Страница:
Бекон вообще был излюбленной пищей жителей Кастертона. Иногда его подавали и к завтраку, и к обеду, и к ужину. Ели то запеченным, то жареным, то вареным в супе, который назывался «коол», то вяленым. Сэм обнаружил, что он не только привык к бекону, но и положительно восхищался этими вкуснейшими полосками копченой свинины. Каждый вечер, вернувшись на ферму голодный как волк, он ужинал – если не беконом, то хлебом, сыром, маринованными овощами и яблочным пирогом, запивая это солидным глиняным кувшином местного эля. А затем засыпал сном праведника в своей комнатушке под крышей.
«Трудно поверить, – думал он, привязывая лодку к пристани, – но мы стали пускать корни в Кастертоне».
Сэм перезнакомился с уймой жителей городка. Мужчины приподнимали шляпы, женщины дружелюбно желали ему доброго утра. В городском кафе, где огромная кружка кофе стоила три пенса, молочный кекс – два, а масло – один, он нередко проводил часок-другой, болтая с новыми друзьями.
За пару месяцев этот образ жизни многими был усвоен столь успешно, что Райан Кейт, например, объявил о грядущей женитьбе на местной девушке. Это была дочь местного булочника, как сказал с улыбкой Райан, симпатичная сильная женщина лет тридцати. После огласки и одобрения брака отцом Райан оказался на работе у булочника в качестве продавца в лавке.
Ли Бартон нашел работу в местном мюзик-холле в качестве члена труппы и рабочего сцены. Он въехал в комнату Сью Рой-стон, что скандализировало всех остальных. Тогда он выехал из нее и тут же женился на Сью по специальной лицензии и с благословением преподобного Томаса.
Черт побери, как быстро они усваивали Zeitgeist[25]викторианского Кастертона! Этот маленький торговый городок находился в центре Великобритании, которая в свою очередь была центром викторианской Империи, доминионы которой простирались от арктической Канады до южной Новой Зеландии. Здесь солдаты-ветераны еще посиживали за кружками доброго эля в придорожных гостиницах, вспоминая, как они бились со Старым Бони под Ватерлоо. Здесь до сих пор еще можно было найти одну-другую старую леди, которая могла припомнить, как она танцевала на балу совсем юной девушкой во времена, когда Северная Америка находилась под рукой Георга III[26].
Этот Zeitgeist постепенно просочился под кожу даже Сэму. В 1999 году о нем сказали бы, что они с Зитой «встречаются», зато теперь он «гулял» с ней. По воскресеньям они с Зитой ходили в муниципальный парк, чтобы послушать военный духовой оркестр, который играл для публики, сидевшей на хлипких садовых стульях. Потом они освежались чашечкой чая в местном чайном заведении. У викторианского Кастертона была даже замена телевидению. Каждый вечер в местном мюзик-холле давали представление. Конечно, такое мероприятие было более рассчитано на «синие воротнички», нежели спектакли Королевского театра, где ставили Шекспира и даже оперы.
За билет, стоивший шесть пенсов, мюзик-холл предлагал смешанную программу (что тоже роднило его с телевидением, думал Сэм с кривой улыбкой): десять минут пения и веселой музыки, а далее получасовой скетч, в котором принимала участие вся труппа, включая Ли Бартона в костюме и гриме. Часто это была мелодрама, например, о судьбе отца-пьяницы, который в один черный день, напившись виски, убивал свою жену и/или своих детишек. Его арестовывали и приговаривали к повешению. В самый ответственный момент призраки его убитой семьи появлялись в камере и прощали преступника. Зрители, конечно, рыдали, количество слез исчислялось ведрами, но после представления все дружно отправлялись куда-нибудь, где можно было выпить как следует. В другой пьесе палач оказывался отцом убийцы. Он когда-то бросил свою жену и детей опять же по причине собственного пьянства. Затем по ужасному стечению обстоятельств он по необходимости надевал петлю на шею собственного сына. После сцены казни (она проходила за сценой и сопровождалась криками и тяжелым падением тела) опечаленный палач выдавал длинный монолог о вреде пьянства, которое разрушает браки и заставляет убивать собственных детей.
И все равно зрители после окончания пьесы все как один по прямой, точно пчелы, тянулись в ближайшие пивнушки или винные подвальчики.
И все же, по наблюдениям Сэма, жизнь в Кастертоне 1865 года была хороша. Городок умеренно процветал. В целом люди были здоровые, особенно те, кому удалось пережить трудности детства. Статные женщины излучали здоровье и силу. Конечно, кое-кто имел физические недостатки вроде косоглазия, прыщей и так далее, но Сэм почему-то обращал на них все меньше внимания. Город эмоционально усваивал Сэма. Из ньюйоркца девяностых годов двадцатого века он превращался в британца середины викторианской эпохи.
И находил такую трансформацию весьма приятной.
До первого прыжка во времени жизнь Сэма вращалась вокруг его профессии. В связи с ней он планировал свое будущее, его ум был день и ночь занят обдумыванием новых вариантов программ: как, например, внести новые элементы в показ бейсбольных соревнований, как интереснее подать материалы для воскресного клуба болельщиков футбола. Следующим приоритетным вопросом была балансировка доходов (весьма значительных даже для Нью-Йорка) и расходов (квартира, налоги), чтобы можно было внести плату за новый «мерседес-бенц».
А теперь все это утратило смысл.
Все это не значило ни фига, ни хрена, ни даже дырки от бублика. Вот какое дело.
Только теперь до Сэма дошло, что самое главное – человек. Вот он-то и стал теперь центром жизни Сэма. При виде Зиты его душа начинала петь. И в гармонии со временем, в котором он жил, Сэм понял, что он готов просить ее руки. И очень скоро.
Солнце пускало по воде зайчики, утки где-то крякали так, что свободно могли открякать себе головы. Сэм помог парочке дородных Достопочтенных вылезти из лодки. От преподобных сильно пахло пивом и луком. Он приподнял шляпу, пожелал им доброго пути, а потом улегся на согретых солнцем досках пристани, чтобы жевать стебелек травинки, наслаждаться солнечным теплом и мечтать о том приятном, что мог принести ему грядущий месяц.
Как хороша жизнь.
