Страница:
Он понимал, что надо как можно быстрее выбраться из этого гроба, который удерживали лишь тормоза и сцепление, но не мог двинуться с места. Что произошло? — в ужасе думал он. В чем дело? Он увидел, как по склону к нему поднимаются два человека, — тот, что пониже похож на шкаф, тот, что повыше, на вешалку, мелькнула глупая мысль. В руке у одного из них сверкнуло что-то металлическое. Измена! — мелькнуло в голове единственное разумное объяснение; Шимса представил себе, как его швыряет, словно мяч, между сиденьем и стеклом, пока автомобиль летит в озеро, делая кульбиты, и почувствовал режущую боль в гениталиях. Почему болит именно здесь, успел он удивиться, разве у меня когда-нибудь была боязнь высо… Эту мысль, словно клин, вышибла другая, еще более неприятная: а вдруг они идут к нему с яйцедавкой???
Ужас, сковавший Шимсу, спас его достоинство. Он даже выглядел невозмутимым в ту минуту, когда шкаф, оказавшийся главным «личхраном», придерживая у бедра топор, почтительно открыл дверцу, в проеме которой вытянулся по уставу вешалка-Клякса. До Шимсы донеслось кваканье лягушек, а в ноздри ударил тяжелый запах прелых растений. Организм вновь завелся, как мотор, который за минуту до этого заглох, и все рефлексы солдата восстановились. Шимса ловко выскочил — надо было размять затекшие ноги — и кивнул им. Дрожащие руки засунул в карманы. Он был начеку: чтобы все встало на свои места, они должны доложить ему обстановку. Когда Седьмой — открыл чемоданчик и вытащил громадный пистолет, он вновь испугался, но администратор протянул его Шимсе рукояткой вперед.
— Ваше оружие, — торжественно произнес он. Шимса сразу же узнал его — это была «девятка», из которой он свалил телячье стадо. Он понял: пистолет играет роль приказа о назначении и теперь он на самом деле становится Вторым. Борясь с волнением, он взвешивал «девятку» на ладони, и в этот момент сверху на нее лег лист бумаги.
— Вот его признание, — сказал Седьмой.
На бумагу упал тонкий луч света. Это главный «личхран» включил фонарик и услужливо держал его над плечом Шимсы. Чем дальше он читал, тем меньше улавливал смысл.
"Нижеподписавшийся признает, что, руководствуясь чувством ненависти к нашему народу, злодейски уничтожил революционные организации ТАВОРЕ и РЕПОТА, а вместе с ними десятки лучших сынов нашего народа. Сознавая, что единственным наказанием за это гнусное преступление является смертная казнь, обязуюсь вплоть до предполагаемого приведения приговора в исполнение искупать свою вину беспримерной службой на благо нашего народа. Собственноручно подписал Йозеф Мрквичка".
— Кто это? — спросил ничего не понимающий Шимса.
Лучик света соскочил с бумаги, словно блуждающий огонек, перепрыгнул на ковер из гниющих листьев, забрался на буфер автомобиля и замер на багажнике. Седьмой так же беззвучно переместился к багажнику.
— Мрквичка Йозеф, — сказал он, щелкнув замком багажника, — доставлен для приведения приговора в исполнение, Второй!
Крышка багажника отскочила. Луч, скользнув по запасному колесу и канистре, остановился на огромном свертке. Это был человек, запеленатый, словно младенец, в маскировочный брезент, но во рту у него вместо соски был кляп. Шимса окаменел.
В свертке, который приехал сюда вместе с Шимсой, находился бывший полковник Артур. Первый. В голубых глазах не было ни знаменитого холода, ни устрашающего гнева: в них стояла мольба.
В первое мгновение Шимса хотел крикнуть: никогда! Это провокация! Ведь всем, что возвысило меня до звания Второго, я обязан именно ему… Он же мне как родной оте…
В этот момент в его мозгу щелкнул затвор.
Он сказал себе то, что не раз слышал именно от Первого: наша борьба ведется ради отдельного человека, но, если того требуют интересы всего человечества, этим человеком приходится жертвовать. Он подумал о том, сколько добрейших отцов внушали своим сыновьям благороднейшие идеалы, а потом расправлялись с ними точно так же, как царь на картинке в школьном учебнике, обнимающий только что убиенного скипетром наследника. Он вспомнил, что этот, с позволения сказать, папочка, молящий теперь о снисхождении, хладнокровно наблюдал, как Шимса по его приказу с жалким пистолетиком в руке сражается со стадом разъяренных животных. Лишь теперь он понял, что весь этот так называемый заговор был чудовищной провокацией мерзавца Мрквички, а он, Шимса, вынужденный выбивать показания из невиновных товарищей, среди которых был его единственный и лучший друг Ольда, стал послушным инструментом в его руках. Его охватило омерзение. И лишь во вторую очередь он вспомнил, что за ним следят глаза подчиненных, которые могут расценить его колебания как слабость.
Он поднял пистолет (все произошло так быстро, что со стороны казалось, будто он просто сосредоточился) и снова был в полном порядке. Тускло-затравленный взгляд загнанного зверя он встретил несгибаемо-стальным взглядом победившего охотника. Ты решил, что у тебя мозгов больше, чем у нас? — сказали его неумолимые глаза. Что же, дорогой отчим, давай я тебе их прочищу!
Он прижал массивный ствол «девятки» ко лбу чуть выше переносицы (пусть пуля разворошит это осиное гнездо предательства, разнесет его вдребезги, как пасхальное яичко!) и выстрелил. Он увидел, как между водянистыми глазами раскрывается тот самый, так хорошо ему знакомый третий глаз, похожий на бычий. И в следующее мгновение на него брызнул очистительный теплый гейзер беловатой кашицы: словно пар, выходило из негодяя скопившееся в нем зло. Мой Первый, подумал Шимса. Он облизнул губы, чтобы навсегда запомнить и этот вкус. Он был слаще, а главное — отвратительнее вкуса телячьих мозгов, но как только Шимса сглотнул, ему показалось, что он, как в сказке, стал понимать язык зверей и птиц. Взволнованный, он вновь облизнул губы. Его поразило, что на этот раз на языке расплылся пикантный вкус, который показался ему приятнее всех деликатесов. И он услышал стоголосый хор сов, кузнечиков и лягушек: "Ты Первый! Ты Первый! Ты Первый!"
