Страница:
– Что ж, это серьезно, – сказал Розовски. – Правда, время не совпадает.
– Это мы еще проверим, – ответил Ронен Алон. – Портье мог ошибиться в определении времени. Да он, по-моему, и не смотрел на часы. Так, ответил наугад. Ты же сам помнишь, какой там сумасшедший дом.
– Это верно. Все же, я не исключал бы и других версий.
– Я и не исключаю. Просто в эту версию все укладывается. Даже странное поведение Розенфельда перед убийством. Он совершенно естественно реагировал на появление в комнате хорошо знакомого ему человека.
– Притянуто за уши, – сказал Розовски. – Совершенно естественно ждал, пока ему выстрелят в висок.
– Н-не знаю, – с сомнением в голосе сказал Ронен. – Может быть, Моше и ни при чем. Но у него одного, пожалуй, есть серьезный мотив. После смерти Розенфельда он становится единоличным хозяином «Интера».
– Что ж, это аргумент.
– Как думаешь, зачем я тебе все это рассказываю?
– По дружбе, – ответил Натаниэль. – По доброй старой дружбе, разве нет?
– Нет. Просто надеюсь, что и ты поделишься со мной информацией. Например: чего от тебя хотела Галина Соколова.
– Я не успел с ней поговорить. Честное слово. Спасибо, что не забываешь.
– Это последний раз, – сказал инспектор Алон и дал отбой.
– Так это не автодорожное происшествие? – спросил Маркин. – С Шмуликом? А в чем связь с убийством Розенфельда и его жены?
– Экспертиза установила, что Соколова и Бройдер – вернее, Бройдер и Соколова – убиты из одного и того же револьвера. Револьвер принадлежал вице-президенту компании «Интер» Моше Левински, – сказал Розовски. – И, кстати говоря, у него был серьезный мотив. Он стал президентом компании.
– Допустим, – сказал Маркин. – Но зачем, в таком случае, ему нужно было убивать Соколову?
– Может быть, она казалась ему лишним свидетелем, – неуверенно произнес Розовски. – Хотя… Ты прав, здесь имеются серьезные нестыковки. Думаю, мне придется встретиться с ним не позже, чем завтра. А теперь, – взял со стола листок, – возьми-ка и почитай вот это.
– Что это?
– Письмо Розенфельда жене. Я позаимствовал его сегодня в номере Соколовой.
– И инспектор Алон позволил?
– Что ему оставалось делать? Он же не читает по-русски, – Розовски улыбнулся. – Кажется, я забыл его поставить в известность. Ты читай, я прочел по дороге.
Маркин углубился в чтение.
– Ты обратил внимание – из письма Розенфельда можно сделать вывод, что он догадывался о своей близкой гибели. Вот тут: «Если же нам не удастся встретиться, ты должна обратиться к моему адвокату. Помнишь, я знакомил писал тебе о ним – Цви Грузенберг. Не пугайся, пожалуйста, но в жизни бывает всякое. Не хочу, чтобы ты вдруг оказалась на нищенских репатриантских подачках…». – прочитал Маркин. – Конечно, два миллиона шекелей – это не репатриантское пособие.
– Я обратил внимание не только на это, – сказал Розовски, усаживаясь в кресло и допивая остывший кофе. – Я обратил внимание и на общий тон письма. Так, мне кажется, пишут, когда собираются расстаться с жизнью. Типичное письмо самоубийцы любимой женщине. Меланхолия, комплекс вины и так далее. Как ты считаешь?
Маркин кивнул.
– Конечно, похоже, но мы-то имеем дело не с самоубийством, а с убийством. К самоубийству такое письмо – в самый раз.
– С тремя убийствами, – поправил Розовски.
– Что?
– Мы имеем дело с тремя убийствами. Не с одним.
– Ну, два следующих, как мне кажется, связаны с первым. Разберемся с ним, остальные сами раскроются.
– Может быть, может быть, – задумчиво сказал Розовски. – Правда, я не слышал еще о самораскрываемых убийствах. Это, извини, уже из категории фантастики. Ладно, вернемся к письму Розенфельда.
– Мне кажется, что это, скорее всего, письмо человека, почувствовавшего смертельную опасность. Видимо, он догадывался, что кое-кто решил устранить его. И знал, по какой причине, – Маркин снова перечитал письмо. – Точно, он знал организатора убийства.
– Есть у меня одно безумное предположение. Как говаривал великий физик Нильс Бор, перед нами безумная теория. Вопрос в том, достаточно ли она безумна, чтобы быть достоверной, – задумчиво произнес Розовски.
– Говоришь парадоксами, – заметил Маркин.
– Вся наша жизнь – один сплошной парадокс, – усмехнулся Розовски. – Ну что, – он недовольно посмотрел на молчащий телефон, – будут они звонить или нет? Завтра тяжелый день, я хочу хоть немного отдохнуть.
– Сегодня тоже был тяжелый день.
– Сегодня сумасшедший, – поправил Натаниэль. – А завтра – тяжелый. Есть разница. Спасибо тебе, информация очень важная. Кстати, сходи-ка завтра к вдове Бройдера еще раз. Может быть, она вспомнит еще что-нибудь. Поинтересуйся у нее, не встречался ли Шмуэль с кем-нибудь из бывшего Союза. В течение… ну, скажем, последнего месяца. Хорошо?
– Сделаю, – сказал Маркин. – Если мы продолжим расследование. А безумное предположение ты мне не выскажешь?
– Выскажу, выскажу, – устало сказал Розовски. – Только не сегодня. Мне нужно еще кое-что проверить. Понимаешь, – он тоже поднялся из кресла, – у меня возникло ощущение, что картина убийства Розенфельда выглядит столь странно потому, что кто-то как бы наложил одну картину на другую.
– Что ты имеешь в виду?
– Словно в одной картине присутствуют детали из другой. Знаешь… – Натаниэль поискал удачное сравнение. – Это как испорченный фотокадр. Фотограф забыл перевести пленку, и два снимка наложились один на другой.
– А… – начал было Алекс, но тут раздался телефонный звонок. Розовски нажал кнопку записи автоответчика и снял трубку: – Слушаю.
– Это Амос, привет тебе еще раз.
– Привет.
– Знаешь, я все передал Нахшону, – голос шефа детективной службы страховой компании звучал чуть виновато.
– И что?
– Ну, в общем, те десять тысяч, которые ты получил утром в качестве аванса, можешь оставить себе. Расследование продолжать не нужно.
– Понятно, – сказал Розовски, как показалось Маркину, очень расстроено. – Жаль, конечно, но ничего не поделаешь. Спасибо, что позвонил.
