Страница:
— Может быть, тебе не стоит так много курить? — заботливо спросил доктор Тахеци.
— Это единственная роскошь, которую может себе позволить твоя жена, — сказала пани Тахеци.
— Я просто подумал: вдруг он окажется некурящим, — виновато сказал муж.
Ты так думаешь? — испугавшись, она торопливо потушила сигарету, открыла обе створки окна и попыталась разогнать дым руками. После этого пани Тахеци взглянула на часы.
— Тридцать одна минута третьего, — обеспокоенно сказала она.
— Двадцать девять минут, — успокоил он.
В этот момент где-то прозвучал сигнал точного времени и одновременно — входной звонок. Пани Тахеци схватила пепельницу и вытряхнула ее в окно.
На лестничной клетке стояли трое мужчин. На них были почти одинаковые черные пальто, черные классические шляпы и белые перчатки. Первый держал букет красных роз. Второй — округлый предмет в пестрой обертке. Третий — бидон и большой чемодан.
— Я профессор Влк, — сказал первый, снимая шляпу и перчатки. — Позвольте, сударыня, поцеловать вам руку и вручить сей скромный знак внимания?
Это был статный мужчина лет шестидесяти с пронзительными глазами; седина лишь кое-где посеребрила его черную шевелюру и мохнатые сросшиеся брови. Он походил на интеллигентного сельского врача из обедневшего дворянского рода.
— Очень рада с вами познакомиться, — сказала пани Тахеци тем чарующим голосом, каким когда-то в первый раз поздоровалась с доктором Тахеци. Она понюхала розы и пожалела, что не надела платье, в котором была в четверг. Она невольно позавидовала Лизинке.
— Позвольте, — сказал профессор Влк, — представить вам моего заместителя, доцента Шимсу.
— Доцент Шимса, — сказал доцент Шимса, поклонившись и протягивая доктору Тахеци округлый предмет. — Мы подумали, что вы отдадите предпочтение хорошему коньяку!
Это был ровесник пани Тахеци, невысокий, но гибкий мужчина атлетического сложения, которое подчеркивала короткая стрижка. Морщинки в уголках глаз свидетельствовали о том, что он часто и с удовольствием смеется.
— Не стоило беспокоиться, — пробормотал доктор Тахеци в крайнем смущении. Он уже начал ревновать жену к доценту. Пытаясь скрыть свои чувства, он поставил бутылку на пол и засуетился — ему хотелось избавить третьего гостя от его ноши.
— Позвольте, — сказал он, — я вам помогу, пан… пан…
Третий был полным человеком неопределенного возраста. Его глазки почти терялись на мясистом лице. Устрашающе торчал крюк перебитого носа. Его лицо походило на давнее поле боя — типичное лицо бывшего боксера.
— Это Карличек, — сказал профессор Влк, — наш ассистент и шофер. Не могли бы вы показать ему, где ванная?
— Да-да, — сказал доктор Тахеци. — Конечно, разумеется, непременно…
Он открыл дверь ванной и включил свет. Человек, которого звали Карличеком, вежливо подождал, пока доктор выйдет, и положил свой груз около ванны. Потом снял шляпу, и в прихожей засветилась лысина. Он поднял бутылку с пола и услужливо подал ее доктору Тахеци.
— Карличек, — сказал профессор Влк, — если нас не будет через пятнадцать минут, отвези тару, заскочи домой и приезжай за нами ровно в пять!
— Слушаюсь, шеф. — Карличек продолжал стоять, не спуская с него преданных глаз.
— Можешь взять у меня пару мотков, — ласково сказал профессор Влк.
— Спасибо, шеф, — поблагодарил Карличек и повернулся к остальным: — Мое почтение, целую ручки, сударыня.
Он натянул шляпу и отсалютовал. Его огромная ладонь качнулась, как слоновье ухо.
— Вы позволите нам раздеться? — спросил профессор Влк.
— Боже мой, Эмиль! — сказала пани Тахеци. — Помоги же господам!
Доктор Тахеци снова поставил бутылку на пол, но профессор с доцентом оказались проворнее. Под пальто на них были бордовые пиджаки одинакового покроя, с государственными гербами на правом рукаве и слева на груди. Они выглядели как руководители олимпийской команды, что успокоило пани Тахеци.
— Мы должны извиниться перед вами, сударыня, — сказал профессор Влк. — Мы прямо с работы. Однако где же наша барышня?
Доцент Шимса учтиво поднял бутылку и подал ее доктору Тахеци. Пани Тахеци теперь полностью владела собой.
— Лизинка ждет в комнате, — сказала она с извиняющейся материнской улыбкой. — Волнуется. Не удивляйтесь. Она еще совсем ребенок.
— Если она в вас, сударыня, — сказал профессор Влк, — то в жизни ей нечего бояться. Пожалуйста, познакомьте нас с ней.
— Лизинка! — позвала пани Тахеци.
Дверь комнаты отворилась. Лизинка возникла в проеме, как прелестная старинная картина.
— Это наша Лизинка, — произнесла пани Тахеци со счастливой гордостью. — Лизинка, это пан профессор Влк и пан доцент Шимса.
Лизинка благовоспитанно сделала книксен. Профессор Влк и доцент Шимса посмотрели друг на друга с нескрываемым волнением. Они были похожи на вербовщиков профессионального спортклуба, что обеспокоило доктора Тахеци.
— Эмиль, — сказала пани Тахеци, — пригласи же гостей в комнату!
Доктор Тахеци поставил бутылку на пол.
— Нет-нет, — сказал профессор Влк. — Прошу вас, позвольте нам сначала зайти вместе с барышней.
— Что они там с ней делают? — в третий раз спросил доктор Тахеци.
— Успокойся, пожалуйста, — в третий раз сказала его жена. — Ты же сам мне говорил, она должна сдать экзамен.
— А что, разве экзамены полагается сдавать в ванной? — сказал муж.
— Во всяком случае, их полагается сдавать без родителей, — сказала жена.
— Так мы же могли пойти на кухню, — сказал муж.
— Они не хотели нас стеснять, только и всего. Этот профессор — настоящий английский лорд.
— Зато этот доцент — настоящий пижон.
— Ты выглядел так же, когда я тебя повстречала.
— Но только выглядел! — сказал муж.
— Увы! — сказала жена.
Через две двери было слышно, как в ванной течет вода.
— Ванну напускают, — сказал доктор Тахеци.
— Ставят какой-нибудь опыт, — сказала жена.
— В ванне? — сказал муж.
— А разве вы не учили этот закон? — спросила жена. — О том, что вес воды равняется весу тела?
— Мы учили его в другой формулировке. И не в ванне.
— Ты что, думаешь, они ее там моют?
— Не слишком бы удивился.
— Тебе, видно, невдомек, что есть мужчины, — сказала жена, — которые сразу после знакомства не тащат девушку в кусты.
— Позволь еще раз тебе напомнить, — сказал муж, — что это был английский газон и что сначала я попросил у тебя разрешения.