Будь Шимса верующим, он понял бы, что приобщился к таинству причастия. И улыбка, зародившаяся в нем два года назад, когда он во имя человечества убил первого теленка, ныне, когда он избавил человечество от первой гиены, высвободилась из скорлупы души и осветила его лицо. Шимса расхохотался.
Он не мог остановиться, хотя ничего смешного не видел перед собой: Седьмой захлопнул крышку багажника, главный «личхран» отпустил тормоза, и автомобиль дернулся огромным телом, как конь, которого ударили в пах, заскрежетал и встал на дыбы; упершись в сломанный ствол березы, он выворотил его и покатил перед собой, пока не достиг края откоса и не рухнул в пропасть. А Шимса все смеялся, и в уголках его глаз собирались морщинки, которые потом так и остались на лице.
— Перестань ржать, — сказал главный «личхран», — Шимса!
— Да вы что себе… — рассвирепел Шимса, и в этот момент голос и зрение ему отказали. Все-таки измена! — успел подумать он, прежде чем ударом каратэ его выключили, словно фонарик.
В сознание его привели какие-то звуки, а главное — холод. Он, видимо, уже давно лежал на животе в мокрой листве и продрог; над силуэтами деревьев на противоположной стороне поднималось светлое зарево. Он не шевельнулся, только открыл глаза. На косогоре было полно людей в беретах и маскировочных халатах. Кто-то попытался на ходу выскочить из пузатого автомобиля, но не успел. Шимса с первого взгляда узнал "трубочку с кремом". Ликвидируют, понял он, и на лбу выступил холодный пот. Инстинкт самосохранения подсказал: надо притвориться мертвым. Наверное, они просто сбросят меня вниз, лихорадочно соображал он, а я как-никак молод и натрениро…
— Шимса! Встать! — приказал резкий голос.
Дисциплина оказалась сильнее инстинкта самосохранения и поставила его по стойке «смирно». Перед ним на складном стуле сидел Седьмой, а за его спиной стоял главный «личхран», оба в форме коммандос. Чемоданчик на сей раз держал тот, кто стоял, а в руках у того, кто сидел, вне всяких сомнений, поблескивали щипцы для колки орехов. Шимса содрогнулся. Пах пронзила такая боль, что он чуть не упал.
— Я, командир вновь созданной Охранной Службы Тайных Революционных Войск, сокращенно ОСТРЕВ, — начал Седьмой голосом, совсем не похожим на голос тайного агента, — объявляю вам благодарность за мужество, проявленное при ликвидации преступной организации РЕПОТА. В связи с тем, что вы принадлежите к той небольшой части личного состава, которая может быть использована в дальнейшей работе, я спрашиваю: готовы ли вы служить нашему народу — продолжал уже не Седьмой, а новый Первый, выразительно щелкая щипцами, чтобы Шимсе стала ясна его будущая работа, — со мной?
— Готов! — прошептал Шимса не раздумывая, чтобы как можно скорее утихла нестерпимая боль в паху.
— Вы разговариваете с генералом! — рявкнул бывший главный "личхран".
— Я готов, — шепотом повторил Шимса, — генерал!
— Громче! — загремел генерал так, что Шимса отшатнулся. — Остревцу нечего стыдиться!
На этот раз Шимса рявкнул погромче. Генерал остался доволен.
— Дайте его признание, полковник, — сказал генерал.
Бывший главный «личхран» полез в чемоданчик — похоже, Кляксой ОСТРЕВа стал именно он — и протянул Шимсе еще один лист бумаги и фонарик, чтобы тот посветил себе. Чем дальше Шимса читал, тем больше понимал что к чему.
"Нижеподписавшийся признает что, руководствуясь чувством ненависти к революционному государству, в значительной мере способствовал злодейскому уничтожению революционной организации РЕПОТА и собственноручно уничтожил ее революционного командира. Сознавая, что единственным наказанием за это чудовищное преступление является смертная казнь, клянусь вплоть до возможного исполнения приговора, искупать свою вину неустанной службой делу революции. Собственноручно подписал Павел Шимса".
Он дочитал и, собрав последние силы — боль в паху становилась невыносимой, — еще раз взглянул на признание с характерными для него ошибками в пунктуации. Все, включая подпись, было столь достоверным, что он принялся было вспоминать, когда это написал; он решил, что, если вспомнит, суд скорее поверит его признанию. На нитку мысли, словно бусинки, нанизывались роковые приказы Шестого, Пятого и Четвертого, а также «признание» Первого: увы, у него больше не было сомнений, что «авторы», которых уже сожрал огонь крематория или озерные рыбы, никогда не писали этих документов. На этой неведомой скале в строго засекреченной местности, вероятно даже не отмеченной на карте, он наконец понял, что политика далеко не так прямолинейна, а государство — даже революционное! — далеко не так справедливо, как он себе представлял. Ему очень хотелось сделать из этого выводы на всю оставшуюся жизнь, но от бумаги, которую он держал в руке, веяло смертью. За что? — хотелось ему крикнуть. Почему именно я? Боль буквально поглотила его, и он знал, что причина этой боли — страх.
Генерал поднялся, подошел поближе, взял лист и щелкнул по нему пальцем.
— Это на случай, — внушительно сказал он, — если вам вдруг когда-нибудь придет охота сделать финт, — добавил он предостерегающе, — ушами…
Давление в гениталиях стало невыносимым. Шимса громко застонал. Он проклинал себя за любовную слепоту, из-за которой и эту ночь вынужден проводить без женщины, раз этой женщиной не может быть та, желанная. Полцарства — пронеслась в его мозгу знаменитая фраза, которую он слышал от сержанта Ольды, — за блядь! Но он был настолько измучен, что сил не оставалось даже на звонок. В отчаянии он вспомнил лозунг, который повторял Влк, когда на провинциальных «точках» у них не оказывалось под рукой нужного инструментария: Do it yourself! Осторожно и немного брезгливо он взял левой, более ловкой рукой воспаленный от желания член, мысленно представил ангельски чистое и потому дьявольски соблазнительное тело и — сделал сам.