– Да ладно, чего там, – сказал Амос. – Извини, мне неловко, но, сам понимаешь. Какой смысл тратить пятьдесят тысяч, если все решилось само собой?
– Да, все решилось само собой, – повторил Натаниэль. – А как же насчет того, что вам нужно торжество справедливости? А не подтасованные факты?
– Н-ну… Нахшон думает, что полиция, все-таки, имеет больше возможностей раскрыть это дело. Так что… В общем, извини. На их месте я бы так не поступил. Но – я человек маленький.
– Да. Спасибо, Амос.
Розовски положил трубку.
Часть вторая Книга Давида Сеньора
1
2
– Это мы еще проверим, – ответил Ронен Алон. – Портье мог ошибиться в определении времени. Да он, по-моему, и не смотрел на часы. Так, ответил наугад. Ты же сам помнишь, какой там сумасшедший дом.
– Это верно. Все же, я не исключал бы и других версий.
– Я и не исключаю. Просто в эту версию все укладывается. Даже странное поведение Розенфельда перед убийством. Он совершенно естественно реагировал на появление в комнате хорошо знакомого ему человека.
– Притянуто за уши, – сказал Розовски. – Совершенно естественно ждал, пока ему выстрелят в висок.
– Н-не знаю, – с сомнением в голосе сказал Ронен. – Может быть, Моше и ни при чем. Но у него одного, пожалуй, есть серьезный мотив. После смерти Розенфельда он становится единоличным хозяином «Интера».
– Что ж, это аргумент.
– Как думаешь, зачем я тебе все это рассказываю?
– По дружбе, – ответил Натаниэль. – По доброй старой дружбе, разве нет?
– Нет. Просто надеюсь, что и ты поделишься со мной информацией. Например: чего от тебя хотела Галина Соколова.
– Я не успел с ней поговорить. Честное слово. Спасибо, что не забываешь.
– Это последний раз, – сказал инспектор Алон и дал отбой.
– Так это не автодорожное происшествие? – спросил Маркин. – С Шмуликом? А в чем связь с убийством Розенфельда и его жены?
– Экспертиза установила, что Соколова и Бройдер – вернее, Бройдер и Соколова – убиты из одного и того же револьвера. Револьвер принадлежал вице-президенту компании «Интер» Моше Левински, – сказал Розовски. – И, кстати говоря, у него был серьезный мотив. Он стал президентом компании.
– Допустим, – сказал Маркин. – Но зачем, в таком случае, ему нужно было убивать Соколову?
– Может быть, она казалась ему лишним свидетелем, – неуверенно произнес Розовски. – Хотя… Ты прав, здесь имеются серьезные нестыковки. Думаю, мне придется встретиться с ним не позже, чем завтра. А теперь, – взял со стола листок, – возьми-ка и почитай вот это.
– Что это?
– Письмо Розенфельда жене. Я позаимствовал его сегодня в номере Соколовой.
– И инспектор Алон позволил?
– Что ему оставалось делать? Он же не читает по-русски, – Розовски улыбнулся. – Кажется, я забыл его поставить в известность. Ты читай, я прочел по дороге.
Маркин углубился в чтение.
– Ты обратил внимание – из письма Розенфельда можно сделать вывод, что он догадывался о своей близкой гибели. Вот тут: «Если же нам не удастся встретиться, ты должна обратиться к моему адвокату. Помнишь, я знакомил писал тебе о ним – Цви Грузенберг. Не пугайся, пожалуйста, но в жизни бывает всякое. Не хочу, чтобы ты вдруг оказалась на нищенских репатриантских подачках…». – прочитал Маркин. – Конечно, два миллиона шекелей – это не репатриантское пособие.
– Я обратил внимание не только на это, – сказал Розовски, усаживаясь в кресло и допивая остывший кофе. – Я обратил внимание и на общий тон письма. Так, мне кажется, пишут, когда собираются расстаться с жизнью. Типичное письмо самоубийцы любимой женщине. Меланхолия, комплекс вины и так далее. Как ты считаешь?
Маркин кивнул.
– Конечно, похоже, но мы-то имеем дело не с самоубийством, а с убийством. К самоубийству такое письмо – в самый раз.
– С тремя убийствами, – поправил Розовски.
– Что?
– Мы имеем дело с тремя убийствами. Не с одним.
– Ну, два следующих, как мне кажется, связаны с первым. Разберемся с ним, остальные сами раскроются.
– Может быть, может быть, – задумчиво сказал Розовски. – Правда, я не слышал еще о самораскрываемых убийствах. Это, извини, уже из категории фантастики. Ладно, вернемся к письму Розенфельда.
– Мне кажется, что это, скорее всего, письмо человека, почувствовавшего смертельную опасность. Видимо, он догадывался, что кое-кто решил устранить его. И знал, по какой причине, – Маркин снова перечитал письмо. – Точно, он знал организатора убийства.
– Есть у меня одно безумное предположение. Как говаривал великий физик Нильс Бор, перед нами безумная теория. Вопрос в том, достаточно ли она безумна, чтобы быть достоверной, – задумчиво произнес Розовски.
– Говоришь парадоксами, – заметил Маркин.
– Вся наша жизнь – один сплошной парадокс, – усмехнулся Розовски. – Ну что, – он недовольно посмотрел на молчащий телефон, – будут они звонить или нет? Завтра тяжелый день, я хочу хоть немного отдохнуть.
– Сегодня тоже был тяжелый день.
– Сегодня сумасшедший, – поправил Натаниэль. – А завтра – тяжелый. Есть разница. Спасибо тебе, информация очень важная. Кстати, сходи-ка завтра к вдове Бройдера еще раз. Может быть, она вспомнит еще что-нибудь. Поинтересуйся у нее, не встречался ли Шмуэль с кем-нибудь из бывшего Союза. В течение… ну, скажем, последнего месяца. Хорошо?
– Сделаю, – сказал Маркин. – Если мы продолжим расследование. А безумное предположение ты мне не выскажешь?
– Выскажу, выскажу, – устало сказал Розовски. – Только не сегодня. Мне нужно еще кое-что проверить. Понимаешь, – он тоже поднялся из кресла, – у меня возникло ощущение, что картина убийства Розенфельда выглядит столь странно потому, что кто-то как бы наложил одну картину на другую.
– Что ты имеешь в виду?
– Словно в одной картине присутствуют детали из другой. Знаешь… – Натаниэль поискал удачное сравнение. – Это как испорченный фотокадр. Фотограф забыл перевести пленку, и два снимка наложились один на другой.
– А… – начал было Алекс, но тут раздался телефонный звонок. Розовски нажал кнопку записи автоответчика и снял трубку: – Слушаю.
– Это Амос, привет тебе еще раз.
– Привет.
– Знаешь, я все передал Нахшону, – голос шефа детективной службы страховой компании звучал чуть виновато.
