Страница:
– Господа, для начала небольшое вступление. Задачу, о которой пойдет речь, можно решить за полчаса, можно – за полгода, за двадцать лет или не решить вовсе, – заявил он. – Поскольку она имеет, в сущности, лишь теоретическое значение.
– Если не считать смерти Михаэля, – хмуро вставил Гофман.
– Да, верно, – Розовски растерянно потер переносицу. – Кажется, я иной раз становлюсь бестактным. Извини, Дуду, я не подумал.
Гофман молча махнул рукой.
– Итак, – Розовски возбужденно потер руки. – Начнем по порядку. Как ты знаешь, я отнесся к твоим подозрениям достаточно скептически. И черта с два ты убедил бы меня. Но кое-что в этой истории говорило о ее подлинности. Например, тот факт, что из трех раввинов умерли два, а третий – вернее, первый, Ицхак Лев Царфати – не умер. Почему? Высосанная из пальца и облеченная в форму легенды история присоединила бы его к остальным. Значит, здесь в основе лежало подлинное событие. Второй факт – смерть немецкого теософа. Тут тоже чувствовался дух подлинности… или тень подлинности. Детали, названия. Точная дата смерти. Да и времена были другие, не так легко было, я думаю, убедить тогдашнюю баварскую полицию в мистическом характере смерти богатого аристократа. И наконец, – Розовски нахмурился, – смерть молодого парня в твоем кабинете. Мгновенная остановка сердца, безо всяких признаков надвигающегося приступа. Что тоже наводило на размышления. При этом выясняется, что сама книга – подделка! Вернее – копия, – Розовски замолчал, прошелся по комнате, остановился у тумбочки с телефоном и сказал, указывая пальцем на старенький аппарат: – Вот. Я получил сообщение, натолкнувшее меня на верные рассуждения.
– Откуда? – настороженно спросил Гофман.
– Из Цфата. Да нет, ты не понял, – Натаниэль засмеялся. – Я же тебе говорил, что мама сейчас отдыхает у родственников в Цфате. Звонит каждый день и делится новостями. Слава Богу, что не успела позвонить, пока я тут валялся вечером… Ну так вот, она позвонила весьма взволнованная и сказала, что у сына соседки только что случился эпилептический припадок, хотя никто не подозревал у него эту болезнь. Он крутил юлу – большую, ярко раскрашенную. Раскрутил ее посильнее и уставился на вращающиеся круги. И вдруг – его начали бить судороги… Честно говоря, я не очень вслушиваюсь в мамины истории, да и на этот раз слушал вполуха. Только и подумал, что по этому принципу устроен тест для выявления скрытой эпилепсии… Нет, это тоже рассказала мама… Ну, неважно. Человек смотрит на вращающиеся разноцветные диски. Сочетание красок и скорость вращения вызывают неожиданную реакцию. И уже после того, как положил трубку, вспомнил о том, что в книге Давида Сеньора – «Сефер ха-Цваим» – слова окрашены в разные цвета. Отсюда и начались мои рассуждения. Так что – приношу свои извинения. Ты был прав, это преступление, причем – уникальное преступление, – сказал сыщик. – И, конечно, во всем этом нет никакой мистики… Помнишь, в жизнеописании Давида Сеньора нас с тобой удивили слова о том, что он «смешивал краски»? Мы с тобой решили, что Сеньор был художником, и очень тому удивились, не так ли? Но он не рисовал никаких изображений. Он исследовал цветовые сочетания, связь цветов с окружающим миром, цвета сфирот и прочего.
– «Сефер ха-Цваим», «Цветная книга»…
– «Книга красок», – поправил его Натаниэль. – Вот именно. Для чего ему все это было нужно, как ты думаешь?
– Откуда я могу знать…
Маркин, со все возраставшим недоумением слушавший этот разговор, наконец, не выдержал:
– Прости, Натан, могу я узнать, о чем, вообще, идет речь?
Натаниэль Розовски глубоко вздохнул.
– Да, лектор из меня никакой, – виновато сказал он. – Всегда начинаю с середины… Когда я долго о чем-то думаю, у меня появляется чувство, что все окружающие уже знают, в чем дело… Видишь ли, Алекс, Давид столкнулся с одной загадочной историей и попросил меня помочь с ней разобраться, – он вкратце пересказал помощнику, о чем идет речь. Нельзя сказать, чтобы Алексу стало понятнее, но он молча кивнул. Розовски продолжил свой рассказ:
– Итак: что происходило в Цфате? После того, как раввины Леви Бен-Ари, Ицхак Лев Царфати и Шимон Бар-Коэн единогласно осудили Давида Сеньора как лже-Мессию и последователя лже-Мессии Шабтая Цви, Давид решил отомстить им. Он давно занимался воздействием сочетания различных цветов на психику человека…
– Ты хочешь сказать…
– Я хочу сказать, что Давид Сеньор тщательнейшим образом изучал законы, позволяющие воздействовать на подсознание человека с помощью продуманной системы цветовых пятен, – Розовски подошел к столу и взял в руки таинственную книгу. – Собственно, нам все это тоже известно, и довольно давно. Знаешь, хрестоматийные истории с двадцать пятым кадром в кинофильме, которого мы не замечаем сознательно, но в подсознании фиксируем, так что при определенной последовательности можно вызвать заранее запланированную реакцию человека.
– А что это за двадцать пятый кадр? – спросил Алекс.
– Старая история, – сказал Давид Гофман. – Как известно, скорость движения ленты в киноаппарате – 24 кадра в секунду. При этой скорости глаз человека не фиксирует отдельных кадров, и возникает иллюзия движения. Если в обычный фильм, после каждых 24 кадров вклеить еще один – двадцать пятый – с изображением, например, айсберга, то люди, ничего не заметив, после киносеанса побегут пить горячий чай, чтобы согреться. Хотя, в действительности, дело может происходить жарким летом. Просто их подсознание зафиксировало образ ледяной глыбы. Понятно?
– Понятно.
– На этом строились попытки воздействовать на подсознание человека, минуя фильтры, установленные сознанием. Потом появились куда более тонкие разработки: все эти нашумевшие истории с зомбированием, кодированием подсознания, и так далее. Но в основе лежало все то же – 25 кадр киноленты.