Из ванной он вышел новым человеком. Распаленная плоть умиротворённо затихала, как наболевшая десна после удаления зуба. Его охватила блаженная легкость, знакомая любому мужчине, извергшему в экстазе рвущееся наружу семя — пусть даже неординарным способом. Он казался себе воздушным шаром, неслышно парящим в вышине, откуда более четко виделись истинные очертания вещей: она — очаровательное, но неопытное дитя, в то время как он, что ни говори, достаточно опытен (он усмехнулся), пожил, а главное (он посерьезнел) — выжил.
Взять хотя бы ОСТРЕВ… В ту ночь, когда канула в вечность РЕПОТА, он обрел политическое чутье и навсегда избавился от близорукой наивности. Ему во что бы то ни стало требовалось сделать ход, парадоксальный уже потому, что его подсказал человек, от него же и предостерегавший: быстро и без потерь "сделать финт ушами". Фортуна оказалась к нему благосклонной: генерал, уступив настояниям одного знакомого, откомандировал Шимсу "с целью временного укрепления государственного подразделения исполнителей" — подразделения, не справлявшегося с волной политических суперпроцессов. Первое признание — аплодисменты звенели в ушах еще и сегодня — не заставило себя ждать. По просьбе Мастера его оставили на следующий срок, и вот однажды в очередной партии «мусора», прибывшей на центральную «точку», оказались и полковник с генералом. Не успел Шимса разглядеть их через глазок в комнате ожидания, как у него разыгралась зубная боль. Влк — к тому времени ревность уступила место приязни — в порядке исключения послал Шимсу к своей дантистке. Та обнаружила обширное воспаление, и один зуб пришлось удалить. При этом Шимса пережил новый шок: выяснилось, что он безумно боится боли. Сам того не желая, он яростно отбивался руками и ногами, и дантистка уже хотела позвать парочку санитаров из психиатрического отделения, но, к счастью, вернулась из похода по магазинам медсестра-брюнетка. Стоило ей взять его за руки, как он оцепенел, не смея даже пошевельнуться, — видимо, тогда-то у него и зародилась идея женщины-палача! (Растроганная докторша упросила мужа пригласить этого чувствительного молодого человека на ужин, и тот согласился. Шимса глазам своим не поверил: дантистка, угощавшая его мясом под укропным соусом, оказалась к тому же женой Мастера! Как и Влк, она была пуританкой, поэтому Шимса скрывал от нее свои сексуальные подвиги, и она без устали подыскивала ему невест, причем похожих на себя. Он же упорно избегал плоских блондинок, что и сердило, и в то же время подзадоривало; можно сказать, что именно благодаря Шимсе она стойко перенесла свою новую беду, хотя здоровья ей это, увы, не прибавило.) С раздутой щекой он понесся обратно на службу, получив за усердие благодарность и премию; никому и никогда Шимса не рассказывал, что на самом деле хотел убедиться, вправду ли остревцы готовы, а убедившись, на радостях выпросил у Влка отгул и кутил неделю напролет, словно выпускник школы, решивший, что самое худшее позади.
Впрочем, так оно и было. Открытие, что государство не Господь Бог, не обескуражило, а напротив, лишь ускорило его гражданское созревание. Он понял, что сферы высокой политики непригодны для осуществления идеалов его молодости — там его запросто может задеть или прихлопнуть первый же шальной метеорит. Его удел иной: добросовестный труд — только он позволит ему реализовать все свои способности, и к тому же под эгидой — закона. От своего прошлого он не отрекался — ему было противно, когда вполне взрослые люди высыпали себе на голову целые пепельницы, — он смотрел на него критически, но в то же время снисходительно, как художник на свои ранние произведения. Он старался перенимать все позитивное, не повторять ошибок, а главное — избавился от неуемного восторга и слепой доверчивости.
В результате он нашел свое место в обществе, где революция со временем приняла перманентный характер, а вскоре обрел и отца наставника, которого так долго искал, — не авантюриста из тех, что появляются и исчезают, так и не сумев передать младшим главные ценности, но человека иного склада — воистину образованного, рассудительного и заботливого. Всеми этими качествами в избытке был наделен Влк, и вот уже двадцать лет Шимсе удавалось обходить рифы, двигаясь по лучу его маяка. Так неужели же теперь, когда заштормило не на шутку, когда ему захотелось настоящей любви, то увлекающей в пучину страстей, то возносящей на гребень сладостной неги, он не сумеет преодолеть последнего водоворота?
Он все еще лежал голый на неразобранном диване, но сказочное чувство парения не проходило. Мало-помалу утоленная плоть передала бразды правления отдохнувшему мозгу, и Шимса принялся обозревать место предстоящей операции со своего капитанского мостика. Итак, есть три препятствия. Влк с его жесткой моралью, не допускающий внебрачных связей и категорически отвергающий промискуитет на службе, тем более связь между педагогом и ученицей! (А может, использовать его жену? — встрепенулся он. Например, подловить в ее кабинете, сделать сообщницей, пусть даже рискуя челюстью!) Следующий бастион — пани Тахеци, по-своему расценившая их злополучное совокупление, к тому же прерванное; эта, скорей всего, взбунтуется, и не только как мать, переживающая за свое чадо, но и как уязвленная любовница. Главная же преграда — доктор Тахеци, в представлении Шимсы по-азиатски непредсказуемый, способный пойти на крупный скандал, и не только как оскорбленный отец, но и — если супруга ему все расскажет — как обманутый муж. Да, единственная возможность преодолеть все три препятствия — прорваться через четвертое (Шимса опять возбудился, пришлось внушить телу, что сейчас он рассуждает не как мужчина, а как стратег), через девственную плеву его избранницы. Стоит только проникнуть сквозь нее — а на это у него хватит и силы, и желания, — и causa belli [44](по выражению Доктора) будет служить не какая-то недотрога, virgo intacta [45](по выражению Влка), а попросту употребленная (как пишут в нынешних книжках) женщина, и соотношение сил изменится до неузнаваемости!
