Клугер Даниэль. Смерть в Кесарии

   – Ах, вот оно что… – протянул Розовски. – Того же рода?
   – Ну, можно сказать.
   – Шмуэля, – догадался Розовски.
   – Да. Дама сообщила, что Шмуэль передаст мне деньги ночью, в три часа, на выезде из города, на мосту. Правда, она не сказала, что это будет тот же человек, который выдавал себя за Розенфельда. Просто проинструктировала меня, как я должен сделать. Она добавила, что этот человек знает о моем участии, что он под подозрением у полиции и в случае ареста, все свалит на меня.
   Натаниэль долго молчал, пристально глядя на оживившееся после коньяка лицо Габи. Оживление последнего тут же исчезло, он сделался еще мрачнее, чем в начале вечера.
   – Н-ну хорошо, – наконец, сказал Розовски. – Что ты собираешься делать теперь?
   – Не знаю, – пробормотал Габи еле слышно. Он как-то сразу обмяк. – Я хочу поскорее избавиться от… от этого кошмара… Забыть, – Гольдберг заговорил сбивчиво и торопливо, словно быстротой слов надеясь придать им убедительность. – Я… сначала я вообще хотел немедленно выбросить револьвер. Но потом подумал, что в этом случае они от меня не отстанут.
   – А деньги? – спросил Натаниэль. – Деньги ты получил?
   Габи молча кивнул. Розовски задумчиво сказал:
   – Видишь, Алекс, как незаметна грань между желанием совершить добро и преступлением.
   – Ну да, – горячо подхватил было Габи, не сразу почувствовав иронию в словах шефа. Но поймав ледяной взгляд Маркина, снова замолчал.
   – И куда же ты дел револьвер?
   – Все в соответствии с полученными инструкциями. Прийти на стоянку рядом с улицей Шаараим, найти там белый «ситроен» номер 37-451-200. Положить сверток с револьвером в незапертый багажник.
   – Чья машина?
   – Не знаю.
   Розовски вытащил сигарету из красной пачки, закурил.
   – Ну-с, так… – сказал он. – У меня больше нет желания тебя слушать. Все, что нужно было, я выслушал. Теперь нужно решить, что с тобой делать.
   – Странный вопрос, – заметил Алекс. – Звони в полицию, и пусть он излагает свои мотивы в суде.
   Гольдберг вздрогнул, но головы не поднял и не сказал ни слова. Розовски, задумчиво пуская дым, смотрел на его фигуру, скорчившуюся на краешке стула.
   – В полицию я, пожалуй, позвоню, – медленно произнес он. – Не вообще в полицию, а инспектору Ронену Алону, который ведет расследование по убийству Ари Розенфельда и Шмуэля Бройдера.
   Алекс, на всякий случай, ближе подошел к Гольдбергу. Впрочем, тот явно не собирался спасаться бегством. Его поза не изменилась.
   Натаниэль резким жестом раздавил сигарету в пепельнице: «Ну и гадость ты куришь, Габи,» – и подошел к тумбочке с телефоном. Поднял трубку, послушал длинный гудок. Снова положил ее на место.
   – Вот что, – обратился он к Габи. – Я, пожалуй, дам тебе шанс.
   Гольдберг впервые поднял голову и со смутной надеждой посмотрел на хозяина квартиры.
   – Я позвоню инспектору Алону, – сказал Натаниэль, – и попрошу его приехать сюда. Мы сделаем вид, что ты ничего мне не рассказывал. Во всем признаешься инспектору, ясно? Это будет явка с повинной, чистосердечное раскаяние, и так далее. Не исключено, что по окончании дела и перед судом тебе даже предложат «сделку с правосудием» – ты заявишь о своем согласии на сотрудничество с органами полиции и – в дальнейшем – с судебной властью. В результате немедленно перейдешь из разряда обвиняемого в разряд свидетеля. Соответственно, и приговор получишь иной – существенно более мягкий.
   Маркин, похоже, был разочарован.
