбно. – Я бы хотел поговорить с вами. Я хочу, чтобы вы сказали им... я... Постойте же!
   Ждать она не собиралась.
   Именно в это мгновение в ее мозгу произошла кардинальная перемена, и все окружающее ее внезапно вошло в фокус. Кривляющийся идиот-клоун, командовавший до этого ее чувствами, куда-то испарился.
   Теперь Николь знала, что совершенно не расположена убивать себя.
   Она вообще не хотела умирать. Не хотела, и точка.
   Она повернулась и молча кинулась бежать через лес. Она бежала так быстро, как только позволял дурацкий наряд гориллы.
   – Вернитесь! Нам с вами нужно поговорить! Только минуточку... Секунду... пожалуйста! – Маслянистый голос уступил место отчаянному воплю. Мужчина гнался за ней, с шумом прорываясь сквозь заросли кустарников. Было похоже, что ее преследует бешеный бык.
   Она продолжала бежать, размахивая руками, ее шкура цеплялась за сучья, оставляя на них пучки нейлоновых ниток и волос.
   – Погоди! – орал мужчина. – Погоди!
   Треск веток становился все громче.
   «Он приближается, – думала Николь, впадая в панику. – Чтобы я никому ничего не рассказала, он опять воспользуется своим камнем».
   Мысль об этом камне, который с треском обрушится на ее собственный череп, понудил Николь прибавить ходу.
   Стволы деревьев как будто выпрыгивали из засады, чтобы преградить ей дорогу. Николь приходилось бежать зигзагами, ноги слабели, подгибались.
   И вдруг земля с какой-то ужасной неотвратимостью кончилась. Ее просто больше не было. Она кончилась.
   Голова Николь все еще мутилась от шока, и она остановилась, чтобы получше осмотреться. Действительно, в двух шагах от нее земля обрывалась. Почти под самыми ногами начинался тридцатифутовый обрыв в древний карьер. На крутом его склоне росло с полдюжины деревьев да кое-какие кустики. Людей Николь не видела. Только кролики прыснули в разные стороны, услышав шум погони наверху. На дне карьера валялись валуны и виднелись заросли крапивы. Дно казалось очень далеким.
   Совершенно очевидно, это было не то место, куда можно было прыгнуть, чтобы выжить и потом рассказывать своим внукам о проявленной доблести.
   Босток внезапно вырвался из кустов почти прямо за спиной Николь, кашляя и задыхаясь от долгого бега. Солнце обожгло его, на лице выступили воспаленные красные пятна, хотя нос оставался на удивление белым, точно его изготовили из гипса.
   Николь повернула вправо и помчалась вверх по довольно крутому подъему.
   И тут же подумала: «Какую же глупость я делаю! Вверх в этой идиотской одежде бежать невозможно. Это все равно что бежать, закутавшись в прикаминный ковер. Он меня обязательно догонит. А потом расколет мой череп, как яичную скорлупу. Ведь он сумасшедший».
   А Босток и впрямь обезумел. Никаких сомнений в этом быть не могло. Он не говорил – рычал. Глаза дикие. В руке он изо всех сил сжимал булыжник, так как тот стал слишком скользким от крови Марион Босток. А ведь предстояло держать этот камень крепко, когда он начнет работать над Николь.
   Босток был уже шагах в десяти и быстро нагонял ее.
   Совсем рядом с краем обрыва виднелась крона конского каштана, который каким-то чудом умудрился вырасти на крутом склоне. Дерево имело около тридцати футов в высоту, крона была густая и пышная, похожая на зеленое облако. Самые верхние ветки находились почти на уровне ступней Николь.
   Босток приближался к ней, грязно ругаясь и занося руку с зажатым в ней камнем.
   Николь прикинула расстояние.
   Прыжок был безумно опасным.
   Но ведь выбора-то не было.
   Свернув налево, она помчалась изо всех сил прямо к обрыву. И с ходу прыгнула вниз.
   Ее тело летело по крутой дуге. Руки с растопыренными пальцами Николь вытянула вперед и была похожа на огромную волосатую птицу. Она летела зажмурившись и крепко сжав зубы.
   Наверху яростно ревел преследователь:
   – Дура, дура, дура!
   А затем раздался громкий треск ломающихся ветвей и сучков, когда Николь упала на крону конского каштана. Инерция падения несла ее в самое сердце зеленой кроны: головокружительный нырок, ломающиеся ветки, шорох сорванных листьев, пена зелени, а потом сильный удар о какую-то толстую ветвь. И, наконец, внезапная остановка, от которой чуть не поломались все суставы.