Опасность если и была, то далеко-далеко. Такими далекими кажутся жгучие морозы в жаркие летние дни. Невероятно далеко. Но где-то в глубине сознания сидит убеждение, что ледяные ветры обязательно задуют когда-нибудь.
И дуть они будут долго и зло.
Но пока Сэм жевал свою травинку, глядя, как высоко над ним стригут воздух стремительные ласточки, Рок был еще далеко-далеко. Но он приближался. Неотвратимо. Медленно, но так же верно, как приближались морозы и жуткие зимние вьюги.
2
Глава 39
1
2
«Трудно поверить, – думал он, привязывая лодку к пристани, – но мы стали пускать корни в Кастертоне».
Сэм перезнакомился с уймой жителей городка. Мужчины приподнимали шляпы, женщины дружелюбно желали ему доброго утра. В городском кафе, где огромная кружка кофе стоила три пенса, молочный кекс – два, а масло – один, он нередко проводил часок-другой, болтая с новыми друзьями.
За пару месяцев этот образ жизни многими был усвоен столь успешно, что Райан Кейт, например, объявил о грядущей женитьбе на местной девушке. Это была дочь местного булочника, как сказал с улыбкой Райан, симпатичная сильная женщина лет тридцати. После огласки и одобрения брака отцом Райан оказался на работе у булочника в качестве продавца в лавке.
Ли Бартон нашел работу в местном мюзик-холле в качестве члена труппы и рабочего сцены. Он въехал в комнату Сью Рой-стон, что скандализировало всех остальных. Тогда он выехал из нее и тут же женился на Сью по специальной лицензии и с благословением преподобного Томаса.
Черт побери, как быстро они усваивали Zeitgeist[25]викторианского Кастертона! Этот маленький торговый городок находился в центре Великобритании, которая в свою очередь была центром викторианской Империи, доминионы которой простирались от арктической Канады до южной Новой Зеландии. Здесь солдаты-ветераны еще посиживали за кружками доброго эля в придорожных гостиницах, вспоминая, как они бились со Старым Бони под Ватерлоо. Здесь до сих пор еще можно было найти одну-другую старую леди, которая могла припомнить, как она танцевала на балу совсем юной девушкой во времена, когда Северная Америка находилась под рукой Георга III[26].
Этот Zeitgeist постепенно просочился под кожу даже Сэму. В 1999 году о нем сказали бы, что они с Зитой «встречаются», зато теперь он «гулял» с ней. По воскресеньям они с Зитой ходили в муниципальный парк, чтобы послушать военный духовой оркестр, который играл для публики, сидевшей на хлипких садовых стульях. Потом они освежались чашечкой чая в местном чайном заведении. У викторианского Кастертона была даже замена телевидению. Каждый вечер в местном мюзик-холле давали представление. Конечно, такое мероприятие было более рассчитано на «синие воротнички», нежели спектакли Королевского театра, где ставили Шекспира и даже оперы.
За билет, стоивший шесть пенсов, мюзик-холл предлагал смешанную программу (что тоже роднило его с телевидением, думал Сэм с кривой улыбкой): десять минут пения и веселой музыки, а далее получасовой скетч, в котором принимала участие вся труппа, включая Ли Бартона в костюме и гриме. Часто это была мелодрама, например, о судьбе отца-пьяницы, который в один черный день, напившись виски, убивал свою жену и/или своих детишек. Его арестовывали и приговаривали к повешению. В самый ответственный момент призраки его убитой семьи появлялись в камере и прощали преступника. Зрители, конечно, рыдали, количество слез исчислялось ведрами, но после представления все дружно отправлялись куда-нибудь, где можно было выпить как следует. В другой пьесе палач оказывался отцом убийцы. Он когда-то бросил свою жену и детей опять же по причине собственного пьянства. Затем по ужасному стечению обстоятельств он по необходимости надевал петлю на шею собственного сына. После сцены казни (она проходила за сценой и сопровождалась криками и тяжелым падением тела) опечаленный палач выдавал длинный монолог о вреде пьянства, которое разрушает браки и заставляет убивать собственных детей.
И все равно зрители после окончания пьесы все как один по прямой, точно пчелы, тянулись в ближайшие пивнушки или винные подвальчики.
И все же, по наблюдениям Сэма, жизнь в Кастертоне 1865 года была хороша. Городок умеренно процветал. В целом люди были здоровые, особенно те, кому удалось пережить трудности детства. Статные женщины излучали здоровье и силу. Конечно, кое-кто имел физические недостатки вроде косоглазия, прыщей и так далее, но Сэм почему-то обращал на них все меньше внимания. Город эмоционально усваивал Сэма. Из ньюйоркца девяностых годов двадцатого века он превращался в британца середины викторианской эпохи.
И находил такую трансформацию весьма приятной.
До первого прыжка во времени жизнь Сэма вращалась вокруг его профессии. В связи с ней он планировал свое будущее, его ум был день и ночь занят обдумыванием новых вариантов программ: как, например, внести новые элементы в показ бейсбольных соревнований, как интереснее подать материалы для воскресного клуба болельщиков футбола. Следующим приоритетным вопросом была балансировка доходов (весьма значительных даже для Нью-Йорка) и расходов (квартира, налоги), чтобы можно было внести плату за новый «мерседес-бенц».
А теперь все это утратило смысл.
Все это не значило ни фига, ни хрена, ни даже дырки от бублика. Вот какое дело.
Только теперь до Сэма дошло, что самое главное – человек. Вот он-то и стал теперь центром жизни Сэма. При виде Зиты его душа начинала петь. И в гармонии со временем, в котором он жил, Сэм понял, что он готов просить ее руки. И очень скоро.
Солнце пускало по воде зайчики, утки где-то крякали так, что свободно могли открякать себе головы. Сэм помог парочке дородных Достопочтенных вылезти из лодки. От преподобных сильно пахло пивом и луком. Он приподнял шляпу, пожелал им доброго пути, а потом улегся на согретых солнцем досках пристани, чтобы жевать стебелек травинки, наслаждаться солнечным теплом и мечтать о том приятном, что мог принести ему грядущий месяц.
Как хороша жизнь.
Опасность если и была, то далеко-далеко. Такими далекими кажутся жгучие морозы в жаркие летние дни. Невероятно далеко. Но где-то в глубине сознания сидит убеждение, что ледяные ветры обязательно задуют когда-нибудь.