– И что?
– Ну, в общем, те десять тысяч, которые ты получил утром в качестве аванса, можешь оставить себе. Расследование продолжать не нужно.
– Понятно, – сказал Розовски, как показалось Маркину, очень расстроено. – Жаль, конечно, но ничего не поделаешь. Спасибо, что позвонил.
– Да ладно, чего там, – сказал Амос. – Извини, мне неловко, но, сам понимаешь. Какой смысл тратить пятьдесят тысяч, если все решилось само собой?
– Да, все решилось само собой, – повторил Натаниэль. – А как же насчет того, что вам нужно торжество справедливости? А не подтасованные факты?
– Н-ну… Нахшон думает, что полиция, все-таки, имеет больше возможностей раскрыть это дело. Так что… В общем, извини. На их месте я бы так не поступил. Но – я человек маленький.
– Да. Спасибо, Амос.
Розовски положил трубку.
Часть вторая Книга Давида Сеньора
1
Профессор Давид Гофман, руководитель проблемной лаборатории Тель-Авивского университета, пришел в воскресенье на работу как обычно, в восемь утра. Солнце уже стояло достаточно высоко, его яркие лучи заливали помещение, и Давид не сразу заметил, что в лаборатории не выключен свет. Оба лаборанта отсутствовали – Габи Гольдберг должен был появиться к двенадцати, что же до Михаэля Корна, то он, судя по всему, в очередной раз проспал. Гофман с досадой защелкал выключателями. Михаэлю следовало бы лучше выполнять свои обязанности. Рассеянность великих ученых хороша в книгах и хороша именно у великих ученых.
Внимательно осмотревшись в аппаратной, Давид обнаружил, что на сей раз лаборант побил все рекорды невнимательности: дверь большого лабораторного шкафа, служившего чем-то вроде неофициального сейфа, была распахнута. Гофман вспомнил, что вчера положил туда книгу, присланную для экспертизы из Иерусалимского Института изучения еврейской культуры в диаспоре. Сейчас шкаф был пуст, если не считать стопки тетрадей, сложенных на верхней полке в незапамятные времена. Внизу страницы была аккуратно выведена строка – по-видимому, из Торы: «Кто согрешил предо Мною, того сотру я из книги Моей». Три буквы выделялись из строки цветом чернил: буква «hей» была выписана красным, буква «шин» – синим, буква «тет» – зеленым, «hей-шин-тет». Триста девять. Вернее, пять тысяч триста девять. Так автор – или переписчик– обозначил год написания книги – пять тысяч триста девятый по еврейскому летоисчислению, то есть, тысяча шестьсот восемьдесят шестой – по европейскому. Своеобразное щегольство каллиграфиста. Сейчас профессору Гофману виделся особый, зловещий смысл этого стиха: «Кто согрешил предо Мною, того сотру я из книги Моей». Он вспомнил, что связано с этим именем, с этой книгой и с этим годом.
Электронные часы над дверью показывали половину девятого. Сегодня Михаэль давал своему шефу все основания для серьезного разговора. Причем сделать это следовало немедленно, не откладывая на вечер.
Гофман решительными шагами направился в свой кабинет, на ходу вспоминая номер домашнего телефона нерадивого лаборанта.
И остановился на пороге в полной растерянности. Михаэль Корн сидел в кабинете шефа, за его письменным столом. Вернее, не сидел, а полулежал в кресле и, похоже, мирно спал. На столе перед ним лежала книга, раскрытая на последней странице. Видимо, Михаэль читал всю ночь, и дочитав, уснул прямо в кресле. Профессор перестал считать количество нарушений. Подойдя к спящему, Давид Гофман нетерпеливо потряс его за плечо и тут же отдернул руку.
Похоже, ему не придется читать нотации. И не только сегодня.
Михаэль Корн, лаборант проблемной лаборатории Тель-Авивского университета, был мертв. Не менее двух часов.
Давид Гофман осторожно взял книгу, лежавшую на столе перед лаборантом, зачем-то вполголоса прочитал название: «Давид Сеньор. Сефер ха-Цваим». Уронил книгу, она громко ударилась о пластиковую поверхность. Этот звук мгновенно утонул в тишине, внезапно окутавшей профессора.
Следовало срочно позвонить. Но куда? В «скорую помощь»? В полицию? Домой?
Сначала в «скорую». Хотя уже поздно, и врачам здесь делать нечего, разве что констатировать смерть.
Гофман, пятясь, вышел из кабинета. Стоять рядом с покойником и набирать номер телефона было выше его сил.
«Скорая» приехала быстро – несмотря на пробки, парализовавшие в утренние часы движение во всем Тель-Авиве. Как и предполагал Давид Гофман, Михаэль Корн умер около шести утра.
– Точнее скажут после вскрытия, – сказал врач, когда санитары вынесли носилки с телом несчастного лаборанта, и профессор внутренне содрогнулся от страшного и обыденного слова «вскрытие». – Я вызвал полицию, они сейчас приедут. Похоже на внезапную остановку сердца. Он что, очень перерабатывал у тебя? Переутомлялся?
Гофман неопределенно пожал плечами. Сказать правду – что лаборант был порядочным лентяем и не только не перерабатывал, но и не работал толком – сейчас это казалось не вполне уместным.
– Позвони родным, – сказал врач, прощаясь. – У него есть родные в Израиле?
– Кажется, есть, – рассеянно ответил Гофман. – Телефон… По-моему, у меня записан… – он полистал блокнот, снял трубку. – Скажи, – спросил он, – когда будут точные результаты?
Врач пожал плечами.
– Не могу сказать, это работа патологоанатомов. Думаю, к вечеру. И так все ясно: сердечный приступ. Он что – репатриант?
– Три года в стране, – профессор послушал долгие гудки в трубке и положил ее. – А что?
– Ну, некоторые и за десять лет не могут адаптироваться к нашему климату. Сам знаешь: влажность, температура… Нет?
Гофман неопределенно пожал плечами.
– Может быть, может быть… – пробормотал он. – Климат… Да конечно… – какая-то неясная мысль, недавно появившаяся, но не сформировавшаяся четко, не давала ему сосредоточиться на словах врача. Тот некоторое время выжидательно смотрел на профессора, потом спросил с легкой тревогой в голосе:
– Ты уверен, что сам не нуждаешься в помощи?
– Что? – Давид удивленно посмотрел на него так, словно увидел впервые. – Ты что-то сказал?
– Я спросил, не нужна ли тебе самому помощь, – терпеливо повторил врач.