Прежде всего она сама станет его союзницей — когда, войдя во вкус, пожелает снова и снова получать "пробоины в трюме". Затем сработает механизм мещанской морали; он терпеть ее не мог, но в данном случае принцип "главное — скрыть «грех» будет ему только на руку. Он бросит на чашу весов свою честь и свое чувство, а для равновесия сделает тактический ход, пригласив Влка быть свидетелем на свадьбе. Возможность неудачи Шимса исключал. Ему уже представлялась красная дорожка, расстеленная от готических дверей ратуши к изящной карете, лошади гнедой масти, их с Влком черные фраки, белоснежная Лизинкина фата, бледно-зеленая шеренга парадных мундиров тюремной стражи и раскрасневшиеся от смеха лица ребят, обвивающих шеи прелестной молодой четы (на счастье!) веревочной петлей, уже испытанной на прочность в настоящем деле. Ему виделся самый большой зал в самом шикарном отеле, столы, ломящиеся под тяжестью яств — икра, лососина, телячьи мозги… да, мозги непременно должны быть, мозги в виде паштета или просто жаренные в сухарях хотя бы потому, что для него это счастливая примета; пробки от шампанского (молодожены, родители и свидетели будут, разумеется, пить настоящее французское) выстреливают в потолок… Но главное — ее глаза, поглядывающие то на него, то на стрелки часов, словно желая поторопить время, чтобы скорее перенестись туда, где начнется их совместная жизнь, и вот тут до него дошло, что это место — не абстрактное пространство, а его маленькая квартирка — пока не подвернется случай обменять, купить или построить, — холостяцкое жилище, спартанский аскетизм которого рассчитан на то, чтобы лишать посетительниц всякой надежды в нем обосноваться, и которое теперь ждет не дождется, пока Она расставит по местам чашечки и развесит в шкафах плечики. А на этой постели — ринге, где Шимса годами одерживал победу за победой в бесчисленных любовных поединках, — он теперь впервые окажется в нокдауне, и не успеет счет дойти до десяти, как здесь будет зачат его… Мысль, что он, еще с колыбели (мусорного бака) жаждавший иметь отца, сам может стать отцом, ошеломила его — два, три, четыре, шевелил он пересохшими губами, словно этот миг уже настал, шесть, семь, восемь, девять, дес…
Шимса застонал. Хотя он лежал неподвижно, раскинув руки и ноги, как при колесовании, воображение разыгралось так живо и неукротимо, что вновь материализовалось в белую лаву, прыснувшую из члена прямо на лицо и несколько долгих секунд падавшую на его живот и бедра.
Он был целиком поглощен своей страстью — даже с консьержкой не поздоровался; та прекратила подметать, обиженно взглянула на него — и отшатнулась, увидев его лицо. Но совсем не безумие, а все то же вожделение вытолкнуло Шимсу после нескольких часов мучительного барахтанья в полузабытьи на берег утра и, усадив за руль спортивного автомобиля, погнало по полупустым субботним улицам к воротам бойни. Под статуей теленка, доверчиво взирающего на мясника с обухом в руках, он заметил прыгающую фигурку. Сияние, исходившее от ее волос, высветило в его памяти первую заповедь любовной охоты: "Чем больше хочешь от женщины, тем меньше от нее требуй". Он нажал на тормоз и лихо осадил машину прямо возле нее.
— Тахеци, — сказал он как можно небрежнее, — вам что, холодно?
Лизинка была занята интересной игрой. Когда она подпрыгивала, мясник словно опускал обух. Когда приседала — как бы опять заносил его. Если останавливалась, мясник не шевелился, и у теленка появлялся шанс. В ответ она покачала головой.
Доцент осмотрелся, словно не веря своим глазам.
— А где все? — спросил он с наигранным удивлением.
В ответ она пожала плечами.
— А, черт, — ругнулся он с весьма натуральным испугом, — может, сбор был назначен на час раньше?
Не оставляя ей времени на размышление, он потянулся к правой дверце, открыл ее и скомандовал — голос точь-в-точь как у раздраженного учителя:
— Быстрее! Может, еще нагоним их!
С этой минуты он умышленно хранил молчание — не хотел вызывать подозрений говорливостью, обычно ему не свойственной. Перед выездом на загородное шоссе он нажал кнопку рядом с зажиганием; превосходно развитым боковым зрением — исполнитель должен видеть даже происходящее за углом, внушал он своим подопечным, ибо, как и укротитель, работает с материалом, лишенным морали, а потому способным на все, — Шимса заметил, что она пришла в восторг от автоматики: сложенная сзади крыша сначала расправилась, словно парус, а затем герметично накрыла салон. Внутри потеплело, и атмосфера стала как бы более интимной. До него дошло, что они впервые остались наедине, на расстоянии вытянутой руки друг от друга, в этой маленькой уютной спаленке на колесах. Кстати, на панели имелась еще одна кнопочка, опускавшая спинки передних сидений до уровня задних, получалась походная кровать. На ней он дал путевку в жизнь не одной девчонке (из тех, кого не стоило пускать в квартиру, а тем более возить на дачу). При взгляде на чистый, беззащитный профиль Лизинки его охватил такой страх ее потерять, так захотелось прямо сейчас съехать с. шоссе и завалить ее в ближнем лесочке… Кретин, тотчас одернул он себя, это тебе не какая-нибудь брюнеточка-лолита, запрыгивающая в машину уже без трусиков! Вдобавок он понял, что явственно различимый аромат чабреца и пупавника доносится не от придорожных лужаек — почки только-только начинали лопаться под лучами входившего в силу солнца (весна, с трепетом вспомнил он, сегодня же весна пришла!), — а от ее тела, не знакомого пока с парфюмерией, подобно ее душе, еще не изведавшей страсти. Нет, он возьмет ее не как дешевую «давалку» — так он называл всех тех, которыми гнушался после первого употребления. Он будет обладать ею, как королевой: на ложе с балдахином, под грохот канонады и ликование толпы.