– В самую точку! – воскликнул Натаниэль. – Это и была практическая каббала Давида Сеньора. Он ровно год писал эту книгу. Ее текст вполне бессмысленен. Но все эти цвета, в которые окрашены различные слова – эти слова, вернее, эти цвета, – имеют глубочайший смысл. Обрати внимание – он тщательнейшим образом раскрасил только некоторые слова в своей книге. Их сочетание вызывает у человека, который прочитает всю книгу, внезапную остановку сердца. Говоря современным языком, Давид Сеньор, с помощью этой книги, программировал подсознание своих читателей на смерть. И, чем бессмысленнее текст, тем прочнее оседали в подсознании сочетания и комбинации цветовых пятен из этой книги… Именно так Давид Сеньор, фактически, убил людей, которых считал своими врагами, и потому смертельно ненавидел – цфатских раввинов Леви Бен-Ари и Шимъона Бар-Коэна. Дочитав присланную Сеньором книгу, сначала Бен-Ари, а потом Бар-Коэн скончались…
– Очень красиво, – сказал после паузы профессор Гофман. – Но бездоказательно. Столь же бездоказательно, как и история с магическим проклятьем. И, кроме того, существуют, по меньшей мере, два человека, прочитавших эту книгу и оставшихся в живых. Во-первых, цфатский раввин Ицхак Лев Царфати. А во-вторых, – он перевел взгляд на лаборанта, – присутствующий здесь Габи Гольдберг.
Габи сидел, неестественно выпрямившись. Натаниэль ободряюще улыбнулся ему, и снова повернулся к Давиду Гофману.
– Видимо, Ицхак Лев Царфати и твой лаборант – а мой бывший стажер – обладают неким общим, причем совершенно не мистическим, свойством. И этим свойством не обладали остальные читатели книги… А что ты так волнуешься, Габи? В смерти Михаэля ты не виноват, успокойся. На вот, закури, – Розовски протянул Габи лежащую на столе пачку. – Кстати: я ведь просил «Данхилл» с ментолом, а ты привез обычный.
Габи вытаращил глаза.
– Я же просил с ментолом! – он повернулся к профессору, словно ища подтверждения, и в это время Натаниэль вытащил из-под диванной подушки вторую пачку сигарет. Точно такую же, как и первая. Только цвет одной пачки был красным, а другой – зеленым.
– Которая из них твоя? – спросил Розовски.
Габи оторопело смотрел на сигареты, потом неуверенно протянул руку, коснулся одной, другой.
– Н-не знаю, – наконец, выдавил он.
– Ну-ну, не расстраивайся ты так, – сказал Розовски. – В конце концов, дальтонизм – это еще не преступление, – и, повернувшись к Гофману, пояснил: – Наш Габи путает красный цвет с зеленым. Видишь, пачка обычного «Данхилла» отличается от «Данхилла» с ментолом только цветом. Рисунок, размер, форма – абсолютно одинаковы. А цвет – нет. Обычная пачка – ярко-красная, а пачка ментоловых – ярко-зеленая.
Давид, прищурившись, посмотрел на Розовски.
– А как ты объясняешь случай с рабби Ицхаком? Это не противоречит твоей теории?
– Ничуть, – Натаниэль продолжал улыбаться. – Я хочу еще раз обратить твое внимание на два момента, связанные с книгой и с Ицхаком Лев Царфати, – он раскрыл книгу на первой странице. – Прочти. Вот здесь и здесь.
Давид Гофман прочел вслух:
– «Ибо наказаны будут не те, кто проливает кровь сынов Адама на сочную траву, забывая, что кровь – это душа, но те, кто скрывает за бельмами учености истинное, незамутненное зрение…». – Ну и что?
– А теперь внизу страницы.
Гофман посмотрел вниз.
– Та же самая фраза, – сказал он. – Видимо, Давид Сеньор вкладывал в нее особый смысл.
– В ее окраску, – поправил Розовски. – Обрати внимание на то, что на странице, в этом тексте, выделены другими цветами четыре слова: два в конце и два в начале. Верно?
– Верно.
– В начале, как видишь, в слове «дам» («кровь») первая буква – «далет» – окрашена красным, а в слове «деше» («трава») та же первая «далет» – зеленая. То есть, в соответствии с цветовыми, если можно так выразиться, характеристиками субъектов. А в конце страницы в слове «кровь» – первая «далет» окрашена зеленым, а в слове «трава» – красным. Черт побери, Давид Сеньор, преступник, словно издеваясь над теми, кто попытается раскрыть его тайну, то бишь, надо мной, фактически дает ключ, дает понять, что его «зрительный яд» не смертелен для дальтоников. И, кроме того, поскольку книга была передана сначала Ицхаку Лев Царфати, и вступительные слова книги обращены к нему, я сделал вывод, что, во-первых, Ицхак Лев Царфати страдал тем же недостатком, что и твой лаборант, – Розовски перевел взгляд на Габи, все еще сидевшего с опущенной головой. – И что Давид Сеньор, зная о недостатке старика, дает ему понять, что суть и тайна его книги заключается не в смысле выделенных им слов – во всей книге – а в сочетании использованных красок. Для чего он это сделал – не знаю. Не исключено, что, будучи, от природы наблюдательным человеком, Давид Сеньор мог обратить внимание на физиологический недостаток рабби Ицхака и впервые задуматься об особенностях цветового восприятия. А прислал он эту книгу сначала рабби Ицхаку потому, что убить хотел двух других. Поскольку Давид Сеньор уже знал, что на дальтоника – рабби Ицхака – его зрительный яд не подействует, он понимал, что книга беспрепятственно перейдет к двум другим – его врагам… вернее, тем, кого он считал своими врагами. Так и произошло.
– Ну, а как ты понял, что Габи дальтоник, – Гофман покосился на лаборанта. – Я вот только сейчас узнал об этом.
– Я тоже, – сказал Маркин. – Хотя и проработал с ним вместе почти полгода.
– В лаборатории он путал две папки, одна из которых была из зеленого пластика, а вторая из красного. Больше они не отличались друг от друга практически ничем внешне: ни толщиной, ни размерами. Я тогда отметил этот факт чисто механически.
– Но ведь он мог путать папки просто по рассеянности. Я, честно говоря, так и думал.
18
– Если не считать смерти Михаэля, – хмуро вставил Гофман.
– Да, верно, – Розовски растерянно потер переносицу. – Кажется, я иной раз становлюсь бестактным. Извини, Дуду, я не подумал.
Гофман молча махнул рукой.
– Итак, – Розовски возбужденно потер руки. – Начнем по порядку. Как ты знаешь, я отнесся к твоим подозрениям достаточно скептически. И черта с два ты убедил бы меня. Но кое-что в этой истории говорило о ее подлинности. Например, тот факт, что из трех раввинов умерли два, а третий – вернее, первый, Ицхак Лев Царфати – не умер. Почему? Высосанная из пальца и облеченная в форму легенды история присоединила бы его к остальным. Значит, здесь в основе лежало подлинное событие. Второй факт – смерть немецкого теософа. Тут тоже чувствовался дух подлинности… или тень подлинности. Детали, названия. Точная дата смерти. Да и времена были другие, не так легко было, я думаю, убедить тогдашнюю баварскую полицию в мистическом характере смерти богатого аристократа. И наконец, – Розовски нахмурился, – смерть молодого парня в твоем кабинете. Мгновенная остановка сердца, безо всяких признаков надвигающегося приступа. Что тоже наводило на размышления. При этом выясняется, что сама книга – подделка! Вернее – копия, – Розовски замолчал, прошелся по комнате, остановился у тумбочки с телефоном и сказал, указывая пальцем на старенький аппарат: – Вот. Я получил сообщение, натолкнувшее меня на верные рассуждения.