Через две двери из ванной послышался приглушенный стук.
— Чем они там стучат? — спросил доктор Тахеци.
— У них что-то упало, — сказала жена.
— Нет, это удары, — сказал муж.
— Значит, что-то приколачивают, — сказала жена.
— Ты когда-нибудь что-нибудь приколачивала в чужой ванной?
Через две двери из ванной донеслись нечленораздельные звуки.
— А это еще что такое? — спросил доктор Тахеци.
— Кто-то смеется, — сказала жена.
— Кто-то кричит! — сказал муж. — Я иду туда!
— Только этого не хватало! Не делай из себя посмешище!
Звуки стали громче.
— Это же курица! — сказал доктор Тахеци.
— Ты и впрямь спятил! — сказала жена.
Звуки внезапно оборвались.
— Можешь говорить что хочешь, — сказал доктор Тахеци, — это была курица!
— Скажи, ради Бога, откуда в нашей ванной курица? — спросила жена.
— Именно это я и хотел бы знать!
— Эмиль, прошу тебя, займись лучше своими марками! В эту минуту для Лизинки решается самое главное, а тут ты со своими глупостями!
— Ладно, — сказал муж, — но если к тому же она в нашей ванной лишится самого главного, пеняй на себя! Я умываю руки.
— Сколько я тебя знаю, ты ничего другого и не делаешь, — сказала жена. — Пилат по сравнению с тобой просто грязнуля!
В этот момент они услышали, что дверь ванной открылась. Раздались мужские голоса, и на пороге комнаты появились профессор Влк и доцент Шимса. В ванной шумел душ.
— Господа! — сказал доктор Тахеци. — Не пора ли открыть карты?
— В том-то и проблема, — мрачно сказал профессор Влк. — У нас для этого кое-чего не хватает.
Пани Тахеци побледнела.
— Шампанского! — улыбаясь, сказал доцент Шимса. — Мы начисто забыли о шампанском!
Пани Тахеци просияла. Профессор Влк подошел к родителям и торжественно пожал им руки.
— Поздравляю. Поздравляю. Ваша Лизинка превосходно сдала экзамен. Ну что ж, придется отпраздновать это коньяком.
Доцент Шимса уже освободил бутылку от оберток и вынул из кармана складной нож со штопором.
— Я знала, — взволнованно сказала пани Тахеци, — Эмиль, я тебе говорила!
— Господа, — повторил доктор Тахеци с внезапным упрямством, — можно ли нам в конце концов узнать…
— Ведь мы для этого и пришли, пан доктор! — сказал профессор, дружески положив ему руку на плечо. Но давайте все-таки подождем ее.
— А где она? — спросил доктор Тахеци.
— Моет ванну, — сказал профессор Влк. — Впрочем, выпить можно и без нее — она еще успеет.
Тем временем пани Тахеци достала из серванта хрустальные рюмки, и доцент Шимса до краев наполнил их „Курвуазье“. Профессор Влк поднял свою рюмку столь уверенно, что поверхность напитка даже не дрогнула.
— Жизнь, — сказал он, — не удостоила меня счастья, подобного вашему. У меня нет детей. Но моя работа дала мне возможность многое понять. Поэтому я хорошо представляю себе чувство родителей, чья дочь стоит перед первым и самым важным жизненным выбором. Я пью за то, чтобы путь, на который она сегодня вступила, был ознаменован творческими успехами и радостью достойно выполненного дела!
Профессор и доцент выпрямились, кивнули и осушили рюмки до дна. Растроганная пани Тахеци не раздумывая сделала то же самое. Доктор Тахеци последовал их примеру, хотя это и противоречило его привычкам.
— Не позволите ли, сударыня, — спросил профессор Влк, — присесть? Мы с полпятого утра на ногах.
Пани Тахеци переполошилась.
— Боже мой! — сказала она. — Эмиль, предложи господам стулья! Скажите, господа, вы хоть что-нибудь ели?
— Спасибо за заботу, — сказал профессор Влк, садясь к столу. — Еды и питья было достаточно, но и работы хоть отбавляй. Старая песня — людей не хватает!
— Вы им так и сказали! — восхищенно вставил Шимса.
— Я сказал им, — продолжал профессор, — мол, это все равно что требовать от человека, чтобы он играл Гамлета и в то же время таскал декорации.
— И вдобавок стриг волосы! — добавил доцент.
— Вот именно, — сказал профессор возмущенно. — Не по себе становится, когда подумаешь о том, с какой легкостью горстка бюрократов и недоумков могла бы лишить человечество древнейших традиций. К счастью, — продолжил он уже более спокойно, кивком попросив доцента налить еще, нашлись порядочные и влиятельные люди, которые поняли это. Лизинка еще не успеет закончить учебу, как от всего этого останется лишь досадный абзац в учебнике.
— А здесь у вас, — спросила пани Тахеци, — сейчас был какой-то экзамен?
— Экзамен, премьера и бенефис, — сказал доцент Шимса.
— И какие результаты?
— Для кого как, — сказал доцент Шимса, улыбнувшись во весь рот. — Для нас троих все прошло удачно, для двоих других — нет. Ну, за их здоровье!
С чувством юмора у него и в самом деле был полный порядок. Профессор Влк и пани Тахеци рассмеялись вместе с ним. Не успев опомниться, доктор Тахеци обнаружил, что держит в руке пустую рюмку, а доцент Шимса наливает ему снова.
— Господа, — сказал он в третий раз; он хотел, чтобы это прозвучало сурово и строго, но с его губ сорвался лишь шепот.
— Прекрасная у вас квартира, — одобрительно сказал профессор, подходя к окну. — Только пейзаж не слишком приятный.
Из одного окна были видны лишь окна домов напротив, из другого — поле на окраине жилого массива, на него клином выходила свалка; с высоты она напоминала выпотрошенный матрац.
— Я все время говорю об этом мужу, — сказала пани Тахеци, не отрывая от профессора восхищенного взгляда. — Пока Лизинка была ребенком, это имело свои преимущества, но теперь, когда она повзрослела, здесь просто страшно становится.
— Женщина сопротивляется лучше, чем мужчина, — сказал доцент. — Мужчина — трус. А с женщиной иной раз только вчетвером и справишься.
— А если их как раз четверо?
— Тогда остается только молиться, — усмехнулся доцент Шимса.
— Я бы, — сказала пани Тахеци, — с таких кожу сдирала заживо!
Профессор Влк нахмурился.
— Ну и ну! — сказал он строго. — Это с какой же стати?
Пани Тахеци опешила.
— А как же иначе? — растерянно произнесла она. — Неужели мать для того рожает и нянчит свое дитя, чтобы над ним безнаказанно надругались четверо негодяев?
— Ах, вот оно что! — сказал профессор, мгновенно прояснившись в лице. — Я поначалу не понял, о ком вы говорите. Разумеется, вы правы. У нас сдирание кожи даже применялось в качестве наказания — в шестнадцатом веке, во времена короля Владислава.