От фантазий его отвлекло настораживающее постукивание: стрелка тахометра давно пересекла критическую и предельную отметки и теперь билась о боковую стенку прибора. Опомнившись, он со сноровкой опытного шофера стал миллиметр за миллиметром отпускать педаль газа, пока скорость не упала до нормы. Он был потрясен — стоило еще чуть-чуть пережать движок, и полетел бы он на этой широкой и оживленной автостраде в тартарары со всеми своими планами! От него не ускользнуло и почему-то встревожило, что, когда машина ходуном ходила от перегрузок, девушка и бровью не повела. Дева… повторил он про себя, и ему вспомнилась картинка из школьного учебника: такое же хрупкое существо, только облаченное в доспехи, опирается на тяжелый меч. Он поспешил отогнать смутное беспокойство: до сего времени его обаяние и сексуальность неотразимо действовали на самых железных дев — они сами скидывали латы и распахивали ворота.
Он чуть не проскочил поворот, обозначенный на автомобильной карте, и, лишь резко затормозив, избежал многокилометрового прогона до следующего разворота; он отметил, что Лизинка не испугалась. Еще с полчаса они кружили по проселкам, объезжая поля, покрытые серым ноздреватым снегом, пока наконец машину не засосало с прерывистым свистом в подобие тоннеля — неухоженную аллею из редких деревьев. Шимса сбавлял скорость, интервалы между свистящими звуками увеличивались, вот уже можно было различить на ветвях почки, готовые салютовать весне. Колеса протарахтели по дощатому мостику, и машина встала на берегу озера, у замка, в котором размещались запасники Музея Востока. По озерной глади скользили лишь стройные силуэты двух лебедей, раньше срока прилетевших с Юга и не знающих, чем им пока заняться, — точь-в-точь первые курортники, прибывшие на воды. Кроме них, на всю округу — ни одной живой души, никакого микроавтобуса с ребятами.
Ужас, сковавший Шимсу, спас его достоинство. Он даже выглядел невозмутимым в ту минуту, когда шкаф, оказавшийся главным «личхраном», придерживая у бедра топор, почтительно открыл дверцу, в проеме которой вытянулся по уставу вешалка-Клякса. До Шимсы донеслось кваканье лягушек, а в ноздри ударил тяжелый запах прелых растений. Организм вновь завелся, как мотор, который за минуту до этого заглох, и все рефлексы солдата восстановились. Шимса ловко выскочил — надо было размять затекшие ноги — и кивнул им. Дрожащие руки засунул в карманы. Он был начеку: чтобы все встало на свои места, они должны доложить ему обстановку. Когда Седьмой — открыл чемоданчик и вытащил громадный пистолет, он вновь испугался, но администратор протянул его Шимсе рукояткой вперед.
— Ваше оружие, — торжественно произнес он. Шимса сразу же узнал его — это была «девятка», из которой он свалил телячье стадо. Он понял: пистолет играет роль приказа о назначении и теперь он на самом деле становится Вторым. Борясь с волнением, он взвешивал «девятку» на ладони, и в этот момент сверху на нее лег лист бумаги.
— Вот его признание, — сказал Седьмой.
На бумагу упал тонкий луч света. Это главный «личхран» включил фонарик и услужливо держал его над плечом Шимсы. Чем дальше он читал, тем меньше улавливал смысл.
"Нижеподписавшийся признает, что, руководствуясь чувством ненависти к нашему народу, злодейски уничтожил революционные организации ТАВОРЕ и РЕПОТА, а вместе с ними десятки лучших сынов нашего народа. Сознавая, что единственным наказанием за это гнусное преступление является смертная казнь, обязуюсь вплоть до предполагаемого приведения приговора в исполнение искупать свою вину беспримерной службой на благо нашего народа. Собственноручно подписал Йозеф Мрквичка".
— Кто это? — спросил ничего не понимающий Шимса.
Лучик света соскочил с бумаги, словно блуждающий огонек, перепрыгнул на ковер из гниющих листьев, забрался на буфер автомобиля и замер на багажнике. Седьмой так же беззвучно переместился к багажнику.
— Мрквичка Йозеф, — сказал он, щелкнув замком багажника, — доставлен для приведения приговора в исполнение, Второй!
Крышка багажника отскочила. Луч, скользнув по запасному колесу и канистре, остановился на огромном свертке. Это был человек, запеленатый, словно младенец, в маскировочный брезент, но во рту у него вместо соски был кляп. Шимса окаменел.
В свертке, который приехал сюда вместе с Шимсой, находился бывший полковник Артур. Первый. В голубых глазах не было ни знаменитого холода, ни устрашающего гнева: в них стояла мольба.
В первое мгновение Шимса хотел крикнуть: никогда! Это провокация! Ведь всем, что возвысило меня до звания Второго, я обязан именно ему… Он же мне как родной оте…
В этот момент в его мозгу щелкнул затвор.
Он сказал себе то, что не раз слышал именно от Первого: наша борьба ведется ради отдельного человека, но, если того требуют интересы всего человечества, этим человеком приходится жертвовать. Он подумал о том, сколько добрейших отцов внушали своим сыновьям благороднейшие идеалы, а потом расправлялись с ними точно так же, как царь на картинке в школьном учебнике, обнимающий только что убиенного скипетром наследника. Он вспомнил, что этот, с позволения сказать, папочка, молящий теперь о снисхождении, хладнокровно наблюдал, как Шимса по его приказу с жалким пистолетиком в руке сражается со стадом разъяренных животных. Лишь теперь он понял, что весь этот так называемый заговор был чудовищной провокацией мерзавца Мрквички, а он, Шимса, вынужденный выбивать показания из невиновных товарищей, среди которых был его единственный и лучший друг Ольда, стал послушным инструментом в его руках. Его охватило омерзение. И лишь во вторую очередь он вспомнил, что за ним следят глаза подчиненных, которые могут расценить его колебания как слабость.
Он поднял пистолет (все произошло так быстро, что со стороны казалось, будто он просто сосредоточился) и снова был в полном порядке. Тускло-затравленный взгляд загнанного зверя он встретил несгибаемо-стальным взглядом победившего охотника. Ты решил, что у тебя мозгов больше, чем у нас? — сказали его неумолимые глаза. Что же, дорогой отчим, давай я тебе их прочищу!