И дуть они будут долго и зло.
Но пока Сэм жевал свою травинку, глядя, как высоко над ним стригут воздух стремительные ласточки, Рок был еще далеко-далеко. Но он приближался. Неотвратимо. Медленно, но так же верно, как приближались морозы и жуткие зимние вьюги.
2
Николь Вагнер теперь жила где-то, как она говорила, в самом сердце Нигде. Она даже не поняла, что это такое, когда вместе с группой лиминалов, предводительствуемых Уильямом, она впервые оказалась здесь.
– Мы люди хорошие. Что-то вроде цыган Времени – бродим то там, то тут, подбираем, что плохо лежит, но что может нам пригодиться, – так говорил ей Булвит из своей ниши в животе Уильяма. – А вот есть еще банды Синебородых... Ты вскоре поймешь, почему их так называют – они татуируют верхнюю губу и подбородок синими Полосками, точно какие-нибудь краснокожие воины или еще кто. Так вот они – подлые мерзавцы, должен я тебе доложить, девочка. Они не только отнимают у нас наше жалкое барахло, но еще выскакивают за границы этого Лимбо,[27]чтобы убивать и грабить ни в чем не повинных людей. Так что если мы – цыгане, бродящие сквозь время, то эти гнусные подонки – настоящие пираты. Или викинги. Они предпринимают рейды, не обращая внимания на границы зон Времени, они способны ворваться, например, в 1956 год, напасть на какой-нибудь дом, перерезать глотки тем, кто в нем живет, и удрать сюда прежде, чем их кто-то обнаружит. А теперь стало еще хуже. – Голос Булвита упал почти до шепота, как будто он опасался, что их подслушают. – Поговаривают, что в Лимбо есть такая область, где они собираются в стаи, насчитывающие сто тысяч человек, а может, и больше, может, тысяч двести, а может, и миллион...
Николь, со своим пушистым компаньоном на плече, лениво вслушивалась. Белая хлопчатобумажная простыня прикрывала ее обнаженные груди. Она вряд ли понимала хоть половину того, что говорил Булвит, но безотносительно к тому, кем был Булвит, и правдоподобности истории о том, каким образом он оказался внутри живота Уильяма, причем из кожи живота выглядывали лишь его глаза, рот и нос, Николь уже успела к нему привязаться. Правда, она и по сей день не могла забыть тот шок, который испытала, когда впервые увидела лицо Булвита.
Представьте себе маску, очень похожую на живое человеческое лицо, наклеенную на живот другого человека. Маску, чуть-чуть сдвинутую вправо туда, где у обычных людей находится аппендикс, да еще под таким углом, что один глаз располагается как бы выше другого.
Из-за такого расположения глаз Булвита иногда дразнили Исайей[28]: «Грядет, грядет ликующий Лиминал, лоб коего украшает ожерелье из раковин, точно язвы на его челе». «Меня зовут Исайя, потому, что один глаз у меня выше другого», – говорил он Николь, повторяя это выражение по многу раз.
Теперь Николь уже привыкла к этому лицу, искоса поглядывающему на нее с плоского мускулистого живота Уильяма.
Почти так же, как она привыкла к тому, что они с Уильямом любовники и что, когда они нагими лежат в постели, Уильям оборачивает талию полотенцем, чтобы скрыть это лицо с парой карих глаз, которые с любопытством таращатся на мир. Получалось что-то похожее на широкий индийский пояс.
А вообще-то Булвит был просто лапочка. Он не возражал.
Так что Николь считала себя у него в долгу и охотно слушала болтовню Булвита, пока Уильям спал.
– Если хочешь знать, – продолжал Булвит, поглядывая на нее с живота Уильяма, так как тот лежал в двуспальной кровати на спине и ровно дышал, закрыв глаза и заложив руки за голову, как спящий ребенок. – Если хочешь знать, эти варвары замышляют какое-то большое дело. Ведь сначала только немногие знали, как удрать из этого Лимбо. Разумеется, они иногда убивали путников, грабили одиночные дома, но теперь поговаривают, что барьеры рушатся и что каждый дурак может перебраться одному Богу известно в какое время. Это будет похоже на то, что происходит, когда рушится дамба. Вся страна будет разом затоплена этими ублюдками-убийцами. Несчастные олухи на другой стороне не имеют ни единого шанса выстоять против них.
– На другой стороне? – спросила Николь, сонно поглаживая голову мышки. Это было приятное ощущение. Можно сказать, сродни сексуальному.
– Да, они собираются напасть на другую сторону.
– Но я не понимаю, что ты называешь другой стороной.
– Ах, – вздохнул Булвит. – Иногда мне кажется, что я говорю на каком-то другом идиотском языке, если судить по тому, как посторонние реагируют на меня.
– Извини, Булвит. Я ведь у вас новенькая, как ты знаешь.
– Конечно, новенькая, милая. Хм... Эта сонная башка поворачивается.
Уильям что-то пробормотал во сне и повернулся к Николь спиной. Таким образом, лицо Булвита с широко открытыми глазами тоже оказалось глядящим в другую сторону.
– Вот так-то, – ворчал Булвит, – поворачивает меня так, чтобы я не видел леди. А она теперь скажет, что я просто грубый мальчишка-кокни, парень с тележкой.
– Нет, я так не думаю, – тихонько ответила Николь, прижимаясь к спине Уильяма. – А теперь объясни мне, что такое другая сторона.
– Понимаешь, мы находимся по одну сторону границы. Все остальные, включая твоих старых друзей из этой Богом забытой дырки в земле, живут по другую сторону.
Николь резко приподнялась, опираясь на один локоть.
– Ты хочешь сказать, что место, где мы сейчас находимся, расположено вне нормального потока времени?
– Господи, благослови меня и старуху матушку! Ну конечно же! Николь, моя милая, а как ты полагаешь, где мы были все это время? В стране Нод[29]?
– Нет, я думала, что это просто несколько лачуг, расположенных где-то в чаще нашего леса.
– Эти несколько лачуг, девушка, для всех нас – несчастных олухов – родной дом.
– Извини, я не хотела...