   – Не думаю… – начал было он, но Розовски жестом остановил его.
   – Потом подискутируем, хорошо? – сказал он. – Габи, ты как – согласен?
   Гольдберг кивнул.
   – Согласен, – сказал он внезапно севшим голосом.
   Натаниэль поднял телефонную трубку и набрал номер домашнего телефона Инспектора Алона.
   – Ронен, привет. Я не оторвал тебя от телевизора? Какой счет? «А-Поэль»-Хайфа? Поздравляю. Нет? Извини, я думал, что ты за них болеешь… – он некоторое время терпеливо слушал эмоциональное изложение баскетбольного матча, механически кивая, словно соглашаясь с невидимым собеседником. Запал Ронена Алона кончился примерно через три минуты, после чего Розовски, наконец, сказал: – Ты можешь приехать ко мне? Сейчас, конечно. По очень важному делу. Какому именно – сказать не могу.
   Голос Натаниэля звучал настолько убедительно, что инспектор согласился почти без возражений.
   – Ну вот, – сказал Розовски, положив трубку. – Минут через пятнадцать он приедет.
   Ждать пришлось даже меньше. Инспектор появился через десять минут. Окинув всех троих недовольно-удивленным взглядом, он сказал:
   – Очень интересно. Тебя выгнали из офиса, Натан? И нужна моя помощь?
   Розовски не принял шутливого тона.
   – Габриэль Гольдберг, работавший до недавнего времени стажером в моем агентстве, желает тебе что-то сказать. Это официальное заявление, – и сдержанно кивнул Габи.
   Габи поднялся.
   – Я хочу признаться в убийстве Ари Розенфельда и Шмуэля Бройдера. Готов дать показания представителям полиции и предстать перед судом, – произнося эти слова голосом, лишенным какой бы-то ни было эмоциональной окраски, он смотрел не на инспектора, а на Натаниэля.
   Ронен Алон медленно прошел к дивану, сел. Некоторое время смотрел на Габи. Перевел взгляд на Натаниэля, потом на Маркина.
   – Очень интересно, – сказал он.
   – Предупреждаю заранее, – заметил Натаниэль. – Никакого давления с нашей стороны на Габи оказано не было. Верно, Габи?
   Гольдберг подтвердил.
   – Более того, – продолжал Натаниэль, – у меня и в мыслях не было подозревать собственного сотрудника… бывшего сотрудника, – поправился он, – так что все это можно рассматривать как чистосердечное признание в чистом виде. Как в учебнике по криминалистике.
   – Ну да… – с сомнением протянул Алон. – А что же так? – спросил он у Гольдберга. – Совесть замучила?
   Снова вмешался Розовски.
   – Думаю, ты поймешь из показаний.
   – Ладно, – произнес инспектор. – Что ж, пойдем. Отвезу тебя в управление… Я даже не прихватил наручников. Будем надеяться, что они не понадобятся.
   – Можешь не сомневаться… – подтвердил Розовски. – Кстати, окажи старому приятелю услугу.
   – Какую? – подозрительно спросил Алон.
   – Алексу сегодня какой-то тип помял машину. И смылся. Номер мы успели записать. Узнай в управлении – чья машина. Вот номер, – он протянул инспектору бумажку. Тот посмотрел, прочитал:
   – «37-451-200».
   – Белый «ситроен», – добавил Маркин.

19

   – Что скажешь, Алекс? – спросил Натаниэль после того, как Габи в сопровождении инспектора Алона покинул его квартиру.
   – А что бы ты хотел услышать? – угрюмо спросил Маркин. – Если о расследовании, то я ведь ничего не знаю и ничего не могу сказать. А вообще-то – противно. – Понятия не имею, – признался он. – Но история получилась красивая, разве нет?
   – Да… – Розовски сел в кресло, устало протер глаза. – Подумать только – они ровесники.
   – Кто?