— Ну, так за короля Владислава! — сказала пани Тахеци, довольная тем, что удалось замять минутную неловкость.
— За короля Владислава! — охотно подхватил профессор Влк и приподнялся чокнуться с ней и с ее мужем.
Доктор Тахеци машинально выпил, и доцент Шимса, одобрительно подмигнув, налил ему снова.
— Король Владислав, — продолжал профессор, — вообще был весьма интересным человеком. В 1509 году он приказал одного преступника расстрелять из пушки. К сожалению, ни та, ни другая казнь у нас не прижились.
— Я, — возбужденно сказала пани Тахеци, — снова ввела бы их для таких мерзавцев.
Она пила так же редко, как и ее муж, и сейчас впервые пожалела об этом. Алкоголь усиливал радость от успеха дочери, а общество обоих гостей пробуждало мысли, которые нельзя было высказать в присутствии доктора Тахеци.
Я, — продолжала она, — своими руками сдирала бы с них кожу, и все матери целовали бы мне за это руки. Жаль, что я не мужчина!
Ее муж вяло поднял руку в знак протеста. Оказалось, что в руке он держит рюмку. Профессор тут же поднял свою, и хрусталь вновь зазвенел.
— Отлично, пан доктор! — восхищенно сказал он. — Предлагаю тост за вашу супругу.
Доктор Тахеци привстал, выпил и сел, сам не зная почему. Остальные продолжали стоять.
— Сударыня, — сказал профессор Влк, — несомненно, так думает каждая нормальная женщина, но не многие отваживаются произнести это вслух. Кто, как не женщины, составляли большинство публики, приходившей посмотреть на гильотину, о чем нам рассказывают гравюры той эпохи? Но даже французская революция, которая возвела казнь в государственный праздник, не смогла устранить величайшей несправедливости. Равноправие обошло стороной единственный вид человеческой деятельности — именно тот, где человеческая природа проявляется более всего. После этого двести долгих лет, вплоть, — профессор Влк отбросил свою холодную сдержанность и стал похож на поэта-романтика, — до сегодняшнего дня право законного возмездия, вопреки всякой логике, остается привилегией мужчин. Женщине не только не разрешалось привнести в исполнение приговора свое хладнокровие и смекалку, более того — даже когда она сама попадала на эшафот, то не имела права принять смерть от женской руки. Какая несправедливость и, — профессор Влк несколько мгновений искал нужное слово, — отсталость во времена, когда женщины управляют космическими кораблями и объявляют войну качестве главы государства! Тем радостнее нам сознавать, что мы четверо первыми приветствуем окончание этой эпохи. Благодаря подвижникам, посвятившим свои жизни этой идее…
— Благодаря вам, господин профессор! — восхищенно перебил его доцент Шимса.
— Нет, нет, коллега, — растроганно, но решительно сказал профессор Влк. — Мы лишь юнги возле мертвых капитанов — это они проложили курс, нам осталось лишь крикнуть с мачты: „Земля!“ Впервые в истории наша профессия получила достойный статут, получила те же условия для развития, что и профессии гораздо более молодые. Больше того: после 21 января 1790 года, когда Национальное собрание Франции провозгласило равенство всех граждан перед смертной казнью, [1]сегодняшний день войдет в историю как день установления равенства всех палачей. Вот она! — с пафосом воскликнул он, когда дверь открылась и в комнату вошла Лизинка — чуть порозовевшая от пережитых волнений.
— Перед нами та, кто вскоре станет первой в мире исполнительницей и первой в мире палачкой!
Последние слова пани Тахеци не слышала: этого ей и не требовалось. Не в силах сдержать чувств, она подошла к дочери, обняла и прижала ее маленькое личико к своей пышной груди.
— Лизинка моя! — сказала она со слезами на глазах. — Девочка моя золотая, ты себе не представляешь, как я счастлива!
Профессор Влк сделал знак Шимсе, чтобы тот вновь наполнил рюмки.
— Ну, пан доктор, — сказал он, — прекрасный повод выпить!
Доктор Тахеци начал смеяться.
— Ловкачи! — проговорил он сквозь смех. — Ну, ловкачи! Ну и ловкачи! Ну и ловкачи же вы!!!
Он хохотал все громче и громче, пока его смех не стал похож на всхлипывания. Хотя выражение его лица оставалось прежним, казалось, он плачет.
Доцент подошел к нему, явно намереваясь хлопнуть по спине. Но профессор оказался расторопнее, перехватил его руку и предостерегающе сказал:
— Нет, коллега, лучше не стоит…
Шимса невольно взглянул на свою ладонь с жестким ребром — результат занятий каратэ — и виновато кивнул. Доктор Тахеци икал и плакал от смеха. Наконец он почувствовал, что задыхается, и попытался подняться. Выждав, пока комната перестанет качаться перед глазами, он собрался с силами и проскользнул между двумя бордовыми пиджаками в прихожую.
На мгновение он растерялся, очутившись посреди зимнего пейзажа, рядом с катающимися на санках детьми, но вскоре понял, что уткнулся лбом в картинную раму. Закрыв глаза, он стал двигаться вперед, пока не уперся в стену коридора, по которому уже без помех, как по рельсам, добрался до ванной.
Там он снял пиджак и повесил его мимо крючка. Затем аккуратно, чтобы не замочить, сдвинул галстук на спину, наклонился над ванной и на ощупь отвернул кран душа. Когда холодные струи ударили в затылок, он открыл глаза. И увидел еще одну картину, на этот раз натюрморт с курицей и карпом. Пока вода стекала по галстуку в брюки, он силился вспомнить, кто автор этой картины и как она попала в ванную. Наконец до него дошло — это не картина, а действительно мертвый карп и самая настоящая зарезанная курица.
— А ну, вон! — крикнул доктор Тахеци, вновь появляясь на пороге комнаты. С его волос, рубашки и брюк капала вода, но он выглядел на удивление трезвым. Лизинка чинно сидела на стуле матери — та уже поставила на стол свадебный кофейный сервиз и нарезала торт.
— Боже мой, Эмиль! — в ужасе произнесла пани Тахеци. — Как ты… что это у тебя?
— Курица, — сказал ее муж, — и заткнись! Так вы профессор? — спросил он Влка.
— Разумеется, пан доктор, — сказал Влк.
— Профессор чего? — спросил доктор Тахеци.
— Я профессор казневедения Влк, а это доцент казневедения Шимса.
— Так вы палачи! — зло сказал доктор Тахеци. — Каты!
— Наши дипломы, пан доктор, — с достоинством сказал профессор Влк, — ничем не хуже вашего.
— Вы палачи, — воскликнул доктор Тахеци, — и пришли сюда после работы!
— Эмиль, опомнись! — воскликнула его жена.
— Молчать! — крикнул муж. — И вы смеете мне предлагать, чтобы моя дочь убивала людей?!
Профессор Влк встал. Он уже не казался ни сельским врачом, ни поэтом-романтиком. Цвет его пиджака стал похож на цвет крови. Казалось, в следующую секунду он взорвется, а гербовые нашивки придавали его гневу официальность.