– Откуда? – настороженно спросил Гофман.
– Из Цфата. Да нет, ты не понял, – Натаниэль засмеялся. – Я же тебе говорил, что мама сейчас отдыхает у родственников в Цфате. Звонит каждый день и делится новостями. Слава Богу, что не успела позвонить, пока я тут валялся вечером… Ну так вот, она позвонила весьма взволнованная и сказала, что у сына соседки только что случился эпилептический припадок, хотя никто не подозревал у него эту болезнь. Он крутил юлу – большую, ярко раскрашенную. Раскрутил ее посильнее и уставился на вращающиеся круги. И вдруг – его начали бить судороги… Честно говоря, я не очень вслушиваюсь в мамины истории, да и на этот раз слушал вполуха. Только и подумал, что по этому принципу устроен тест для выявления скрытой эпилепсии… Нет, это тоже рассказала мама… Ну, неважно. Человек смотрит на вращающиеся разноцветные диски. Сочетание красок и скорость вращения вызывают неожиданную реакцию. И уже после того, как положил трубку, вспомнил о том, что в книге Давида Сеньора – «Сефер ха-Цваим» – слова окрашены в разные цвета. Отсюда и начались мои рассуждения. Так что – приношу свои извинения. Ты был прав, это преступление, причем – уникальное преступление, – сказал сыщик. – И, конечно, во всем этом нет никакой мистики… Помнишь, в жизнеописании Давида Сеньора нас с тобой удивили слова о том, что он «смешивал краски»? Мы с тобой решили, что Сеньор был художником, и очень тому удивились, не так ли? Но он не рисовал никаких изображений. Он исследовал цветовые сочетания, связь цветов с окружающим миром, цвета сфирот и прочего.
– «Сефер ха-Цваим», «Цветная книга»…
– «Книга красок», – поправил его Натаниэль. – Вот именно. Для чего ему все это было нужно, как ты думаешь?
– Откуда я могу знать…
Маркин, со все возраставшим недоумением слушавший этот разговор, наконец, не выдержал:
– Прости, Натан, могу я узнать, о чем, вообще, идет речь?
Натаниэль Розовски глубоко вздохнул.
– Да, лектор из меня никакой, – виновато сказал он. – Всегда начинаю с середины… Когда я долго о чем-то думаю, у меня появляется чувство, что все окружающие уже знают, в чем дело… Видишь ли, Алекс, Давид столкнулся с одной загадочной историей и попросил меня помочь с ней разобраться, – он вкратце пересказал помощнику, о чем идет речь. Нельзя сказать, чтобы Алексу стало понятнее, но он молча кивнул. Розовски продолжил свой рассказ:
– Итак: что происходило в Цфате? После того, как раввины Леви Бен-Ари, Ицхак Лев Царфати и Шимон Бар-Коэн единогласно осудили Давида Сеньора как лже-Мессию и последователя лже-Мессии Шабтая Цви, Давид решил отомстить им. Он давно занимался воздействием сочетания различных цветов на психику человека…
– Ты хочешь сказать…
– Я хочу сказать, что Давид Сеньор тщательнейшим образом изучал законы, позволяющие воздействовать на подсознание человека с помощью продуманной системы цветовых пятен, – Розовски подошел к столу и взял в руки таинственную книгу. – Собственно, нам все это тоже известно, и довольно давно. Знаешь, хрестоматийные истории с двадцать пятым кадром в кинофильме, которого мы не замечаем сознательно, но в подсознании фиксируем, так что при определенной последовательности можно вызвать заранее запланированную реакцию человека.
– А что это за двадцать пятый кадр? – спросил Алекс.
– Старая история, – сказал Давид Гофман. – Как известно, скорость движения ленты в киноаппарате – 24 кадра в секунду. При этой скорости глаз человека не фиксирует отдельных кадров, и возникает иллюзия движения. Если в обычный фильм, после каждых 24 кадров вклеить еще один – двадцать пятый – с изображением, например, айсберга, то люди, ничего не заметив, после киносеанса побегут пить горячий чай, чтобы согреться. Хотя, в действительности, дело может происходить жарким летом. Просто их подсознание зафиксировало образ ледяной глыбы. Понятно?
– Понятно.
– На этом строились попытки воздействовать на подсознание человека, минуя фильтры, установленные сознанием. Потом появились куда более тонкие разработки: все эти нашумевшие истории с зомбированием, кодированием подсознания, и так далее. Но в основе лежало все то же – 25 кадр киноленты.
– В самую точку! – воскликнул Натаниэль. – Это и была практическая каббала Давида Сеньора. Он ровно год писал эту книгу. Ее текст вполне бессмысленен. Но все эти цвета, в которые окрашены различные слова – эти слова, вернее, эти цвета, – имеют глубочайший смысл. Обрати внимание – он тщательнейшим образом раскрасил только некоторые слова в своей книге. Их сочетание вызывает у человека, который прочитает всю книгу, внезапную остановку сердца. Говоря современным языком, Давид Сеньор, с помощью этой книги, программировал подсознание своих читателей на смерть. И, чем бессмысленнее текст, тем прочнее оседали в подсознании сочетания и комбинации цветовых пятен из этой книги… Именно так Давид Сеньор, фактически, убил людей, которых считал своими врагами, и потому смертельно ненавидел – цфатских раввинов Леви Бен-Ари и Шимъона Бар-Коэна. Дочитав присланную Сеньором книгу, сначала Бен-Ари, а потом Бар-Коэн скончались…
– Очень красиво, – сказал после паузы профессор Гофман. – Но бездоказательно. Столь же бездоказательно, как и история с магическим проклятьем. И, кроме того, существуют, по меньшей мере, два человека, прочитавших эту книгу и оставшихся в живых. Во-первых, цфатский раввин Ицхак Лев Царфати. А во-вторых, – он перевел взгляд на лаборанта, – присутствующий здесь Габи Гольдберг.
Габи сидел, неестественно выпрямившись. Натаниэль ободряюще улыбнулся ему, и снова повернулся к Давиду Гофману.