Глава 18

1

   Ли Бартон ожидал рейсового автобуса на остановке на главном шоссе, ведущем в Кастертон. Он пристально разглядывал поля картофеля, пшеницы и сахарной свеклы, купавшиеся в сверкающих солнечных лучах. Единственным зданием в поле зрения Ли был Плау-Инн – типичный деревенский кабачок, с побеленными известью стенами, черной сланцевой крышей, крохотной площадкой для стоянки машин и небольшой игровой площадкой для детей с горкой и качелями.
   По дороге сюда от амфитеатра Ли понял, что, каков бы ни был механизм, отправивший их в прошлое первоначально, сейчас этот процесс сработал снова. Ли ясно помнил, как в него стреляли, как он стал причиной аварии машины грабителей, как потерял руку на рельсах и как наступила тьма, которая исчезла, как только он открыл глаза в залитом солнцем амфитеатре.
   У Ли не было ни малейшего представления о том, как далеко они углубились во время на этот раз. На несколько часов? На несколько дней?
   Но за время пребывания на остановке, наблюдая за проезжающими машинами, Ли понял, что они «уехали» в прошлое гораздо дальше.
   Он видел старый «форд-капри».
   Вернее, эта машина должна была бы быть старой. Она обязана была иметь вид проржавевшего ведра со стучащим двигателем. Но это был сверкающий новенький экземпляр. Регистрационный номер мог бы дать Ли дополнительную информацию, но сам Ли вдруг понял, как глубоко ему наплевать на то, насколько далек этот год от его недавнего прошлого.
   Шок все еще держал его в отупении.
   Ли хотелось одного – как можно скорее оказаться в городе и опрокинуть несколько стаканчиков чего-нибудь покрепче.
   Нет, к чертям эти «несколько»! Он хотел надраться до умопомрачения.
   Двухэтажный автобус, гремя, одолел подъем на холм и остановился. Дверь с шипением открылась.
   Во всяком случае, этот автобус не слишком отличался от тех, с которыми привык иметь дело Ли. Он вошел внутрь и протянул водителю монету в пятьдесят пенни.
   – До Кастертона, пожалуйста.
   – А помельче нет, сынок?
   – А сколько надо?
   – Восемнадцать новеньких.
   Ли принялся шарить в узких карманах черных брюк, к которым он с каждым мгновением ощущал все большую неприязнь.
   Шофер нетерпеливо выстукивал что-то пальцами на руле, одновременно мурлыча мотивчик себе под нос, все время, пока Ли рылся в пригоршне медной мелочи, выискивая восемнадцать однопенсовых монеток.
   – И не забудьте свой билет, – напомнил водитель, когда Ли уже направился к своему месту.
   Через несколько секунд Ли уже сидел в кресле, задумчиво скручивая в трубочку билетик и тупо поглядывая на пролетающий мимо пейзаж. Большинство встречных машин он не мог даже определить, но он видел их в старых телевизионных передачах, сюжеты которых относились к семидесятым годам.
   Однако и это было ему безразлично. Сначала Ли приписывал это безразличие шоку от того, что он дважды чуть не погиб на протяжении нескольких последних часов. Физическая боль тех событий все еще ощущалась им как реальность. Он время от времени потирал свой живот там, где пули прошли насквозь через кожу и плоть.
   Но теперь Ли пришло в голову, что для того, чтобы вызвать такое состояние, потребовалось нечто большее, чем шок. То, что он был так безразличен к окружающему, проистекало из полной отключенности от реального мира. Может быть, я чувствую себя так потому, что больше не контролирую свою жизнь? Кто-то совсем другой дергает меня за веревочки?Вот он едет на автобусе в город. Но в любой момент он может зажмуриться и оказаться снова в амфитеатре с остальными случайными спутниками по путешествию во времени.
   Единственная реальность, на которой он мог сосредоточиться,была жажда, сжигавшая его горло, и тоска по первому огромному стакану пива.

2

   Николь Вагнер начала спуск по стволу конского каштана. Неуклюжая шкура гориллы непрерывно цеплялась за сучки.
   Николь тяжело дышала, ее длинные золотистые волосы растрепались, запачкались, в прядях запутались обрывки зеленых листьев.
   Она пришла к выводу, что, попав в крону, она пролетела между ветвями примерно половину расстояния до земли, пока не упала лицом вниз на толстую и – увы! – очень твердую ветвь. Груди и живот Николь до сих пор болели от этого столкновения.
   Теперь в ее голове жила лишь одна мысль: поскорее спуститься на землю и убежать.
   Уильям Босток очень скоро поймет, что она не сломала шею. И, безусловно, отыщет дорогу, чтобы спуститься в карьер.
   – Давай... Давай, Николь... скорей... скорей... – задыхаясь, шептала она себе. Надо спуститься с дерева. Надо бежать.
   Назад в амфитеатр. Это самое лучшее. Там люди. Там Босток не осмелится тронуть ее.
   Она глянула вниз сквозь сплетение ветвей. Земля была футах в пятнадцати.
   Осталось лишь сползти по стволу, уцепиться за нижнюю ветвь, повиснуть на ней и спрыгнуть на землю.
   А потом делать ноги. С предельной скоростью.