– Нет-нет, все в порядке. Я в порядке. Спасибо. Не обращай внимания, – Гофман рассеянно улыбнулся, махнул рукой. Улыбка получилась жалкая, он сам почувствовал это. – Просто я подумал… – он снова замолчал, разочарованно качнул головой. – Нет, не помню. Что-то пришло вдруг в голову.
– Ну-ну, – врач кивнул с некоторым сомнением. – Ладно, тебе виднее. Мне пора. Держи себя в руках. Всякое бывает.
Оставшись один, профессор в изнеможении опустился на диван, стоявший в дальнем углу лаборатории. На глаза ему попалась карликовая пальма в керамической вазе. К вазе была прикреплена табличка: «Я не пепельница». Он вспомнил, что смешную табличку написал умерший лаборант, когда Габи, его друг и напарник, в очередной раз погасил в вазе сигарету. Профессор поспешно отвел взгляд, словно увидел вдруг что-то предосудительное, почти неприличное. Смерть двадцатилетнего парня, казавшегося совершенно здоровым, потрясла его, и столь несерьезное напоминание об этом действительно показалось ему неприличным, почти кощунственным в своем трагическом несоответствии: шутливая табличка – и… Он не мог заставить себя войти в кабинет. Ему казалось, что Михаэль все еще полулежит в его кресле, перед раскрытой книгой… как ее? «Сефер ха-Цваим»?
Вдруг Гофман почувствовал, как мурашки поползли по его спине. Неделю назад, когда пришел из Иерусалима пакет и сопроводительное письмо к нему, это название показалось ему знакомым. Целую неделю он так и не смог вспомнить, почему. В конце концов, мало ли названий – всего лишь, сочетаний слов – откладывалось в его памяти. И вот, только сейчас он вспомнил. И понял, что именно эта мысль мелькнула в его голове во время короткого разговора с врачом.
Гофман быстрыми шагами прошел в кабинет, склонился над книгой. Раскрыл ее на первой странице.
Давид Сеньор. «Сефер ха-Цваим».
Внимательно осмотревшись в аппаратной, Давид обнаружил, что на сей раз лаборант побил все рекорды невнимательности: дверь большого лабораторного шкафа, служившего чем-то вроде неофициального сейфа, была распахнута. Гофман вспомнил, что вчера положил туда книгу, присланную для экспертизы из Иерусалимского Института изучения еврейской культуры в диаспоре. Сейчас шкаф был пуст, если не считать стопки тетрадей, сложенных на верхней полке в незапамятные времена. Внизу страницы была аккуратно выведена строка – по-видимому, из Торы: «Кто согрешил предо Мною, того сотру я из книги Моей». Три буквы выделялись из строки цветом чернил: буква «hей» была выписана красным, буква «шин» – синим, буква «тет» – зеленым, «hей-шин-тет». Триста девять. Вернее, пять тысяч триста девять. Так автор – или переписчик– обозначил год написания книги – пять тысяч триста девятый по еврейскому летоисчислению, то есть, тысяча шестьсот восемьдесят шестой – по европейскому. Своеобразное щегольство каллиграфиста. Сейчас профессору Гофману виделся особый, зловещий смысл этого стиха: «Кто согрешил предо Мною, того сотру я из книги Моей». Он вспомнил, что связано с этим именем, с этой книгой и с этим годом.
Электронные часы над дверью показывали половину девятого. Сегодня Михаэль давал своему шефу все основания для серьезного разговора. Причем сделать это следовало немедленно, не откладывая на вечер.
Гофман решительными шагами направился в свой кабинет, на ходу вспоминая номер домашнего телефона нерадивого лаборанта.
И остановился на пороге в полной растерянности. Михаэль Корн сидел в кабинете шефа, за его письменным столом. Вернее, не сидел, а полулежал в кресле и, похоже, мирно спал. На столе перед ним лежала книга, раскрытая на последней странице. Видимо, Михаэль читал всю ночь, и дочитав, уснул прямо в кресле. Профессор перестал считать количество нарушений. Подойдя к спящему, Давид Гофман нетерпеливо потряс его за плечо и тут же отдернул руку.
Похоже, ему не придется читать нотации. И не только сегодня.
Михаэль Корн, лаборант проблемной лаборатории Тель-Авивского университета, был мертв. Не менее двух часов.
Давид Гофман осторожно взял книгу, лежавшую на столе перед лаборантом, зачем-то вполголоса прочитал название: «Давид Сеньор. Сефер ха-Цваим». Уронил книгу, она громко ударилась о пластиковую поверхность. Этот звук мгновенно утонул в тишине, внезапно окутавшей профессора.
Следовало срочно позвонить. Но куда? В «скорую помощь»? В полицию? Домой?
Сначала в «скорую». Хотя уже поздно, и врачам здесь делать нечего, разве что констатировать смерть.
Гофман, пятясь, вышел из кабинета. Стоять рядом с покойником и набирать номер телефона было выше его сил.
«Скорая» приехала быстро – несмотря на пробки, парализовавшие в утренние часы движение во всем Тель-Авиве. Как и предполагал Давид Гофман, Михаэль Корн умер около шести утра.
– Точнее скажут после вскрытия, – сказал врач, когда санитары вынесли носилки с телом несчастного лаборанта, и профессор внутренне содрогнулся от страшного и обыденного слова «вскрытие». – Я вызвал полицию, они сейчас приедут. Похоже на внезапную остановку сердца. Он что, очень перерабатывал у тебя? Переутомлялся?
Гофман неопределенно пожал плечами. Сказать правду – что лаборант был порядочным лентяем и не только не перерабатывал, но и не работал толком – сейчас это казалось не вполне уместным.
– Позвони родным, – сказал врач, прощаясь. – У него есть родные в Израиле?
– Кажется, есть, – рассеянно ответил Гофман. – Телефон… По-моему, у меня записан… – он полистал блокнот, снял трубку. – Скажи, – спросил он, – когда будут точные результаты?
Врач пожал плечами.
– Не могу сказать, это работа патологоанатомов. Думаю, к вечеру. И так все ясно: сердечный приступ. Он что – репатриант?
– Три года в стране, – профессор послушал долгие гудки в трубке и положил ее. – А что?
– Ну, некоторые и за десять лет не могут адаптироваться к нашему климату. Сам знаешь: влажность, температура… Нет?
Гофман неопределенно пожал плечами.
– Может быть, может быть… – пробормотал он. – Климат… Да конечно… – какая-то неясная мысль, недавно появившаяся, но не сформировавшаяся четко, не давала ему сосредоточиться на словах врача. Тот некоторое время выжидательно смотрел на профессора, потом спросил с легкой тревогой в голосе:
– Ты уверен, что сам не нуждаешься в помощи?
– Что? – Давид удивленно посмотрел на него так, словно увидел впервые. – Ты что-то сказал?