– Видимо, Ицхак Лев Царфати и твой лаборант – а мой бывший стажер – обладают неким общим, причем совершенно не мистическим, свойством. И этим свойством не обладали остальные читатели книги… А что ты так волнуешься, Габи? В смерти Михаэля ты не виноват, успокойся. На вот, закури, – Розовски протянул Габи лежащую на столе пачку. – Кстати: я ведь просил «Данхилл» с ментолом, а ты привез обычный.
Габи вытаращил глаза.
– Я же просил с ментолом! – он повернулся к профессору, словно ища подтверждения, и в это время Натаниэль вытащил из-под диванной подушки вторую пачку сигарет. Точно такую же, как и первая. Только цвет одной пачки был красным, а другой – зеленым.
– Которая из них твоя? – спросил Розовски.
Габи оторопело смотрел на сигареты, потом неуверенно протянул руку, коснулся одной, другой.
– Н-не знаю, – наконец, выдавил он.
– Ну-ну, не расстраивайся ты так, – сказал Розовски. – В конце концов, дальтонизм – это еще не преступление, – и, повернувшись к Гофману, пояснил: – Наш Габи путает красный цвет с зеленым. Видишь, пачка обычного «Данхилла» отличается от «Данхилла» с ментолом только цветом. Рисунок, размер, форма – абсолютно одинаковы. А цвет – нет. Обычная пачка – ярко-красная, а пачка ментоловых – ярко-зеленая.
Давид, прищурившись, посмотрел на Розовски.
– А как ты объясняешь случай с рабби Ицхаком? Это не противоречит твоей теории?
– Ничуть, – Натаниэль продолжал улыбаться. – Я хочу еще раз обратить твое внимание на два момента, связанные с книгой и с Ицхаком Лев Царфати, – он раскрыл книгу на первой странице. – Прочти. Вот здесь и здесь.
Давид Гофман прочел вслух:
– «Ибо наказаны будут не те, кто проливает кровь сынов Адама на сочную траву, забывая, что кровь – это душа, но те, кто скрывает за бельмами учености истинное, незамутненное зрение…». – Ну и что?
– А теперь внизу страницы.
Гофман посмотрел вниз.
– Та же самая фраза, – сказал он. – Видимо, Давид Сеньор вкладывал в нее особый смысл.
– В ее окраску, – поправил Розовски. – Обрати внимание на то, что на странице, в этом тексте, выделены другими цветами четыре слова: два в конце и два в начале. Верно?
– Верно.
– В начале, как видишь, в слове «дам» («кровь») первая буква – «далет» – окрашена красным, а в слове «деше» («трава») та же первая «далет» – зеленая. То есть, в соответствии с цветовыми, если можно так выразиться, характеристиками субъектов. А в конце страницы в слове «кровь» – первая «далет» окрашена зеленым, а в слове «трава» – красным. Черт побери, Давид Сеньор, преступник, словно издеваясь над теми, кто попытается раскрыть его тайну, то бишь, надо мной, фактически дает ключ, дает понять, что его «зрительный яд» не смертелен для дальтоников. И, кроме того, поскольку книга была передана сначала Ицхаку Лев Царфати, и вступительные слова книги обращены к нему, я сделал вывод, что, во-первых, Ицхак Лев Царфати страдал тем же недостатком, что и твой лаборант, – Розовски перевел взгляд на Габи, все еще сидевшего с опущенной головой. – И что Давид Сеньор, зная о недостатке старика, дает ему понять, что суть и тайна его книги заключается не в смысле выделенных им слов – во всей книге – а в сочетании использованных красок. Для чего он это сделал – не знаю. Не исключено, что, будучи, от природы наблюдательным человеком, Давид Сеньор мог обратить внимание на физиологический недостаток рабби Ицхака и впервые задуматься об особенностях цветового восприятия. А прислал он эту книгу сначала рабби Ицхаку потому, что убить хотел двух других. Поскольку Давид Сеньор уже знал, что на дальтоника – рабби Ицхака – его зрительный яд не подействует, он понимал, что книга беспрепятственно перейдет к двум другим – его врагам… вернее, тем, кого он считал своими врагами. Так и произошло.
– Ну, а как ты понял, что Габи дальтоник, – Гофман покосился на лаборанта. – Я вот только сейчас узнал об этом.
– Я тоже, – сказал Маркин. – Хотя и проработал с ним вместе почти полгода.
– В лаборатории он путал две папки, одна из которых была из зеленого пластика, а вторая из красного. Больше они не отличались друг от друга практически ничем внешне: ни толщиной, ни размерами. Я тогда отметил этот факт чисто механически.
– Но ведь он мог путать папки просто по рассеянности. Я, честно говоря, так и думал.
18
Тишина, воцарившаяся в комнате, казалась странной. Натаниэль оборвал рассказ столь внезапно, что Давид Гофман почувствовал себя неловко. Он выжидательно посмотрел на сыщика, но ни продолжения рассказа, ни даже каких-то необязательных слов не последовало. Розовски полулежал в кресле и задумчиво глядел в потолок. Гофман чуть заметно пожал плечами, взглянул на Маркина. Алекс, видимо, тоже был несколько обескуражен. Хотя рассказ Натаниэля ему показался занимательным и, возможно, даже убедительным. Единственное, чего он не понимал – зачем шеф вызвал его. Оставалось предположить, что Натаниэлю просто хотелось обеспечить себя доброжелательными слушателями. Алекс улыбнулся, чуть насмешливо: вот уж не ожидал такого тщеславия от Розовски, – перевел взгляд на Габи, словно приглашая его посмеяться вместе. Но улыбка тотчас застыла, едва он взглянул на лаборанта.
Габи Гольдберг, в отличие от Натаниэля, сидел в своем кресле согнувшись. Пальцы рук были крепко сцеплены, голова опущена. Так же, как сыщик, он молчал и, похоже, тоже не имел желания нарушать тишину. – Хорошо, – сказал инспектор. – Позвони завтра. Постараюсь узнать.
Пауза явно затянулась. Гофман вздохнул, поднялся со своего места.
– Н-ну ладно, – он взглянул на часы. – О, уже поздно… Я, пожалуй, пойду.
– Что? – Натаниэль удивленно посмотрел на Гофмана, словно только что проснулся. – А… Да, конечно. То есть, – он улыбнулся, – я хочу сказать, еще не так поздно, и…
– Нет-нет, мне пора. Габи, – он повернулся к лаборанту, – ты идешь?
– Я? Да… – Габи тоже поднялся. – Да, мне тоже пора… – он закашлялся.
– Габи? – Натаниэль прищурился, по-прежнему полулежа на диване. – Разве ты не собираешься мне рассказать кое-что?
– Я?… Но…
– Ты задержишься, Габи, – твердо сказал Розовски, поднимаясь, наконец, с дивана. Полусонное выражение слетело с его лица, оно стало жестким и холодным. – Это мой совет, – он повернулся к Гофману и улыбнулся: – Ну что, тебя удовлетворила моя разгадка истории с книгой?