Однако доктор Тахеци не испугался. В критический момент он наконец почувствовал себя отцом, а страх за своего ребенка придает больше сил, чем забота об интересах государства. И хотя ему ни разу в жизни не приходилось драться, сейчас он был готов ударить противника мертвой курицей.
Влк был хорошим психологом и сразу заметил это. Он решил изменить свою стратегию и направился к книжному шкафу.
— Вы позволите? — спросил профессор; не дожидаясь ответа, он вынул вторую из восьми книг какого-то собрания сочинений.
— Я мог бы процитировать вам ряд авторитетов в моей специальности, — сказал он, — но ограничусь теми, которых признаете вы, пан доктор. Вы, конечно же, не станете обвинять Александра Дюма в посягательстве на душу вашей дочери. Что ж, посмотрим, что он говорит на странице 381 второй части „Трех мушкетеров“: „Когда все пришли на берег реки, палач подошел к миледи и связал ей руки и ноги. Тогда она нарушила молчание и воскликнула: „Вы трусы, вы жалкие убийцы! Вас собралось десять мужчин, чтобы убить одну женщину!“
— „Вы не женщина — холодно ответил Атос, — вы не человек — вы демон, вырвавшийся из ада, и мы заставим вас туда вернуться!“
— „О, добродетельные господа, — сказала миледи, — имейте в виду, что тот, кто тронет волосок на моей голове, в свою очередь будет убийцей!“
— „Палач может убивать и не быть при этом убийцей, сударыня, — возразил человек в красном плаще, ударяя по своему широкому мечу. — Он — последний судья, — профессор Влк захлопнул книгу и поставил ее на место, — и только“. [2]Впрочем, вы теоретик, пан доктор, и можете возразить, что персонаж романа выражает лишь точку зрения автора. Тогда давайте отбросим эмоции и вместе совершим экскурс в область науки. Вы употребили термин „палач“, „кат“, чтобы дать выход своему презрению. А ведь именно этот термин и именно вам мог бы служить доказательством того, что кат пришел в новейшую историю как посланник древних культур. Не случайно из всех этимологических словарей лишь два отваживаются выяснить происхождение этого слова. Вацлав Махек полагает: „кат“ тождествен русскому „хват“, что означает — „быстрый, умелый, смелый человек“. Йозеф Голуб с Франтишеком Копечным считают даже, что „кат“ происходит от немецкого „Gatte“ — „партнер, друг“, и для сравнения приводят слово „Ehegatte“, — продолжал профессор Влк, — то есть „супруг“. Современный генезис этой функции, пожалуй, лучше всего раскрывает сочинение „О происхождении казнителей и исправителей“ — автор Рудольф Раушер, Первая типография, Львов, 1930 год, в котором говорится, цитирую: „Появление казнителей в нашей стране относится к XIII веку. Казнителями стали accusatores publici, [3]которые назначались королем Пршемыслом Отакаром II исключительно из представителей древних дворянских родов; со временем они стали как судьями, так и исполнителями приговоров“. Вы, пан доктор, несомненно, заметили, что в этом триедином образе исполнители олицетворяют собой всю юстицию, — и это за сто лет до того, как из первого университета вышел первый доктор права. Если вам нужно более убедительное доказательство, полистайте „Majestas Carolina", [4]где в разделе 90 говорится буквально следующее: „Querimoniam contra rocuratores nostros sive provinciarium justitiarios, qui vulgariter dicuntur, — подчеркнул профессор Влк, — poprawczones". [5]И тем не менее для вас, как и для преступницы миледи, палач, кат, или, говоря официальным языком, исполнитель, остается обычным убийцей. Однако ваш коллега Жозеф де Местр придерживается противоположного мнения, когда еще в 1821 году в своих „Soirees de Saint Petersbourg ou Entretiens sur le gouvernement temporel de la Providence" [6]создает знаменитый портрет палача. Процитирую хотя бы отрывок: „Следствием этой грозной прерогативы…“, прерогатива, — продолжал профессор Влк, обращаясь к Лизинке, — это любое преимущественное право правителя, исключающее право народа на принятие решений, — например, при наказании провинившихся; итак, следствием этой прерогативы, цитирую дальше, „является неизбежное существование человека, призванного карать преступления с помощью наказаний, установленных человеческой справедливостью; и этот человек совершенно непостижимым образом встречается нам буквально повсюду; ибо разум не находит в природе человеческой ничего, что могло бы побудить его к выбору этой профессии. Что же это за необъяснимое существо, которое занятиям приятным, выгодным, почетным и честным предпочло то, которое заключается в мучении и умерщвлении ближних? Неужели эта голова, это сердце сотворены подобно нашим? Неужели нет в них какого-либо отличия, чуждого нашему естеству? Для меня нет в этом сомнений. Его облик неотличим от нашего; так же, как и мы, появляется он на свет; и все же это существо исключительное, которому в семье человеческой предназначена особая роль. Он сотворен подобно, — продолжал профессор Влк, — миру“, конец цитаты. Прошу меня извинить за мелкие неточности. Впрочем, они могут относиться лишь к синтаксису, ибо моя кандидатская диссертация посвящена именно этой теме — ее в скором времени я собираюсь преподавать вашей, — сказал профессор Влк, обращаясь к пани Тахеци.
— Лизинке. Особенно выразителен пассаж, в котором описывается отношение палача к своей работе, — цитирую: „Он приходит на главную площадь, до отказа забитую возбужденной толпой. В его руки предан отравитель, отцеубийца, богохульник; он хватает его, растягивает, привязывает к горизонтальному кресту, поднимает руку: тут наступает мертвая тишина, не слышно ничего, кроме хруста костей, которые трещат под ударами кола, и стонов жертвы… Он закончил работу: сердце его бьется, но это от радости; он рукоплещет сам себе, он говорит себе: никто не умеет колесовать лучше, — продолжал профессор Влк, — меня“. Эту впечатляющую сцену де Местр завершает всемирно известным апофеозом, который должен стать жизненным кредо каждого палача, и поэтому на экзаменах я буду спрашивать его, — сказал профессор Влк, обращаясь к Лизинке, — наизусть. Цитирую: „Все величие, вся власть, вся субординация мира держится на палаче; он — грозный и связующий элемент человеческого общества. Уберите из мира этого не постижимого разумом работника — в тот же миг порядок сменится хаосом, троны рухнут, общество исчезнет. Бог, создавший власть, создал и наказание: он поставил нашу землю на эти два полюса и велел миру вращаться вокруг них“. Вы, пан доктор, — сказал профессор Влк, обращаясь к доктору Тахеци без тени упрека или насмешки, — разумеется, как вам и подобает, будете отстаивать тезис Жан-Жака Руссо: „Человек рождается добродетельным, безнравственным его делает общество“ — на нем зиждется весь так называемый европейский гуманизм. Не случайно уже в 1764 году, то есть через два года после выхода в свет сочинения Руссо „Du contrat social",
— Это единственная роскошь, которую может себе позволить твоя жена, — сказала пани Тахеци.