– Я спросил, не нужна ли тебе самому помощь, – терпеливо повторил врач.
– Нет-нет, все в порядке. Я в порядке. Спасибо. Не обращай внимания, – Гофман рассеянно улыбнулся, махнул рукой. Улыбка получилась жалкая, он сам почувствовал это. – Просто я подумал… – он снова замолчал, разочарованно качнул головой. – Нет, не помню. Что-то пришло вдруг в голову.
– Ну-ну, – врач кивнул с некоторым сомнением. – Ладно, тебе виднее. Мне пора. Держи себя в руках. Всякое бывает.
Оставшись один, профессор в изнеможении опустился на диван, стоявший в дальнем углу лаборатории. На глаза ему попалась карликовая пальма в керамической вазе. К вазе была прикреплена табличка: «Я не пепельница». Он вспомнил, что смешную табличку написал умерший лаборант, когда Габи, его друг и напарник, в очередной раз погасил в вазе сигарету. Профессор поспешно отвел взгляд, словно увидел вдруг что-то предосудительное, почти неприличное. Смерть двадцатилетнего парня, казавшегося совершенно здоровым, потрясла его, и столь несерьезное напоминание об этом действительно показалось ему неприличным, почти кощунственным в своем трагическом несоответствии: шутливая табличка – и… Он не мог заставить себя войти в кабинет. Ему казалось, что Михаэль все еще полулежит в его кресле, перед раскрытой книгой… как ее? «Сефер ха-Цваим»?
Вдруг Гофман почувствовал, как мурашки поползли по его спине. Неделю назад, когда пришел из Иерусалима пакет и сопроводительное письмо к нему, это название показалось ему знакомым. Целую неделю он так и не смог вспомнить, почему. В конце концов, мало ли названий – всего лишь, сочетаний слов – откладывалось в его памяти. И вот, только сейчас он вспомнил. И понял, что именно эта мысль мелькнула в его голове во время короткого разговора с врачом.
Гофман быстрыми шагами прошел в кабинет, склонился над книгой. Раскрыл ее на первой странице.
Давид Сеньор. «Сефер ха-Цваим».
2
На столе перед Натаниэлем Розовски лежал большой лист бумаги, расчерченный на несколько квадратов. Часть квадратов была заполнена аккуратно написанными словами. Квадраты были соединены стрелками, возле некоторых красовались жирно подчеркнутые вопросительные и восклицательные знаки. Алекс Маркин некоторое время с интересом изучал макушку шефа, покрытую редеющими курчавыми волосами, перегнувшись через стол, заглянул в расчерченный листок и вежливо спросил:
– Это каббала? Или решаешь кроссворд? – Не надо, позвоню из машины. Ты заканчивай отчеты. Пока!
– В самую точку, – буркнул Натаниэль, не поднимая головы. – Решаю кроссворд.
– Я тебе не мешаю?
– Нисколько. Если хочешь, можешь даже помочь. Вот, например: слово из неопределенного числа букв, обозначающее непорядочное, мягко говоря, отношение клиента к частному детективу. Знаешь?
Маркин подумал и ответил:
– Свинство.
– Мягко. Слишком мягко, – заявил Розовски. – Есть какие-нибудь синонимы? Только покруче.
– Сколько угодно, – сказал Алекс. – Но, в основном, нецензурные.
– Замечательно. Перечисляй. В алфавитном порядке.
Маркин перечислил. На восьмом или девятом, особо закрученном слове, Розовски, наконец, оторвался от своего занятия и с неподдельным восхищением посмотрел на своего помощника.
– Ну, ты даешь, Алекс! – сказал он. – Ты просто зарываешь свой филологический талант в землю.
Алекс рассмеялся. Розовски вздохнул и спросил, вновь возвращаясь к своему занятию:
– Что у тебя на сегодня запланировано?
– Да так, рутина.
– А точнее?
– Отчеты по делам. Хочешь послушать?
– Да, пожалуй… Между прочим, хорошо выглядишь, – сообщил Натаниэль своему помощнику. – Выходные идут тебе на пользу.
Алекс хмыкнул. Он, действительно, выглядел посвежевшим и даже поправившимся – в отличие от традиционно небритого и осунувшегося шефа.
– У меня к тебе еще одно поручение, – сказал Натаниэль. – Выбери, пожалуйста, время и завези вот эту папку в «Байт ле-Ам», – он указал на переплетенную в темный пластик папку.
– Сегодня?
– Вообще-то, надо было вчера. Даже позавчера. Даже неделю назад.
– Хорошо, а что в папке?
– Документы, – ответил Розовски. – Документы по делу Розенфельда. В «Байт ле-Ам» есть один парень, Амос. Ему и отдашь. Внутренняя детективная служба.
Алекс кивнул.
– Ладно, докладывай, – Натаниэль отложил ручку и с удовольствием потянулся. – Ч-черт, хорошо бы сейчас махнуть куда-нибудь денька на два, верно?
– Верно, – Маркин улыбнулся. – Например, в Эйлат.
– Хотя бы… Так что там у тебя сегодня?
Маркин принялся было отчитываться по последним делам, но вскоре замолчал, несколько смущенный рассеянно-отрешенным взглядом шефа.
– Что? – словно очнувшись, Розовски посмотрел на Алекса с легким недоумением. – Почему ты замолчал?
– По-моему, ты меня не слушаешь, – ответил Алекс.
– С чего ты взял? – Натаниэль пожал плечами. – Я слушаю тебя очень внимательно. Значит, говоришь, парень действительно шляется по борделям, но вовсе не за тем, о чем думает его мамаша?
– Именно, – Маркин кивнул. – Только не по борделям, а по борделю. Одному.
– Ясно… И что же мы должны ей сообщить, по-твоему?
– А это уже твое дело, – Алекс развел руками. – Я свое сделал. Вот видеокассета, вот письменный отчет, – он положил названные предметы на стол, перед Натаниэлем.
– Здорово… – Розовски вздохнул. – Позвонить мамаше и сообщить: «Так и так, мадам, ваш мальчик действительно навещает проституток, но не для того, чтобы оставлять у них деньги, а совсем наоборот». Иными словами, сутенерствует парень потихоньку… – он полистал отчет, с видимой досадой отбросил его в сторону, буркнув при этом: «Сукин сын».
Маркин деликатно помолчал, потом спросил:
– Я могу идти? Мне еще два дела надо закончить. Наследство от нашего Габи.
– Габи… – повторил Розовски задумчиво. – Габи… – он что-то вписал в один из квадратов на листе. – Ты иди, иди, спасибо, Алекс, – рассеянно сказал он. – Занимайся.
Алекс поднялся. Видно было, что ему очень хочется спросить о чем-то у шефа, но решился он уже стоя у двери:
– Ты не хочешь сказать, чем занимаешься?