– Да, я знаю, ты хорошая девочка. – Голос Булвита смягчился. – Вот потому-то люди и называют меня брюзгой. Я легко обижаюсь, шутки воспринимаю как оскорбления. Мы, знаешь, кто со старой Кентской дороги, мы все такие. Ты смотришь на меня, солнышко? Чуть что, сразу в драку. Каждую пятницу обязательно драка в пивнушке, это уж как часы. – Он помолчал. – Но я удивлен, что никто тебе ничего не объяснил. Помнишь тот день, когда мы тебя увели в лес от амфитеатра и старых друзей?
– Конечно.
– Ну, так мы увели тебя через границу к нашим старым лагерям. Новый лагерь разграблен Синебородыми. А ведь какой лагерь был – просто персик! Родник чистой воды, сладкой как мед, полно дичи в лесу, отличный кабачок на дороге, да еще с пивом, которое...
– Но мы же... Я хочу понять – в каком времени мы живем?
– О, это очень далеко от всего мира. Это трудно объяснить, но представь себе, что Прошлое и Настоящее – это два места на карте. Теперь, если ты сложишь карту так, чтобы Прежнее и Настоящее наложились друг на друга, то складка между ними и будет то место, где мы находимся сейчас.
– Нет, не понимаю.
– Представь себе это место – Лимбо. Оно скрыто складкой карты. Только мы с тобой скрыты складкой во Времени. Это понятно?
– Вроде понятно.
– Ладно. Это тайное место, используемое нами. И, к нашему великому сожалению, также и Синебородыми. К счастью, оно достаточно велико, чтобы можно было держаться подальше от этих подлых убийц.
Николь терла рукой лоб. Мозг прямо разрывался от множества новых концепций. Она опустила голову на подушку. В окно светила луна, и видна была соломенная кровля над головой.
– Извини. – Она снова потерла лоб. – Но я не понимаю, как мы сюда попали.
– Трудно объяснить.
– Ну, может, ты покажешь как?
– Может быть, если этот Уильям отвезет меня на своих двух ногах.
– Булвит?
– Что?
– А ты можешь отвести меня в тот год, где находятся сейчас мои друзья?
– А зачем?
– Мне надо рассказать им про это все.
– Ради Бога, зачем? Николь, никогда не надо будить спящую собаку!
– Но если есть возможность двигаться и вперед во времени, то им просто необходимо знать об этом!
– Николь, милочка, – голос Булвита был мягок и нежен, – когда я был малышом, мне рассказали историю, случившуюся на улице, где я жил. Ребенок, которому исполнилось что-то около пятнадцати месяцев, был украден прямо из колыбели, когда мать вышла в лавку. Можешь себе представить, что с ней было? У нее чуть сердце не разорвалось от горя. Чуть не помешалась. Ты, вероятно, удивляешься, к чему я клоню, поэтому я продолжу. Через восемь лет правда вышла наружу. Женщина, у которой только что умерло дитя, украла чужого малыша. Она полюбила его как собственного. Воспитала. И, конечно, украденный считал ее матерью. Полиция раскрыла дело, оно пошло в суд. Так что же решил судья? Вернул ли он девятилетнего ребенка его родной матери, которая теперь была для него совершенно чужим человеком? Или допустил, чтобы женщина, укравшая ребенка и принесшая столько горя, удержала мальчика, принадлежавшего другой? И не забывай, что мальчик-то смотрел на нее как на мать.
Николь поднялась на локти, чтобы смотреть в глаза человеку, чье лицо улыбалось ей с живота спящего любовника.
– Легкого ответа здесь не может быть, – ответила она.
– Точно. История вроде как про суд Соломона, который предложил разрубить ребенка пополам, чтобы посмотреть, какая из женщин любит своего ребенка больше и готова отдать его чужой, лишь бы он был жив и здоров. Хочу сказать тебе вот что: твои друзья живут в 1865 году сколько? Уже полгода? Значит, они уже начали пускать там корни, моя дорогая. Да, это представляется весьма соблазнительным: явиться к ним и сказать: «Ладно, ребята, мы возвращаемся в 1990-какой-то там год». Найдутся такие, кто вообще не захочет возвращаться. Может, они кого-то полюбили. Так что – оставаться с невестой в девятнадцатом веке или тащить ее в двадцатый, где шок от изменившихся условий жизни может довести ее до безумия? Запомни мои слова: не надо будить спящую собаку, детка.
Долго еще лежала Николь рядом со спящим Уильямом, а Булвит все старался убедить ее в том, как хорошо все образуется, если она оставит свою идею вмешательства в их жизнь.
Она и в самом деле понимала, что у нее сейчас есть другие обязательства и другие привязанности – по отношению к любовнику, по отношению к людям, с которыми она живет. Она знала, что ей самой уже никогда не вернуться в 1999 год. В ее организме произошли необратимые изменения. ДНК мыши сплелась с ДНК самой Николь. Уже одно это вбивает клин между ней и остальным человечеством. И тем не менее после разговора с Булвитом ей стало как-то неуютно. Ее старые друзья были в опасности, и она обязана их предупредить. И сделать это надо как можно скорее.
– Мы люди хорошие. Что-то вроде цыган Времени – бродим то там, то тут, подбираем, что плохо лежит, но что может нам пригодиться, – так говорил ей Булвит из своей ниши в животе Уильяма. – А вот есть еще банды Синебородых... Ты вскоре поймешь, почему их так называют – они татуируют верхнюю губу и подбородок синими Полосками, точно какие-нибудь краснокожие воины или еще кто. Так вот они – подлые мерзавцы, должен я тебе доложить, девочка. Они не только отнимают у нас наше жалкое барахло, но еще выскакивают за границы этого Лимбо,[27]чтобы убивать и грабить ни в чем не повинных людей. Так что если мы – цыгане, бродящие сквозь время, то эти гнусные подонки – настоящие пираты. Или викинги. Они предпринимают рейды, не обращая внимания на границы зон Времени, они способны ворваться, например, в 1956 год, напасть на какой-нибудь дом, перерезать глотки тем, кто в нем живет, и удрать сюда прежде, чем их кто-то обнаружит. А теперь стало еще хуже. – Голос Булвита упал почти до шепота, как будто он опасался, что их подслушают. – Поговаривают, что в Лимбо есть такая область, где они собираются в стаи, насчитывающие сто тысяч человек, а может, и больше, может, тысяч двести, а может, и миллион...