Он прижал массивный ствол «девятки» ко лбу чуть выше переносицы (пусть пуля разворошит это осиное гнездо предательства, разнесет его вдребезги, как пасхальное яичко!) и выстрелил. Он увидел, как между водянистыми глазами раскрывается тот самый, так хорошо ему знакомый третий глаз, похожий на бычий. И в следующее мгновение на него брызнул очистительный теплый гейзер беловатой кашицы: словно пар, выходило из негодяя скопившееся в нем зло. Мой Первый, подумал Шимса. Он облизнул губы, чтобы навсегда запомнить и этот вкус. Он был слаще, а главное — отвратительнее вкуса телячьих мозгов, но как только Шимса сглотнул, ему показалось, что он, как в сказке, стал понимать язык зверей и птиц. Взволнованный, он вновь облизнул губы. Его поразило, что на этот раз на языке расплылся пикантный вкус, который показался ему приятнее всех деликатесов. И он услышал стоголосый хор сов, кузнечиков и лягушек: "Ты Первый! Ты Первый! Ты Первый!"
Будь Шимса верующим, он понял бы, что приобщился к таинству причастия. И улыбка, зародившаяся в нем два года назад, когда он во имя человечества убил первого теленка, ныне, когда он избавил человечество от первой гиены, высвободилась из скорлупы души и осветила его лицо. Шимса расхохотался.
Он не мог остановиться, хотя ничего смешного не видел перед собой: Седьмой захлопнул крышку багажника, главный «личхран» отпустил тормоза, и автомобиль дернулся огромным телом, как конь, которого ударили в пах, заскрежетал и встал на дыбы; упершись в сломанный ствол березы, он выворотил его и покатил перед собой, пока не достиг края откоса и не рухнул в пропасть. А Шимса все смеялся, и в уголках его глаз собирались морщинки, которые потом так и остались на лице.
— Перестань ржать, — сказал главный «личхран», — Шимса!
— Да вы что себе… — рассвирепел Шимса, и в этот момент голос и зрение ему отказали. Все-таки измена! — успел подумать он, прежде чем ударом каратэ его выключили, словно фонарик.
В сознание его привели какие-то звуки, а главное — холод. Он, видимо, уже давно лежал на животе в мокрой листве и продрог; над силуэтами деревьев на противоположной стороне поднималось светлое зарево. Он не шевельнулся, только открыл глаза. На косогоре было полно людей в беретах и маскировочных халатах. Кто-то попытался на ходу выскочить из пузатого автомобиля, но не успел. Шимса с первого взгляда узнал "трубочку с кремом". Ликвидируют, понял он, и на лбу выступил холодный пот. Инстинкт самосохранения подсказал: надо притвориться мертвым. Наверное, они просто сбросят меня вниз, лихорадочно соображал он, а я как-никак молод и натрениро…
— Шимса! Встать! — приказал резкий голос.
Дисциплина оказалась сильнее инстинкта самосохранения и поставила его по стойке «смирно». Перед ним на складном стуле сидел Седьмой, а за его спиной стоял главный «личхран», оба в форме коммандос. Чемоданчик на сей раз держал тот, кто стоял, а в руках у того, кто сидел, вне всяких сомнений, поблескивали щипцы для колки орехов. Шимса содрогнулся. Пах пронзила такая боль, что он чуть не упал.
— Я, командир вновь созданной Охранной Службы Тайных Революционных Войск, сокращенно ОСТРЕВ, — начал Седьмой голосом, совсем не похожим на голос тайного агента, — объявляю вам благодарность за мужество, проявленное при ликвидации преступной организации РЕПОТА. В связи с тем, что вы принадлежите к той небольшой части личного состава, которая может быть использована в дальнейшей работе, я спрашиваю: готовы ли вы служить нашему народу — продолжал уже не Седьмой, а новый Первый, выразительно щелкая щипцами, чтобы Шимсе стала ясна его будущая работа, — со мной?
— Готов! — прошептал Шимса не раздумывая, чтобы как можно скорее утихла нестерпимая боль в паху.
— Вы разговариваете с генералом! — рявкнул бывший главный "личхран".
— Я готов, — шепотом повторил Шимса, — генерал!
— Громче! — загремел генерал так, что Шимса отшатнулся. — Остревцу нечего стыдиться!
На этот раз Шимса рявкнул погромче. Генерал остался доволен.
— Дайте его признание, полковник, — сказал генерал.
Бывший главный «личхран» полез в чемоданчик — похоже, Кляксой ОСТРЕВа стал именно он — и протянул Шимсе еще один лист бумаги и фонарик, чтобы тот посветил себе. Чем дальше Шимса читал, тем больше понимал что к чему.
"Нижеподписавшийся признает что, руководствуясь чувством ненависти к революционному государству, в значительной мере способствовал злодейскому уничтожению революционной организации РЕПОТА и собственноручно уничтожил ее революционного командира. Сознавая, что единственным наказанием за это чудовищное преступление является смертная казнь, клянусь вплоть до возможного исполнения приговора, искупать свою вину неустанной службой делу революции. Собственноручно подписал Павел Шимса".
Он дочитал и, собрав последние силы — боль в паху становилась невыносимой, — еще раз взглянул на признание с характерными для него ошибками в пунктуации. Все, включая подпись, было столь достоверным, что он принялся было вспоминать, когда это написал; он решил, что, если вспомнит, суд скорее поверит его признанию. На нитку мысли, словно бусинки, нанизывались роковые приказы Шестого, Пятого и Четвертого, а также «признание» Первого: увы, у него больше не было сомнений, что «авторы», которых уже сожрал огонь крематория или озерные рыбы, никогда не писали этих документов. На этой неведомой скале в строго засекреченной местности, вероятно даже не отмеченной на карте, он наконец понял, что политика далеко не так прямолинейна, а государство — даже революционное! — далеко не так справедливо, как он себе представлял. Ему очень хотелось сделать из этого выводы на всю оставшуюся жизнь, но от бумаги, которую он держал в руке, веяло смертью. За что? — хотелось ему крикнуть. Почему именно я? Боль буквально поглотила его, и он знал, что причина этой боли — страх.