Розовски неопределенно промычал что-то, но потом сжалился:
– Ладно, можешь посмотреть, – Натаниэль подтолкнул лист к нему.
– «Розенфельд»… «Галина»… «Спросить Габи»… Вопросы, требующие немедленного ответа… – прочитал Алекс и недоуменно воззрился на Розовски. – Что это?
– Схема расследования, – коротко ответил Натаниэль.
– Расследования? Мы что – продолжаем заниматься делом Ари Розенфельда?
Розовски промолчал.
Алекс покачал головой.
– Я так полагаю, – сказал он, – что две недели назад нас вежливо попросили закруглиться. И даже оплатили наши старания. Я не прав?
– Прав, прав, – проворчал Розовски.
– Так что же?
Натаниэль пожал плечами.
– Сам не знаю, – ответил он неохотно. – Что-то меня в этом деле зацепило. И мне не хочется оставлять некоторые вопросы без ответов. Понимаешь?
– Например?
– Например… – Розовски кряхтя вылез из кресла, подошел к окну, приспустил жалюзи: – Жарко сегодня, верно?
– Не жарче обычного.
– В холодильнике есть что-нибудь? – спросил Натаниэль.
– Не знаю, сейчас посмотрю, – Офра выпросила у Натаниэля выходной, и сегодня Алексу приходилось, помимо прочего, выполнять обязанности секретаря. Он вышел в приемную и тут же вернулся с двумя запотевшими банками колы. – Устроит?
– Вполне. Так вот, – Розовски с громким хлопком распечатал банку, сделал глоток. – Я помню, что фамилия «Розенфельд» звучала в нашем офисе. Повторяю это еще раз. Что это значит?
– Либо он сам был клиентом, либо кто-то из клиентов упоминал о нем, – ответил Алекс. – Но это может быть никак не связано с обстоятельствами его гибели.
– Согласен, и тем не менее… Я хочу успокоить собственную память, – упрямо сказал Розовски. – Я хочу доказать самому себе, что, во-первых, я не склеротик, а во-вторых – не страдаю галлюцинациями. Поэтому я хочу провести, если можно так выразиться, внутреннее расследование. Ты как – не возражаешь?
Алекс открыл было рот, но в это время раздалась трель телефонного звонка.
– Минутку… – бросил Натаниэль, снимая трубку. – Алло, я слушаю. Ронен?… – Розовски мельком глянул на Алекса, кивком указал на дверь. Маркин вышел из кабинета. – Привет, Ронен, как дела? Что-нибудь прояснилось?
– Эксперты выражают сомнение в том, что Ари Розенфельд убит из собственного револьвера, – мрачно сообщил инспектор. – Как тебе это нравится?
– А-а… – Розовски вздохнул. – Я никогда особо не доверял экспертам, ты же помнишь. Они создают иллюзию достоверности и точности. А на самом деле, эксперты, прежде всего – люди. То есть, вполне могут ошибаться. На них ведь тоже оказывают влияние субъективные факторы. Настроение. Состояние желудка в момент проведения экспертизы. И так далее. Не стоит расстраиваться по этому поводу.
Инспектор Алон некоторое время осмысливал слова Натаниэля, потом спросил:
– У тебя проблемы?
– У меня? – Розовски сделал удивленное лицо, словно инспектор мог его видеть. Правая его рука продолжала чертить каракули на листе бумаги. – С чего ты взял?
– Что я – не помню твоих привычек? Если у тебя что-то не получалось, ты ударялся в философствование.
– Серьезно? – теперь Натаниэль удивился по-настоящему. – Вот не замечал. Спасибо, что сообщил. Так что там с экспертизой?
– Пуля сильно деформировалась от удара в стену, – продолжил Алон. – Поэтому…
– Револьвер Левински? – лениво спросил Натаниэль.
– Ты догадался? Или предполагал что-то подобное?
– Ничего я не предполагал, – ответил Натаниэль. – Просто это логично…
– Тебя это, как будто, не очень заинтересовало? – в голосе инспектора Алона слышалось неприкрытое разочарование. – А я-то надеялся…
– Очень, Ронен, очень. Только, видишь ли, – Розовски замялся, – видишь ли, я… В общем, у меня это дело забрали.
– В каком смысле?
– В самом прямом. Ты ведь и сам прекрасно понимаешь, что моим клиентам нужно было не расследование, а подбор доказательств вполне определенной версии. А убийство Галины Соколовой подвело черту под этим плодом их изобретательного ума. Собственно, ты так и сказал тогда, в гостинице.
– Ну-ну, – сказал инспектор. – Выходит, плакали твои денежки?
– Выходит. Какие уж тут деньги.
Ронен Алон немного помолчал.
– А ты как? – осторожно спросил он. Розовски не услышал в его голосе злорадных ноток, и был этим приятно удивлен. – Успел что-нибудь накопать? Или нет?
– Д-да как тебе сказать… – нехотя произнес Натаниэль. – И да, и нет. Просто у меня появилось невероятное количество недоуменных вопросов. И, должен тебе признаться, это очень неприятное чувство – остаться с кучей вопросов, на которые, возможно уже никогда не удастся найти ответы. Понимаешь?
– Да, это противно, – сказал инспектор. – А тебе, значит, очень хочется получить ответы?
– Странный вопрос.
– В таком случае, может быть поделишься со мной информацией, которую успел собрать?
– Пожалуй, – ответил Розовски. – Почему бы и нет? Хотя, что можно успеть за неполных два дня следствия?
– Неважно, поделишься?
– Отчего же, конечно…
– Ну, ладно, если у тебя будут какие-нибудь новости по этому делу, дай знать.
– Обязательно, Ронен. Спасибо, что не забываешь.
– Не за что, – сказал инспектор Алон. – Кстати, адвокат покойного, по-моему, доставит твоим бывшим клиентам несколько неприятных минут, ты не находишь?
– В каком смысле?
– Он ведь собирается взыскать с «Байт ле-Ам» страховку в пользу наследницы, Елены Соколовой. Так что, не исключено, что они опять обратятся к тебе. Чтобы ты накопал им улик уже против дочери, – Ронен засмеялся.
– С них станется… – проворчал Розовски. – Нет уж, с меня этих игрушек хватит. Спасибо, Ронен, еще раз, если мне придет в голову что-нибудь стоящее, обязательно позвоню.
Инспектор дал отбой.
– Алекс! – крикнул Натаниэль. – Я ведь просил взять папку и отвезти в «Байт ле-Ам»!
– Но ты не говорил, что я должен сделать это немедленно, – тотчас отозвался Алекс.