   – Габи и мой Йосеф… – он посмотрел на фотографию сына, стоявшую на книжном шкафу. – Ты прав, Алекс, паршивое состояние. Наш сотрудник оказывается преступником. А ведь мы, как будто, были друзьями. Ну, не друзьями, но, во всяком случае, я к нему хорошо относился… – Розовски налил рюмку, выпил, сморщился. – Какая гадость эти французские коньяки. Парфюмерия с большими амбициями… Что это мне взбрело в голову попросить у Давида именно коньяк? Уж лучше бы водки привез, – он повертел в руке пачку «Данхилла», с легким раздражением бросил ее на стол. – И сигареты – гадость.
   – Да, Натаниэль, я вижу – ты совсем скис, – заметил Маркин. – Неужели ты и в полиции был таким же?
   – Каким? Сентиментальным болваном? Говорят, что да, – хмуро ответил Розовски. – У меня всегда было паршивое настроение после окончания дела. Понимаешь, в начале расследования жалеешь жертву. Но потом начинаешь жалеть… вернее, сочувствовать преступнику.
   – Ну-ну, – Алекс покачал головой. – Это ты, пожалуй, загнул.
   – Почему? Ты пей, Алекс, пей, не смотри на меня. Я сейчас тоже выпью. А насчет сочувствия… Я тебе хочу сказать, – задумчиво произнес Розовски, – что жертвы для нас, в большинстве случаев, абстрактные фигуры. Мы их не знаем. Нам известен, обычно, только сам факт преступления против них. А преступников мы вычисляем, пытаемся понять их психологию, их мысли, мотивы их поступков. И они становятся нам ближе. Даже кобелистые мужья, за которыми мы следим время от времени, даже подростки, бегающие по массажным кабинетам тайком от мамаш… – он замолчал. Потом добавил: – А может быть, причина в том, что каждый из нас – потенциальный преступник.
   – Поэтому ты и позволил ему сделать добровольное признание? Ты, фактически, предоставил ему возможность уйти от ответственности, – сказал Маркин загробным голосом.
   – Да глупости, – Натаниэль поморщился. – Он получит то, что заслужил.
   – После «сделки с правосудием»?
   – Неважно. Я же говорю – то, что заслужил. А я не считаю его преступником номер один во всей этой истории. Ясно? Я уверен в этом.
   – Откуда такая уверенность? – хмуро спросил Маркин.
   Розовски пожал плечами.
   – Трудно сказать. Хотя… Слушай, а почему я один пью? – спросил он. – Так недолго стать алкоголиком. Тебе же не нужен шеф-алкоголик. Или ты просто не любишь «Мартель»? – Натаниэль наполнил рюмки. Алекс взял свою, но пить не стал.
   – Ты говоришь – Габи неосновной преступник.
   – Верно, я так говорю, – Натаниэль кивнул.
   – В том случае, если история рассказанная им – правда, – упрямо возразил Маркин.
   – Правда.
   Маркин снова замолчал.
   – Рассказать тебе, как я его вычислил? – Розовски, прищурившись, разглядывал люстру сквозь рюмку. – Или ты сам догадался?
   – О чем-то догадался, – уклончиво ответил Алекс. – О чем-то – нет. Расскажи. Если в этом, конечно, нет особых секретов.
   – Какие там секреты… Все произошло благодаря Книге Давида Сеньора. Путаница с сигаретами имела место на вилле Розенфельда во время убийства. Там осталась пачка сигарет – точно таких же, – Розовски кивком указал на все еще лежавшие на столе сигареты. – Розенфельд курил сигареты с ментолом, в зеленой пачке. А в кабинете осталась красная пачка. Мне рассказала об этом уборщица, Эстер Фельдман. Но я не придал особого внимания. И зря. Потом уже, занимаясь задачкой, подброшенной Гофманом, я снова вспомнил, но теперь это уже приобрело особый смысл. Похоже, что преступник оказался дальтоником. И Габи тоже оказался дальтоником. Насколько я понимаю, он, растерявшись, увидел лежащие на столе сигареты хозяина виллы, машинально сунул их в карман. Обнаружив, что в кармане уже есть одна пачка, он тут же выложил на стол. Но перепутал пачки. Вот так.
