Страница:
Влк прибежал в подвал первым, но не успел запереть двери, чтобы преградить дорогу остальным. Впрочем, с первого взгляда стало ясно, что на Божью помощь тут уже рассчитывать не приходится, — помочь смогут разве что высокие покровители, да и то если пожелают.
К андреевскому кресту, сколоченному из лыж, был привязан цепью голый Дуйка. Глазом специалиста Влк моментально определил: прежде чем сломать ему кости "von unten auf" — на «отлично», машинально отметил Влк, — Дуйку подвергли жестокой пытке электричеством. Он сразу же прикрыл труп оранжевой ветровкой, валявшейся поодаль, так что Лизинке и на этот раз не суждено было познакомиться со стихами, которые в ее честь несчастный Рихард выжег на широкой груди и толстом животе Дуйки самой тонкой из своих игл:
Цветок любви в твоей руке — как символ юности моей.
Весь свет завидует теперь, ведь нашей дружбы нет нежней!
Пусть нашей дружбы чистота сияет в самых небесах.
Нас не пугает высота, что отражается в глазах.
Любимая, теперь ты мне на целом свете всех родней.
Любимая, цветок в руке — как символ юности моей.
Рихард Машин.
Автора нашли во время оттепели, во второй половине марта. Он лежал в одной рубашке под первой же сосной справа над турбазой. Его забальзамированное морозом лицо было страшно, угрожающе и исполнено ненависти.
В пятницу 21 марта, вечером, на пороге первой ночи новой весны, в квартире Шимсы зазвонил телефон. Доцент лежал на заправленном по-военному диване одетый и в полном одиночестве. Он следил за игрой теней на потолке, отражавшей его внутреннее беспокойство.
Первого звонка он не слышал, со второго по пятый медленно, поскольку весь организм восставал против этого, выплывал из дремотного состояния; седьмой звонок вызвал у него неудовольствие, восьмой — злость, девятый — ярость, а десятый — буквально физическое отвращение к звуку, в котором материализовались неведомые силы, управлявшие им всю жизнь. После одиннадцатого звонка он поклялся, что отныне не будет слушать никаких советчиков, кроме собственного сердца; он призвал на помощь выдержку и вернулся к размышлениям, от которых его так бесцеремонно оторвали. После девятнадцатого звонка в нем одержал верх его извечный враг, который — и сейчас он впервые это осознал — до сих пор неизменно разбивал в прах и стирал в порошок его другое, свободное «я»; этим врагом была дисциплина. На двадцатом звонке он снял трубку.
— Прием, — сказал он; после стольких лет работы в учреждениях с особым режимом он так и не сумел отучиться от этого выражения.
— Это Влкова, — произнес тихий голос на другом конце провода. — С кем я говорю?
— Это Самец, — ответил Шимса; за несколько месяцев работы в строго засекреченном училище он уже привык к этому имени. — Добрый вечер! — прибавил как можно любезнее, чтобы не обидеть сухостью единственную женщину, которую уважал.
— Добрый вечер, — сказала Влкова. — Я вам не помешала, Павел?
— Нет, — солгал он как можно убедительнее, что бы не смутить единственную женщину, которая бескорыстно заботилась о нем. — Я только что поужинал.
— Жаль, — рассмеялась Влкова. — Когда в воскресенье вы сказали, что не придете к нам на щавелевый суп, я решила, что вы влюбились.
— Нет, — солгал он как можно решительнее, что бы скрыть волнение. — У меня никого нет и не будет, пока вы не разведетесь.
— Ах, Павел! — сказала она с наигранным возмущением, но явно польщенная. — Как вы только можете желать этого Беде! За вами-то женщины толпой ходят, а моему благоверному кто, кроме меня, будет ставить на спину горчичники? Бедржих слег.
— Слег? — недоверчиво переспросил Шимса. — Бедржих???
За все время, что он его знал, такое случилось впервые.
— Да, радикулит. Честно говоря, меня удивило, что вы позволили ему играть в волейбол, — укоризненно сказала Влкова, хотя Влк сам напросился в их четверку вместо Рихарда. — Он ведь уже не мальчик. Ну да ладно, по крайней мере хоть раз в жизни побудет в выходные со мной. Он просит вас отменить завтрашнюю поездку.
— Может быть, я его заменю? — спросил Шимса больше из вежливости. Он слышал, как Влкова передает мужу его слова, и заранее знал ответ. Они собирались на экскурсию в загородный депозитарий музея Востока — в нем хранилась коллекция экзотических орудий пыток. Начало ей положил передовой дворянин, желавший дать толчок фантазии отечественных исполнителей; те, однако, были мракобесами и так и не смогли расстаться с ржавыми рукавицами, громоздкой дыбой и прочим антиквариатом, выбивавшим жизнь из клиента раньше, чем признание. Именно Влк, тогда еще начинающий selfmademan, сумел без всякого фамильного герба и протекций вернуть человечеству плоды многовековой рационализаторской деятельности. Случилось это в критический период подготовки суперпроцессов — допросы зашли в тупик: на клиентов, профессиональных революционеров, европейские пытки не действовали. Это была первая победа Влка; потом он никогда больше не пытал, а после того как оставшихся в живых клиентов реабилитировали, стремился к тому, чтобы нежелательные следы затерялись. С помощью Доктора он устроил так, что их надежно спрятали в закрытых архивах. Шимса понял, что он хочет сам показать орудия пыток ребятам ради приятных воспоминаний.
— Павел, — послышался голос Влковой, — Бедржих хотел бы сам показать все ребятам.
— Я так и думал, — вежливо ответил Шимса. Данная им однажды подписка о неразглашении до сих пор не позволяла ему признаться учителю, что он сам мог бы поучить его, как надо пытать; у Шимсы были серьезные основания считать эти реликвии старым хламом, а работу с ними — пустой тратой времени. Однако он промолчал.
— Обзвоните всех и скажите, чтобы они повторили материал. В понедельник Бедржих собирается устроить опрос. И еще он просит, чтобы вы сами все подготовили для Акции в понедельник. Возьмите с собой кого-нибудь из ребят, у кого есть хвосты.
Когда ее теплый голос смолк, Шимса сразу же набрал по памяти номер общежития студентов из развивающихся стран; там жили иногородние «пупиковцы». Такое решение было весьма предусмотрительным и резонным: в гости к иностранцам никто не ходил, а даже если бы студенты заглянули в тетради или учебники ребят, то все равно не смогли бы разгласить тайну ПУПИКА, поскольку до сих пор слабо разбирались в чужом языке. Подобные знакомства могут впоследствии пригодиться ребятам, доведись им работать в странах, куда потом вернутся эти студенты-иностранцы — в качестве либо их работодателей, либо клиентов.