– Зато сейчас говорю, – раздраженно заметил Натаниэль. Собственно, с чего это он так разозлился на Алекса? Просто плохое настроение после разговора с Алоном? Нервы ни к черту стали. – Своих бумаг тут черт-те сколько, так еще и эти… И почему это Офры сегодня нет?
– Ты ее отпустил на сегодня.
– Да? – Розовски задумался. – В таком случае послушай автоответчик, может быть, кто-нибудь звонил… – он не договорил.
Адвокат.
Он должен был связаться с ним еще тогда, после убийства Соколовой. Хотя бы для очистки совести. Профессиональной совести. Розовски вновь пододвинул себе папку, раскрыл ее.
– Где же номер… ага, вот! – он нашел визитную карточку. «Цвика Грузенберг. Адвокат», – прочитал он. Сверху, чьей-то – видимо, Амоса – рукой было приписано: «Адвокат Розенфельда».
Теряем квалификацию. Если посчитать, сколько промахов он совершил за неполных два дня расследования, то… Натаниэль сокрушенно покачал головой. И правильно, что они прекратили следствие. С таким сыщиком… Продолжая мысленно ругать себя за профессиональную несостоятельность, Розовски набрал номер адвокатской конторы. Услышав: «Шалом, вы позвонили в офис адвоката Цви Грузенберга,» – произнесенное певучим девичьим голосом, он сказал:
– Это каббала? Или решаешь кроссворд? – Не надо, позвоню из машины. Ты заканчивай отчеты. Пока!
– В самую точку, – буркнул Натаниэль, не поднимая головы. – Решаю кроссворд.
– Я тебе не мешаю?
– Нисколько. Если хочешь, можешь даже помочь. Вот, например: слово из неопределенного числа букв, обозначающее непорядочное, мягко говоря, отношение клиента к частному детективу. Знаешь?
Маркин подумал и ответил:
– Свинство.
– Мягко. Слишком мягко, – заявил Розовски. – Есть какие-нибудь синонимы? Только покруче.
– Сколько угодно, – сказал Алекс. – Но, в основном, нецензурные.
– Замечательно. Перечисляй. В алфавитном порядке.
Маркин перечислил. На восьмом или девятом, особо закрученном слове, Розовски, наконец, оторвался от своего занятия и с неподдельным восхищением посмотрел на своего помощника.
– Ну, ты даешь, Алекс! – сказал он. – Ты просто зарываешь свой филологический талант в землю.
Алекс рассмеялся. Розовски вздохнул и спросил, вновь возвращаясь к своему занятию:
– Что у тебя на сегодня запланировано?
– Да так, рутина.
– А точнее?
– Отчеты по делам. Хочешь послушать?
– Да, пожалуй… Между прочим, хорошо выглядишь, – сообщил Натаниэль своему помощнику. – Выходные идут тебе на пользу.
Алекс хмыкнул. Он, действительно, выглядел посвежевшим и даже поправившимся – в отличие от традиционно небритого и осунувшегося шефа.
– У меня к тебе еще одно поручение, – сказал Натаниэль. – Выбери, пожалуйста, время и завези вот эту папку в «Байт ле-Ам», – он указал на переплетенную в темный пластик папку.
– Сегодня?
– Вообще-то, надо было вчера. Даже позавчера. Даже неделю назад.
– Хорошо, а что в папке?
– Документы, – ответил Розовски. – Документы по делу Розенфельда. В «Байт ле-Ам» есть один парень, Амос. Ему и отдашь. Внутренняя детективная служба.
Алекс кивнул.
– Ладно, докладывай, – Натаниэль отложил ручку и с удовольствием потянулся. – Ч-черт, хорошо бы сейчас махнуть куда-нибудь денька на два, верно?
– Верно, – Маркин улыбнулся. – Например, в Эйлат.
– Хотя бы… Так что там у тебя сегодня?
Маркин принялся было отчитываться по последним делам, но вскоре замолчал, несколько смущенный рассеянно-отрешенным взглядом шефа.
– Что? – словно очнувшись, Розовски посмотрел на Алекса с легким недоумением. – Почему ты замолчал?
– По-моему, ты меня не слушаешь, – ответил Алекс.
– С чего ты взял? – Натаниэль пожал плечами. – Я слушаю тебя очень внимательно. Значит, говоришь, парень действительно шляется по борделям, но вовсе не за тем, о чем думает его мамаша?
– Именно, – Маркин кивнул. – Только не по борделям, а по борделю. Одному.
– Ясно… И что же мы должны ей сообщить, по-твоему?
– А это уже твое дело, – Алекс развел руками. – Я свое сделал. Вот видеокассета, вот письменный отчет, – он положил названные предметы на стол, перед Натаниэлем.
– Здорово… – Розовски вздохнул. – Позвонить мамаше и сообщить: «Так и так, мадам, ваш мальчик действительно навещает проституток, но не для того, чтобы оставлять у них деньги, а совсем наоборот». Иными словами, сутенерствует парень потихоньку… – он полистал отчет, с видимой досадой отбросил его в сторону, буркнув при этом: «Сукин сын».
Маркин деликатно помолчал, потом спросил:
– Я могу идти? Мне еще два дела надо закончить. Наследство от нашего Габи.
– Габи… – повторил Розовски задумчиво. – Габи… – он что-то вписал в один из квадратов на листе. – Ты иди, иди, спасибо, Алекс, – рассеянно сказал он. – Занимайся.
Алекс поднялся. Видно было, что ему очень хочется спросить о чем-то у шефа, но решился он уже стоя у двери:
– Ты не хочешь сказать, чем занимаешься?
Розовски неопределенно промычал что-то, но потом сжалился:
– Ладно, можешь посмотреть, – Натаниэль подтолкнул лист к нему.
– «Розенфельд»… «Галина»… «Спросить Габи»… Вопросы, требующие немедленного ответа… – прочитал Алекс и недоуменно воззрился на Розовски. – Что это?
– Схема расследования, – коротко ответил Натаниэль.
– Расследования? Мы что – продолжаем заниматься делом Ари Розенфельда?
Розовски промолчал.
Алекс покачал головой.
– Я так полагаю, – сказал он, – что две недели назад нас вежливо попросили закруглиться. И даже оплатили наши старания. Я не прав?
– Прав, прав, – проворчал Розовски.
– Так что же?
Натаниэль пожал плечами.
– Сам не знаю, – ответил он неохотно. – Что-то меня в этом деле зацепило. И мне не хочется оставлять некоторые вопросы без ответов. Понимаешь?
– Например?
– Например… – Розовски кряхтя вылез из кресла, подошел к окну, приспустил жалюзи: – Жарко сегодня, верно?
– Не жарче обычного.
– В холодильнике есть что-нибудь? – спросил Натаниэль.