   – Ясно… А остальное?
   – В мае, когда Габи следил за, якобы, Ари Розенфельдом, как я уже говорил, Розенфельда вообще не было в Израиле. Об этом тоже имеются показания Эстер Фельдман. Галина Соколова вообще приехала впервые за два дня до собственной гибели. Вот тебе еще одна улика, заставляющая меня присмотреться к нашему Габи.
   – А портрет?
   – Видишь ли, после того, как выяснилось, что Габи имел какие-то дела с ложной Галиной Соколовой, и что это происходило во время отсутствия Ари Розенфельда, в конце мая, я еще раз перечитал его письмо к жене. Там он упоминает художника с улицы Рамбам. И Габи в своем разговоре с клиенткой тоже упомянул эту улицу.
   – Ну, хорошо, – сказал Маркин. – Выходит, ты, в принципе, раскрутил бы Габи и без его признания, так?
   – Так, – Розовски снова посмотрел на горящую люстру сквозь рюмку. Коньяка в рюмке стало меньше, золотистый свет чуть изменил оттенок.
   – Почему же ты устроил это якобы добровольное признание? Только, пожалуйста, без сентиментальной чуши. Я прекрасно знаю, что при всей твоей чувствительности, прежде всего ты – сыщик. Так зачем тебе это понадобилось?
   – Зачем? – Розовски поставил рюмку на столик. – Я уже объяснял. Затем, что Габи всего лишь исполнитель, причем – случайный. Я хочу найти настоящего преступника, того, кто организовал все это. Того, кто совершил следующее убийство. Он достаточно изобретательный человек. И, судя по всему, неглупый. К тому же он знает, что я продолжаю расследование.
   – С чего ты взял?
   – На этот раз – действительно, только интуиция, – Розовски помрачнел. – Меня не оставляет мысль, что за моими действиями наблюдают внимательнейшим образом. Понимаешь? Что называется, кожей чувствую.
   – Кто?
   – Я чувствую.
   – Нет, кто наблюдает? Знаешь?
   Натаниэль покачал головой.
   – Даже не догадываюсь. Пока не догадываюсь… Ну вот, а добровольная явка Габи в полицию, во-первых, выглядит вполне естественно: парень напуган – это ясно хотя бы из идиотской инсценировки самоубийства, которую наш Габи попытался устроить на вилле. Парень напуган, решает раскаяться. Организатора это не очень волнует – Габи его не знает, единственный человек, которого Гольдберг мог выдать – покойный Шмулик. Ну, этот даст показания только на спиритическом сеансе. Следовательно, явка с повинной не встревожит его. То есть, встревожит, конечно, но я, в данном случае, вроде и ни при чем. На Габи я не выходил, к его разоблачению отношения не имел. И потому – мое расследование, скорее всего, находится на ложном пути. Не стоит волноваться. Он…
   – Почему он? – спросил Маркин. – Почему не она? Ведь здесь участвовала женщина.
   – Может быть, – нехотя ответил Розовски. – Может быть… Не люблю, когда преступником оказывается женщина. Не сочетаются преступление и женщина. Некрасиво.
   Маркин рассмеялся.
   – Ты уже вторично обращаешься к категориям эстетическим вместо юридических, – сказал он.
   – Гуманитарное образование подводит, – Натаниэль тоже рассмеялся. – Но первый раз об эстетике говорил не я, а Давид Гофман. Ладно, по лицу вижу, что у тебя есть еще вопросы. Спрашивай.
   Маркин неопределенно улыбнулся и, наконец, допил свой коньяк.
   – Чем же мы теперь займемся? – спросил он.
   Розовски пожал плечами.
   – Как говорят французы – шерше ля фам. Ищите женщину. Будем искать.
   – Кстати, о загадочной книге, – сказал Маркин после небольшой паузы. – Ты правда считаешь, что с ней все обстоит именно так?