Николь, со своим пушистым компаньоном на плече, лениво вслушивалась. Белая хлопчатобумажная простыня прикрывала ее обнаженные груди. Она вряд ли понимала хоть половину того, что говорил Булвит, но безотносительно к тому, кем был Булвит, и правдоподобности истории о том, каким образом он оказался внутри живота Уильяма, причем из кожи живота выглядывали лишь его глаза, рот и нос, Николь уже успела к нему привязаться. Правда, она и по сей день не могла забыть тот шок, который испытала, когда впервые увидела лицо Булвита.
Представьте себе маску, очень похожую на живое человеческое лицо, наклеенную на живот другого человека. Маску, чуть-чуть сдвинутую вправо туда, где у обычных людей находится аппендикс, да еще под таким углом, что один глаз располагается как бы выше другого.
Из-за такого расположения глаз Булвита иногда дразнили Исайей[28]: «Грядет, грядет ликующий Лиминал, лоб коего украшает ожерелье из раковин, точно язвы на его челе». «Меня зовут Исайя, потому, что один глаз у меня выше другого», – говорил он Николь, повторяя это выражение по многу раз.
Теперь Николь уже привыкла к этому лицу, искоса поглядывающему на нее с плоского мускулистого живота Уильяма.
Почти так же, как она привыкла к тому, что они с Уильямом любовники и что, когда они нагими лежат в постели, Уильям оборачивает талию полотенцем, чтобы скрыть это лицо с парой карих глаз, которые с любопытством таращатся на мир. Получалось что-то похожее на широкий индийский пояс.
А вообще-то Булвит был просто лапочка. Он не возражал.
Так что Николь считала себя у него в долгу и охотно слушала болтовню Булвита, пока Уильям спал.
– Если хочешь знать, – продолжал Булвит, поглядывая на нее с живота Уильяма, так как тот лежал в двуспальной кровати на спине и ровно дышал, закрыв глаза и заложив руки за голову, как спящий ребенок. – Если хочешь знать, эти варвары замышляют какое-то большое дело. Ведь сначала только немногие знали, как удрать из этого Лимбо. Разумеется, они иногда убивали путников, грабили одиночные дома, но теперь поговаривают, что барьеры рушатся и что каждый дурак может перебраться одному Богу известно в какое время. Это будет похоже на то, что происходит, когда рушится дамба. Вся страна будет разом затоплена этими ублюдками-убийцами. Несчастные олухи на другой стороне не имеют ни единого шанса выстоять против них.
– На другой стороне? – спросила Николь, сонно поглаживая голову мышки. Это было приятное ощущение. Можно сказать, сродни сексуальному.
– Да, они собираются напасть на другую сторону.
– Но я не понимаю, что ты называешь другой стороной.
– Ах, – вздохнул Булвит. – Иногда мне кажется, что я говорю на каком-то другом идиотском языке, если судить по тому, как посторонние реагируют на меня.
– Извини, Булвит. Я ведь у вас новенькая, как ты знаешь.
– Конечно, новенькая, милая. Хм... Эта сонная башка поворачивается.
Уильям что-то пробормотал во сне и повернулся к Николь спиной. Таким образом, лицо Булвита с широко открытыми глазами тоже оказалось глядящим в другую сторону.
– Вот так-то, – ворчал Булвит, – поворачивает меня так, чтобы я не видел леди. А она теперь скажет, что я просто грубый мальчишка-кокни, парень с тележкой.
– Нет, я так не думаю, – тихонько ответила Николь, прижимаясь к спине Уильяма. – А теперь объясни мне, что такое другая сторона.
– Понимаешь, мы находимся по одну сторону границы. Все остальные, включая твоих старых друзей из этой Богом забытой дырки в земле, живут по другую сторону.
Николь резко приподнялась, опираясь на один локоть.
– Ты хочешь сказать, что место, где мы сейчас находимся, расположено вне нормального потока времени?
– Господи, благослови меня и старуху матушку! Ну конечно же! Николь, моя милая, а как ты полагаешь, где мы были все это время? В стране Нод[29]?
– Нет, я думала, что это просто несколько лачуг, расположенных где-то в чаще нашего леса.
– Эти несколько лачуг, девушка, для всех нас – несчастных олухов – родной дом.
– Извини, я не хотела...
– Да, я знаю, ты хорошая девочка. – Голос Булвита смягчился. – Вот потому-то люди и называют меня брюзгой. Я легко обижаюсь, шутки воспринимаю как оскорбления. Мы, знаешь, кто со старой Кентской дороги, мы все такие. Ты смотришь на меня, солнышко? Чуть что, сразу в драку. Каждую пятницу обязательно драка в пивнушке, это уж как часы. – Он помолчал. – Но я удивлен, что никто тебе ничего не объяснил. Помнишь тот день, когда мы тебя увели в лес от амфитеатра и старых друзей?
– Конечно.
– Ну, так мы увели тебя через границу к нашим старым лагерям. Новый лагерь разграблен Синебородыми. А ведь какой лагерь был – просто персик! Родник чистой воды, сладкой как мед, полно дичи в лесу, отличный кабачок на дороге, да еще с пивом, которое...
– Но мы же... Я хочу понять – в каком времени мы живем?
– О, это очень далеко от всего мира. Это трудно объяснить, но представь себе, что Прошлое и Настоящее – это два места на карте. Теперь, если ты сложишь карту так, чтобы Прежнее и Настоящее наложились друг на друга, то складка между ними и будет то место, где мы находимся сейчас.
– Нет, не понимаю.
– Представь себе это место – Лимбо. Оно скрыто складкой карты. Только мы с тобой скрыты складкой во Времени. Это понятно?
– Вроде понятно.
– Ладно. Это тайное место, используемое нами. И, к нашему великому сожалению, также и Синебородыми. К счастью, оно достаточно велико, чтобы можно было держаться подальше от этих подлых убийц.
Николь терла рукой лоб. Мозг прямо разрывался от множества новых концепций. Она опустила голову на подушку. В окно светила луна, и видна была соломенная кровля над головой.
– Извини. – Она снова потерла лоб. – Но я не понимаю, как мы сюда попали.