Гофман задумался.
– Еще не знаю, – честно признался он. – Во всяком случае, в твоих рассуждениях присутствовало некое изящество. А это уже кое-что. Правильная теория всегда эстетична.
Розовски рассмеялся.
– В таком случае, – сказал он, – моя теория неверна.
– Почему?
– Уголовщина не бывает эстетичной. Даже столь необычная, как эта.
– Да, ты прав. А… – Давид Гофман хотел было обратиться к Габи, но передумал. – Хорошо, Натан, я пойду. Спокойной ночи. До свидания, Алекс.
– Спокойной ночи, Давид. Привет Лее.
Когда за профессором закрылась дверь, Натаниэль вновь обратился к Габи.
– Н-ну? – сухо сказал он. – Ты садись, Габи, садись.
Лаборант медленно вернулся к своему месту и сел. Движения его были неверными и замедленными. На Розовски он смотрел с ужасом. Маркин, подчиняясь еле заметному жесту Натаниэля, пересел на стул, стоявший ближе к входной двери.
– Итак, – сказал Натаниэль, усаживаясь напротив лаборанта, – начнешь ты? Или мне подсказать тебе кое-что?
Габи молчал.
– Что ж, – хмуро сказал Розовски, – я помогу тебе. Спасибо Давиду, я его должник. Если бы не подкинутая им загадка книги Давида Сеньора, я бы никогда не обратил внимания на… Впрочем, давай-ка разберемся по порядку, – сказал он. – Назову несколько пунктов условной линии. Пункт первый: пачка сигарет, забытая на вилле Розенфельда в Кесарии. Пункт второй: звонок в наше агентство некоей Галины Соколовой – в мое отсутствие. Пункт третий: улица Рамбам, кафе. Пункт четвертый… – он замолчал. – Может быть, хватит, Габи? Ты все вспомнил? Ты не хочешь продолжить мой рассказ?
Габи молча покачал головой.
– Ну-ну… – Натаниэль вздохнул. – Жаль, я ведь могу ошибиться. Впрочем, ладно. Дама назвалась Галиной Соколовой, женой Ари Розенфельда. А произошло это в мае. В конце мая. По твоим же словам. Так?
– Так… – буркнул Габи. Его щеки покрылось красными пятнами – не столько от смущения, сколько от досады.
– Она заявила о том, что подозревает мужа в изменах и просит проследить за ним – по субботам, которые тот проводит в одиночестве, на вилле, в Кесарии, – невозмутимо продолжал Натаниэль. – Я ничего не перепутал, Габи?
– Нет, – хмуро ответил тот. – Все верно.
– Замечательно. Ты предложил ей прийти в агентство, она отказалась, предложила прислать по почте фотографию мужа и чек. Но этого не случилось. Она больше не объявилась, и ты забыл об этой истории. Так?
– Так, – подтвердил бывший стажер.
Розовски некоторое время молча смотрел на него, словно ожидая продолжения. Продолжения не последовало.
– Н-да… Увы, Габи, это не так.
– Что? Почему ты так думаешь? – похоже было, что стажер рассердился не на шутку. Румянец его стал ярче, глаза горели праведным гневом.
– Ну-ну, Габи, ну-ну, – Розовски невесело улыбнулся. – Ты не знаешь, что кроме компьютерной информации у нас всегда существует аудиоинформация. С давних пор все телефонные разговоры фиксируются на кассету, и Офра добросовестно складывает их в сейф. Ты ведь не знал этого, Габи? – участливо спросил Натаниэль. – Иначе ты бы непременно стер не только файлы в компьютере, но и кассету, правда? Увы, я не удосужился сообщить тебе об этом нашем правиле. Просто забыл, честно говоря, без всяких задних мыслей.
– Так ты знал… – прошептал Габи. В глазах его вновь промелькнул страх.
– Скажем так: узнал, но не сразу. Честно говоря, ничего не знал до позавчерашнего вечера, – ответил Розовски.
– Ну и что? – вмешался Алекс. – Ну, решил подработать. Проследить за этим типом, получить деньги. Не очень красиво, конечно, но, я думаю, это не преступление.
– Дело не в желании подработать, – возразил Розовски. – Хотя и это было не слишком порядочно. Сколько времени и когда именно ты следил за Ари Розенфельдом?
– Три недели, – буркнул Габи. – Каждую субботу. С 15 мая по 6 июня.
– И что же он делал там, на вилле?
– Ничего особенного. Сидел у окна, что-то писал.
– И ты сообщил клиентке…
– …Что ее подозрения беспочвенны. Да, именно так.
– И это все?
Габи не ответил.
– Габи, – сказал Розовски. – Я думаю, ты уже понимаешь, что я знаю все – или почти все. Расскажи сам.
Габи продолжал молчать. По его лицу было видно, что он никак не мог выбрать верную линию поведения. Видимо, превращение Натаниэля из рассказчика, забавляющего гостей занимательными сказками, в холодного всезнающего следователя произошло слишком быстро, он не успел сориентироваться.
Розовски и Маркин ждали. Натаниэль смотрел в сторону, Алекс не мог оторвать взгляда от бывшего сослуживца. Наконец, Гольдберг решился.
– В общем, дальше было так, – тихо сказал он. – Три недели назад мне неожиданно позвонил один человек.
– Домой?
– Да. Сказал, что должен со мной встретиться, что у него ко мне есть деловое предложение. Я спросил, откуда у него номер моего телефона. Он ответил, что телефон ему дала… – Габи запнулся.
– Женщина, называвшая себя Галиной Соколовой, – подсказал Розовски.
Габи кивнул.
– Продолжай. Ты, очевидно, подумал, что это новый клиент. Твой личный клиент.
– Да, я решил, что дама порекомендовала меня кому-то из своих знакомых. Я предложил встретиться.
– Где?
– В кафе, на улице Рамбам.
– Человек был тебе незнаком?
– В том-то и дело, что это оказался Ари Розенфельд.
Теперь уже и Маркин слушал с неослабевающим интересом. Хотя ему все еще не очень понятна была связь между средневековой историей Давида Сеньора и событиями последних месяцев.
– Розенфельд сообщил мне, что знает о слежке со слов жены, – теперь, решив рассказать все – или почти все – Габи внезапно успокоился. Голос его стал ровным, почти без интонаций. – И что у него ко мне есть деловое предложение. Я подумал, что речь опять пойдет о слежке за кем-то. Мне даже стало смешно, на какое-то мгновение: я подумал, что он хочет теперь проследить за женой – в отместку. Но… – Гольдберг замолчал и снова опустил голову.
– Но?
– Речь шла о совсем другом.
– О чем же?