Генерал поднялся, подошел поближе, взял лист и щелкнул по нему пальцем.
— Это на случай, — внушительно сказал он, — если вам вдруг когда-нибудь придет охота сделать финт, — добавил он предостерегающе, — ушами…
Давление в гениталиях стало невыносимым. Шимса громко застонал. Он проклинал себя за любовную слепоту, из-за которой и эту ночь вынужден проводить без женщины, раз этой женщиной не может быть та, желанная. Полцарства — пронеслась в его мозгу знаменитая фраза, которую он слышал от сержанта Ольды, — за блядь! Но он был настолько измучен, что сил не оставалось даже на звонок. В отчаянии он вспомнил лозунг, который повторял Влк, когда на провинциальных «точках» у них не оказывалось под рукой нужного инструментария: Do it yourself! Осторожно и немного брезгливо он взял левой, более ловкой рукой воспаленный от желания член, мысленно представил ангельски чистое и потому дьявольски соблазнительное тело и — сделал сам.
Из ванной он вышел новым человеком. Распаленная плоть умиротворённо затихала, как наболевшая десна после удаления зуба. Его охватила блаженная легкость, знакомая любому мужчине, извергшему в экстазе рвущееся наружу семя — пусть даже неординарным способом. Он казался себе воздушным шаром, неслышно парящим в вышине, откуда более четко виделись истинные очертания вещей: она — очаровательное, но неопытное дитя, в то время как он, что ни говори, достаточно опытен (он усмехнулся), пожил, а главное (он посерьезнел) — выжил.
Взять хотя бы ОСТРЕВ… В ту ночь, когда канула в вечность РЕПОТА, он обрел политическое чутье и навсегда избавился от близорукой наивности. Ему во что бы то ни стало требовалось сделать ход, парадоксальный уже потому, что его подсказал человек, от него же и предостерегавший: быстро и без потерь "сделать финт ушами". Фортуна оказалась к нему благосклонной: генерал, уступив настояниям одного знакомого, откомандировал Шимсу "с целью временного укрепления государственного подразделения исполнителей" — подразделения, не справлявшегося с волной политических суперпроцессов. Первое признание — аплодисменты звенели в ушах еще и сегодня — не заставило себя ждать. По просьбе Мастера его оставили на следующий срок, и вот однажды в очередной партии «мусора», прибывшей на центральную «точку», оказались и полковник с генералом. Не успел Шимса разглядеть их через глазок в комнате ожидания, как у него разыгралась зубная боль. Влк — к тому времени ревность уступила место приязни — в порядке исключения послал Шимсу к своей дантистке. Та обнаружила обширное воспаление, и один зуб пришлось удалить. При этом Шимса пережил новый шок: выяснилось, что он безумно боится боли. Сам того не желая, он яростно отбивался руками и ногами, и дантистка уже хотела позвать парочку санитаров из психиатрического отделения, но, к счастью, вернулась из похода по магазинам медсестра-брюнетка. Стоило ей взять его за руки, как он оцепенел, не смея даже пошевельнуться, — видимо, тогда-то у него и зародилась идея женщины-палача! (Растроганная докторша упросила мужа пригласить этого чувствительного молодого человека на ужин, и тот согласился. Шимса глазам своим не поверил: дантистка, угощавшая его мясом под укропным соусом, оказалась к тому же женой Мастера! Как и Влк, она была пуританкой, поэтому Шимса скрывал от нее свои сексуальные подвиги, и она без устали подыскивала ему невест, причем похожих на себя. Он же упорно избегал плоских блондинок, что и сердило, и в то же время подзадоривало; можно сказать, что именно благодаря Шимсе она стойко перенесла свою новую беду, хотя здоровья ей это, увы, не прибавило.) С раздутой щекой он понесся обратно на службу, получив за усердие благодарность и премию; никому и никогда Шимса не рассказывал, что на самом деле хотел убедиться, вправду ли остревцы готовы, а убедившись, на радостях выпросил у Влка отгул и кутил неделю напролет, словно выпускник школы, решивший, что самое худшее позади.
Впрочем, так оно и было. Открытие, что государство не Господь Бог, не обескуражило, а напротив, лишь ускорило его гражданское созревание. Он понял, что сферы высокой политики непригодны для осуществления идеалов его молодости — там его запросто может задеть или прихлопнуть первый же шальной метеорит. Его удел иной: добросовестный труд — только он позволит ему реализовать все свои способности, и к тому же под эгидой — закона. От своего прошлого он не отрекался — ему было противно, когда вполне взрослые люди высыпали себе на голову целые пепельницы, — он смотрел на него критически, но в то же время снисходительно, как художник на свои ранние произведения. Он старался перенимать все позитивное, не повторять ошибок, а главное — избавился от неуемного восторга и слепой доверчивости.
В результате он нашел свое место в обществе, где революция со временем приняла перманентный характер, а вскоре обрел и отца наставника, которого так долго искал, — не авантюриста из тех, что появляются и исчезают, так и не сумев передать младшим главные ценности, но человека иного склада — воистину образованного, рассудительного и заботливого. Всеми этими качествами в избытке был наделен Влк, и вот уже двадцать лет Шимсе удавалось обходить рифы, двигаясь по лучу его маяка. Так неужели же теперь, когда заштормило не на шутку, когда ему захотелось настоящей любви, то увлекающей в пучину страстей, то возносящей на гребень сладостной неги, он не сумеет преодолеть последнего водоворота?