– Трудно объяснить.
– Ну, может, ты покажешь как?
– Может быть, если этот Уильям отвезет меня на своих двух ногах.
– Булвит?
– Что?
– А ты можешь отвести меня в тот год, где находятся сейчас мои друзья?
– А зачем?
– Мне надо рассказать им про это все.
– Ради Бога, зачем? Николь, никогда не надо будить спящую собаку!
– Но если есть возможность двигаться и вперед во времени, то им просто необходимо знать об этом!
– Николь, милочка, – голос Булвита был мягок и нежен, – когда я был малышом, мне рассказали историю, случившуюся на улице, где я жил. Ребенок, которому исполнилось что-то около пятнадцати месяцев, был украден прямо из колыбели, когда мать вышла в лавку. Можешь себе представить, что с ней было? У нее чуть сердце не разорвалось от горя. Чуть не помешалась. Ты, вероятно, удивляешься, к чему я клоню, поэтому я продолжу. Через восемь лет правда вышла наружу. Женщина, у которой только что умерло дитя, украла чужого малыша. Она полюбила его как собственного. Воспитала. И, конечно, украденный считал ее матерью. Полиция раскрыла дело, оно пошло в суд. Так что же решил судья? Вернул ли он девятилетнего ребенка его родной матери, которая теперь была для него совершенно чужим человеком? Или допустил, чтобы женщина, укравшая ребенка и принесшая столько горя, удержала мальчика, принадлежавшего другой? И не забывай, что мальчик-то смотрел на нее как на мать.
Николь поднялась на локти, чтобы смотреть в глаза человеку, чье лицо улыбалось ей с живота спящего любовника.
– Легкого ответа здесь не может быть, – ответила она.
– Точно. История вроде как про суд Соломона, который предложил разрубить ребенка пополам, чтобы посмотреть, какая из женщин любит своего ребенка больше и готова отдать его чужой, лишь бы он был жив и здоров. Хочу сказать тебе вот что: твои друзья живут в 1865 году сколько? Уже полгода? Значит, они уже начали пускать там корни, моя дорогая. Да, это представляется весьма соблазнительным: явиться к ним и сказать: «Ладно, ребята, мы возвращаемся в 1990-какой-то там год». Найдутся такие, кто вообще не захочет возвращаться. Может, они кого-то полюбили. Так что – оставаться с невестой в девятнадцатом веке или тащить ее в двадцатый, где шок от изменившихся условий жизни может довести ее до безумия? Запомни мои слова: не надо будить спящую собаку, детка.
Долго еще лежала Николь рядом со спящим Уильямом, а Булвит все старался убедить ее в том, как хорошо все образуется, если она оставит свою идею вмешательства в их жизнь.
Она и в самом деле понимала, что у нее сейчас есть другие обязательства и другие привязанности – по отношению к любовнику, по отношению к людям, с которыми она живет. Она знала, что ей самой уже никогда не вернуться в 1999 год. В ее организме произошли необратимые изменения. ДНК мыши сплелась с ДНК самой Николь. Уже одно это вбивает клин между ней и остальным человечеством. И тем не менее после разговора с Булвитом ей стало как-то неуютно. Ее старые друзья были в опасности, и она обязана их предупредить. И сделать это надо как можно скорее.
Глава 39
1
День свадьбы Райана был днем, которому суждено запомниться надолго.
Новобрачная – дочь самого богатого булочника Кастертона – была в белом платье с белой фатой и букетиком цветов, похожих цветом на персик. Присутствовали почти все изгнанники из 1999 года, а также члены семьи невесты. Все были одеты по моде середины царствования королевы Виктории – мужчины в цилиндрах и фраках.
За исключением преподобного Томаса Хатера, никто из местных не знал, что Сэм Бейкер и остальные новые граждане Кастертона прибыли сюда не из какой-нибудь другой части страны, а фактически из другого столетия. Это было, пожалуй, самым охраняемым секретом в Кастертоне.
После свадебного банкета в доме булочника Сэм, чтобы отдохнуть от шума, вышел в сад подышать прохладным вечерним воздухом. Появившиеся первые звезды с трудом пробивались сквозь глубокую синеву вечернего неба.
Яблоки на ветвях почти созрели и сильно напоминали многократно умноженное лицо Райана. Тот стал еще толще, а розовые щечки приобрели более темный оттенок и еще сильнее округлились.
В саду Сэм наткнулся на Джада Кэмпбелла, который стоял в задумчивости, опершись на грушевое дерево. Он был серьезен, курил трубку и смотрел на поля, которые полого спускались к железной дороге. Простучал по рельсам поезд, выпуская белые клубы пара. От рычагов, тяжело вращавших колеса, тоже вылетали клубочки пара. Колеса ритмично постукивали.
– Приятный вечер, – сказал Сэм. – Я думаю, из них получится шикарная пара.
Джад затянулся трубкой.
– Шикарная, Сэм? Ты уже неплохо усвоил местный жаргон.
– Подумаешь, одно словечко, – усмехнулся Сэм. – Через какое-то время местный дух начинает незаметно просачиваться сквозь кожу.
– Значит, ты тоже превращаешься в туземца? Что ж, совсем неплохо. Это славное местечко. И люди тут славные. – Джад взглянул на дом, где сильные лампы бросали в сад желтоватый свет сквозь окна. Распевно звучали слова шуточной считалочки из большой гостиной, где готовились к новой игре. Раздался чей-то радостный визг, за которым последовали взрывы всеобщего смеха.
– Да, из них получится милая пара. Чемпионская, как они тут говорят. – Джад слегка улыбнулся. – Но ты должен помнить, что все это может кончиться вот так! – Джад щелкнул пальцами.
– Синебородые? Я о них ничего не слыхал. А ты?
– Пока ничего. Конечно, они могли убраться отсюда и грабить какой-нибудь другой период – 1066-й? 1770-й? 2001-й? Кто знает? Но я, пожалуй, имел в виду прыжки во времени. В любую минуту мы можем открыть глаза и оказаться в амфитеатре. Ты возле Зиты, рядом «сопровождающие» в своих театральных костюмах... а я буду снова втыкать в свой воротник булавку. Сэм, все это может исчезнуть. Эта жизнь, которую мы стали строить для себя, может исчезнуть, как пламя погасшей свечи.