– Об убийстве, – вполголоса пояснил Габи. – Или о самоубийстве. Словом, он показал мне страховой полис.
– Минутку! – Розовски остановил Гольдберга, быстрыми шагами прошел в свой кабинет и тут же вернулся с листом бумаги. – Этот? – спросил он.
Габи взял в руки документ, пробежал глазами, кивнул.
– Именно. Ари… в общем, этот человек… он сказал, что очень болен, что жить ему осталось недолго. Рак или что-то в этом роде. Врачи гарантируют максимум два месяца. И что он хочет обеспечить жену. Какая разница – двумя месяцами раньше, двумя месяцами позже. Он просит меня помочь ему в этом.
– То есть, убить?
Габи поежился. Ему не нравилось это слово, ему не нравилось чувствовать себя преступником, он не желал считаться убийцей. Все это можно было прочесть на его побледневшем лице.
– И ты согласился, – Розовски досадливо покачал головой. – Габи, Габи…
– Но это же не было убийством! – Гольдберг упрямо наклонил коротко стриженую голову. – Я просто хотел помочь человеку. В конце концов, некоторые врачи практикуют эвтаназию…
– Эвтаназию? – Розовски фыркнул. – Это выстрел в висок ты называешь эвтаназией?
– Ну, не совсем, конечно, но…
– К тому же – тридцать тысяч? – насмешливо спросил Натаниэль.
– Откуда ты знаешь?
– Накануне смерти Розенфельд снял со своего счета именно такую сумму.
– Погоди, – Алекс изумленно смотрел то на одного, то на другого. – Значит, это сам Розенфельд организовал собственную смерть?
Розовски отрицательно качнул головой.
– Вовсе нет, – ответил он. – Это Габи так думал. До определенного момента…
– Я хотел… – начал было бывший стажер.
– Помолчи, – поморщился Розовски. – Дальше я знаю. Ты пришел к вилле, выстрелил в человека… Я хочу знать: кем был тот, кто заключил с тобой эту чертову сделку – там, в кафе на Рамбам? Ты знаешь его?
– Нет, я его больше не видел.
Розовски протянул Габи еще один листок, с карандашным наброском.
– Этот?
Габи переводил испуганный взгляд с рисунка на сосредоточенное лицо детектива.
– Этот? – Розовски повысил голос.
– Да, этот.
– Чей это портрет? – спросил Алекс, не отходя от двери. – Покажи, мне не видно… И откуда он у тебя?
– Портрет Шмуэля Бройдера, – ответил Натаниэль. – Мне его вчера нарисовал один знакомый художник с улицы Рамбам. По памяти. На, смотри, – он передал рисунок Маркину.
– Почему именно его?
– Я попросил нарисовать человека, с которым он однажды видел нашего Габи. За несколько дней до смерти Розенфельда… Ты помнишь – Баренбойм видел Шмулика в Кесарии, выходящим из дверей виллы Розенфельда? – спросил Розовски у Маркина. – Зеев решил, что они приятели. На самом-то деле, Розенфельда тогда вообще не было в Израиле. А Бройдер изображал его для нашего незадачливого сыщика. Чтобы при следующем разговоре – том самом, главном, Габи принял всю историю за чистую монету. И просчитались они, пожалуй, только в одном. Габи – не профессиональный убийца. Он не мог преодолеть чувства болезненного любопытства – взглянуть на дело рук своих. Верно? – спросил Розовски у Гольдберга.
– Да. Я вошел в кабинет… после выстрела… – Гольдберг запнулся, проглотил слюну. – Там… там лежал совсем другой человек… Не тот, с которым я встречался… Это было шоком, Розовски!
– Еще бы, – Натаниэль кивнул. – Мгновенно превратиться из чуть романтичного помощника рыцаря-мужа в убийцу неизвестного человека. И тогда ты решил инсценировать самоубийство?
Габи кивнул.
– Мне больше ничего не пришло в голову. В сейфе лежал револьвер. Точно такой же, как тот, который мне вручил Бройдер – в кафе. Я вышел в сад, выстрелил из него в землю, потом вернулся и положил под руку убитому. Хорошо, что это были револьверы – гильзы остались в барабане, не пришлось искать, как было бы в случае с пистолетом…
– Но ведь экспертиза могла бы определить, что стреляли из другого револьвера.
В голосе Гольдберга появилась легкая насмешка, когда он ответил:
– Экспертиза? Не ты ли учил меня не доверять экспертам, поскольку те слишком субъективны и самоуверены. Револьвер той же системы и того же калибра, пуля деформирована, стреляная гильза в барабане… Какая экспертиза, Натан? Любой эксперт будет загипнотизирован уликами.
– Ученичек… – Розовски криво усмехнулся. – Говоришь так, будто я должен гордиться твоими способностями. Но он прав, – Натаниэль повернулся к Маркину. – Единственным проколом оказалась левая рука. Наш друг не знал, что Розенфельд был левшой.
– Естественно. Я же видел его впервые в жизни…
– А второй револьвер?
– Унес с собой.
– Та-ак… – Розовски подошел к столику, помедлил немного, потом налил коньяку в пустую рюмку. Протянул рюмку Габи. Тот молча выпил.
– Тебя шантажировали? – спросил Натаниэль холодно.
Гольдберг кивнул.
– Рассказывай.
– Через три дня после…
– После убийства, – прежним холодным тоном подсказал Натаниэль.
– Да. Она позвонила снова.
– Галина Соколова?
– Да. Она… – Габи замолчал. – Дай мне еще коньяку, – попросил он.
– Наливай сколько хочешь, – равнодушно разрешил Натаниэль. – Но, будь добр, продолжай рассказ. И, пожалуйста, без этих эмоциональных пауз. Они выглядят неестественно.
Гольдберг выпил одну за другой две рюмки коньяка.
– Хорошо, – ответил он. – Дальше. Она заявила, что теперь я должен получить деньги.
– Тридцать тысяч?
– Пятьдесят, – поправил Габи. Он даже позволил себе слегка улыбнуться, видимо, алкоголь оказал на него успокаивающее действие. – При условии, что я выполню еще одно поручение.
Габи Гольдберг, в отличие от Натаниэля, сидел в своем кресле согнувшись. Пальцы рук были крепко сцеплены, голова опущена. Так же, как сыщик, он молчал и, похоже, тоже не имел желания нарушать тишину. – Хорошо, – сказал инспектор. – Позвони завтра. Постараюсь узнать.
Пауза явно затянулась. Гофман вздохнул, поднялся со своего места.
– Н-ну ладно, – он взглянул на часы. – О, уже поздно… Я, пожалуй, пойду.