Вахтерша напомнила ему, что сегодня пятница. Это был единственный свободный день, кроме воскресенья, и мальчики разбежались кто куда соответственно своим интересам: Альберт пошел на исторический фильм, близнецы — играть в баскетбол, а потом на дискотеку, Франтишек — пить пиво. Поэтому она позвала к телефону Гуса — тот был дома и спал. Его заспанный голос доверия не внушал, и Шимса велел ему записать и передать сообщение всем остальным, пусть хоть ночью, если Гус не хочет, чтобы кто-нибудь встал в такую рань понапрасну, а потом с ним рассчитался. Ребята давно усвоили воспитательные методы Влка: счеты друг с другом сводили обычно на лабораторных по пыткам.
Шимса набрал другой номер и, пока слушал гудки, все еще обдумывал новость, которую должен был передать другим.
— Тахеци! — сказал энергичный женский голос. Шимсу ошеломила неожиданная идея.
— Кто это? — нетерпеливо спросил женский голос.
Шимса сидел на диване, не двигаясь, но эта идея уже несла его со скоростью света сквозь наступающую ночь.
— Кто звонит? — настойчиво повторил женский голос.
Та же идея примчала Шимсу к порогу завтрашнего утра и усадила за руль его спортивного автомобиля.
— Это Павел?.. — приглушенно спросил женский голос.
Все та же идея влекла Шимсу в редком субботнем потоке машин через весь город к самым воротам бойни. Под скульптурой мясника, замахнувшегося обухом на теленка, на обычном для ребят месте сбора, он увидел фигурку девушки, которая напрасно высматривала одноклассников. Сияние, исходившее от ее волос, ослепило его.
— Павел! — страстно зашептал женский голос. — Я ведь не серж…
Доцент Шимса повесил лыжи на крюк сиденья и ловко запрыгнул в свою половину кабины вместо Влка, который остался ждать Машина. Он с наслаждением ощутил первый толчок подъемника, оторвавший его от земли; казалось, преодолев земное притяжение, он отрывается от всех обязанностей, от своей судьбы и уплывает в страну грез. Никогда прежде он не испытывал такого чувства. Государство, вытащив Шимсу из мусорного бака, куда подбросила его мать-кукушка, сделало для него все, что могло. Словно заготовку, которая после длительной обработки становится полезным предметом, государство поместило его сперва в приемник, затем в детский дом, откуда направило для шлифовки в военную школу… и в результате с конвейера сошел кадровый сержант в новенькой тесной гимнастерке с жестким ремнем. Как пес, которого после холода и голода подпустили к полной миске в теплом доме, он с каждым куском проникался все большей любовью и уважением к доброму, хотя и строгому хозяину, похожему на Бога: государство было невидимым и неосязаемым, как Бог, и таким же всеведущим и всемогущим; государство так же диктовало свою волю через своих жрецов, которых наделило различными званиями, но одинаковым правом карать. Шимса привык к муштре, как эскимос к снегу, и подчинялся ей покорно и даже с радостью, ибо не знал ничего другого. Государство спасло ему жизнь, и он ежедневно приносил ее к стопам государства, и потому его существование было беспроблемным, а карьера все время шла по восходящей.
И лишь когда при выполнении одной боевой задачи ему довелось провести несколько недель в гостинице люкс в горах, произошла какая-то перемена — поначалу он сам ее не заметил. Позднее, работая ассистентом у Влка, он по некоторым причинам стал ездить отдыхать не в охотничий замок, а сюда, в горы; при этом он с удивлением обнаружил, что культ государства отошел у него на второй план, сменившись культом природы и секса. Шли годы, и он все чаще мечтал о том, как оставит далеко внизу мир, полный крикливых нянек, воспитателей, командиров и, наконец, клиентов; как там, наверху, ступит на снег, не тронутый цивилизацией, и отправится по нему против хода времени, туда, где всю технику олицетворяли мужские мускулы, а всю культуру вместе с поэзией заменял половой орган.
Невозможно сосчитать, сколько раз, по-охотничьи затаившись, он ждал наверху, пока подъемник, как огромный многоковшовый экскаватор, зачерпывал из долины и вываливал к его ногам нескончаемую вереницу женщин; он ждал ее, с такими же голодными, как у него, глазами, чтобы весь день кататься с ней по белоснежным просторам и всю ночь — по белоснежной простыне. Он почти никогда не встречал одну и ту же девушку дважды; впрочем, возможно, он их просто не узнавал: их было много и они были слишком похожи. Он ждал брюнеток с пышной грудью, ибо очень скоро обнаружил, что они столь же страстны и неутомимы, как и он. Воспитанник аскета Влка, он испугался взрыва неодолимой страсти. Доходило до того, что он, получив свое, тут же удирал от партнерш либо даже выставлял их за дверь. Со временем Шимса, конечно, понял, что патология — это не он, а Влк и что государство ничего не имеет против секса, если секс помогает его слугам обрести душевный комфорт, при котором они более послушно исполняют приказы; однако те времена, когда он считал свою силу пороком, стыдился ее и скрывал, навсегда наложили на него отпечаток: его отношение к женщинам ограничивалось чисто животным влечением, не облагороженным подлинным чувством. Он не познал любви, но до сих пор она была нужна ему не больше, чем роза эскимосу.
Вот и сейчас Шимса испытывал приятное возбуждение: ведь после создания ПУПИКа он попал сюда впервые. Он не сомневался, что и на этот раз среди сотрудников училища-побратима или персонала турбазы найдется черноволосая красотка, которая охотно сдастся ему в плен. Ему казалось, что с каждой минутой он возносится все выше и выше над сверкающими вершинами гор, и, преисполненный чудесного настроения, он повернулся к той, которая делила с ним кресло, похожее на стального лебедя.
— Ну что, Тахеци, — сказал он, — красиво?
Лизинка затеяла новую игру. Когда мимо нее проезжала голубая кабинка, очко получала Лиз. Когда ехала красная, она заносила ее на счет Инки. Когда зеленая, очко прибавлялось той, у кого в этот момент их было меньше. Лиз вела с минимальным перевесом 15:14, и Лизинке приходилось быть внимательной, чтобы не ошибиться.
Доцент видел, что девушка шевелит губами, но ничего не слышал и, приписав это перепаду давления, с силой растер уши.
— Что вы сказали, Тахеци? — спросил он.
Теперь впереди была Инка 16:15, и Лизинка сосредоточилась, как только могла, чтобы не обидеть ни ту, ни другую.