— Я просто подумал: вдруг он окажется некурящим, — виновато сказал муж.
Ты так думаешь? — испугавшись, она торопливо потушила сигарету, открыла обе створки окна и попыталась разогнать дым руками. После этого пани Тахеци взглянула на часы.
— Тридцать одна минута третьего, — обеспокоенно сказала она.
— Двадцать девять минут, — успокоил он.
В этот момент где-то прозвучал сигнал точного времени и одновременно — входной звонок. Пани Тахеци схватила пепельницу и вытряхнула ее в окно.
На лестничной клетке стояли трое мужчин. На них были почти одинаковые черные пальто, черные классические шляпы и белые перчатки. Первый держал букет красных роз. Второй — округлый предмет в пестрой обертке. Третий — бидон и большой чемодан.
— Я профессор Влк, — сказал первый, снимая шляпу и перчатки. — Позвольте, сударыня, поцеловать вам руку и вручить сей скромный знак внимания?
Это был статный мужчина лет шестидесяти с пронзительными глазами; седина лишь кое-где посеребрила его черную шевелюру и мохнатые сросшиеся брови. Он походил на интеллигентного сельского врача из обедневшего дворянского рода.
— Очень рада с вами познакомиться, — сказала пани Тахеци тем чарующим голосом, каким когда-то в первый раз поздоровалась с доктором Тахеци. Она понюхала розы и пожалела, что не надела платье, в котором была в четверг. Она невольно позавидовала Лизинке.
— Позвольте, — сказал профессор Влк, — представить вам моего заместителя, доцента Шимсу.
— Доцент Шимса, — сказал доцент Шимса, поклонившись и протягивая доктору Тахеци округлый предмет. — Мы подумали, что вы отдадите предпочтение хорошему коньяку!
Это был ровесник пани Тахеци, невысокий, но гибкий мужчина атлетического сложения, которое подчеркивала короткая стрижка. Морщинки в уголках глаз свидетельствовали о том, что он часто и с удовольствием смеется.
— Не стоило беспокоиться, — пробормотал доктор Тахеци в крайнем смущении. Он уже начал ревновать жену к доценту. Пытаясь скрыть свои чувства, он поставил бутылку на пол и засуетился — ему хотелось избавить третьего гостя от его ноши.
— Позвольте, — сказал он, — я вам помогу, пан… пан…
Третий был полным человеком неопределенного возраста. Его глазки почти терялись на мясистом лице. Устрашающе торчал крюк перебитого носа. Его лицо походило на давнее поле боя — типичное лицо бывшего боксера.
— Это Карличек, — сказал профессор Влк, — наш ассистент и шофер. Не могли бы вы показать ему, где ванная?
— Да-да, — сказал доктор Тахеци. — Конечно, разумеется, непременно…
Он открыл дверь ванной и включил свет. Человек, которого звали Карличеком, вежливо подождал, пока доктор выйдет, и положил свой груз около ванны. Потом снял шляпу, и в прихожей засветилась лысина. Он поднял бутылку с пола и услужливо подал ее доктору Тахеци.
— Карличек, — сказал профессор Влк, — если нас не будет через пятнадцать минут, отвези тару, заскочи домой и приезжай за нами ровно в пять!
— Слушаюсь, шеф. — Карличек продолжал стоять, не спуская с него преданных глаз.
— Можешь взять у меня пару мотков, — ласково сказал профессор Влк.
— Спасибо, шеф, — поблагодарил Карличек и повернулся к остальным: — Мое почтение, целую ручки, сударыня.
Он натянул шляпу и отсалютовал. Его огромная ладонь качнулась, как слоновье ухо.
— Вы позволите нам раздеться? — спросил профессор Влк.
— Боже мой, Эмиль! — сказала пани Тахеци. — Помоги же господам!
Доктор Тахеци снова поставил бутылку на пол, но профессор с доцентом оказались проворнее. Под пальто на них были бордовые пиджаки одинакового покроя, с государственными гербами на правом рукаве и слева на груди. Они выглядели как руководители олимпийской команды, что успокоило пани Тахеци.
— Мы должны извиниться перед вами, сударыня, — сказал профессор Влк. — Мы прямо с работы. Однако где же наша барышня?
Доцент Шимса учтиво поднял бутылку и подал ее доктору Тахеци. Пани Тахеци теперь полностью владела собой.
— Лизинка ждет в комнате, — сказала она с извиняющейся материнской улыбкой. — Волнуется. Не удивляйтесь. Она еще совсем ребенок.
— Если она в вас, сударыня, — сказал профессор Влк, — то в жизни ей нечего бояться. Пожалуйста, познакомьте нас с ней.
— Лизинка! — позвала пани Тахеци.
Дверь комнаты отворилась. Лизинка возникла в проеме, как прелестная старинная картина.
— Это наша Лизинка, — произнесла пани Тахеци со счастливой гордостью. — Лизинка, это пан профессор Влк и пан доцент Шимса.
Лизинка благовоспитанно сделала книксен. Профессор Влк и доцент Шимса посмотрели друг на друга с нескрываемым волнением. Они были похожи на вербовщиков профессионального спортклуба, что обеспокоило доктора Тахеци.
— Эмиль, — сказала пани Тахеци, — пригласи же гостей в комнату!
Доктор Тахеци поставил бутылку на пол.
— Нет-нет, — сказал профессор Влк. — Прошу вас, позвольте нам сначала зайти вместе с барышней.
— Что они там с ней делают? — в третий раз спросил доктор Тахеци.
— Успокойся, пожалуйста, — в третий раз сказала его жена. — Ты же сам мне говорил, она должна сдать экзамен.
— А что, разве экзамены полагается сдавать в ванной? — сказал муж.
— Во всяком случае, их полагается сдавать без родителей, — сказала жена.
— Так мы же могли пойти на кухню, — сказал муж.
— Они не хотели нас стеснять, только и всего. Этот профессор — настоящий английский лорд.
— Зато этот доцент — настоящий пижон.
— Ты выглядел так же, когда я тебя повстречала.
— Но только выглядел! — сказал муж.
— Увы! — сказала жена.
Через две двери было слышно, как в ванной течет вода.
— Ванну напускают, — сказал доктор Тахеци.
— Ставят какой-нибудь опыт, — сказала жена.
— В ванне? — сказал муж.
— А разве вы не учили этот закон? — спросила жена. — О том, что вес воды равняется весу тела?
— Мы учили его в другой формулировке. И не в ванне.
— Ты что, думаешь, они ее там моют?
— Не слишком бы удивился.
— Тебе, видно, невдомек, что есть мужчины, — сказала жена, — которые сразу после знакомства не тащат девушку в кусты.
— Позволь еще раз тебе напомнить, — сказал муж, — что это был английский газон и что сначала я попросил у тебя разрешения.
Через две двери из ванной послышался приглушенный стук.