– Что? – Натаниэль удивленно посмотрел на Гофмана, словно только что проснулся. – А… Да, конечно. То есть, – он улыбнулся, – я хочу сказать, еще не так поздно, и…
– Нет-нет, мне пора. Габи, – он повернулся к лаборанту, – ты идешь?
– Я? Да… – Габи тоже поднялся. – Да, мне тоже пора… – он закашлялся.
– Габи? – Натаниэль прищурился, по-прежнему полулежа на диване. – Разве ты не собираешься мне рассказать кое-что?
– Я?… Но…
– Ты задержишься, Габи, – твердо сказал Розовски, поднимаясь, наконец, с дивана. Полусонное выражение слетело с его лица, оно стало жестким и холодным. – Это мой совет, – он повернулся к Гофману и улыбнулся: – Ну что, тебя удовлетворила моя разгадка истории с книгой?
Гофман задумался.
– Еще не знаю, – честно признался он. – Во всяком случае, в твоих рассуждениях присутствовало некое изящество. А это уже кое-что. Правильная теория всегда эстетична.
Розовски рассмеялся.
– В таком случае, – сказал он, – моя теория неверна.
– Почему?
– Уголовщина не бывает эстетичной. Даже столь необычная, как эта.
– Да, ты прав. А… – Давид Гофман хотел было обратиться к Габи, но передумал. – Хорошо, Натан, я пойду. Спокойной ночи. До свидания, Алекс.
– Спокойной ночи, Давид. Привет Лее.
Когда за профессором закрылась дверь, Натаниэль вновь обратился к Габи.
– Н-ну? – сухо сказал он. – Ты садись, Габи, садись.
Лаборант медленно вернулся к своему месту и сел. Движения его были неверными и замедленными. На Розовски он смотрел с ужасом. Маркин, подчиняясь еле заметному жесту Натаниэля, пересел на стул, стоявший ближе к входной двери.
– Итак, – сказал Натаниэль, усаживаясь напротив лаборанта, – начнешь ты? Или мне подсказать тебе кое-что?
Габи молчал.
– Что ж, – хмуро сказал Розовски, – я помогу тебе. Спасибо Давиду, я его должник. Если бы не подкинутая им загадка книги Давида Сеньора, я бы никогда не обратил внимания на… Впрочем, давай-ка разберемся по порядку, – сказал он. – Назову несколько пунктов условной линии. Пункт первый: пачка сигарет, забытая на вилле Розенфельда в Кесарии. Пункт второй: звонок в наше агентство некоей Галины Соколовой – в мое отсутствие. Пункт третий: улица Рамбам, кафе. Пункт четвертый… – он замолчал. – Может быть, хватит, Габи? Ты все вспомнил? Ты не хочешь продолжить мой рассказ?
Габи молча покачал головой.
– Ну-ну… – Натаниэль вздохнул. – Жаль, я ведь могу ошибиться. Впрочем, ладно. Дама назвалась Галиной Соколовой, женой Ари Розенфельда. А произошло это в мае. В конце мая. По твоим же словам. Так?
– Так… – буркнул Габи. Его щеки покрылось красными пятнами – не столько от смущения, сколько от досады.
– Она заявила о том, что подозревает мужа в изменах и просит проследить за ним – по субботам, которые тот проводит в одиночестве, на вилле, в Кесарии, – невозмутимо продолжал Натаниэль. – Я ничего не перепутал, Габи?
– Нет, – хмуро ответил тот. – Все верно.
– Замечательно. Ты предложил ей прийти в агентство, она отказалась, предложила прислать по почте фотографию мужа и чек. Но этого не случилось. Она больше не объявилась, и ты забыл об этой истории. Так?
– Так, – подтвердил бывший стажер.
Розовски некоторое время молча смотрел на него, словно ожидая продолжения. Продолжения не последовало.
– Н-да… Увы, Габи, это не так.
– Что? Почему ты так думаешь? – похоже было, что стажер рассердился не на шутку. Румянец его стал ярче, глаза горели праведным гневом.
– Ну-ну, Габи, ну-ну, – Розовски невесело улыбнулся. – Ты не знаешь, что кроме компьютерной информации у нас всегда существует аудиоинформация. С давних пор все телефонные разговоры фиксируются на кассету, и Офра добросовестно складывает их в сейф. Ты ведь не знал этого, Габи? – участливо спросил Натаниэль. – Иначе ты бы непременно стер не только файлы в компьютере, но и кассету, правда? Увы, я не удосужился сообщить тебе об этом нашем правиле. Просто забыл, честно говоря, без всяких задних мыслей.
– Так ты знал… – прошептал Габи. В глазах его вновь промелькнул страх.
– Скажем так: узнал, но не сразу. Честно говоря, ничего не знал до позавчерашнего вечера, – ответил Розовски.
– Ну и что? – вмешался Алекс. – Ну, решил подработать. Проследить за этим типом, получить деньги. Не очень красиво, конечно, но, я думаю, это не преступление.
– Дело не в желании подработать, – возразил Розовски. – Хотя и это было не слишком порядочно. Сколько времени и когда именно ты следил за Ари Розенфельдом?
– Три недели, – буркнул Габи. – Каждую субботу. С 15 мая по 6 июня.
– И что же он делал там, на вилле?
– Ничего особенного. Сидел у окна, что-то писал.
– И ты сообщил клиентке…
– …Что ее подозрения беспочвенны. Да, именно так.
– И это все?
Габи не ответил.
– Габи, – сказал Розовски. – Я думаю, ты уже понимаешь, что я знаю все – или почти все. Расскажи сам.
Габи продолжал молчать. По его лицу было видно, что он никак не мог выбрать верную линию поведения. Видимо, превращение Натаниэля из рассказчика, забавляющего гостей занимательными сказками, в холодного всезнающего следователя произошло слишком быстро, он не успел сориентироваться.
Розовски и Маркин ждали. Натаниэль смотрел в сторону, Алекс не мог оторвать взгляда от бывшего сослуживца. Наконец, Гольдберг решился.
– В общем, дальше было так, – тихо сказал он. – Три недели назад мне неожиданно позвонил один человек.
– Домой?
– Да. Сказал, что должен со мной встретиться, что у него ко мне есть деловое предложение. Я спросил, откуда у него номер моего телефона. Он ответил, что телефон ему дала… – Габи запнулся.
– Женщина, называвшая себя Галиной Соколовой, – подсказал Розовски.
Габи кивнул.
– Продолжай. Ты, очевидно, подумал, что это новый клиент. Твой личный клиент.
– Да, я решил, что дама порекомендовала меня кому-то из своих знакомых. Я предложил встретиться.
– Где?
– В кафе, на улице Рамбам.
– Человек был тебе незнаком?
– В том-то и дело, что это оказался Ари Розенфельд.