   – Честно?
   – По возможности.
   Розовски улыбнулся.

Часть третья Брит-мила для покойника

1

   Турбины «Боинга-747» израильской авиакомпании «Эль-Аль» гудели мощно и ровно. Этот гул, спустя некоторое время после взлета, стал настолько привычным для слуха Наума Бройдера, что уже не воспринимался каким-то особым звуком, скорее – лишь фоном, в сущности, вполне адекватным привычному уличному шуму – в городе, или шороху волн – на побережье. Теперь ему, совершавшему свой второй в жизни перелет через Атлантику, казалось, что путешествие происходит в полной тишине. Странно, но именно эта иллюзия тишины успокаивала Бройдера. Его чувства и мысли последних недель сплетались из противоречий, зачастую – прямо противоположных, так что размеренность и кажущаяся неподвижность полета действовали подобно легкому лекарству.
   Он закрыл молитвенник и с отстраненным интересом выглянул в округлый иллюминатор, наполовину закрытый солнечным фильтром. Первый перелет Бройдер помнил плохо. Тогда, десять лет назад, все происходящее казалось не совсем реальным – неопределенность ожидания в Вене, потом – в Риме, опасения: разрешат въезд в Штаты, или нет, наконец, долгожданное: «Добро пожаловать», – лихорадка с вещами, новые страхи: как там примут, перелет… Перелет, в этих обстоятельствах, тоже заполнен был страхами, ожиданиями, капризами измученных детей. Нет, не хотелось вспоминать. Наум вновь повернулся к иллюминатору. Белая рябь за иллюминатором становилась гуще, они летели уже над Средиземным морем, чьи очертания Наум узнал с трудом, но зато сразу заметил, как изменился цвет водяной глади, став светло-голубым, словно выгоревшим. Чем ближе становилось окончание полета, тем мрачнее становился Наум Бройдер. И когда стюардесса объявила о близящемся приземлении в аэропорту «Бен-Гурион», он испытал раздражающее чувство стыда за то, что выбрался, наконец, в Израиль только после того, как, в ответ на запрос, власти страны сообщили о трагической гибели его младшего брата Шмуэля Бройдера.
   Под крылом медленно проплывала сверкающая сине-зеленая гладь океана, местами подернутая белой рябью облаков. Солнце отражалось в маслянистой поверхности ослепительной золотой звездочкой, отбрасывающей веселые яркие блики, и солнечные зайчики плясали по салону самолета, привнося в общую картину покоя почти домашний уют.
   Бройдер тяжело вздохнул. Собственно, ему вовсе не хотелось тогда в Америку, он мечтал о жизни в Израиле. Будучи старшим сыном габая Харьковской синагоги, он, в отличие от многих своих сверстников (и, к слову, от собственного младшего брата), вырос религиозным человеком, и твердо верил в то, что жить в Земле Обетованной – мицва для всякого еврея. Но, как говорится, человек располагает… Покинув СССР более десяти лет назад по израильской визе, он, как многие ему подобные, тем не менее, ни одного дня не провел на Земле Обетованной. Справедливости ради следует отметить, что на этом настояла жена, а сам Наум дал себе слово непременно приехать в Израиль при первой же возможности. Но всякий раз что-то мешало – ожидания грин-карт, финансовые сложности, болезни, семейные проблемы. Вновь, как и в Советском Союзе оказалось, что кроме мицвот существует еще и повседневная жизнь, и в этой повседневной жизни причудливым образом переплелись магазинчик в Бруклине, сыновья в Бостонской иешиве, террористы в Израиле, деньги в банке Рокфеллера и многое, многое другое.
   Даже когда непутевый младший брат, Семка-Шмулик («отрезаный ломоть, не о чем говорить!») неожиданно, как будто, образумился и заявился на историческую родину, при всей радости, охватившей Наума от этой новости, он не поспешил тоже прибыть в Эрец-Исраэль.
   Наум снова тяжело вздохнул.