Сообразив, что металлический скрежет каната он все-таки слышит, Шимса понял, что дело вовсе не в его слухе. Он не подозревал, что девушка ведет про себя счет, и ему вдруг пришло в голову, что она молится. В неземном просторе над убегающими шпилями заснеженных елей хрупкое создание рядом с ним, сжимающее в сложенных руках вязаную шапочку, из-под которой на ветру развевались золотые волосы, больше всего походило на святую, возносящуюся на небеса.
Когда он впервые увидел ее в квартире Тахеци, она и в самом деле напомнила ему картину, написанную маслом, а живопись оставляла его равнодушным. Нянечки, воспитатели и командиры водили его по тропинкам, которые обходили стороной край искусства и чувств, словно лепрозорий. Эстет Влк и его жена вошли в его жизнь слишком поздно, чтобы он мог наверстать упущенное. Кроме того, у Лизинки не было ни тяжелых грудей, ни чувственных губ, а главное, порочного цвета волос — цвета 9 ночи, и она не могла заинтересовать его как женщина. Впрочем, он высоко ценил ее как ученицу после вступительного теста — тогда она обработала карпа двумя ударами, а курицу одним взмахом ножа. Этой серьезной, утонченной девушке и учебный материал давался настолько легко, что она в скором времени превзошла всех ребят, кроме Альберта. К ее замкнутости они с Влком вскоре привыкли; им было достаточно того, что на практических занятиях она стабильно показывала наилучшие результаты. Недостаток сил она возмещала ловкостью и в каждое свое действие вкладывала чувство, присущее только женщинам. Лишь однажды он видел, как она проявила нерешительность, и тогда ему впервые стала понятна ее…
13 декабря после обеда он вел "сдавливание яичек" и в конце урока приступил к наглядному показу. Обычно тот, кто изображал клиента, и тот, кто практиковался, постоянно менялись местами, чтобы распределение ролей не отнимало каждый раз много времени. В тот день проводить Акцию выпало Лизинке, а клиента «играл» Шимон. У Шимсы горели все сроки. По плану на органы маловато времени отведено, размышлял он, на следующий год придется добавить на них часов — скажем, за счет прижигания сосков сигаретой, которое пошло как по маслу. Для быстроты он велел подготовить Шимона, а сам в это время заканчивал объяснение у доски. Привязать Шимона кожаными ремнями к креслу, которое училище выпросило у тюремного гинеколога, было делом техники, и близнецы работали, одновременно слушая Шимсу. Получилось так, что Лизинка, подойдя к Шимону с яйцедавкой в руке — это изобретение, которое Шимса сделал еще в молодые годы, было столь совершенным, что, несмотря на технический прогресс, сохранилось up to date, [42]— остановилась в нерешительности.
— Ну что же вы, Тахеци, — сказал Шимса раздраженно, так как до звонка оставалось меньше десяти минут, — наколите ему орешков!
За время обучения ребята должны были освоить и профессиональный жаргон. Все учебное оборудование, отрегулированное определенным образом, было не более опасным, чем бутафорские шпаги. Яйцедавка хотя и неприятно, но лишь слегка сдавливала плоть, после чего срабатывал блокирующий механизм.
Лизинка не двигалась с места, и Шимса лишь сейчас заметил, что Шимон стоит в зеленых тренировочных штанах, из которых вылезал белый рыхлый живот; о штанах начисто забыли, потому что до сих пор на практических занятиях не опускались ниже пояса. Шимса. не мог терять времени.
— А ну-ка, мастер, — приказал он Альберту, снимая со стенда острый нож для сдирания кожи, который у них по старинке назывался кожевиком, — стащите-ка с него эти панталоны, пусть купит себе что-нибудь поизящнее.
Ловким взмахом ножа Альберт перерезал резинку и оголил пах Шимона: под комично маленькой пипиской висела безобразно большая мошонка. Класс грохнул от хохота. Не смеялись только Лизинка и Рихард.
— Мал золотник, да дорог! — воскликнул Шимса, знавший, что хорошая шутка учебе не помеха, даже наоборот. — Вряд ли у кого из вас найдется лучшее пособие для практических занятий, чем у нашего Гуса. Ну, Тахеци, на сцену!
Шимон дружески подмигнул ей, закрыл глаза и по своему обыкновению засопел. Но Лизинка колебалась. "Что такое? — мысленно удивился Шимса. — Неужели девочка была невнимательна?" Три с половиной месяца он беспрестанно хвалил ее, но чутье педагога подсказывало: настал подходящий случай ее отчитать, чтобы успехи не вскружили ей голову. Он уже открыл было рот, но вдруг увидел Лизинкины глаза и прочел в них не робость, а удивление. Шимса закрыл рот — и про себя заорал: "Идиот!.."
Он понял, что его ученица впервые в жизни увидела главные органы мужчины.
Разумеется, Шимса с честью вышел из этой ситуации. Он сделал вид, что обнаружил поломку в блокирующем механизме яйцедавки, и закончил урок шутливым замечанием: не могут же они изувечить Шимону ту самую часть тела, которая будет ему нужна больше всего, — хотя бы для того, чтобы поиграть в бильярд, прибавил он под общий хохот, пряча за нарочитой грубостью свое смущение. Он весьма кстати протянул Лизинке мандарин, полученный им в обед. Каково же было его удивление, когда Лизинка раздавила его с такой силой, что сок брызнул в разные стороны. Блокировка действительно отказала. От увечья Шимона спасло лишь чудо. Чудо? Шимса взглянул на девушку, сидящую рядом с ним. Ее губы все время шевелились, а глаза следили за ненадежным канатом, опускавшимся им навстречу, словно считывая с него тайное послание. Он и сейчас не видел в ней женщину, но и ученицей она ему уже не казалась. Кто же она, в конце концов? Что происходит в ее душе? И почему она вдруг его так заинтересовала?
Смятение прошло, едва кабина миновала последнюю опору, за которой их ждала твердая почва. Шимсе — он, как спортсмен, взял бразды правления в свои руки — пришлось решать массу проблем. Прежде всего надо выбить для Влка отдельный номер, чтобы самому тоже поселиться без соседа. Хотя моралист Влк не требовал такого же самоистязания от других, все же лучше лишний раз не мозолить, ему глаза. Как всегда, Шимсе повезло. Жена директора турбазы выставила из единственного «люкса» только что вселившуюся директоршу ПУЧИЛа, соврав, что в номере есть крысы. А самого Шимсу она пристроила в каморке сторожа рядом с лыжным складом; он не имел ничего против, поскольку у нее была пышная грудь и волосы цвета воронова крыла. Лизинка вновь слилась в его сознании с остальными учащимися. Он не подозревал, что вскоре она отделится от них и он не забудет о ней до самой смерти.
Разумеется, от него не укрылось, с каким интересом разглядывали Лизинку мужчины, увидевшие ее впервые. Дуйку он в расчет не брал, тот был юнцом, к тому же поэтом. (Шимса всех поэтов подозревал в импотенции.) А вот физрук ПУЧИЛа был его ровесником и увлекался тем же; это выяснилось, когда они делили лыжников на группы начинающих и опытных.
— Фантастика! — сказал Шимса, с завистью глядя налево, где с криком строился в шеренгу ПУЧИЛ. — Сколько тут у тебя черных кисок!
— Всех этих драных кошек, — ответил его коллега, хищно глядя направо, где с воплями строился в шеренгу ПУПИК, — я променял бы на одного твоего котеночка!
Шимса на секунду задумался, но следующие тридцать три часа его интересовали только пышный снег и столь же пышная жена директора. Такие золотые рыбки нечасто попадаются даже опытному рыбаку. Когда она намекнула, что не прочь заскочить в его каморку после полуночи, чтобы отметить Новый год на свой лад, он, конечно же, согласился. Опершись о стойку бара и потягивая тоник в ожидании момента, когда можно будет поздравить Влка и ребят, он услышал встревоженный голос.
— Коллега! — зашептал ему в ухо физрук ПУЧИЛа, поглядывая в сторону стола, откуда ему делала знаки директриса. — Меня зовет эта коза. Я ей скажу, она твоя девчонка, ладно? А не то влипну в историю.
И передал ему из рук в руки свою партнершу в костюме булочницы, которую Шимса сразу узнал. Он собирался тут же отвести ее к столу — в предвкушении жаркой пещеры, куда он вскоре с наслаждением проникнет, ему вовсе не хотелось танцевать с недоразвитой монашкой. Но, сознавая, что педагогу не пристало вести себя неучтиво, он все же протанцевал с ней несколько тактов. Физрук мгновенно испарился, как только подвел Лизинку к Шимсе; она, словно кукла, ждала, пока кто-нибудь вдохнет в нее жизнь. Он привычным движением обнял ее за талию. И тут испытал нечто до сих пор не изведанное.
Она не стискивала его руку, не прижималась к нему, вообще не прибегала ни к одной из тех уловок, с помощью которых дама дает кавалеру почувствовать свое расположение, — и все-таки им овладело чувство, словно он наполнен ею до краев.
Удивительно, что Люция Тахеци, которая надеялась раскопать в дочери золотую жилу таланта и показывала ее тренерам зимних и летних видов спорта, учителям пения и музыки, режиссерам театра и кино, не разглядела того, в чем Лизинка была гениальна от природы. Если бы не фатальное совпадение суровых приговоров приемных комиссий, никто так никогда и не узнал бы, что, в отличие от женщин, призвание которых — давать жизнь, Лизинка родилась для того, чтобы жизнь отнимать. А не будь еще одной цепочки случайностей — начало ей положил жест стареющей директрисы, приревновавшей своего любовника-подчиненного, — вероятно, еще долго никто не догадался бы, что Лизинка к тому же прирожденная танцовщица. Если бы это открытие сделала натура более музыкальная, чем доцент Шимса, то вся ее жизнь, возможно, потекла бы по иному руслу. Для Шимсы танцы были лишь видом физической разминки и, прежде всего, прелюдией к совокуплению. Ой не мог почувствовать эстетическое совершенство движений Лизинки, но разглядел нечто куда более важное для него: он танцует — с женщиной.
Поначалу он даже не мог понять, кто кого ведет — он ее или она его, но точно знал: он уже давно не испытывал ничего подобного; с ним впервые в жизни происходило нечто такое, что должно было остаться с ним до самой смерти. А вдруг, внезапно пришло ему в голову, тогда, много лет назад (он был юн, как сейчас Лизинка, ему отдалась знойная пышнотелая цыганка, обе его ладони не закрывали одну ее грудь; и только когда она потребовала алименты, он с ужасом узнал, что ей всего лишь тринадцать) он пустился по ложному следу? Что, если именно тела нежных блондинок, столь далеких от его идеала, таят в себе такой вулкан, какой ему и не снился?
Он потерял всякий контроль над собой. Это была измена, измена его эротическим пристрастиям. Более того, он нарушал и первую заповедь Влка: "Не живи, где живешь", — но все-таки он не смог устоять, воспользовался спасительным полумраком и, закружив ее, прижал к себе. Секс — его хобби — заменял ему культурную жизнь, туризм и прочие увлечения, он владел всеми тонкостями эротики, мимолетного прикосновения ему было достаточно, чтобы узнать все о физическом и психическом состоянии партнерши. На этот раз впечатление было таким ярким, что затмило все предыдущие.
Словно кто-то взял огромный ластик и стер в его душе все, что отпечаталось на ней за предыдущие десятилетия. Казалось, он вращается не в танце, а в каком-то заколдованном круге, из него — как он с ужасом осознал, когда мощная эрекция почти оттолкнула его от нее, — был единственный, самоубийственный для него выход: сегодня же овладеть ею, лишить ее ореола неповторимости, чтобы ее место заняли новые и новые брюнетки… В этот момент раздался вопль и стук фонарика, который уронила его последняя пассия.
Эрекция не ослабевала. Напряжение в паху было мучительным. Надо срочно что-то предпринять. Он скинул тапочки, снял белые вельветовые брюки и красные хлопчатобумажные трусы. Телу полегчало, но на душе лучше не становилось. Он подумал, что уже более двух десятков лет не нес ночной дозор в таком одиночестве, наедине со своим обнаженным естеством. От онанизма он отказался, как только сошелся с цыганкой, — не хотел попусту растрачивать силы, нужные ему для бесчисленных любовных сражений.
Он злорадно посмеивался над сверстниками (природа обделила их sex appeal, а казна — деньгами на шлюх), когда слышал в темноте казармы их неестественные стоны! А сейчас в своей комфортабельной квартире, обставленной, как и дача, с холостяцко-амурной роскошью, он чувствовал себя несчастнее их.
К тому же мысль, заставившая его повесить трубку, не передав ученице распоряжение шефа, была столь рискованной, да нет, просто безумной, что он попытался отогнать ее и призвал на помощь всю свою рассудительность.
В его послужном списке была не одна девственница. За то время, пока он вел эротический дневник, он «перетрахал» их, как говорили в детском доме, не менее полудюжины, а после этого, хотя и предпочитал, как говорили в военной школе, «объезженных», — добрых полторы сотни. Несмотря на такой опыт, сейчас он вновь чувствовал себя не умеющим плавать ребенком, которого бросили в воду. Нечего и пытаться вспоминать — у него никогда не было блондинки, девушки, скрывавшей свой пол, как скрывает его спрятанная в кокон бабочка, а главное — он никогда не имел дела с существом, хотя бы отдаленно похожим на Лизинку Тахеци.
К андреевскому кресту, сколоченному из лыж, был привязан цепью голый Дуйка. Глазом специалиста Влк моментально определил: прежде чем сломать ему кости "von unten auf" — на «отлично», машинально отметил Влк, — Дуйку подвергли жестокой пытке электричеством. Он сразу же прикрыл труп оранжевой ветровкой, валявшейся поодаль, так что Лизинке и на этот раз не суждено было познакомиться со стихами, которые в ее честь несчастный Рихард выжег на широкой груди и толстом животе Дуйки самой тонкой из своих игл:
Цветок любви в твоей руке — как символ юности моей.
Весь свет завидует теперь, ведь нашей дружбы нет нежней!
Пусть нашей дружбы чистота сияет в самых небесах.
Нас не пугает высота, что отражается в глазах.
Любимая, теперь ты мне на целом свете всех родней.
Любимая, цветок в руке — как символ юности моей.
Рихард Машин.
Автора нашли во время оттепели, во второй половине марта. Он лежал в одной рубашке под первой же сосной справа над турбазой. Его забальзамированное морозом лицо было страшно, угрожающе и исполнено ненависти.
В пятницу 21 марта, вечером, на пороге первой ночи новой весны, в квартире Шимсы зазвонил телефон. Доцент лежал на заправленном по-военному диване одетый и в полном одиночестве. Он следил за игрой теней на потолке, отражавшей его внутреннее беспокойство.
Первого звонка он не слышал, со второго по пятый медленно, поскольку весь организм восставал против этого, выплывал из дремотного состояния; седьмой звонок вызвал у него неудовольствие, восьмой — злость, девятый — ярость, а десятый — буквально физическое отвращение к звуку, в котором материализовались неведомые силы, управлявшие им всю жизнь. После одиннадцатого звонка он поклялся, что отныне не будет слушать никаких советчиков, кроме собственного сердца; он призвал на помощь выдержку и вернулся к размышлениям, от которых его так бесцеремонно оторвали. После девятнадцатого звонка в нем одержал верх его извечный враг, который — и сейчас он впервые это осознал — до сих пор неизменно разбивал в прах и стирал в порошок его другое, свободное «я»; этим врагом была дисциплина. На двадцатом звонке он снял трубку.
— Прием, — сказал он; после стольких лет работы в учреждениях с особым режимом он так и не сумел отучиться от этого выражения.
— Это Влкова, — произнес тихий голос на другом конце провода. — С кем я говорю?
— Это Самец, — ответил Шимса; за несколько месяцев работы в строго засекреченном училище он уже привык к этому имени. — Добрый вечер! — прибавил как можно любезнее, чтобы не обидеть сухостью единственную женщину, которую уважал.
— Добрый вечер, — сказала Влкова. — Я вам не помешала, Павел?
— Нет, — солгал он как можно убедительнее, что бы не смутить единственную женщину, которая бескорыстно заботилась о нем. — Я только что поужинал.
— Жаль, — рассмеялась Влкова. — Когда в воскресенье вы сказали, что не придете к нам на щавелевый суп, я решила, что вы влюбились.
— Нет, — солгал он как можно решительнее, что бы скрыть волнение. — У меня никого нет и не будет, пока вы не разведетесь.
— Ах, Павел! — сказала она с наигранным возмущением, но явно польщенная. — Как вы только можете желать этого Беде! За вами-то женщины толпой ходят, а моему благоверному кто, кроме меня, будет ставить на спину горчичники? Бедржих слег.
— Слег? — недоверчиво переспросил Шимса. — Бедржих???
За все время, что он его знал, такое случилось впервые.
— Да, радикулит. Честно говоря, меня удивило, что вы позволили ему играть в волейбол, — укоризненно сказала Влкова, хотя Влк сам напросился в их четверку вместо Рихарда. — Он ведь уже не мальчик. Ну да ладно, по крайней мере хоть раз в жизни побудет в выходные со мной. Он просит вас отменить завтрашнюю поездку.
— Может быть, я его заменю? — спросил Шимса больше из вежливости. Он слышал, как Влкова передает мужу его слова, и заранее знал ответ. Они собирались на экскурсию в загородный депозитарий музея Востока — в нем хранилась коллекция экзотических орудий пыток. Начало ей положил передовой дворянин, желавший дать толчок фантазии отечественных исполнителей; те, однако, были мракобесами и так и не смогли расстаться с ржавыми рукавицами, громоздкой дыбой и прочим антиквариатом, выбивавшим жизнь из клиента раньше, чем признание. Именно Влк, тогда еще начинающий selfmademan, сумел без всякого фамильного герба и протекций вернуть человечеству плоды многовековой рационализаторской деятельности. Случилось это в критический период подготовки суперпроцессов — допросы зашли в тупик: на клиентов, профессиональных революционеров, европейские пытки не действовали. Это была первая победа Влка; потом он никогда больше не пытал, а после того как оставшихся в живых клиентов реабилитировали, стремился к тому, чтобы нежелательные следы затерялись. С помощью Доктора он устроил так, что их надежно спрятали в закрытых архивах. Шимса понял, что он хочет сам показать орудия пыток ребятам ради приятных воспоминаний.
— Павел, — послышался голос Влковой, — Бедржих хотел бы сам показать все ребятам.
— Я так и думал, — вежливо ответил Шимса. Данная им однажды подписка о неразглашении до сих пор не позволяла ему признаться учителю, что он сам мог бы поучить его, как надо пытать; у Шимсы были серьезные основания считать эти реликвии старым хламом, а работу с ними — пустой тратой времени. Однако он промолчал.
— Обзвоните всех и скажите, чтобы они повторили материал. В понедельник Бедржих собирается устроить опрос. И еще он просит, чтобы вы сами все подготовили для Акции в понедельник. Возьмите с собой кого-нибудь из ребят, у кого есть хвосты.
Когда ее теплый голос смолк, Шимса сразу же набрал по памяти номер общежития студентов из развивающихся стран; там жили иногородние «пупиковцы». Такое решение было весьма предусмотрительным и резонным: в гости к иностранцам никто не ходил, а даже если бы студенты заглянули в тетради или учебники ребят, то все равно не смогли бы разгласить тайну ПУПИКА, поскольку до сих пор слабо разбирались в чужом языке. Подобные знакомства могут впоследствии пригодиться ребятам, доведись им работать в странах, куда потом вернутся эти студенты-иностранцы — в качестве либо их работодателей, либо клиентов.
Вахтерша напомнила ему, что сегодня пятница. Это был единственный свободный день, кроме воскресенья, и мальчики разбежались кто куда соответственно своим интересам: Альберт пошел на исторический фильм, близнецы — играть в баскетбол, а потом на дискотеку, Франтишек — пить пиво. Поэтому она позвала к телефону Гуса — тот был дома и спал. Его заспанный голос доверия не внушал, и Шимса велел ему записать и передать сообщение всем остальным, пусть хоть ночью, если Гус не хочет, чтобы кто-нибудь встал в такую рань понапрасну, а потом с ним рассчитался. Ребята давно усвоили воспитательные методы Влка: счеты друг с другом сводили обычно на лабораторных по пыткам.
Шимса набрал другой номер и, пока слушал гудки, все еще обдумывал новость, которую должен был передать другим.
— Тахеци! — сказал энергичный женский голос. Шимсу ошеломила неожиданная идея.
— Кто это? — нетерпеливо спросил женский голос.
Шимса сидел на диване, не двигаясь, но эта идея уже несла его со скоростью света сквозь наступающую ночь.
— Кто звонит? — настойчиво повторил женский голос.
Та же идея примчала Шимсу к порогу завтрашнего утра и усадила за руль его спортивного автомобиля.
— Это Павел?.. — приглушенно спросил женский голос.
Все та же идея влекла Шимсу в редком субботнем потоке машин через весь город к самым воротам бойни. Под скульптурой мясника, замахнувшегося обухом на теленка, на обычном для ребят месте сбора, он увидел фигурку девушки, которая напрасно высматривала одноклассников. Сияние, исходившее от ее волос, ослепило его.
— Павел! — страстно зашептал женский голос. — Я ведь не серж…
Доцент Шимса повесил лыжи на крюк сиденья и ловко запрыгнул в свою половину кабины вместо Влка, который остался ждать Машина. Он с наслаждением ощутил первый толчок подъемника, оторвавший его от земли; казалось, преодолев земное притяжение, он отрывается от всех обязанностей, от своей судьбы и уплывает в страну грез. Никогда прежде он не испытывал такого чувства. Государство, вытащив Шимсу из мусорного бака, куда подбросила его мать-кукушка, сделало для него все, что могло. Словно заготовку, которая после длительной обработки становится полезным предметом, государство поместило его сперва в приемник, затем в детский дом, откуда направило для шлифовки в военную школу… и в результате с конвейера сошел кадровый сержант в новенькой тесной гимнастерке с жестким ремнем. Как пес, которого после холода и голода подпустили к полной миске в теплом доме, он с каждым куском проникался все большей любовью и уважением к доброму, хотя и строгому хозяину, похожему на Бога: государство было невидимым и неосязаемым, как Бог, и таким же всеведущим и всемогущим; государство так же диктовало свою волю через своих жрецов, которых наделило различными званиями, но одинаковым правом карать. Шимса привык к муштре, как эскимос к снегу, и подчинялся ей покорно и даже с радостью, ибо не знал ничего другого. Государство спасло ему жизнь, и он ежедневно приносил ее к стопам государства, и потому его существование было беспроблемным, а карьера все время шла по восходящей.
И лишь когда при выполнении одной боевой задачи ему довелось провести несколько недель в гостинице люкс в горах, произошла какая-то перемена — поначалу он сам ее не заметил. Позднее, работая ассистентом у Влка, он по некоторым причинам стал ездить отдыхать не в охотничий замок, а сюда, в горы; при этом он с удивлением обнаружил, что культ государства отошел у него на второй план, сменившись культом природы и секса. Шли годы, и он все чаще мечтал о том, как оставит далеко внизу мир, полный крикливых нянек, воспитателей, командиров и, наконец, клиентов; как там, наверху, ступит на снег, не тронутый цивилизацией, и отправится по нему против хода времени, туда, где всю технику олицетворяли мужские мускулы, а всю культуру вместе с поэзией заменял половой орган.
Невозможно сосчитать, сколько раз, по-охотничьи затаившись, он ждал наверху, пока подъемник, как огромный многоковшовый экскаватор, зачерпывал из долины и вываливал к его ногам нескончаемую вереницу женщин; он ждал ее, с такими же голодными, как у него, глазами, чтобы весь день кататься с ней по белоснежным просторам и всю ночь — по белоснежной простыне. Он почти никогда не встречал одну и ту же девушку дважды; впрочем, возможно, он их просто не узнавал: их было много и они были слишком похожи. Он ждал брюнеток с пышной грудью, ибо очень скоро обнаружил, что они столь же страстны и неутомимы, как и он. Воспитанник аскета Влка, он испугался взрыва неодолимой страсти. Доходило до того, что он, получив свое, тут же удирал от партнерш либо даже выставлял их за дверь. Со временем Шимса, конечно, понял, что патология — это не он, а Влк и что государство ничего не имеет против секса, если секс помогает его слугам обрести душевный комфорт, при котором они более послушно исполняют приказы; однако те времена, когда он считал свою силу пороком, стыдился ее и скрывал, навсегда наложили на него отпечаток: его отношение к женщинам ограничивалось чисто животным влечением, не облагороженным подлинным чувством. Он не познал любви, но до сих пор она была нужна ему не больше, чем роза эскимосу.
Вот и сейчас Шимса испытывал приятное возбуждение: ведь после создания ПУПИКа он попал сюда впервые. Он не сомневался, что и на этот раз среди сотрудников училища-побратима или персонала турбазы найдется черноволосая красотка, которая охотно сдастся ему в плен. Ему казалось, что с каждой минутой он возносится все выше и выше над сверкающими вершинами гор, и, преисполненный чудесного настроения, он повернулся к той, которая делила с ним кресло, похожее на стального лебедя.
— Ну что, Тахеци, — сказал он, — красиво?
Лизинка затеяла новую игру. Когда мимо нее проезжала голубая кабинка, очко получала Лиз. Когда ехала красная, она заносила ее на счет Инки. Когда зеленая, очко прибавлялось той, у кого в этот момент их было меньше. Лиз вела с минимальным перевесом 15:14, и Лизинке приходилось быть внимательной, чтобы не ошибиться.
Доцент видел, что девушка шевелит губами, но ничего не слышал и, приписав это перепаду давления, с силой растер уши.
— Что вы сказали, Тахеци? — спросил он.
Теперь впереди была Инка 16:15, и Лизинка сосредоточилась, как только могла, чтобы не обидеть ни ту, ни другую.
Сообразив, что металлический скрежет каната он все-таки слышит, Шимса понял, что дело вовсе не в его слухе. Он не подозревал, что девушка ведет про себя счет, и ему вдруг пришло в голову, что она молится. В неземном просторе над убегающими шпилями заснеженных елей хрупкое создание рядом с ним, сжимающее в сложенных руках вязаную шапочку, из-под которой на ветру развевались золотые волосы, больше всего походило на святую, возносящуюся на небеса.
Когда он впервые увидел ее в квартире Тахеци, она и в самом деле напомнила ему картину, написанную маслом, а живопись оставляла его равнодушным. Нянечки, воспитатели и командиры водили его по тропинкам, которые обходили стороной край искусства и чувств, словно лепрозорий. Эстет Влк и его жена вошли в его жизнь слишком поздно, чтобы он мог наверстать упущенное. Кроме того, у Лизинки не было ни тяжелых грудей, ни чувственных губ, а главное, порочного цвета волос — цвета 9 ночи, и она не могла заинтересовать его как женщина. Впрочем, он высоко ценил ее как ученицу после вступительного теста — тогда она обработала карпа двумя ударами, а курицу одним взмахом ножа. Этой серьезной, утонченной девушке и учебный материал давался настолько легко, что она в скором времени превзошла всех ребят, кроме Альберта. К ее замкнутости они с Влком вскоре привыкли; им было достаточно того, что на практических занятиях она стабильно показывала наилучшие результаты. Недостаток сил она возмещала ловкостью и в каждое свое действие вкладывала чувство, присущее только женщинам. Лишь однажды он видел, как она проявила нерешительность, и тогда ему впервые стала понятна ее…
13 декабря после обеда он вел "сдавливание яичек" и в конце урока приступил к наглядному показу. Обычно тот, кто изображал клиента, и тот, кто практиковался, постоянно менялись местами, чтобы распределение ролей не отнимало каждый раз много времени. В тот день проводить Акцию выпало Лизинке, а клиента «играл» Шимон. У Шимсы горели все сроки. По плану на органы маловато времени отведено, размышлял он, на следующий год придется добавить на них часов — скажем, за счет прижигания сосков сигаретой, которое пошло как по маслу. Для быстроты он велел подготовить Шимона, а сам в это время заканчивал объяснение у доски. Привязать Шимона кожаными ремнями к креслу, которое училище выпросило у тюремного гинеколога, было делом техники, и близнецы работали, одновременно слушая Шимсу. Получилось так, что Лизинка, подойдя к Шимону с яйцедавкой в руке — это изобретение, которое Шимса сделал еще в молодые годы, было столь совершенным, что, несмотря на технический прогресс, сохранилось up to date, [42]— остановилась в нерешительности.
— Ну что же вы, Тахеци, — сказал Шимса раздраженно, так как до звонка оставалось меньше десяти минут, — наколите ему орешков!
За время обучения ребята должны были освоить и профессиональный жаргон. Все учебное оборудование, отрегулированное определенным образом, было не более опасным, чем бутафорские шпаги. Яйцедавка хотя и неприятно, но лишь слегка сдавливала плоть, после чего срабатывал блокирующий механизм.
Лизинка не двигалась с места, и Шимса лишь сейчас заметил, что Шимон стоит в зеленых тренировочных штанах, из которых вылезал белый рыхлый живот; о штанах начисто забыли, потому что до сих пор на практических занятиях не опускались ниже пояса. Шимса. не мог терять времени.
— А ну-ка, мастер, — приказал он Альберту, снимая со стенда острый нож для сдирания кожи, который у них по старинке назывался кожевиком, — стащите-ка с него эти панталоны, пусть купит себе что-нибудь поизящнее.
Ловким взмахом ножа Альберт перерезал резинку и оголил пах Шимона: под комично маленькой пипиской висела безобразно большая мошонка. Класс грохнул от хохота. Не смеялись только Лизинка и Рихард.
— Мал золотник, да дорог! — воскликнул Шимса, знавший, что хорошая шутка учебе не помеха, даже наоборот. — Вряд ли у кого из вас найдется лучшее пособие для практических занятий, чем у нашего Гуса. Ну, Тахеци, на сцену!
Шимон дружески подмигнул ей, закрыл глаза и по своему обыкновению засопел. Но Лизинка колебалась. "Что такое? — мысленно удивился Шимса. — Неужели девочка была невнимательна?" Три с половиной месяца он беспрестанно хвалил ее, но чутье педагога подсказывало: настал подходящий случай ее отчитать, чтобы успехи не вскружили ей голову. Он уже открыл было рот, но вдруг увидел Лизинкины глаза и прочел в них не робость, а удивление. Шимса закрыл рот — и про себя заорал: "Идиот!.."
Он понял, что его ученица впервые в жизни увидела главные органы мужчины.
Разумеется, Шимса с честью вышел из этой ситуации. Он сделал вид, что обнаружил поломку в блокирующем механизме яйцедавки, и закончил урок шутливым замечанием: не могут же они изувечить Шимону ту самую часть тела, которая будет ему нужна больше всего, — хотя бы для того, чтобы поиграть в бильярд, прибавил он под общий хохот, пряча за нарочитой грубостью свое смущение. Он весьма кстати протянул Лизинке мандарин, полученный им в обед. Каково же было его удивление, когда Лизинка раздавила его с такой силой, что сок брызнул в разные стороны. Блокировка действительно отказала. От увечья Шимона спасло лишь чудо. Чудо? Шимса взглянул на девушку, сидящую рядом с ним. Ее губы все время шевелились, а глаза следили за ненадежным канатом, опускавшимся им навстречу, словно считывая с него тайное послание. Он и сейчас не видел в ней женщину, но и ученицей она ему уже не казалась. Кто же она, в конце концов? Что происходит в ее душе? И почему она вдруг его так заинтересовала?
Смятение прошло, едва кабина миновала последнюю опору, за которой их ждала твердая почва. Шимсе — он, как спортсмен, взял бразды правления в свои руки — пришлось решать массу проблем. Прежде всего надо выбить для Влка отдельный номер, чтобы самому тоже поселиться без соседа. Хотя моралист Влк не требовал такого же самоистязания от других, все же лучше лишний раз не мозолить, ему глаза. Как всегда, Шимсе повезло. Жена директора турбазы выставила из единственного «люкса» только что вселившуюся директоршу ПУЧИЛа, соврав, что в номере есть крысы. А самого Шимсу она пристроила в каморке сторожа рядом с лыжным складом; он не имел ничего против, поскольку у нее была пышная грудь и волосы цвета воронова крыла. Лизинка вновь слилась в его сознании с остальными учащимися. Он не подозревал, что вскоре она отделится от них и он не забудет о ней до самой смерти.
Разумеется, от него не укрылось, с каким интересом разглядывали Лизинку мужчины, увидевшие ее впервые. Дуйку он в расчет не брал, тот был юнцом, к тому же поэтом. (Шимса всех поэтов подозревал в импотенции.) А вот физрук ПУЧИЛа был его ровесником и увлекался тем же; это выяснилось, когда они делили лыжников на группы начинающих и опытных.
— Фантастика! — сказал Шимса, с завистью глядя налево, где с криком строился в шеренгу ПУЧИЛ. — Сколько тут у тебя черных кисок!
— Всех этих драных кошек, — ответил его коллега, хищно глядя направо, где с воплями строился в шеренгу ПУПИК, — я променял бы на одного твоего котеночка!
Шимса на секунду задумался, но следующие тридцать три часа его интересовали только пышный снег и столь же пышная жена директора. Такие золотые рыбки нечасто попадаются даже опытному рыбаку. Когда она намекнула, что не прочь заскочить в его каморку после полуночи, чтобы отметить Новый год на свой лад, он, конечно же, согласился. Опершись о стойку бара и потягивая тоник в ожидании момента, когда можно будет поздравить Влка и ребят, он услышал встревоженный голос.
— Коллега! — зашептал ему в ухо физрук ПУЧИЛа, поглядывая в сторону стола, откуда ему делала знаки директриса. — Меня зовет эта коза. Я ей скажу, она твоя девчонка, ладно? А не то влипну в историю.
И передал ему из рук в руки свою партнершу в костюме булочницы, которую Шимса сразу узнал. Он собирался тут же отвести ее к столу — в предвкушении жаркой пещеры, куда он вскоре с наслаждением проникнет, ему вовсе не хотелось танцевать с недоразвитой монашкой. Но, сознавая, что педагогу не пристало вести себя неучтиво, он все же протанцевал с ней несколько тактов. Физрук мгновенно испарился, как только подвел Лизинку к Шимсе; она, словно кукла, ждала, пока кто-нибудь вдохнет в нее жизнь. Он привычным движением обнял ее за талию. И тут испытал нечто до сих пор не изведанное.
Она не стискивала его руку, не прижималась к нему, вообще не прибегала ни к одной из тех уловок, с помощью которых дама дает кавалеру почувствовать свое расположение, — и все-таки им овладело чувство, словно он наполнен ею до краев.
Удивительно, что Люция Тахеци, которая надеялась раскопать в дочери золотую жилу таланта и показывала ее тренерам зимних и летних видов спорта, учителям пения и музыки, режиссерам театра и кино, не разглядела того, в чем Лизинка была гениальна от природы. Если бы не фатальное совпадение суровых приговоров приемных комиссий, никто так никогда и не узнал бы, что, в отличие от женщин, призвание которых — давать жизнь, Лизинка родилась для того, чтобы жизнь отнимать. А не будь еще одной цепочки случайностей — начало ей положил жест стареющей директрисы, приревновавшей своего любовника-подчиненного, — вероятно, еще долго никто не догадался бы, что Лизинка к тому же прирожденная танцовщица. Если бы это открытие сделала натура более музыкальная, чем доцент Шимса, то вся ее жизнь, возможно, потекла бы по иному руслу. Для Шимсы танцы были лишь видом физической разминки и, прежде всего, прелюдией к совокуплению. Ой не мог почувствовать эстетическое совершенство движений Лизинки, но разглядел нечто куда более важное для него: он танцует — с женщиной.
Поначалу он даже не мог понять, кто кого ведет — он ее или она его, но точно знал: он уже давно не испытывал ничего подобного; с ним впервые в жизни происходило нечто такое, что должно было остаться с ним до самой смерти. А вдруг, внезапно пришло ему в голову, тогда, много лет назад (он был юн, как сейчас Лизинка, ему отдалась знойная пышнотелая цыганка, обе его ладони не закрывали одну ее грудь; и только когда она потребовала алименты, он с ужасом узнал, что ей всего лишь тринадцать) он пустился по ложному следу? Что, если именно тела нежных блондинок, столь далеких от его идеала, таят в себе такой вулкан, какой ему и не снился?
Он потерял всякий контроль над собой. Это была измена, измена его эротическим пристрастиям. Более того, он нарушал и первую заповедь Влка: "Не живи, где живешь", — но все-таки он не смог устоять, воспользовался спасительным полумраком и, закружив ее, прижал к себе. Секс — его хобби — заменял ему культурную жизнь, туризм и прочие увлечения, он владел всеми тонкостями эротики, мимолетного прикосновения ему было достаточно, чтобы узнать все о физическом и психическом состоянии партнерши. На этот раз впечатление было таким ярким, что затмило все предыдущие.
Словно кто-то взял огромный ластик и стер в его душе все, что отпечаталось на ней за предыдущие десятилетия. Казалось, он вращается не в танце, а в каком-то заколдованном круге, из него — как он с ужасом осознал, когда мощная эрекция почти оттолкнула его от нее, — был единственный, самоубийственный для него выход: сегодня же овладеть ею, лишить ее ореола неповторимости, чтобы ее место заняли новые и новые брюнетки… В этот момент раздался вопль и стук фонарика, который уронила его последняя пассия.
Эрекция не ослабевала. Напряжение в паху было мучительным. Надо срочно что-то предпринять. Он скинул тапочки, снял белые вельветовые брюки и красные хлопчатобумажные трусы. Телу полегчало, но на душе лучше не становилось. Он подумал, что уже более двух десятков лет не нес ночной дозор в таком одиночестве, наедине со своим обнаженным естеством. От онанизма он отказался, как только сошелся с цыганкой, — не хотел попусту растрачивать силы, нужные ему для бесчисленных любовных сражений.
Он злорадно посмеивался над сверстниками (природа обделила их sex appeal, а казна — деньгами на шлюх), когда слышал в темноте казармы их неестественные стоны! А сейчас в своей комфортабельной квартире, обставленной, как и дача, с холостяцко-амурной роскошью, он чувствовал себя несчастнее их.
К тому же мысль, заставившая его повесить трубку, не передав ученице распоряжение шефа, была столь рискованной, да нет, просто безумной, что он попытался отогнать ее и призвал на помощь всю свою рассудительность.
В его послужном списке была не одна девственница. За то время, пока он вел эротический дневник, он «перетрахал» их, как говорили в детском доме, не менее полудюжины, а после этого, хотя и предпочитал, как говорили в военной школе, «объезженных», — добрых полторы сотни. Несмотря на такой опыт, сейчас он вновь чувствовал себя не умеющим плавать ребенком, которого бросили в воду. Нечего и пытаться вспоминать — у него никогда не было блондинки, девушки, скрывавшей свой пол, как скрывает его спрятанная в кокон бабочка, а главное — он никогда не имел дела с существом, хотя бы отдаленно похожим на Лизинку Тахеци.