Теперь уже и Маркин слушал с неослабевающим интересом. Хотя ему все еще не очень понятна была связь между средневековой историей Давида Сеньора и событиями последних месяцев.
– Розенфельд сообщил мне, что знает о слежке со слов жены, – теперь, решив рассказать все – или почти все – Габи внезапно успокоился. Голос его стал ровным, почти без интонаций. – И что у него ко мне есть деловое предложение. Я подумал, что речь опять пойдет о слежке за кем-то. Мне даже стало смешно, на какое-то мгновение: я подумал, что он хочет теперь проследить за женой – в отместку. Но… – Гольдберг замолчал и снова опустил голову.
– Но?
– Речь шла о совсем другом.
– О чем же?
– Об убийстве, – вполголоса пояснил Габи. – Или о самоубийстве. Словом, он показал мне страховой полис.
– Минутку! – Розовски остановил Гольдберга, быстрыми шагами прошел в свой кабинет и тут же вернулся с листом бумаги. – Этот? – спросил он.
Габи взял в руки документ, пробежал глазами, кивнул.
– Именно. Ари… в общем, этот человек… он сказал, что очень болен, что жить ему осталось недолго. Рак или что-то в этом роде. Врачи гарантируют максимум два месяца. И что он хочет обеспечить жену. Какая разница – двумя месяцами раньше, двумя месяцами позже. Он просит меня помочь ему в этом.
– То есть, убить?
Габи поежился. Ему не нравилось это слово, ему не нравилось чувствовать себя преступником, он не желал считаться убийцей. Все это можно было прочесть на его побледневшем лице.
– И ты согласился, – Розовски досадливо покачал головой. – Габи, Габи…
– Но это же не было убийством! – Гольдберг упрямо наклонил коротко стриженую голову. – Я просто хотел помочь человеку. В конце концов, некоторые врачи практикуют эвтаназию…
– Эвтаназию? – Розовски фыркнул. – Это выстрел в висок ты называешь эвтаназией?
– Ну, не совсем, конечно, но…
– К тому же – тридцать тысяч? – насмешливо спросил Натаниэль.
– Откуда ты знаешь?
– Накануне смерти Розенфельд снял со своего счета именно такую сумму.
– Погоди, – Алекс изумленно смотрел то на одного, то на другого. – Значит, это сам Розенфельд организовал собственную смерть?
Розовски отрицательно качнул головой.
– Вовсе нет, – ответил он. – Это Габи так думал. До определенного момента…
– Я хотел… – начал было бывший стажер.
– Помолчи, – поморщился Розовски. – Дальше я знаю. Ты пришел к вилле, выстрелил в человека… Я хочу знать: кем был тот, кто заключил с тобой эту чертову сделку – там, в кафе на Рамбам? Ты знаешь его?
– Нет, я его больше не видел.
Розовски протянул Габи еще один листок, с карандашным наброском.
– Этот?
Габи переводил испуганный взгляд с рисунка на сосредоточенное лицо детектива.
– Этот? – Розовски повысил голос.
– Да, этот.
– Чей это портрет? – спросил Алекс, не отходя от двери. – Покажи, мне не видно… И откуда он у тебя?
– Портрет Шмуэля Бройдера, – ответил Натаниэль. – Мне его вчера нарисовал один знакомый художник с улицы Рамбам. По памяти. На, смотри, – он передал рисунок Маркину.
– Почему именно его?
– Я попросил нарисовать человека, с которым он однажды видел нашего Габи. За несколько дней до смерти Розенфельда… Ты помнишь – Баренбойм видел Шмулика в Кесарии, выходящим из дверей виллы Розенфельда? – спросил Розовски у Маркина. – Зеев решил, что они приятели. На самом-то деле, Розенфельда тогда вообще не было в Израиле. А Бройдер изображал его для нашего незадачливого сыщика. Чтобы при следующем разговоре – том самом, главном, Габи принял всю историю за чистую монету. И просчитались они, пожалуй, только в одном. Габи – не профессиональный убийца. Он не мог преодолеть чувства болезненного любопытства – взглянуть на дело рук своих. Верно? – спросил Розовски у Гольдберга.
– Да. Я вошел в кабинет… после выстрела… – Гольдберг запнулся, проглотил слюну. – Там… там лежал совсем другой человек… Не тот, с которым я встречался… Это было шоком, Розовски!
– Еще бы, – Натаниэль кивнул. – Мгновенно превратиться из чуть романтичного помощника рыцаря-мужа в убийцу неизвестного человека. И тогда ты решил инсценировать самоубийство?
Габи кивнул.
– Мне больше ничего не пришло в голову. В сейфе лежал револьвер. Точно такой же, как тот, который мне вручил Бройдер – в кафе. Я вышел в сад, выстрелил из него в землю, потом вернулся и положил под руку убитому. Хорошо, что это были револьверы – гильзы остались в барабане, не пришлось искать, как было бы в случае с пистолетом…
– Но ведь экспертиза могла бы определить, что стреляли из другого револьвера.
В голосе Гольдберга появилась легкая насмешка, когда он ответил:
– Экспертиза? Не ты ли учил меня не доверять экспертам, поскольку те слишком субъективны и самоуверены. Револьвер той же системы и того же калибра, пуля деформирована, стреляная гильза в барабане… Какая экспертиза, Натан? Любой эксперт будет загипнотизирован уликами.
– Ученичек… – Розовски криво усмехнулся. – Говоришь так, будто я должен гордиться твоими способностями. Но он прав, – Натаниэль повернулся к Маркину. – Единственным проколом оказалась левая рука. Наш друг не знал, что Розенфельд был левшой.
– Естественно. Я же видел его впервые в жизни…
– А второй револьвер?
– Унес с собой.
– Та-ак… – Розовски подошел к столику, помедлил немного, потом налил коньяку в пустую рюмку. Протянул рюмку Габи. Тот молча выпил.
– Тебя шантажировали? – спросил Натаниэль холодно.
Гольдберг кивнул.
– Рассказывай.
– Через три дня после…
– После убийства, – прежним холодным тоном подсказал Натаниэль.
– Да. Она позвонила снова.
– Галина Соколова?
– Да. Она… – Габи замолчал. – Дай мне еще коньяку, – попросил он.
– Наливай сколько хочешь, – равнодушно разрешил Натаниэль. – Но, будь добр, продолжай рассказ. И, пожалуйста, без этих эмоциональных пауз. Они выглядят неестественно.
Гольдберг выпил одну за другой две рюмки коньяка.
– Хорошо, – ответил он. – Дальше. Она заявила, что теперь я должен получить деньги.
– Тридцать тысяч?
– Пятьдесят, – поправил Габи. Он даже позволил себе слегка улыбнуться, видимо, алкоголь оказал на него успокаивающее действие. – При условии, что я выполню еще одно поручение.