— Чем они там стучат? — спросил доктор Тахеци.
— У них что-то упало, — сказала жена.
— Нет, это удары, — сказал муж.
— Значит, что-то приколачивают, — сказала жена.
— Ты когда-нибудь что-нибудь приколачивала в чужой ванной?
Через две двери из ванной донеслись нечленораздельные звуки.
— А это еще что такое? — спросил доктор Тахеци.
— Кто-то смеется, — сказала жена.
— Кто-то кричит! — сказал муж. — Я иду туда!
— Только этого не хватало! Не делай из себя посмешище!
Звуки стали громче.
— Это же курица! — сказал доктор Тахеци.
— Ты и впрямь спятил! — сказала жена.
Звуки внезапно оборвались.
— Можешь говорить что хочешь, — сказал доктор Тахеци, — это была курица!
— Скажи, ради Бога, откуда в нашей ванной курица? — спросила жена.
— Именно это я и хотел бы знать!
— Эмиль, прошу тебя, займись лучше своими марками! В эту минуту для Лизинки решается самое главное, а тут ты со своими глупостями!
— Ладно, — сказал муж, — но если к тому же она в нашей ванной лишится самого главного, пеняй на себя! Я умываю руки.
— Сколько я тебя знаю, ты ничего другого и не делаешь, — сказала жена. — Пилат по сравнению с тобой просто грязнуля!
В этот момент они услышали, что дверь ванной открылась. Раздались мужские голоса, и на пороге комнаты появились профессор Влк и доцент Шимса. В ванной шумел душ.
— Господа! — сказал доктор Тахеци. — Не пора ли открыть карты?
— В том-то и проблема, — мрачно сказал профессор Влк. — У нас для этого кое-чего не хватает.
Пани Тахеци побледнела.
— Шампанского! — улыбаясь, сказал доцент Шимса. — Мы начисто забыли о шампанском!
Пани Тахеци просияла. Профессор Влк подошел к родителям и торжественно пожал им руки.
— Поздравляю. Поздравляю. Ваша Лизинка превосходно сдала экзамен. Ну что ж, придется отпраздновать это коньяком.
Доцент Шимса уже освободил бутылку от оберток и вынул из кармана складной нож со штопором.
— Я знала, — взволнованно сказала пани Тахеци, — Эмиль, я тебе говорила!
— Господа, — повторил доктор Тахеци с внезапным упрямством, — можно ли нам в конце концов узнать…
— Ведь мы для этого и пришли, пан доктор! — сказал профессор, дружески положив ему руку на плечо. Но давайте все-таки подождем ее.
— А где она? — спросил доктор Тахеци.
— Моет ванну, — сказал профессор Влк. — Впрочем, выпить можно и без нее — она еще успеет.
Тем временем пани Тахеци достала из серванта хрустальные рюмки, и доцент Шимса до краев наполнил их „Курвуазье“. Профессор Влк поднял свою рюмку столь уверенно, что поверхность напитка даже не дрогнула.
— Жизнь, — сказал он, — не удостоила меня счастья, подобного вашему. У меня нет детей. Но моя работа дала мне возможность многое понять. Поэтому я хорошо представляю себе чувство родителей, чья дочь стоит перед первым и самым важным жизненным выбором. Я пью за то, чтобы путь, на который она сегодня вступила, был ознаменован творческими успехами и радостью достойно выполненного дела!
Профессор и доцент выпрямились, кивнули и осушили рюмки до дна. Растроганная пани Тахеци не раздумывая сделала то же самое. Доктор Тахеци последовал их примеру, хотя это и противоречило его привычкам.
— Не позволите ли, сударыня, — спросил профессор Влк, — присесть? Мы с полпятого утра на ногах.
Пани Тахеци переполошилась.
— Боже мой! — сказала она. — Эмиль, предложи господам стулья! Скажите, господа, вы хоть что-нибудь ели?
— Спасибо за заботу, — сказал профессор Влк, садясь к столу. — Еды и питья было достаточно, но и работы хоть отбавляй. Старая песня — людей не хватает!
— Вы им так и сказали! — восхищенно вставил Шимса.
— Я сказал им, — продолжал профессор, — мол, это все равно что требовать от человека, чтобы он играл Гамлета и в то же время таскал декорации.
— И вдобавок стриг волосы! — добавил доцент.
— Вот именно, — сказал профессор возмущенно. — Не по себе становится, когда подумаешь о том, с какой легкостью горстка бюрократов и недоумков могла бы лишить человечество древнейших традиций. К счастью, — продолжил он уже более спокойно, кивком попросив доцента налить еще, нашлись порядочные и влиятельные люди, которые поняли это. Лизинка еще не успеет закончить учебу, как от всего этого останется лишь досадный абзац в учебнике.
— А здесь у вас, — спросила пани Тахеци, — сейчас был какой-то экзамен?
— Экзамен, премьера и бенефис, — сказал доцент Шимса.
— И какие результаты?
— Для кого как, — сказал доцент Шимса, улыбнувшись во весь рот. — Для нас троих все прошло удачно, для двоих других — нет. Ну, за их здоровье!
С чувством юмора у него и в самом деле был полный порядок. Профессор Влк и пани Тахеци рассмеялись вместе с ним. Не успев опомниться, доктор Тахеци обнаружил, что держит в руке пустую рюмку, а доцент Шимса наливает ему снова.
— Господа, — сказал он в третий раз; он хотел, чтобы это прозвучало сурово и строго, но с его губ сорвался лишь шепот.
— Прекрасная у вас квартира, — одобрительно сказал профессор, подходя к окну. — Только пейзаж не слишком приятный.
Из одного окна были видны лишь окна домов напротив, из другого — поле на окраине жилого массива, на него клином выходила свалка; с высоты она напоминала выпотрошенный матрац.
— Я все время говорю об этом мужу, — сказала пани Тахеци, не отрывая от профессора восхищенного взгляда. — Пока Лизинка была ребенком, это имело свои преимущества, но теперь, когда она повзрослела, здесь просто страшно становится.
— Женщина сопротивляется лучше, чем мужчина, — сказал доцент. — Мужчина — трус. А с женщиной иной раз только вчетвером и справишься.
— А если их как раз четверо?
— Тогда остается только молиться, — усмехнулся доцент Шимса.
— Я бы, — сказала пани Тахеци, — с таких кожу сдирала заживо!
Профессор Влк нахмурился.
— Ну и ну! — сказал он строго. — Это с какой же стати?
Пани Тахеци опешила.
— А как же иначе? — растерянно произнесла она. — Неужели мать для того рожает и нянчит свое дитя, чтобы над ним безнаказанно надругались четверо негодяев?
— Ах, вот оно что! — сказал профессор, мгновенно прояснившись в лице. — Я поначалу не понял, о ком вы говорите. Разумеется, вы правы. У нас сдирание кожи даже применялось в качестве наказания — в шестнадцатом веке, во времена короля Владислава.