– Полагаю, это так.
– Ты пожалеешь, если это произойдет?
– Да, пожалею. Я привык к этой жизни и полюбил ее. Мне нравится здешняя еда, здешнее пиво. И как ты сказал, это славный городок, где много хороших людей. Не хотелось бы потерять все это.
Джад вздохнул.
– И все же это может случиться. Так что не стоит вкладывать в это все свои эмоции, согласен?
– Ты имеешь в виду Райана?
– Он влюблен в девушку. И видел ли ты когда-нибудь такого счастливого человека? Но ведь если произойдет подвижка во времени, он потеряет свою жену.
– А может, и не потеряет.
– Хм... Ты заметил, что после любого прыжка у нас появляется вся наша личная собственность, какая бы она ни была? А вот сувениров из 1978-го или 1946 годов нам не удалось захватить. Они просто растаяли в воздухе.
– А может, тот механизм, который тащит нас сквозь время, просто перестал существовать?
– Может быть.
– Но ты в этом сомневаешься. Несмотря на то что мы тут сшиваемся уже сколько? Шесть месяцев?
– Значит, ты полагаешь, что это навсегда? – Джад снова затянулся трубкой. – И мы навсегда останемся в 1865 году?
– Знаешь, я думаю, что мы присоединились к нормальному потоку времени. Мы будем плыть в нем вместе с остальным миром. Если мы доживем до солидных лет, то увидим наступление нового века. Потом услышим о первом полете «Китти Хок», об изобретении электрической лампы, кино, радио.
– Возможно, ты прав, – ответил Джад каким-то почти сонным голосом. Выпитое вино работало магически. – И все же я не могу забыть предостережений Ролли о том, что наступает время, когда рушатся плотины.
– И что орды варваров готовы вырваться и начать разрушать современный мир?
– Да, старик в это верит.
– Возможно, он и прав, но с каждым уходящим днем мне это кажется все менее и менее вероятным. Конечно, если сейчас они не грабят какое-нибудь другое время, как ты предположил.
– А в этом случае нам здесь делать нечего?
– Это так.
– Ах, не знаю я, Сэм! Можешь считать меня суеверным, но я все же думаю, что нас поместили сюда, в этот 1865 год, с какой-то определенной целью.
– Вполне возможно. Но пока не было никаких божественных предначертаний, которые возникли бы на небесном своде, никто нам не сказал «Бойтесь мартовских ид» или чего-нибудь в этом роде. Поэтому я думаю, что мы будем продолжать жить так, как живем сейчас.
– И не думать о завтрашнем дне?
– Одно к одному, Джад. А сейчас я хочу найти Зиту и пригласить ее на танец.
Улыбка Джада потеплела.
– Вот уж парочка так парочка! А верны ли слухи сарафанной почты?
– Все зависит от того, что именно ты слышал.
– Что в недалеком будущем мне снова придется надевать цилиндр.
Сэм ухмыльнулся:
– Может, на этот раз они и не соврали, Джад, старый дружище.
Джад хлопнул Сэма по широкой спине.
– По той же сарафанной почте я слышал еще, что у нашего мистера Гейнсборо в запасе есть бутылочка-другая отличного портвейна. Я собираюсь выяснить, верно ли это.
– Тогда вперед, мистер Кэмпбелл. Показывайте дорогу.
– Ты когда-нибудь пробовал мадеру?
– Нет, я держусь красных вин.
– Можешь смело пробовать. Она не так сладка, как я ожидал... но какой мускатный вкус!
И они зашагали по дорожке сада, на который уже опускался полог темноты. Ярко сверкали звезды – точно небо обсыпали серебряной пылью. Из дома доносилось пение – все немного выпили, все веселились. Время от времени слышались взрывы веселого смеха. А ведь сколько вранья намололи насчет чопорных викторианцев! На заднем дворе залаяла собака, очень гармонично вписавшаяся в музыкальное сопровождение.
Когда они завернули за угол дома, направляясь к черному ходу, Сэм услышал пронзительную трель полицейского свистка. Короткие требовательные свистки.
На улице разыгрывалась какая-то новая драма.
Новобрачная – дочь самого богатого булочника Кастертона – была в белом платье с белой фатой и букетиком цветов, похожих цветом на персик. Присутствовали почти все изгнанники из 1999 года, а также члены семьи невесты. Все были одеты по моде середины царствования королевы Виктории – мужчины в цилиндрах и фраках.
За исключением преподобного Томаса Хатера, никто из местных не знал, что Сэм Бейкер и остальные новые граждане Кастертона прибыли сюда не из какой-нибудь другой части страны, а фактически из другого столетия. Это было, пожалуй, самым охраняемым секретом в Кастертоне.
После свадебного банкета в доме булочника Сэм, чтобы отдохнуть от шума, вышел в сад подышать прохладным вечерним воздухом. Появившиеся первые звезды с трудом пробивались сквозь глубокую синеву вечернего неба.
Яблоки на ветвях почти созрели и сильно напоминали многократно умноженное лицо Райана. Тот стал еще толще, а розовые щечки приобрели более темный оттенок и еще сильнее округлились.
В саду Сэм наткнулся на Джада Кэмпбелла, который стоял в задумчивости, опершись на грушевое дерево. Он был серьезен, курил трубку и смотрел на поля, которые полого спускались к железной дороге. Простучал по рельсам поезд, выпуская белые клубы пара. От рычагов, тяжело вращавших колеса, тоже вылетали клубочки пара. Колеса ритмично постукивали.
– Приятный вечер, – сказал Сэм. – Я думаю, из них получится шикарная пара.
Джад затянулся трубкой.
– Шикарная, Сэм? Ты уже неплохо усвоил местный жаргон.
– Подумаешь, одно словечко, – усмехнулся Сэм. – Через какое-то время местный дух начинает незаметно просачиваться сквозь кожу.
– Значит, ты тоже превращаешься в туземца? Что ж, совсем неплохо. Это славное местечко. И люди тут славные. – Джад взглянул на дом, где сильные лампы бросали в сад желтоватый свет сквозь окна. Распевно звучали слова шуточной считалочки из большой гостиной, где готовились к новой игре. Раздался чей-то радостный визг, за которым последовали взрывы всеобщего смеха.