– Не знаю, сейчас посмотрю, – Офра выпросила у Натаниэля выходной, и сегодня Алексу приходилось, помимо прочего, выполнять обязанности секретаря. Он вышел в приемную и тут же вернулся с двумя запотевшими банками колы. – Устроит?
– Вполне. Так вот, – Розовски с громким хлопком распечатал банку, сделал глоток. – Я помню, что фамилия «Розенфельд» звучала в нашем офисе. Повторяю это еще раз. Что это значит?
– Либо он сам был клиентом, либо кто-то из клиентов упоминал о нем, – ответил Алекс. – Но это может быть никак не связано с обстоятельствами его гибели.
– Согласен, и тем не менее… Я хочу успокоить собственную память, – упрямо сказал Розовски. – Я хочу доказать самому себе, что, во-первых, я не склеротик, а во-вторых – не страдаю галлюцинациями. Поэтому я хочу провести, если можно так выразиться, внутреннее расследование. Ты как – не возражаешь?
Алекс открыл было рот, но в это время раздалась трель телефонного звонка.
– Минутку… – бросил Натаниэль, снимая трубку. – Алло, я слушаю. Ронен?… – Розовски мельком глянул на Алекса, кивком указал на дверь. Маркин вышел из кабинета. – Привет, Ронен, как дела? Что-нибудь прояснилось?
– Эксперты выражают сомнение в том, что Ари Розенфельд убит из собственного револьвера, – мрачно сообщил инспектор. – Как тебе это нравится?
– А-а… – Розовски вздохнул. – Я никогда особо не доверял экспертам, ты же помнишь. Они создают иллюзию достоверности и точности. А на самом деле, эксперты, прежде всего – люди. То есть, вполне могут ошибаться. На них ведь тоже оказывают влияние субъективные факторы. Настроение. Состояние желудка в момент проведения экспертизы. И так далее. Не стоит расстраиваться по этому поводу.
Инспектор Алон некоторое время осмысливал слова Натаниэля, потом спросил:
– У тебя проблемы?
– У меня? – Розовски сделал удивленное лицо, словно инспектор мог его видеть. Правая его рука продолжала чертить каракули на листе бумаги. – С чего ты взял?
– Что я – не помню твоих привычек? Если у тебя что-то не получалось, ты ударялся в философствование.
– Серьезно? – теперь Натаниэль удивился по-настоящему. – Вот не замечал. Спасибо, что сообщил. Так что там с экспертизой?
– Пуля сильно деформировалась от удара в стену, – продолжил Алон. – Поэтому…
– Револьвер Левински? – лениво спросил Натаниэль.
– Ты догадался? Или предполагал что-то подобное?
– Ничего я не предполагал, – ответил Натаниэль. – Просто это логично…
– Тебя это, как будто, не очень заинтересовало? – в голосе инспектора Алона слышалось неприкрытое разочарование. – А я-то надеялся…
– Очень, Ронен, очень. Только, видишь ли, – Розовски замялся, – видишь ли, я… В общем, у меня это дело забрали.
– В каком смысле?
– В самом прямом. Ты ведь и сам прекрасно понимаешь, что моим клиентам нужно было не расследование, а подбор доказательств вполне определенной версии. А убийство Галины Соколовой подвело черту под этим плодом их изобретательного ума. Собственно, ты так и сказал тогда, в гостинице.
– Ну-ну, – сказал инспектор. – Выходит, плакали твои денежки?
– Выходит. Какие уж тут деньги.
Ронен Алон немного помолчал.
– А ты как? – осторожно спросил он. Розовски не услышал в его голосе злорадных ноток, и был этим приятно удивлен. – Успел что-нибудь накопать? Или нет?
– Д-да как тебе сказать… – нехотя произнес Натаниэль. – И да, и нет. Просто у меня появилось невероятное количество недоуменных вопросов. И, должен тебе признаться, это очень неприятное чувство – остаться с кучей вопросов, на которые, возможно уже никогда не удастся найти ответы. Понимаешь?
– Да, это противно, – сказал инспектор. – А тебе, значит, очень хочется получить ответы?
– Странный вопрос.
– В таком случае, может быть поделишься со мной информацией, которую успел собрать?
– Пожалуй, – ответил Розовски. – Почему бы и нет? Хотя, что можно успеть за неполных два дня следствия?
– Неважно, поделишься?
– Отчего же, конечно…
– Ну, ладно, если у тебя будут какие-нибудь новости по этому делу, дай знать.
– Обязательно, Ронен. Спасибо, что не забываешь.
– Не за что, – сказал инспектор Алон. – Кстати, адвокат покойного, по-моему, доставит твоим бывшим клиентам несколько неприятных минут, ты не находишь?
– В каком смысле?
– Он ведь собирается взыскать с «Байт ле-Ам» страховку в пользу наследницы, Елены Соколовой. Так что, не исключено, что они опять обратятся к тебе. Чтобы ты накопал им улик уже против дочери, – Ронен засмеялся.
– С них станется… – проворчал Розовски. – Нет уж, с меня этих игрушек хватит. Спасибо, Ронен, еще раз, если мне придет в голову что-нибудь стоящее, обязательно позвоню.
Инспектор дал отбой.
– Алекс! – крикнул Натаниэль. – Я ведь просил взять папку и отвезти в «Байт ле-Ам»!
– Но ты не говорил, что я должен сделать это немедленно, – тотчас отозвался Алекс.
– Зато сейчас говорю, – раздраженно заметил Натаниэль. Собственно, с чего это он так разозлился на Алекса? Просто плохое настроение после разговора с Алоном? Нервы ни к черту стали. – Своих бумаг тут черт-те сколько, так еще и эти… И почему это Офры сегодня нет?
– Ты ее отпустил на сегодня.
– Да? – Розовски задумался. – В таком случае послушай автоответчик, может быть, кто-нибудь звонил… – он не договорил.
Адвокат.
Он должен был связаться с ним еще тогда, после убийства Соколовой. Хотя бы для очистки совести. Профессиональной совести. Розовски вновь пододвинул себе папку, раскрыл ее.
– Где же номер… ага, вот! – он нашел визитную карточку. «Цвика Грузенберг. Адвокат», – прочитал он. Сверху, чьей-то – видимо, Амоса – рукой было приписано: «Адвокат Розенфельда».
Теряем квалификацию. Если посчитать, сколько промахов он совершил за неполных два дня расследования, то… Натаниэль сокрушенно покачал головой. И правильно, что они прекратили следствие. С таким сыщиком… Продолжая мысленно ругать себя за профессиональную несостоятельность, Розовски набрал номер адвокатской конторы. Услышав: «Шалом, вы позвонили в офис адвоката Цви Грузенберга,» – произнесенное певучим девичьим голосом, он сказал: