Страница:
Хофбауэр повез их в пивной погребок у замка. Влк, отметивший про себя его дурной вкус, когда они вступили под своды, усиливавшие стук пивных кружек и пение захмелевших посетителей, через минуту мысленно попросил у него прощения. Один из разносчиков пива в кожаном фартуке распахнул перед ними дверь в соседнее помещение, и они словно перенеслись в иной мир: как оказалось, к пивному залу примыкали внутренние покои замка. Стол для них накрыли в библиотеке. Для такого случая из мебели выбрали редкостной красоты треугольный стол в стиле ампир, так что каждый сидящий за ним оказывался лицом к двум другим. Эту изысканную симметрию довершали три канделябра, по три зажженных свечи в каждом, трое официантов и трио музыкантов, негромко наигрывающих за ширмой.
Лизинка от восторга захлопала в ладоши, и Хофбауэр поклонился: во фраке он смахивал на верткого, как ртуть, дирижера. Влк испытывал двойственное чувство: с одной стороны, наслаждение утонченного эстета, с другой — смутную тревогу. А стал бы он так же обхаживать меня, подумал он, не будь со мной ее? Меню соответствовало обстановке. После икры с лимоном на льду, которую они запили русской водкой из рюмок размером с наперсток, последовала "sole Coquelin", в крошечных завитках из филе камбалы пенилось лососевое суфле, на вид легче воздуха. Это блюдо они запивали белым франкским марки "Тюнгерсхаймер-Иоганнесберг", изготовленным из сорта «Мюллер-Тургау», про которое Хофбауэр заметил, что его любит "нобелевский Бёлль", и это — единственное, в чем он, Хофбауэр, с ним солидарен. Затем внесли "canard rouennais aux oranges d'Espagne" — прожаренную до хрустящей корочки утку с дольками апельсина и фигурным яблочным суфле, а к ней — «Pommard» урожая 1955 года из подвалов маркиза де Монтеклена; в обязанности хозяина, объяснил Хофбауэр извиняющимся тоном, входит непременно информировать своих гостей, что они пьют самое дорогое вино в мире. Гастрономический концерт завершился баварским кремом «Ротшильд», украшенным взбитыми желтками по-английски. Последним аккордом прозвучал выстрел пробки от сухого "Pommery".
Все это время кольцо папаши Хайни лежало в центре стола, в выложенном бархатом футляре, который Хофбауэр успел раздобыть. Влк не мог избавиться от ощущения, что вещица странно уменьшилась в размерах, но списал это на дефект зрения. Пора очки заказывать, упрекнул он себя, тоже мне, франт выискался! Хофбауэр продолжил начатый днем монолог, но теперь говорил в основном о себе. Он рассказывал Лизинке — на Влка взглянул, лишь произнеся тост, — историю своей любви, которая длилась у него с горячо обожаемой Трудой с раннего детства и вплоть до ее смерти, тем более трагичной, что причина была самая что ни на есть банальная: она умерла от бешенства после укуса собаки. Собаку он так и не нашел, поэтому, преисполненный праведного гнева, признался Хофбауэр, поджарил сразу всех прямо в электрических ошейниках. Он не менее подробно расписывал самоотверженную помощь Труды при эвтаназии, и Влк негромко спросил его в одну из редких минут, когда поблизости не было ни одного официанта, не слишком ли рискованно вслух вспоминать прошлое.
— А что такого? — удивился Хофбауэр, а поняв, расхохотался и объяснил: — Да ведь они все работали у меня!
Теперь Влк заметил, что и официанты, и музыканты — все без исключения ровесники его и Хофбауэра. Восемь старцев, усмехнулся он, и одно дитя! Возбуждение, охватившее его, пока он разыскивал Лизинку, и достигшее апогея, когда она нашлась, стихало. Он решил, что главную роль тут сыграла love story Хофбауэра и его Труды, так похожая на его историю с Маркетой. Этот человечек, пусть не красавец, зато состоятельный предприниматель и в своем роде историческая личность, наверняка уже давно мог бы привести в дом новую жену. Но он не сделал этого… А Влк и подавно не может — ведь его жена здесь, на этом свете, и, к счастью, дышит одним воздухом с ним. Он был признателен Хофбауэру за этот урок, но все же решил потом расспросить его, как он решает свои мужские проблемы. Он пытался угадать, какое увлечение заменяет Хофбауэру сексуальную активность, — наверняка не кулинария, как у него самого; Влк, неплохой психолог, готов был поспорить, что это либо карты, либо рулетка, в любом случае — азартная игра.
Удобный момент представился очень скоро, когда Лизинка, извинившись, поднялась; официанты тут же выстроились в шеренгу, вдоль которой она проследовала к нужной двери. Влк не успел придумать, как поделикатнее задать свой вопрос, — Хофбауэр опередил его.
— Коллега, — перейдя на «ты», обратился он к Влку буквально умоляющим тоном, — могу я спросить начистоту: какие у тебя с ней отношения?
— Отношения? — растерявшись, переспросил Влк.
— Если ты ее любишь, — торопливо продолжал Хофбауэр, — забудем об этом разговоре. Но если для тебя она — одна из многих, оставь ее здесь, со мной!
— Что-что?! — задохнулся Влк.
— Я на ней женюсь, — проговорил Хофбауэр. — Она — лед и пламень, совсем как Труда. Я уверен, что не ошибся, я еще днем отдал подогнать отцовское кольцо по ее пальчику. Ну, так что же? Я могу его подарить ей в знак помолвки? Если да, ты уедешь на моей машине и всю жизнь у тебя здесь будет открытый счет. Ну-с?
Сквозь необозримую даль прожитых лет, как удар хлыста, просвистело словцо, которое единственный раз в жизни заставило его дать осечку. Но теперь очередному Хофбауэру противостоял не наивный учителишка, а искушенный шеф-палач, который хоть и не мог состязаться с ним в количестве, зато качеством превосходил его настолько же, насколько Ван-Гог выше ремесленника, штампующего картинки для календаря. Не моргнув глазом, он громко ответил:
— Весьма сожалею. Она моя будущая жена.
В этот момент он уже точно знал, что такие же слова и тем же тоном скажет послезавтра утром Маркете.
Исполнение пьесы эпохи барокко прервалось, и трио заиграло интраду. Один из официантов притворил за вошедшей Лизинкой дверь, второй пошел за ней по пятам, готовый поддержать ее, если она оступится, а старший официант уже отодвигал стул. Мужчины поднялись. Она поблагодарила, не поднимая глаз, и потому не заметила, как резко оба изменились в лице. Влк, не имевший обыкновения врать, побагровел. Хофбауэр, не имевший обыкновения проигрывать, побледнел. Но он не собирался верить Влку на слово.
— Фройляйн, — обратился он к Лизинке, стараясь держаться с прежней непринужденностью, — милейший герр Влк сообщил новость, которая возводит наш скромный ужин в ранг торжественного события. Итак, вас можно поздравить?
Влк понял: второй раз в жизни он оказался у роковой черты и вновь по прихоти судьбы его противник — человек по фамилии Хофбауэр. А тот в упор смотрел на Лизинку, пока она не поняла, что он готов дожидаться ее ответа хоть до самого утра. Она улыбнулась, словно извиняясь, и кивнула. Влк, конечно, знал, что ни утром, ни сейчас она не поняла ни единого слова, чего Хофбауэр — подобно всем болтунам в мире — так и не заметил; и все же он был несказанно благодарен своей любимой.
— Вот что, Влк, — сказал Хофбауэр, — что сделано, того не воротишь. Я вас обманул, это входит в мои служебные обязанности. Но зато я спас вам жизнь. Я -
45.
солдат, а не самоубийца. Война проиграна. Помогите мне исчезнуть, а уж я позабочусь, чтобы исчезло ваше прошлое.
Темный костюм комиссара, всегда безукоризненный, сейчас был измят, а сорочка, обычно белоснежная, — далеко не первой свежести. Но Влку было не до злорадства. Комиссар застал его дома врасплох, прокравшись, словно вор, по черной лестнице. Даже теперь, когда линия фронта приблизилась к городу, этот человек оставался хозяином его судьбы: достаточно ему оставить в сейфе своей канцелярии пару протоколов с подписью Влка, и тогда…
Это было тем ужаснее, что, как бы ни повернулись события, Влк не согласился бы признать себя осведомителем. Оплошность свою он трактовал как чисто интеллектуальный, а отнюдь не моральный сбой. Комиссар Фриц Хофбауэр грубо смошенничал: он поймал его на удочку с наживкой из нескольких правдоподобных деталей, создававших впечатление, что он все знает. Каково же было отчаяние Влка, когда комиссар, после того как все были арестованы, признался, что с самого начала блефовал. Ему и во сне не снилось, что в этакой глухомани может существовать какое-то там Сопротивление! Влка к нему привели действительно случайно, и врезал он ему по привычке. Если бы Влк, добавил он цинично, не распустил нюни, он врезал бы еще пару раз и отпустил домой.
Не будь этой нелепой случайности, Влк мог бы сейчас вслушиваться в грохот канонады с той же эйфорией, что и весь город. Вместо этого он, бессильный и беспомощный, умирал от страха. Единственное, что ему удалось, — добиться освобождения троих из группы (он убедил Хофбауэра, что иначе он сам, оставаясь на свободе, будет как бельмо на глазу). Но он не простил Хофбауэра: так подло воспользоваться его покладистым характером. В конечном счете он все равно не избежал подозрений. То вдруг кто-то переставал с ним здороваться, то вдруг кто-то умолкал, стоило ему приблизиться. Сестра, когда он забегал повидаться, сразу принималась плакать и не останавливалась вплоть до его ухода. Однако наиболее дерзкую выходку позволил себе Ворел, которого Влку удалось-таки вытащить из тюрьмы: повстречав его в коридоре школы, Ворел плюнул. Хоть сердце и обливалось кровью, но Влк вынужден был просить комиссара тактично вмешаться, пока Ворел не учинил чего-нибудь похлеще. Мог ли он предвидеть, что комиссар распорядится попросту расстрелять Ворела?!
Цепочка этих трагических недоразумений привела к тому, что в момент, которого он как пламенный патриот с нетерпением ждал столько лет — когда люстра, вздрагивая при звуках канонады, отзванивала последний час порабощения, — он не тешил себя иллюзиями, что сможет доказать свою невиновность ура-патриотам, которые тотчас примутся охотиться за так называемыми коллаборационистами. Он был настолько растерян, что все не мог решить, сбежать ему или отравиться газом. И вот теперь источник всех бед стоял перед ним собственной персоной.
Неожиданное предложение зажгло искру надежды. А способ разжечь из нее пламя, чтобы на пепелище этой злополучной истории возродилась сильная личность во всем блеске своей непогрешимости, уже созрел в его голове.
Он продумал всю комбинацию, пока Хофбауэр говорил, и сам потом не раз удивлялся, как это он успел обмозговать даже технические детали. Они договорились, что Хофбауэр будет поджидать его ночью в саду перед своей виллой; отправляясь на свидание, Влк бросил в почтовый ящик школы письмо, в котором заявлял, что недоверие, возникшее к нему, вынуждает его делом доказать свою невиновность. Случись ему погибнуть, писал он с горечью, пусть хоть кровь смоет с него подозрение! В «мерседесе» Хофбауэра он просмотрел под голубоватым лучом фонарика бумаги, которые комиссар пообещал ему выдать при расставании: это были оригиналы тех роковых протоколов и копии приказов Хофбауэра — на следующее утро арестовать и отдать под суд патриотически настроенных учителей, Бедржиха Влка и его невесту, Ярошову. Как отчаянно ему хотелось предупредить ее! Он очень любил ее, ведь она единственная верила в его невиновность… Но, предупредив ее, он сорвал бы всю операцию, будучи сам лишь инструментом в руках высшей исторической справедливости. Оставалось лишь молить Бога, чтобы судьба сжалилась над ней и фронт подоспел вовремя.
Исписанные листки Хофбауэр сунул в нагрудный карман. Влк проверил, на месте ли запасная канистра с бензином, и улегся на заднее сиденье, подложив под голову портфель с толстым мотком провода. Хофбауэр прикрыл Влка пледом, поверх набросил пальто и в таком виде провез через кордон полевой жандармерии на границе прифронтовой полосы. После этого Влк, прихватив портфель, пересел на переднее сиденье, чтобы обеспечить безопасность комиссара в случае столкновения с патриотами. Хофбауэр доверил ему свои документы и кольцо отца, которое могло выдать его. Разговорившись о своей семье, которая жила в идиллическом Хольцхайм-Нихаузене, он невозмутимо вел машину по пробуждающейся от спячки земле, Влк же в основном отмалчивался, собираясь с духом перед расправой.
Сложность была не в том, что у комиссара имелось оружие. (Влк рассчитывал на фактор неожиданности: профессионал, собственноручно избивавший или бросавший палачу несчетное число людей, не станет опасаться учителя биологии, тем более что тот для него — всего-навсего кукла, сделанная из опилок и грязи.) Дело заключалось в том, что Влк, выросший в семье сельского писаря, так и остался до мозга костей гуманистом; одна только мысль, что ему придется своими руками, пусть даже во имя Родины и в отмщение за убийство соратников, лишить жизни человеческое существо, сковывала его больше, чем страх. Он опасался, как бы в решающий момент, например, когда они остановятся справить нужду, в нем не заговорило природное мягкосердечие — тогда у него не хватит духа совершить задуманное: оглушить Хофбауэра, связав для верности проводом, застрелить из пистолета и сжечь вместе с машиной и документами.
Им нужно было добраться до лесного массива, а для этого пришлось проезжать через областной город. Почти в самом геометрическом его центре, на главной площади, сама История неожиданно преградила им путь. Как это случается только в фильмах или во сне, они вдруг поплыли с черепашьей скоростью сквозь толпу людей, воодушевленно размахивающих довоенными государственными флагами, со слезами на глазах распевающих государственный гимн и настолько опьяненных первым глотком свободы, что никто не обращал на «мерседес» никакого внимания. Но Влк понимал, что они скользят по лезвию бритвы: достаточно первого же выкрика, и толпа разнесет на куски и их самих, и машину. Последнее, что он увидел — поворачивающееся к нему от руля встревоженное лицо Хофбауэра: Влк уже просчитал новый вариант, в считанные мгновения обдумав, что ему нужно для его осуществления, — и выкрикнул первым:
— Помогите!
Всем весом своего мощного тела он буквально вдавил комиссара в дверцу, и, когда ему удалось нащупать — даже не выпустив портфеля — ручку, оба вывалились прямо под ноги толпе.
— Держи-и-и! — завопил Влк. — Он наших убивал! Впоследствии он с восхищением вспоминал, как точно угадал психологию толпы — наверное, потому, что всегда до смерти сам боялся ее и часто задумывался над причиной своего страха. Наибольший ужас ему внушала стадность — иной раз один-единственный человек может разбудить в толпе варварские инстинкты, и тогда она способна стереть с лица земли многовековую цивилизацию. И здесь он не ошибся! Окружающие — среди них было много женщин и детей — сперва в нерешительности остановились, но в следующий момент сразу несколько человек опрокинули Хофбауэра на землю, так что сам Влк едва сумел выбраться из свалки. Теперь главное — не допустить, чтобы пойманный заговорил.
— Осторожно! — закричал он. — У него оружие!
Несколько рук начали шарить по карманам, и, когда извлекли пистолет зловещей марки, колеблющихся не осталось. Влк за это время обежал клубок сцепившихся мужчин, прорвался к голове Хофбауэра и, не обращая внимания на яростное сопротивление зубов, кусавших его, изо всей силы принялся запихивать свой носовой платок в рот Хофбауэра.
— Я тебе пасть-то заткну! — кричал он истерично, обращаясь больше к толпе. — Эта пасть нас посылала на смерть! Вы только посмотрите… — эта операция закончилась благополучно, враг втягивал носом воздух, чтобы не задохнуться, а Влк рывком распахнул портфель и взмахнул перед толпой проводом, — … вот этим он нас вязал, как тюки! Давай-ка попробуй теперь сам!
Мужчины, коленями прижимавшие Хофбауэра к земле, приподнимали извивающееся тело, чтобы было сподручнее вязать. Опасность была еще слишком велика — подгоняемый ею, Влк обвинял комиссара во все новых и новых грехах. Он с головы до ног обмотал его проводом, и теперь наступил самый ответственный момент: требовалось на пару секунд отлучиться к машине. Но он уже приметил среди помощников одного человека, который проявлял активность, не уступавшую его собственной: это был здоровенный парень с низким лбом и перебитым носом боксера.
— Поставь-ка его на ноги! — гаркнул он парню, передавая ему конец провода. — Пусть все полюбуются, каков этот — он, как козырь, вытащил из кармана служебное удостоверение, — комиссар Хофбауэр, палач номер один!
Он протянул удостоверение стоявшей поблизости женщине и рванулся к машине за канистрой. Расчет оказался верным: женщина взволнованно подняла документ над головой. Разглядев ненавистный символ, толпа, поначалу шокированная тем, что семеро накинулись на одного, теперь жаждала крови. Верзила с перебитым носом поволок Хофбауэра по мостовой на проводе, точно мешок. Влк поспешил следом. Расслабляться пока было рано, еще оставалась опасность, что кто-нибудь нащупает бумаги в нагрудном кармане Хофбауэра. Конец провода взвился над головами и повис на перекладине уличного фонаря. Цыганенок ловко вскарабкался по столбу, затянул один конец провода узлом, а другой спустил к земле. Пока Влк протискивался к фонарю, несколько мужчин уже взялись подтягивать Хофбауэра ногами вверх.
— Стоп! — скомандовал он. Вытащив из канистры затычку, Влк окатил комиссара бензином с головы до пят, словно собираясь зажарить огромный антрекот. Он встретился взглядом с обезумевшими от ужаса глазами. И тут откуда-то донесся крик, заставивший его напрячься перед решающим моментом.
— Он рехнулся! — кричал кто-то. — Пленных судить надо, а не линчевать!
— Это кто там?! — взорвался Влк; он ткнул пустой канистрой в сторону толпы, та отпрянула назад и затихла. — Он, сволочь, брата моего убил! Уж не ты ли ему помогал? А ну выйди, покажись!
Неизвестный стушевался.
— Р-рааз… — начал боксер.
— … два! — подхватили вокруг.
Ноги Хофбауэра коснулись фонаря, а голова раскачивалась прямо над толпой. Облитые бензином волосы слиплись и, казалось, вздыбились от ужаса. Влк отшвырнул канистру и, сунув руку в карман, похолодел. У него и позже пробегали мурашки по спине, когда он представлял себе, что стал бы делать без огня, случись ему прикончить комиссара в лесу. Разве что съесть документы? Его счастье, что сейчас он среди людей.
— Спички! — закричал он. — Дайте кто-нибудь спички!
Чья-то дрожащая рука протянула ему зажигалку, сделанную из стреляной гильзы, наверное, еще в первую мировую — потом никто не подошел за ней, и Влк стал носить ее как талисман. Он чиркнул, посмотрел вверх и встретился взглядом с глазами затравленного зверя. Жалости не было, но он почему-то заколебался, правда, лишь на мгновение — в нем закипал холодный гнев, гнев мстителя: за семью, за народ, за страну. Жалобный стон, похожий на собачье поскуливание, уже не мог остановить его. Он поднес огонек к волосам.
Раздался резкий хлопок, словно вспыхнула огромная газовая конфорка. Несколько секунд комиссар оставался как бы внутри ослепительного нимба. Может, ужас, а может, невыносимая боль придали ему силы, и он выплюнул кляп. Он издал дикий вопль. Похоже, он хотел что-то крикнуть… но не успел. Нечленораздельные вопли становились все пронзительнее — и внезапно оборвались. Пополз отвратительный смрад. Влк напряженно вслушивался в гробовую тишину, нависшую над многолюдной площадью. Ее нарушало только шелестящее потрескивание, словно кто-то мял оберточную бумагу. Пламя стало коричневатым, или, может, то был обман зрения — просто белое лицо на глазах превращалось в смуглое. Небольшое тело начало съеживаться от жара и зашевелилось — это сокращались мышцы. Хофбауэр напоминал воздушного акробата. В толпе кто-то упал в обморок, кого-то рвало. Наконец огонь отыскал зазор между телом и тканью и устремился туда. Чадя, запылала одежда, а вместе с ней и грешок Влка.
Когда пламя погасло и Влк с любопытством попробовал на вкус, то должен был признать, что ничего подобного ему вкушать еще не доводилось. Этот.
46.
коньяк, более старый, чем электричество, согревшись в бокалах, высвободил свой столетний аромат и вкус. Теперь настал его черед аплодировать. Личико Лизинки тоже светилось восторгом. Адольф Хофбауэр наконец взял себя в руки и через силу улыбнулся. Представив себе, как он сам реагировал бы на потерю Лизинки, Влк по достоинству оценил его самообладание. Более того, он был чрезвычайно признателен, что своей вспышкой Хофбауэр заставил его сдвинуться с нулевой отметки и принять решение, для которого, даже при его прямом характере, ему недостало бы мужества. Он пытался придумать, чем отблагодарить его.
— В прежние счастливые деньки, — заговорил Адольф Хофбауэр, — вечеринки для близких друзей устраивались прямо там же, в процедурной. Дело в том, что Труда изобрела прелестную игру — играть в нее можно было только там. К сожалению, после войны правила пришлось изменить. Игра потеряла свою прелесть, хотя и в нынешнем виде довольно забавна и прежде всего, — он улыбнулся, — азартна.
Нет, коллеге не стоит беспокоиться, он не собирается предлагать сыграть на деньги или на женщину. Он всего-навсего обещает экстравагантное развлечение, да и по бокалу доброго шампанского пропустить не помешает. Приглашение было принято.
Он снова вел машину сам, а на «точке», видно, все было подготовлено заранее, потому что, когда он провел их черным ходом через бывший крематорий в процедурную, их уже ждали: и официанты, и музыканты успели переодеться в длинные белые халаты, что создавало мрачноватую атмосферу. Они уселись — Лизинка оказалась посередине — за длинным столом, лицом к глухой стене. Там, где она переходила в потолок, были вделаны крючья. Стену освещала пара мощных юпитеров, высвечивавших малейшие щербинки: вверху, у самых крючьев, поверхность была зеркально-ровной, а ниже, подобно рельефной карте местности, испещрена бесчисленными ямками и бороздками. Слева от себя Влк заметил серебряное ведерко со льдом, из которого золотым бутоном выглядывала пробка «Pommery», а справа — набор ударных инструментов.
Пробка выстрелила, и при первом же глотке он ощутил сказочную легкость — словно рухнула некая преграда, не выпускавшая его из закутка, набитого тоскливыми предчувствиями, и взгляду открылась полная солнца лоджия, щедро увитая, как плющом, надеждами. Он не отрываясь, как зачарованный, глядел на Лизинку, начисто позабыв об игре, пока официант не положил перед ним дощечку и мелок.
— Знаменитый писатель Ремарк пишет в романе "Тени в раю", — проговорил Хофбауэр, открывая книгу, заложенную на нужной странице, — глава двадцать третья, следующее: "Я опять очутился в бункере, где находились печи крематория, я не мог дышать, меня только что без сознания сняли с крюка, вбитого в стену, на которой они подвешивали людей; жертвы царапали стены руками и связанными ногами, а палачи заключали между собой пари, кто из пытаемых протянет дольше". Чувствуется, — продолжал Адольф Хофбауэр, передавая книгу старшему официанту, — что автору уж больно не по душе такие забавы, но зато он оставил в мировой литературе описание нашей игры, которую ее изобретательница назвала Totenlotto. [49]Надо сказать, что Труде и в голову не приходило, упаси Бог, мучить кого бы то ни было! Для Totenlotto мы подбирали только абсолютно невменяемых пациентов. Правила просты: участники должны загадать, кто дольше выдержит. Как и у Ремарка, тот, кто выигрывает, остается жить — Труда поставила условие, чтобы его под каким-нибудь предлогом направляли обратно, в сумасшедший дом. Благословенна будь, — закончил он поспешно, потому что голос его задрожал, — память о ней.
Они выпили. Музыканты и официанты вытянулись по стойке "смирно".
— Не только я, но и мои сотрудники, — вновь заговорил Хофбауэр, обводя рукой присутствующих, — мы все настолько тяжело пережили кончину Труды, что с того самого времени ни разу больше не играли. Сегодня мы сломаем печать траура и сыграем партию — все благодаря присутствию нашей милой, -
Хофбауэр повернулся в сторону Лизинки, — гостьи, столь похожей на нашу милую госпожу. Надеюсь, наш уважаемый, -
Хофбауэр повернулся к Влку, — гость правильно оценит мои чувства, но прежде всего я молю небо, чтобы ты, наша дорогая, -
Хофбауэр возвел очи к потолку.
— Труда, не отказала нам в своем благословении. Ну-с?!
Он щелкнул пальцами. Шестеро мужчин, чеканя шаг, направились в соседнее помещение, в псарню.
Очевидно, животных обработали током, потому что оттуда доносилось лишь слабое поскуливание, а те собаки, которых вводили в процедурную, плелись поджав хвосты и пошатываясь. Их было шесть, и каждая тянула в среднем на полцентнера: овчарка, сеттер, сенбернар, доберман, дог; исключение составляла высокая хрупкая борзая. Шею каждой собаки плотно облегала петля. Мужчины в белом вели их на веревках с надежным узлом на конце.
— Как только ребята, — сказал Хофбауэр, — продемонстрируют участников, начинаем делать ставки. Каждый из вас напишет на табличке номер своего фаворита. Ну, а там уж кому как подфартит. Правило, по которому победитель получает амнистию, в память о Труде остается в силе. Ставлю, — продолжал Хофбауэр, положив на стол пухлое портмоне, — всю свою наличность против любой суммы или любой вещи, которую поставите вы, коллега. Что же касается вашей подруги, то мне кажется, высшей ставкой будет ее, — добавил он шутливым тоном, чтобы скрыть, какое значение придает этому, — поцелуй. Ну-с?!
Лизинка от восторга захлопала в ладоши, и Хофбауэр поклонился: во фраке он смахивал на верткого, как ртуть, дирижера. Влк испытывал двойственное чувство: с одной стороны, наслаждение утонченного эстета, с другой — смутную тревогу. А стал бы он так же обхаживать меня, подумал он, не будь со мной ее? Меню соответствовало обстановке. После икры с лимоном на льду, которую они запили русской водкой из рюмок размером с наперсток, последовала "sole Coquelin", в крошечных завитках из филе камбалы пенилось лососевое суфле, на вид легче воздуха. Это блюдо они запивали белым франкским марки "Тюнгерсхаймер-Иоганнесберг", изготовленным из сорта «Мюллер-Тургау», про которое Хофбауэр заметил, что его любит "нобелевский Бёлль", и это — единственное, в чем он, Хофбауэр, с ним солидарен. Затем внесли "canard rouennais aux oranges d'Espagne" — прожаренную до хрустящей корочки утку с дольками апельсина и фигурным яблочным суфле, а к ней — «Pommard» урожая 1955 года из подвалов маркиза де Монтеклена; в обязанности хозяина, объяснил Хофбауэр извиняющимся тоном, входит непременно информировать своих гостей, что они пьют самое дорогое вино в мире. Гастрономический концерт завершился баварским кремом «Ротшильд», украшенным взбитыми желтками по-английски. Последним аккордом прозвучал выстрел пробки от сухого "Pommery".
Все это время кольцо папаши Хайни лежало в центре стола, в выложенном бархатом футляре, который Хофбауэр успел раздобыть. Влк не мог избавиться от ощущения, что вещица странно уменьшилась в размерах, но списал это на дефект зрения. Пора очки заказывать, упрекнул он себя, тоже мне, франт выискался! Хофбауэр продолжил начатый днем монолог, но теперь говорил в основном о себе. Он рассказывал Лизинке — на Влка взглянул, лишь произнеся тост, — историю своей любви, которая длилась у него с горячо обожаемой Трудой с раннего детства и вплоть до ее смерти, тем более трагичной, что причина была самая что ни на есть банальная: она умерла от бешенства после укуса собаки. Собаку он так и не нашел, поэтому, преисполненный праведного гнева, признался Хофбауэр, поджарил сразу всех прямо в электрических ошейниках. Он не менее подробно расписывал самоотверженную помощь Труды при эвтаназии, и Влк негромко спросил его в одну из редких минут, когда поблизости не было ни одного официанта, не слишком ли рискованно вслух вспоминать прошлое.
— А что такого? — удивился Хофбауэр, а поняв, расхохотался и объяснил: — Да ведь они все работали у меня!
Теперь Влк заметил, что и официанты, и музыканты — все без исключения ровесники его и Хофбауэра. Восемь старцев, усмехнулся он, и одно дитя! Возбуждение, охватившее его, пока он разыскивал Лизинку, и достигшее апогея, когда она нашлась, стихало. Он решил, что главную роль тут сыграла love story Хофбауэра и его Труды, так похожая на его историю с Маркетой. Этот человечек, пусть не красавец, зато состоятельный предприниматель и в своем роде историческая личность, наверняка уже давно мог бы привести в дом новую жену. Но он не сделал этого… А Влк и подавно не может — ведь его жена здесь, на этом свете, и, к счастью, дышит одним воздухом с ним. Он был признателен Хофбауэру за этот урок, но все же решил потом расспросить его, как он решает свои мужские проблемы. Он пытался угадать, какое увлечение заменяет Хофбауэру сексуальную активность, — наверняка не кулинария, как у него самого; Влк, неплохой психолог, готов был поспорить, что это либо карты, либо рулетка, в любом случае — азартная игра.
Удобный момент представился очень скоро, когда Лизинка, извинившись, поднялась; официанты тут же выстроились в шеренгу, вдоль которой она проследовала к нужной двери. Влк не успел придумать, как поделикатнее задать свой вопрос, — Хофбауэр опередил его.
— Коллега, — перейдя на «ты», обратился он к Влку буквально умоляющим тоном, — могу я спросить начистоту: какие у тебя с ней отношения?
— Отношения? — растерявшись, переспросил Влк.
— Если ты ее любишь, — торопливо продолжал Хофбауэр, — забудем об этом разговоре. Но если для тебя она — одна из многих, оставь ее здесь, со мной!
— Что-что?! — задохнулся Влк.
— Я на ней женюсь, — проговорил Хофбауэр. — Она — лед и пламень, совсем как Труда. Я уверен, что не ошибся, я еще днем отдал подогнать отцовское кольцо по ее пальчику. Ну, так что же? Я могу его подарить ей в знак помолвки? Если да, ты уедешь на моей машине и всю жизнь у тебя здесь будет открытый счет. Ну-с?
Сквозь необозримую даль прожитых лет, как удар хлыста, просвистело словцо, которое единственный раз в жизни заставило его дать осечку. Но теперь очередному Хофбауэру противостоял не наивный учителишка, а искушенный шеф-палач, который хоть и не мог состязаться с ним в количестве, зато качеством превосходил его настолько же, насколько Ван-Гог выше ремесленника, штампующего картинки для календаря. Не моргнув глазом, он громко ответил:
— Весьма сожалею. Она моя будущая жена.
В этот момент он уже точно знал, что такие же слова и тем же тоном скажет послезавтра утром Маркете.
Исполнение пьесы эпохи барокко прервалось, и трио заиграло интраду. Один из официантов притворил за вошедшей Лизинкой дверь, второй пошел за ней по пятам, готовый поддержать ее, если она оступится, а старший официант уже отодвигал стул. Мужчины поднялись. Она поблагодарила, не поднимая глаз, и потому не заметила, как резко оба изменились в лице. Влк, не имевший обыкновения врать, побагровел. Хофбауэр, не имевший обыкновения проигрывать, побледнел. Но он не собирался верить Влку на слово.
— Фройляйн, — обратился он к Лизинке, стараясь держаться с прежней непринужденностью, — милейший герр Влк сообщил новость, которая возводит наш скромный ужин в ранг торжественного события. Итак, вас можно поздравить?
Влк понял: второй раз в жизни он оказался у роковой черты и вновь по прихоти судьбы его противник — человек по фамилии Хофбауэр. А тот в упор смотрел на Лизинку, пока она не поняла, что он готов дожидаться ее ответа хоть до самого утра. Она улыбнулась, словно извиняясь, и кивнула. Влк, конечно, знал, что ни утром, ни сейчас она не поняла ни единого слова, чего Хофбауэр — подобно всем болтунам в мире — так и не заметил; и все же он был несказанно благодарен своей любимой.
— Вот что, Влк, — сказал Хофбауэр, — что сделано, того не воротишь. Я вас обманул, это входит в мои служебные обязанности. Но зато я спас вам жизнь. Я -
45.
солдат, а не самоубийца. Война проиграна. Помогите мне исчезнуть, а уж я позабочусь, чтобы исчезло ваше прошлое.
Темный костюм комиссара, всегда безукоризненный, сейчас был измят, а сорочка, обычно белоснежная, — далеко не первой свежести. Но Влку было не до злорадства. Комиссар застал его дома врасплох, прокравшись, словно вор, по черной лестнице. Даже теперь, когда линия фронта приблизилась к городу, этот человек оставался хозяином его судьбы: достаточно ему оставить в сейфе своей канцелярии пару протоколов с подписью Влка, и тогда…
Это было тем ужаснее, что, как бы ни повернулись события, Влк не согласился бы признать себя осведомителем. Оплошность свою он трактовал как чисто интеллектуальный, а отнюдь не моральный сбой. Комиссар Фриц Хофбауэр грубо смошенничал: он поймал его на удочку с наживкой из нескольких правдоподобных деталей, создававших впечатление, что он все знает. Каково же было отчаяние Влка, когда комиссар, после того как все были арестованы, признался, что с самого начала блефовал. Ему и во сне не снилось, что в этакой глухомани может существовать какое-то там Сопротивление! Влка к нему привели действительно случайно, и врезал он ему по привычке. Если бы Влк, добавил он цинично, не распустил нюни, он врезал бы еще пару раз и отпустил домой.
Не будь этой нелепой случайности, Влк мог бы сейчас вслушиваться в грохот канонады с той же эйфорией, что и весь город. Вместо этого он, бессильный и беспомощный, умирал от страха. Единственное, что ему удалось, — добиться освобождения троих из группы (он убедил Хофбауэра, что иначе он сам, оставаясь на свободе, будет как бельмо на глазу). Но он не простил Хофбауэра: так подло воспользоваться его покладистым характером. В конечном счете он все равно не избежал подозрений. То вдруг кто-то переставал с ним здороваться, то вдруг кто-то умолкал, стоило ему приблизиться. Сестра, когда он забегал повидаться, сразу принималась плакать и не останавливалась вплоть до его ухода. Однако наиболее дерзкую выходку позволил себе Ворел, которого Влку удалось-таки вытащить из тюрьмы: повстречав его в коридоре школы, Ворел плюнул. Хоть сердце и обливалось кровью, но Влк вынужден был просить комиссара тактично вмешаться, пока Ворел не учинил чего-нибудь похлеще. Мог ли он предвидеть, что комиссар распорядится попросту расстрелять Ворела?!
Цепочка этих трагических недоразумений привела к тому, что в момент, которого он как пламенный патриот с нетерпением ждал столько лет — когда люстра, вздрагивая при звуках канонады, отзванивала последний час порабощения, — он не тешил себя иллюзиями, что сможет доказать свою невиновность ура-патриотам, которые тотчас примутся охотиться за так называемыми коллаборационистами. Он был настолько растерян, что все не мог решить, сбежать ему или отравиться газом. И вот теперь источник всех бед стоял перед ним собственной персоной.
Неожиданное предложение зажгло искру надежды. А способ разжечь из нее пламя, чтобы на пепелище этой злополучной истории возродилась сильная личность во всем блеске своей непогрешимости, уже созрел в его голове.
Он продумал всю комбинацию, пока Хофбауэр говорил, и сам потом не раз удивлялся, как это он успел обмозговать даже технические детали. Они договорились, что Хофбауэр будет поджидать его ночью в саду перед своей виллой; отправляясь на свидание, Влк бросил в почтовый ящик школы письмо, в котором заявлял, что недоверие, возникшее к нему, вынуждает его делом доказать свою невиновность. Случись ему погибнуть, писал он с горечью, пусть хоть кровь смоет с него подозрение! В «мерседесе» Хофбауэра он просмотрел под голубоватым лучом фонарика бумаги, которые комиссар пообещал ему выдать при расставании: это были оригиналы тех роковых протоколов и копии приказов Хофбауэра — на следующее утро арестовать и отдать под суд патриотически настроенных учителей, Бедржиха Влка и его невесту, Ярошову. Как отчаянно ему хотелось предупредить ее! Он очень любил ее, ведь она единственная верила в его невиновность… Но, предупредив ее, он сорвал бы всю операцию, будучи сам лишь инструментом в руках высшей исторической справедливости. Оставалось лишь молить Бога, чтобы судьба сжалилась над ней и фронт подоспел вовремя.
Исписанные листки Хофбауэр сунул в нагрудный карман. Влк проверил, на месте ли запасная канистра с бензином, и улегся на заднее сиденье, подложив под голову портфель с толстым мотком провода. Хофбауэр прикрыл Влка пледом, поверх набросил пальто и в таком виде провез через кордон полевой жандармерии на границе прифронтовой полосы. После этого Влк, прихватив портфель, пересел на переднее сиденье, чтобы обеспечить безопасность комиссара в случае столкновения с патриотами. Хофбауэр доверил ему свои документы и кольцо отца, которое могло выдать его. Разговорившись о своей семье, которая жила в идиллическом Хольцхайм-Нихаузене, он невозмутимо вел машину по пробуждающейся от спячки земле, Влк же в основном отмалчивался, собираясь с духом перед расправой.
Сложность была не в том, что у комиссара имелось оружие. (Влк рассчитывал на фактор неожиданности: профессионал, собственноручно избивавший или бросавший палачу несчетное число людей, не станет опасаться учителя биологии, тем более что тот для него — всего-навсего кукла, сделанная из опилок и грязи.) Дело заключалось в том, что Влк, выросший в семье сельского писаря, так и остался до мозга костей гуманистом; одна только мысль, что ему придется своими руками, пусть даже во имя Родины и в отмщение за убийство соратников, лишить жизни человеческое существо, сковывала его больше, чем страх. Он опасался, как бы в решающий момент, например, когда они остановятся справить нужду, в нем не заговорило природное мягкосердечие — тогда у него не хватит духа совершить задуманное: оглушить Хофбауэра, связав для верности проводом, застрелить из пистолета и сжечь вместе с машиной и документами.
Им нужно было добраться до лесного массива, а для этого пришлось проезжать через областной город. Почти в самом геометрическом его центре, на главной площади, сама История неожиданно преградила им путь. Как это случается только в фильмах или во сне, они вдруг поплыли с черепашьей скоростью сквозь толпу людей, воодушевленно размахивающих довоенными государственными флагами, со слезами на глазах распевающих государственный гимн и настолько опьяненных первым глотком свободы, что никто не обращал на «мерседес» никакого внимания. Но Влк понимал, что они скользят по лезвию бритвы: достаточно первого же выкрика, и толпа разнесет на куски и их самих, и машину. Последнее, что он увидел — поворачивающееся к нему от руля встревоженное лицо Хофбауэра: Влк уже просчитал новый вариант, в считанные мгновения обдумав, что ему нужно для его осуществления, — и выкрикнул первым:
— Помогите!
Всем весом своего мощного тела он буквально вдавил комиссара в дверцу, и, когда ему удалось нащупать — даже не выпустив портфеля — ручку, оба вывалились прямо под ноги толпе.
— Держи-и-и! — завопил Влк. — Он наших убивал! Впоследствии он с восхищением вспоминал, как точно угадал психологию толпы — наверное, потому, что всегда до смерти сам боялся ее и часто задумывался над причиной своего страха. Наибольший ужас ему внушала стадность — иной раз один-единственный человек может разбудить в толпе варварские инстинкты, и тогда она способна стереть с лица земли многовековую цивилизацию. И здесь он не ошибся! Окружающие — среди них было много женщин и детей — сперва в нерешительности остановились, но в следующий момент сразу несколько человек опрокинули Хофбауэра на землю, так что сам Влк едва сумел выбраться из свалки. Теперь главное — не допустить, чтобы пойманный заговорил.
— Осторожно! — закричал он. — У него оружие!
Несколько рук начали шарить по карманам, и, когда извлекли пистолет зловещей марки, колеблющихся не осталось. Влк за это время обежал клубок сцепившихся мужчин, прорвался к голове Хофбауэра и, не обращая внимания на яростное сопротивление зубов, кусавших его, изо всей силы принялся запихивать свой носовой платок в рот Хофбауэра.
— Я тебе пасть-то заткну! — кричал он истерично, обращаясь больше к толпе. — Эта пасть нас посылала на смерть! Вы только посмотрите… — эта операция закончилась благополучно, враг втягивал носом воздух, чтобы не задохнуться, а Влк рывком распахнул портфель и взмахнул перед толпой проводом, — … вот этим он нас вязал, как тюки! Давай-ка попробуй теперь сам!
Мужчины, коленями прижимавшие Хофбауэра к земле, приподнимали извивающееся тело, чтобы было сподручнее вязать. Опасность была еще слишком велика — подгоняемый ею, Влк обвинял комиссара во все новых и новых грехах. Он с головы до ног обмотал его проводом, и теперь наступил самый ответственный момент: требовалось на пару секунд отлучиться к машине. Но он уже приметил среди помощников одного человека, который проявлял активность, не уступавшую его собственной: это был здоровенный парень с низким лбом и перебитым носом боксера.
— Поставь-ка его на ноги! — гаркнул он парню, передавая ему конец провода. — Пусть все полюбуются, каков этот — он, как козырь, вытащил из кармана служебное удостоверение, — комиссар Хофбауэр, палач номер один!
Он протянул удостоверение стоявшей поблизости женщине и рванулся к машине за канистрой. Расчет оказался верным: женщина взволнованно подняла документ над головой. Разглядев ненавистный символ, толпа, поначалу шокированная тем, что семеро накинулись на одного, теперь жаждала крови. Верзила с перебитым носом поволок Хофбауэра по мостовой на проводе, точно мешок. Влк поспешил следом. Расслабляться пока было рано, еще оставалась опасность, что кто-нибудь нащупает бумаги в нагрудном кармане Хофбауэра. Конец провода взвился над головами и повис на перекладине уличного фонаря. Цыганенок ловко вскарабкался по столбу, затянул один конец провода узлом, а другой спустил к земле. Пока Влк протискивался к фонарю, несколько мужчин уже взялись подтягивать Хофбауэра ногами вверх.
— Стоп! — скомандовал он. Вытащив из канистры затычку, Влк окатил комиссара бензином с головы до пят, словно собираясь зажарить огромный антрекот. Он встретился взглядом с обезумевшими от ужаса глазами. И тут откуда-то донесся крик, заставивший его напрячься перед решающим моментом.
— Он рехнулся! — кричал кто-то. — Пленных судить надо, а не линчевать!
— Это кто там?! — взорвался Влк; он ткнул пустой канистрой в сторону толпы, та отпрянула назад и затихла. — Он, сволочь, брата моего убил! Уж не ты ли ему помогал? А ну выйди, покажись!
Неизвестный стушевался.
— Р-рааз… — начал боксер.
— … два! — подхватили вокруг.
Ноги Хофбауэра коснулись фонаря, а голова раскачивалась прямо над толпой. Облитые бензином волосы слиплись и, казалось, вздыбились от ужаса. Влк отшвырнул канистру и, сунув руку в карман, похолодел. У него и позже пробегали мурашки по спине, когда он представлял себе, что стал бы делать без огня, случись ему прикончить комиссара в лесу. Разве что съесть документы? Его счастье, что сейчас он среди людей.
— Спички! — закричал он. — Дайте кто-нибудь спички!
Чья-то дрожащая рука протянула ему зажигалку, сделанную из стреляной гильзы, наверное, еще в первую мировую — потом никто не подошел за ней, и Влк стал носить ее как талисман. Он чиркнул, посмотрел вверх и встретился взглядом с глазами затравленного зверя. Жалости не было, но он почему-то заколебался, правда, лишь на мгновение — в нем закипал холодный гнев, гнев мстителя: за семью, за народ, за страну. Жалобный стон, похожий на собачье поскуливание, уже не мог остановить его. Он поднес огонек к волосам.
Раздался резкий хлопок, словно вспыхнула огромная газовая конфорка. Несколько секунд комиссар оставался как бы внутри ослепительного нимба. Может, ужас, а может, невыносимая боль придали ему силы, и он выплюнул кляп. Он издал дикий вопль. Похоже, он хотел что-то крикнуть… но не успел. Нечленораздельные вопли становились все пронзительнее — и внезапно оборвались. Пополз отвратительный смрад. Влк напряженно вслушивался в гробовую тишину, нависшую над многолюдной площадью. Ее нарушало только шелестящее потрескивание, словно кто-то мял оберточную бумагу. Пламя стало коричневатым, или, может, то был обман зрения — просто белое лицо на глазах превращалось в смуглое. Небольшое тело начало съеживаться от жара и зашевелилось — это сокращались мышцы. Хофбауэр напоминал воздушного акробата. В толпе кто-то упал в обморок, кого-то рвало. Наконец огонь отыскал зазор между телом и тканью и устремился туда. Чадя, запылала одежда, а вместе с ней и грешок Влка.
Когда пламя погасло и Влк с любопытством попробовал на вкус, то должен был признать, что ничего подобного ему вкушать еще не доводилось. Этот.
46.
коньяк, более старый, чем электричество, согревшись в бокалах, высвободил свой столетний аромат и вкус. Теперь настал его черед аплодировать. Личико Лизинки тоже светилось восторгом. Адольф Хофбауэр наконец взял себя в руки и через силу улыбнулся. Представив себе, как он сам реагировал бы на потерю Лизинки, Влк по достоинству оценил его самообладание. Более того, он был чрезвычайно признателен, что своей вспышкой Хофбауэр заставил его сдвинуться с нулевой отметки и принять решение, для которого, даже при его прямом характере, ему недостало бы мужества. Он пытался придумать, чем отблагодарить его.
— В прежние счастливые деньки, — заговорил Адольф Хофбауэр, — вечеринки для близких друзей устраивались прямо там же, в процедурной. Дело в том, что Труда изобрела прелестную игру — играть в нее можно было только там. К сожалению, после войны правила пришлось изменить. Игра потеряла свою прелесть, хотя и в нынешнем виде довольно забавна и прежде всего, — он улыбнулся, — азартна.
Нет, коллеге не стоит беспокоиться, он не собирается предлагать сыграть на деньги или на женщину. Он всего-навсего обещает экстравагантное развлечение, да и по бокалу доброго шампанского пропустить не помешает. Приглашение было принято.
Он снова вел машину сам, а на «точке», видно, все было подготовлено заранее, потому что, когда он провел их черным ходом через бывший крематорий в процедурную, их уже ждали: и официанты, и музыканты успели переодеться в длинные белые халаты, что создавало мрачноватую атмосферу. Они уселись — Лизинка оказалась посередине — за длинным столом, лицом к глухой стене. Там, где она переходила в потолок, были вделаны крючья. Стену освещала пара мощных юпитеров, высвечивавших малейшие щербинки: вверху, у самых крючьев, поверхность была зеркально-ровной, а ниже, подобно рельефной карте местности, испещрена бесчисленными ямками и бороздками. Слева от себя Влк заметил серебряное ведерко со льдом, из которого золотым бутоном выглядывала пробка «Pommery», а справа — набор ударных инструментов.
Пробка выстрелила, и при первом же глотке он ощутил сказочную легкость — словно рухнула некая преграда, не выпускавшая его из закутка, набитого тоскливыми предчувствиями, и взгляду открылась полная солнца лоджия, щедро увитая, как плющом, надеждами. Он не отрываясь, как зачарованный, глядел на Лизинку, начисто позабыв об игре, пока официант не положил перед ним дощечку и мелок.
— Знаменитый писатель Ремарк пишет в романе "Тени в раю", — проговорил Хофбауэр, открывая книгу, заложенную на нужной странице, — глава двадцать третья, следующее: "Я опять очутился в бункере, где находились печи крематория, я не мог дышать, меня только что без сознания сняли с крюка, вбитого в стену, на которой они подвешивали людей; жертвы царапали стены руками и связанными ногами, а палачи заключали между собой пари, кто из пытаемых протянет дольше". Чувствуется, — продолжал Адольф Хофбауэр, передавая книгу старшему официанту, — что автору уж больно не по душе такие забавы, но зато он оставил в мировой литературе описание нашей игры, которую ее изобретательница назвала Totenlotto. [49]Надо сказать, что Труде и в голову не приходило, упаси Бог, мучить кого бы то ни было! Для Totenlotto мы подбирали только абсолютно невменяемых пациентов. Правила просты: участники должны загадать, кто дольше выдержит. Как и у Ремарка, тот, кто выигрывает, остается жить — Труда поставила условие, чтобы его под каким-нибудь предлогом направляли обратно, в сумасшедший дом. Благословенна будь, — закончил он поспешно, потому что голос его задрожал, — память о ней.
Они выпили. Музыканты и официанты вытянулись по стойке "смирно".
— Не только я, но и мои сотрудники, — вновь заговорил Хофбауэр, обводя рукой присутствующих, — мы все настолько тяжело пережили кончину Труды, что с того самого времени ни разу больше не играли. Сегодня мы сломаем печать траура и сыграем партию — все благодаря присутствию нашей милой, -
Хофбауэр повернулся в сторону Лизинки, — гостьи, столь похожей на нашу милую госпожу. Надеюсь, наш уважаемый, -
Хофбауэр повернулся к Влку, — гость правильно оценит мои чувства, но прежде всего я молю небо, чтобы ты, наша дорогая, -
Хофбауэр возвел очи к потолку.
— Труда, не отказала нам в своем благословении. Ну-с?!
Он щелкнул пальцами. Шестеро мужчин, чеканя шаг, направились в соседнее помещение, в псарню.
Очевидно, животных обработали током, потому что оттуда доносилось лишь слабое поскуливание, а те собаки, которых вводили в процедурную, плелись поджав хвосты и пошатываясь. Их было шесть, и каждая тянула в среднем на полцентнера: овчарка, сеттер, сенбернар, доберман, дог; исключение составляла высокая хрупкая борзая. Шею каждой собаки плотно облегала петля. Мужчины в белом вели их на веревках с надежным узлом на конце.
— Как только ребята, — сказал Хофбауэр, — продемонстрируют участников, начинаем делать ставки. Каждый из вас напишет на табличке номер своего фаворита. Ну, а там уж кому как подфартит. Правило, по которому победитель получает амнистию, в память о Труде остается в силе. Ставлю, — продолжал Хофбауэр, положив на стол пухлое портмоне, — всю свою наличность против любой суммы или любой вещи, которую поставите вы, коллега. Что же касается вашей подруги, то мне кажется, высшей ставкой будет ее, — добавил он шутливым тоном, чтобы скрыть, какое значение придает этому, — поцелуй. Ну-с?!