   Его сосед, то и дело поглядывавший на него, но ничего не говоривший, не выдержал.
   – Вас что-то беспокоит? – спросил он. – Что-то болит? Позвать стюардессу?
   Говорил он на иврите. Бройдер ответил не сразу. Не потому что не понял – он прекрасно знал иврит, – а потому что не любил разговаривать с незнакомыми людьми. Слова постороннего человека немедленно вызывали чувство неясной тревоги.
   Сосед повторил то же самое по-английски.
   – Нет, спасибо, все в порядке, – ответил Бройдер.
   Услышав акцент, сосед окончательно перешел на английский:
   – Летите в гости? К родственникам?
   – К брату, – ответил Бройдер, не вдаваясь в подробности. Ему не хотелось обижать соседа, но и поддерживать дорожный разговор не было никакого желания. Он отвечал вежливыми, но односложными фразами, надеясь, что разговор увянет сам собой. Но сосед, видимо, не замечал его откровенного нежелания, и спросил:
   – Вы уже бывали в Израиле?
   – Нет, не доводилось.
   – А где живет ваш брат?
   – В Тель-Авиве, – коротко ответил Наум. Сосед, видимо, ожидал встречного вопроса, но Бройдер молчал, и он сам сообщил:
   – Я из Бат-Яма. Собственно, это почти пригород Тель-Авива. Десять-пятнадцать минут автобусом.
   – Очень интересно, – вежливо заметил Наум. – Я слышал – это красивый город.
   – Красивый, – подхватил сосед, – особенно набережная…
   Бройдер кивнул и демонстративно раскрыл молитвенник. На этот раз сосед понял намек и отстал.
   Бройдер отыскал среди молитв «Тфилат а-дерех», начал читать, старательно шевеля губами:
   – «Да будет благоволение от Тебя, Господи, Боже наш и Боже отцов наших, чтобы вести нас в мире и направлять наши стопы…» – он внимательно всматривался в страницу, но привычные слова казались зашифрованными и чужими. Он раздраженно покосился на соседа. Тот уже спал, чуть приоткрыв рот и свесив голову на бок. Наум подумал – а не последовать и ему этому примеру. Но сон не шел, и оттого настроение стало еще хуже. Он снова обратился к дорожной молитве: – «… И спаси нас от всякого врага и от подстерегающего нас в пути, и от всевозможных бедствий, которые могут обрушиться на мир…»
   Наум закрыл молитвенник. Легче ему не стало. Может быть, потому, что во время чтения думал о другом, и это другое отнюдь не могло облегчить мысли.
   Подошла стюардесса, толкая перед собой столик с напитками. Хотела было предложить ему что-то, но заметив его угрюмый взгляд, передумала.

2

   Натаниэль Розовски не мог бы с точностью ответить на вопрос, зачем ему понадобилась встреча с менеджером компании «Интер». Если быть откровенным, то ему, действительно, просто хотелось еще раз встретиться с этой женщиной. Как минимум – попытаться выяснить: что связывало Яновскую с семьей Бройдер. В складывающуюся постепенно мозаичную картину никак не хотел укладываться факт приезда Беллы на улицу Шаараим.
   И не только это. Было в Яновской что-то, не поддающееся определению словами – некая чуть испуганная настороженность, ожидание подвоха. То, что, по всем статьям, никак не могло быть характерно для женщины, отличавшейся столь эффектной внешностью. И Натаниэль решил: если во время расследования сталкиваешься с какой-то загадкой – можешь не сомневаться, загадка (или разгадка) имеет отношение к делу. Как всякое правило, у этого было примерно равное количество фактов, подтверждающих и опровергающих его. – «Клема», – повторил Розовски. – Божественный аромат.
   Так или иначе, но на следующий день после ареста Габриэля Гольдберга, Розовски вновь сидел в приемной компании «Интер» в ожидании приглашения в кабинет менеджера.
   Было скучно. Розовски, во-первых, оказался единственным посетителем, а во-вторых – не взял с собой даже газеты. Секретарь – давешняя смуглянка с высветленными волосами – не обращала на детектива никакого внимания, ограничиваясь односложными ответами на его немногочисленные вопросы.
   Натаниэль подумал было заодно зайти к Левински, но оказалось, что президент с утра выехал куда-то на Юг и вернется не раньше четырех. Совсем отчаявшийся сыщик, в конце концов, решил задремать, прислонившись к стене, но в тот самый момент, когда веки его уже готовы были вот-вот сомкнуться, дверь кабинета приоткрылась. Разбуженному – а он уже почти спал – детективу подумалось, что Яновская, с помощью скрытой камеры, специально выбирала момент, чтобы досадить ему. Впрочем, переступив порог, он тут же забыл об этом.
   – Итак, – сказала Белла Яновская, – чем могу быть вам полезна, Натаниэль? – улыбка ее была столь же ослепительна, как и весь облик. Натаниэль постарался улыбнуться так же. Если бы в кабинет сейчас заглянул посторонний, их встреча показалась бы ему встречей либо очень близких, либо очень нужных друг другу людей.
   Прежде чем ответить, Розовски с некоторым смущением обвел глазами кабинет менеджера компании «Интер». Уступая кабинету президента в размерах, эта комната, тем не менее, казалась куда роскошнее и интимнее – если подобное определение можно применить к служебному помещению. Сказывались хороший вкус и женственность хозяйки. Натаниэль предпочел бы беседовать в более строгой и скудной обстановке. Чтобы собраться с мыслями, он сделал вид, что заинтересовался большими цветными фотографиями, украшавшими стены кабинета. Одна, в центре, представляла собой прекрасно выполненый портрет Яновской. Справа и слева от портрета фотографии поменьше изображали менеджера компании «Интер» в окружении группы людей, видимо, сотрудников фирмы в неслужебной обстановке.
   Среди прочих Натаниэль заметил и Моше Левински. Справа – на фоне роскошного здания какого-то отеля. Слева – та же группа в помещении. Все были очень веселы, за исключением разве что Моше. На заднем плане выглядывал стол, покрытый зеленым сукном в широких белых квадратах.
   – Казино? – спросил Розовски с деланным удивлением. – И где же это вы нашли в Израиле казино?
   – А? – Белла тоже оглянулась на фотографию. – Ах, это… Это не Израиль, конечно. Это Турция.
   – Вот как?
   – Да, Ари устроил нам замечательный Песах в этом году – поездку на пять дней в Турцию, в Марморис. Есть туристическая фирма, «Бест-тур», у них очень приличные туры. Розенфельд заключил с ними контракт на постоянное обслуживание наших сотрудников и их семей. Получается недорого и очень здорово. Масса впечатлений. А в тот раз – вообще, за счет компании. Жаль, сам Ари в тот раз не поехал… – она слегка нахмурилась, снова оглянулась на фотографии. – Ну вот, это мы фотографировались там. Это отель «Элеганс», единственный пятизвездочный отель в городе. Кстати, городок маленький, живет только туристами.
   – А как отель? – спросил Розовски. – Действительно, приличный отель?
   – Очень приличный, – ответила Яновская. – А внизу, в отеле – казино, – она указала на второй снимок. – Кстати, вывеска его видна из любой точки города.
   – И как? – с интересом спросил Натаниэль. – Играли?
   – Нет, я не азартный человек, – ответила Яновская. – Некоторые играли. Знаете, – она засмеялась, – со мной там произошел очень смешной случай. Я вошла в зал казино и вдруг обнаружила, что прекрасно понимаю турецкий. А оказалось – зал полон был наших соотечественников. И все, естественно, говорили на иврите.
   Розовски улыбнулся.
   – Это уже случалось с Портосом, в «Двадцать лет спустя», помните? – сказал он. – Он проснулся в трактире и обнаружил, что знает английский. Но оказалось, что рядом просто говорят по-испански. Да, бывает…