— Ну, так за короля Владислава! — сказала пани Тахеци, довольная тем, что удалось замять минутную неловкость.
— За короля Владислава! — охотно подхватил профессор Влк и приподнялся чокнуться с ней и с ее мужем.
Доктор Тахеци машинально выпил, и доцент Шимса, одобрительно подмигнув, налил ему снова.
— Король Владислав, — продолжал профессор, — вообще был весьма интересным человеком. В 1509 году он приказал одного преступника расстрелять из пушки. К сожалению, ни та, ни другая казнь у нас не прижились.
— Я, — возбужденно сказала пани Тахеци, — снова ввела бы их для таких мерзавцев.
Она пила так же редко, как и ее муж, и сейчас впервые пожалела об этом. Алкоголь усиливал радость от успеха дочери, а общество обоих гостей пробуждало мысли, которые нельзя было высказать в присутствии доктора Тахеци.
Я, — продолжала она, — своими руками сдирала бы с них кожу, и все матери целовали бы мне за это руки. Жаль, что я не мужчина!
Ее муж вяло поднял руку в знак протеста. Оказалось, что в руке он держит рюмку. Профессор тут же поднял свою, и хрусталь вновь зазвенел.
— Отлично, пан доктор! — восхищенно сказал он. — Предлагаю тост за вашу супругу.
Доктор Тахеци привстал, выпил и сел, сам не зная почему. Остальные продолжали стоять.
— Сударыня, — сказал профессор Влк, — несомненно, так думает каждая нормальная женщина, но не многие отваживаются произнести это вслух. Кто, как не женщины, составляли большинство публики, приходившей посмотреть на гильотину, о чем нам рассказывают гравюры той эпохи? Но даже французская революция, которая возвела казнь в государственный праздник, не смогла устранить величайшей несправедливости. Равноправие обошло стороной единственный вид человеческой деятельности — именно тот, где человеческая природа проявляется более всего. После этого двести долгих лет, вплоть, — профессор Влк отбросил свою холодную сдержанность и стал похож на поэта-романтика, — до сегодняшнего дня право законного возмездия, вопреки всякой логике, остается привилегией мужчин. Женщине не только не разрешалось привнести в исполнение приговора свое хладнокровие и смекалку, более того — даже когда она сама попадала на эшафот, то не имела права принять смерть от женской руки. Какая несправедливость и, — профессор Влк несколько мгновений искал нужное слово, — отсталость во времена, когда женщины управляют космическими кораблями и объявляют войну качестве главы государства! Тем радостнее нам сознавать, что мы четверо первыми приветствуем окончание этой эпохи. Благодаря подвижникам, посвятившим свои жизни этой идее…
— Благодаря вам, господин профессор! — восхищенно перебил его доцент Шимса.
— Нет, нет, коллега, — растроганно, но решительно сказал профессор Влк. — Мы лишь юнги возле мертвых капитанов — это они проложили курс, нам осталось лишь крикнуть с мачты: „Земля!“ Впервые в истории наша профессия получила достойный статут, получила те же условия для развития, что и профессии гораздо более молодые. Больше того: после 21 января 1790 года, когда Национальное собрание Франции провозгласило равенство всех граждан перед смертной казнью, [1]сегодняшний день войдет в историю как день установления равенства всех палачей. Вот она! — с пафосом воскликнул он, когда дверь открылась и в комнату вошла Лизинка — чуть порозовевшая от пережитых волнений.
— Перед нами та, кто вскоре станет первой в мире исполнительницей и первой в мире палачкой!
Последние слова пани Тахеци не слышала: этого ей и не требовалось. Не в силах сдержать чувств, она подошла к дочери, обняла и прижала ее маленькое личико к своей пышной груди.
— Лизинка моя! — сказала она со слезами на глазах. — Девочка моя золотая, ты себе не представляешь, как я счастлива!
Профессор Влк сделал знак Шимсе, чтобы тот вновь наполнил рюмки.
— Ну, пан доктор, — сказал он, — прекрасный повод выпить!
Доктор Тахеци начал смеяться.
— Ловкачи! — проговорил он сквозь смех. — Ну, ловкачи! Ну и ловкачи! Ну и ловкачи же вы!!!
Он хохотал все громче и громче, пока его смех не стал похож на всхлипывания. Хотя выражение его лица оставалось прежним, казалось, он плачет.
Доцент подошел к нему, явно намереваясь хлопнуть по спине. Но профессор оказался расторопнее, перехватил его руку и предостерегающе сказал:
— Нет, коллега, лучше не стоит…
Шимса невольно взглянул на свою ладонь с жестким ребром — результат занятий каратэ — и виновато кивнул. Доктор Тахеци икал и плакал от смеха. Наконец он почувствовал, что задыхается, и попытался подняться. Выждав, пока комната перестанет качаться перед глазами, он собрался с силами и проскользнул между двумя бордовыми пиджаками в прихожую.
На мгновение он растерялся, очутившись посреди зимнего пейзажа, рядом с катающимися на санках детьми, но вскоре понял, что уткнулся лбом в картинную раму. Закрыв глаза, он стал двигаться вперед, пока не уперся в стену коридора, по которому уже без помех, как по рельсам, добрался до ванной.
Там он снял пиджак и повесил его мимо крючка. Затем аккуратно, чтобы не замочить, сдвинул галстук на спину, наклонился над ванной и на ощупь отвернул кран душа. Когда холодные струи ударили в затылок, он открыл глаза. И увидел еще одну картину, на этот раз натюрморт с курицей и карпом. Пока вода стекала по галстуку в брюки, он силился вспомнить, кто автор этой картины и как она попала в ванную. Наконец до него дошло — это не картина, а действительно мертвый карп и самая настоящая зарезанная курица.
— А ну, вон! — крикнул доктор Тахеци, вновь появляясь на пороге комнаты. С его волос, рубашки и брюк капала вода, но он выглядел на удивление трезвым. Лизинка чинно сидела на стуле матери — та уже поставила на стол свадебный кофейный сервиз и нарезала торт.
— Боже мой, Эмиль! — в ужасе произнесла пани Тахеци. — Как ты… что это у тебя?
— Курица, — сказал ее муж, — и заткнись! Так вы профессор? — спросил он Влка.
— Разумеется, пан доктор, — сказал Влк.
— Профессор чего? — спросил доктор Тахеци.
— Я профессор казневедения Влк, а это доцент казневедения Шимса.
— Так вы палачи! — зло сказал доктор Тахеци. — Каты!
— Наши дипломы, пан доктор, — с достоинством сказал профессор Влк, — ничем не хуже вашего.
— Вы палачи, — воскликнул доктор Тахеци, — и пришли сюда после работы!
— Эмиль, опомнись! — воскликнула его жена.
— Молчать! — крикнул муж. — И вы смеете мне предлагать, чтобы моя дочь убивала людей?!
Профессор Влк встал. Он уже не казался ни сельским врачом, ни поэтом-романтиком. Цвет его пиджака стал похож на цвет крови. Казалось, в следующую секунду он взорвется, а гербовые нашивки придавали его гневу официальность.
Однако доктор Тахеци не испугался. В критический момент он наконец почувствовал себя отцом, а страх за своего ребенка придает больше сил, чем забота об интересах государства. И хотя ему ни разу в жизни не приходилось драться, сейчас он был готов ударить противника мертвой курицей.
Влк был хорошим психологом и сразу заметил это. Он решил изменить свою стратегию и направился к книжному шкафу.
— Вы позволите? — спросил профессор; не дожидаясь ответа, он вынул вторую из восьми книг какого-то собрания сочинений.
— Я мог бы процитировать вам ряд авторитетов в моей специальности, — сказал он, — но ограничусь теми, которых признаете вы, пан доктор. Вы, конечно же, не станете обвинять Александра Дюма в посягательстве на душу вашей дочери. Что ж, посмотрим, что он говорит на странице 381 второй части „Трех мушкетеров“: „Когда все пришли на берег реки, палач подошел к миледи и связал ей руки и ноги. Тогда она нарушила молчание и воскликнула: „Вы трусы, вы жалкие убийцы! Вас собралось десять мужчин, чтобы убить одну женщину!“
— „Вы не женщина — холодно ответил Атос, — вы не человек — вы демон, вырвавшийся из ада, и мы заставим вас туда вернуться!“
— „О, добродетельные господа, — сказала миледи, — имейте в виду, что тот, кто тронет волосок на моей голове, в свою очередь будет убийцей!“
— „Палач может убивать и не быть при этом убийцей, сударыня, — возразил человек в красном плаще, ударяя по своему широкому мечу. — Он — последний судья, — профессор Влк захлопнул книгу и поставил ее на место, — и только“. [2]Впрочем, вы теоретик, пан доктор, и можете возразить, что персонаж романа выражает лишь точку зрения автора. Тогда давайте отбросим эмоции и вместе совершим экскурс в область науки. Вы употребили термин „палач“, „кат“, чтобы дать выход своему презрению. А ведь именно этот термин и именно вам мог бы служить доказательством того, что кат пришел в новейшую историю как посланник древних культур. Не случайно из всех этимологических словарей лишь два отваживаются выяснить происхождение этого слова. Вацлав Махек полагает: „кат“ тождествен русскому „хват“, что означает — „быстрый, умелый, смелый человек“. Йозеф Голуб с Франтишеком Копечным считают даже, что „кат“ происходит от немецкого „Gatte“ — „партнер, друг“, и для сравнения приводят слово „Ehegatte“, — продолжал профессор Влк, — то есть „супруг“. Современный генезис этой функции, пожалуй, лучше всего раскрывает сочинение „О происхождении казнителей и исправителей“ — автор Рудольф Раушер, Первая типография, Львов, 1930 год, в котором говорится, цитирую: „Появление казнителей в нашей стране относится к XIII веку. Казнителями стали accusatores publici, [3]которые назначались королем Пршемыслом Отакаром II исключительно из представителей древних дворянских родов; со временем они стали как судьями, так и исполнителями приговоров“. Вы, пан доктор, несомненно, заметили, что в этом триедином образе исполнители олицетворяют собой всю юстицию, — и это за сто лет до того, как из первого университета вышел первый доктор права. Если вам нужно более убедительное доказательство, полистайте „Majestas Carolina", [4]где в разделе 90 говорится буквально следующее: „Querimoniam contra rocuratores nostros sive provinciarium justitiarios, qui vulgariter dicuntur, — подчеркнул профессор Влк, — poprawczones". [5]И тем не менее для вас, как и для преступницы миледи, палач, кат, или, говоря официальным языком, исполнитель, остается обычным убийцей. Однако ваш коллега Жозеф де Местр придерживается противоположного мнения, когда еще в 1821 году в своих „Soirees de Saint Petersbourg ou Entretiens sur le gouvernement temporel de la Providence" [6]создает знаменитый портрет палача. Процитирую хотя бы отрывок: „Следствием этой грозной прерогативы…“, прерогатива, — продолжал профессор Влк, обращаясь к Лизинке, — это любое преимущественное право правителя, исключающее право народа на принятие решений, — например, при наказании провинившихся; итак, следствием этой прерогативы, цитирую дальше, „является неизбежное существование человека, призванного карать преступления с помощью наказаний, установленных человеческой справедливостью; и этот человек совершенно непостижимым образом встречается нам буквально повсюду; ибо разум не находит в природе человеческой ничего, что могло бы побудить его к выбору этой профессии. Что же это за необъяснимое существо, которое занятиям приятным, выгодным, почетным и честным предпочло то, которое заключается в мучении и умерщвлении ближних? Неужели эта голова, это сердце сотворены подобно нашим? Неужели нет в них какого-либо отличия, чуждого нашему естеству? Для меня нет в этом сомнений. Его облик неотличим от нашего; так же, как и мы, появляется он на свет; и все же это существо исключительное, которому в семье человеческой предназначена особая роль. Он сотворен подобно, — продолжал профессор Влк, — миру“, конец цитаты. Прошу меня извинить за мелкие неточности. Впрочем, они могут относиться лишь к синтаксису, ибо моя кандидатская диссертация посвящена именно этой теме — ее в скором времени я собираюсь преподавать вашей, — сказал профессор Влк, обращаясь к пани Тахеци.
— Лизинке. Особенно выразителен пассаж, в котором описывается отношение палача к своей работе, — цитирую: „Он приходит на главную площадь, до отказа забитую возбужденной толпой. В его руки предан отравитель, отцеубийца, богохульник; он хватает его, растягивает, привязывает к горизонтальному кресту, поднимает руку: тут наступает мертвая тишина, не слышно ничего, кроме хруста костей, которые трещат под ударами кола, и стонов жертвы… Он закончил работу: сердце его бьется, но это от радости; он рукоплещет сам себе, он говорит себе: никто не умеет колесовать лучше, — продолжал профессор Влк, — меня“. Эту впечатляющую сцену де Местр завершает всемирно известным апофеозом, который должен стать жизненным кредо каждого палача, и поэтому на экзаменах я буду спрашивать его, — сказал профессор Влк, обращаясь к Лизинке, — наизусть. Цитирую: „Все величие, вся власть, вся субординация мира держится на палаче; он — грозный и связующий элемент человеческого общества. Уберите из мира этого не постижимого разумом работника — в тот же миг порядок сменится хаосом, троны рухнут, общество исчезнет. Бог, создавший власть, создал и наказание: он поставил нашу землю на эти два полюса и велел миру вращаться вокруг них“. Вы, пан доктор, — сказал профессор Влк, обращаясь к доктору Тахеци без тени упрека или насмешки, — разумеется, как вам и подобает, будете отстаивать тезис Жан-Жака Руссо: „Человек рождается добродетельным, безнравственным его делает общество“ — на нем зиждется весь так называемый европейский гуманизм. Не случайно уже в 1764 году, то есть через два года после выхода в свет сочинения Руссо „Du contrat social",