– Да, из них получится милая пара. Чемпионская, как они тут говорят. – Джад слегка улыбнулся. – Но ты должен помнить, что все это может кончиться вот так! – Джад щелкнул пальцами.
– Синебородые? Я о них ничего не слыхал. А ты?
– Пока ничего. Конечно, они могли убраться отсюда и грабить какой-нибудь другой период – 1066-й? 1770-й? 2001-й? Кто знает? Но я, пожалуй, имел в виду прыжки во времени. В любую минуту мы можем открыть глаза и оказаться в амфитеатре. Ты возле Зиты, рядом «сопровождающие» в своих театральных костюмах... а я буду снова втыкать в свой воротник булавку. Сэм, все это может исчезнуть. Эта жизнь, которую мы стали строить для себя, может исчезнуть, как пламя погасшей свечи.
– Полагаю, это так.
– Ты пожалеешь, если это произойдет?
– Да, пожалею. Я привык к этой жизни и полюбил ее. Мне нравится здешняя еда, здешнее пиво. И как ты сказал, это славный городок, где много хороших людей. Не хотелось бы потерять все это.
Джад вздохнул.
– И все же это может случиться. Так что не стоит вкладывать в это все свои эмоции, согласен?
– Ты имеешь в виду Райана?
– Он влюблен в девушку. И видел ли ты когда-нибудь такого счастливого человека? Но ведь если произойдет подвижка во времени, он потеряет свою жену.
– А может, и не потеряет.
– Хм... Ты заметил, что после любого прыжка у нас появляется вся наша личная собственность, какая бы она ни была? А вот сувениров из 1978-го или 1946 годов нам не удалось захватить. Они просто растаяли в воздухе.
– А может, тот механизм, который тащит нас сквозь время, просто перестал существовать?
– Может быть.
– Но ты в этом сомневаешься. Несмотря на то что мы тут сшиваемся уже сколько? Шесть месяцев?
– Значит, ты полагаешь, что это навсегда? – Джад снова затянулся трубкой. – И мы навсегда останемся в 1865 году?
– Знаешь, я думаю, что мы присоединились к нормальному потоку времени. Мы будем плыть в нем вместе с остальным миром. Если мы доживем до солидных лет, то увидим наступление нового века. Потом услышим о первом полете «Китти Хок», об изобретении электрической лампы, кино, радио.
– Возможно, ты прав, – ответил Джад каким-то почти сонным голосом. Выпитое вино работало магически. – И все же я не могу забыть предостережений Ролли о том, что наступает время, когда рушатся плотины.
– И что орды варваров готовы вырваться и начать разрушать современный мир?
– Да, старик в это верит.
– Возможно, он и прав, но с каждым уходящим днем мне это кажется все менее и менее вероятным. Конечно, если сейчас они не грабят какое-нибудь другое время, как ты предположил.
– А в этом случае нам здесь делать нечего?
– Это так.
– Ах, не знаю я, Сэм! Можешь считать меня суеверным, но я все же думаю, что нас поместили сюда, в этот 1865 год, с какой-то определенной целью.
– Вполне возможно. Но пока не было никаких божественных предначертаний, которые возникли бы на небесном своде, никто нам не сказал «Бойтесь мартовских ид» или чего-нибудь в этом роде. Поэтому я думаю, что мы будем продолжать жить так, как живем сейчас.
– И не думать о завтрашнем дне?
– Одно к одному, Джад. А сейчас я хочу найти Зиту и пригласить ее на танец.
Улыбка Джада потеплела.
– Вот уж парочка так парочка! А верны ли слухи сарафанной почты?
– Все зависит от того, что именно ты слышал.
– Что в недалеком будущем мне снова придется надевать цилиндр.
Сэм ухмыльнулся:
– Может, на этот раз они и не соврали, Джад, старый дружище.
Джад хлопнул Сэма по широкой спине.
– По той же сарафанной почте я слышал еще, что у нашего мистера Гейнсборо в запасе есть бутылочка-другая отличного портвейна. Я собираюсь выяснить, верно ли это.
– Тогда вперед, мистер Кэмпбелл. Показывайте дорогу.
– Ты когда-нибудь пробовал мадеру?
– Нет, я держусь красных вин.
– Можешь смело пробовать. Она не так сладка, как я ожидал... но какой мускатный вкус!
И они зашагали по дорожке сада, на который уже опускался полог темноты. Ярко сверкали звезды – точно небо обсыпали серебряной пылью. Из дома доносилось пение – все немного выпили, все веселились. Время от времени слышались взрывы веселого смеха. А ведь сколько вранья намололи насчет чопорных викторианцев! На заднем дворе залаяла собака, очень гармонично вписавшаяся в музыкальное сопровождение.
Когда они завернули за угол дома, направляясь к черному ходу, Сэм услышал пронзительную трель полицейского свистка. Короткие требовательные свистки.
На улице разыгрывалась какая-то новая драма.
2
Уже через две минуты Сэм понял, что этот день забудется не скоро.
И не только потому, что это был день свадьбы Райана и той радости, которая была с этим тесно связана.
При звуке свистка Сэм инстинктивно ощутил, что случилось нечто весьма неприятное. Мышцы живота непроизвольно напряглись, и он через передний двор бросился прямо к калитке. Там раздавались крики и лаяли псы.
На улице, прямо на булыжной мостовой сидел какой-то мужчина, поддерживая одной рукой другую. Рядом свистел в свисток полицейский. Еще двое мужчин пытались успокоить лошадей, бьющихся в оглоблях почтовой кареты. Одна из лошадей лупила копытами по передку кареты, производя страшный шум.
И не только потому, что это был день свадьбы Райана и той радости, которая была с этим тесно связана.
При звуке свистка Сэм инстинктивно ощутил, что случилось нечто весьма неприятное. Мышцы живота непроизвольно напряглись, и он через передний двор бросился прямо к калитке. Там раздавались крики и лаяли псы.
На улице, прямо на булыжной мостовой сидел какой-то мужчина, поддерживая одной рукой другую. Рядом свистел в свисток полицейский. Еще двое мужчин пытались успокоить лошадей, бьющихся в оглоблях почтовой кареты. Одна из лошадей лупила копытами по передку кареты, производя страшный шум.