Он все еще лежал голый на неразобранном диване, но сказочное чувство парения не проходило. Мало-помалу утоленная плоть передала бразды правления отдохнувшему мозгу, и Шимса принялся обозревать место предстоящей операции со своего капитанского мостика. Итак, есть три препятствия. Влк с его жесткой моралью, не допускающий внебрачных связей и категорически отвергающий промискуитет на службе, тем более связь между педагогом и ученицей! (А может, использовать его жену? — встрепенулся он. Например, подловить в ее кабинете, сделать сообщницей, пусть даже рискуя челюстью!) Следующий бастион — пани Тахеци, по-своему расценившая их злополучное совокупление, к тому же прерванное; эта, скорей всего, взбунтуется, и не только как мать, переживающая за свое чадо, но и как уязвленная любовница. Главная же преграда — доктор Тахеци, в представлении Шимсы по-азиатски непредсказуемый, способный пойти на крупный скандал, и не только как оскорбленный отец, но и — если супруга ему все расскажет — как обманутый муж. Да, единственная возможность преодолеть все три препятствия — прорваться через четвертое (Шимса опять возбудился, пришлось внушить телу, что сейчас он рассуждает не как мужчина, а как стратег), через девственную плеву его избранницы. Стоит только проникнуть сквозь нее — а на это у него хватит и силы, и желания, — и causa belli [44](по выражению Доктора) будет служить не какая-то недотрога, virgo intacta [45](по выражению Влка), а попросту употребленная (как пишут в нынешних книжках) женщина, и соотношение сил изменится до неузнаваемости!
Прежде всего она сама станет его союзницей — когда, войдя во вкус, пожелает снова и снова получать "пробоины в трюме". Затем сработает механизм мещанской морали; он терпеть ее не мог, но в данном случае принцип "главное — скрыть «грех» будет ему только на руку. Он бросит на чашу весов свою честь и свое чувство, а для равновесия сделает тактический ход, пригласив Влка быть свидетелем на свадьбе. Возможность неудачи Шимса исключал. Ему уже представлялась красная дорожка, расстеленная от готических дверей ратуши к изящной карете, лошади гнедой масти, их с Влком черные фраки, белоснежная Лизинкина фата, бледно-зеленая шеренга парадных мундиров тюремной стражи и раскрасневшиеся от смеха лица ребят, обвивающих шеи прелестной молодой четы (на счастье!) веревочной петлей, уже испытанной на прочность в настоящем деле. Ему виделся самый большой зал в самом шикарном отеле, столы, ломящиеся под тяжестью яств — икра, лососина, телячьи мозги… да, мозги непременно должны быть, мозги в виде паштета или просто жаренные в сухарях хотя бы потому, что для него это счастливая примета; пробки от шампанского (молодожены, родители и свидетели будут, разумеется, пить настоящее французское) выстреливают в потолок… Но главное — ее глаза, поглядывающие то на него, то на стрелки часов, словно желая поторопить время, чтобы скорее перенестись туда, где начнется их совместная жизнь, и вот тут до него дошло, что это место — не абстрактное пространство, а его маленькая квартирка — пока не подвернется случай обменять, купить или построить, — холостяцкое жилище, спартанский аскетизм которого рассчитан на то, чтобы лишать посетительниц всякой надежды в нем обосноваться, и которое теперь ждет не дождется, пока Она расставит по местам чашечки и развесит в шкафах плечики. А на этой постели — ринге, где Шимса годами одерживал победу за победой в бесчисленных любовных поединках, — он теперь впервые окажется в нокдауне, и не успеет счет дойти до десяти, как здесь будет зачат его… Мысль, что он, еще с колыбели (мусорного бака) жаждавший иметь отца, сам может стать отцом, ошеломила его — два, три, четыре, шевелил он пересохшими губами, словно этот миг уже настал, шесть, семь, восемь, девять, дес…
Шимса застонал. Хотя он лежал неподвижно, раскинув руки и ноги, как при колесовании, воображение разыгралось так живо и неукротимо, что вновь материализовалось в белую лаву, прыснувшую из члена прямо на лицо и несколько долгих секунд падавшую на его живот и бедра.
Он был целиком поглощен своей страстью — даже с консьержкой не поздоровался; та прекратила подметать, обиженно взглянула на него — и отшатнулась, увидев его лицо. Но совсем не безумие, а все то же вожделение вытолкнуло Шимсу после нескольких часов мучительного барахтанья в полузабытьи на берег утра и, усадив за руль спортивного автомобиля, погнало по полупустым субботним улицам к воротам бойни. Под статуей теленка, доверчиво взирающего на мясника с обухом в руках, он заметил прыгающую фигурку. Сияние, исходившее от ее волос, высветило в его памяти первую заповедь любовной охоты: "Чем больше хочешь от женщины, тем меньше от нее требуй". Он нажал на тормоз и лихо осадил машину прямо возле нее.
— Тахеци, — сказал он как можно небрежнее, — вам что, холодно?
Лизинка была занята интересной игрой. Когда она подпрыгивала, мясник словно опускал обух. Когда приседала — как бы опять заносил его. Если останавливалась, мясник не шевелился, и у теленка появлялся шанс. В ответ она покачала головой.
Доцент осмотрелся, словно не веря своим глазам.
— А где все? — спросил он с наигранным удивлением.
В ответ она пожала плечами.
— А, черт, — ругнулся он с весьма натуральным испугом, — может, сбор был назначен на час раньше?
Не оставляя ей времени на размышление, он потянулся к правой дверце, открыл ее и скомандовал — голос точь-в-точь как у раздраженного учителя:
— Быстрее! Может, еще нагоним их!
С этой минуты он умышленно хранил молчание — не хотел вызывать подозрений говорливостью, обычно ему не свойственной. Перед выездом на загородное шоссе он нажал кнопку рядом с зажиганием; превосходно развитым боковым зрением — исполнитель должен видеть даже происходящее за углом, внушал он своим подопечным, ибо, как и укротитель, работает с материалом, лишенным морали, а потому способным на все, — Шимса заметил, что она пришла в восторг от автоматики: сложенная сзади крыша сначала расправилась, словно парус, а затем герметично накрыла салон. Внутри потеплело, и атмосфера стала как бы более интимной. До него дошло, что они впервые остались наедине, на расстоянии вытянутой руки друг от друга, в этой маленькой уютной спаленке на колесах. Кстати, на панели имелась еще одна кнопочка, опускавшая спинки передних сидений до уровня задних, получалась походная кровать. На ней он дал путевку в жизнь не одной девчонке (из тех, кого не стоило пускать в квартиру, а тем более возить на дачу). При взгляде на чистый, беззащитный профиль Лизинки его охватил такой страх ее потерять, так захотелось прямо сейчас съехать с. шоссе и завалить ее в ближнем лесочке… Кретин, тотчас одернул он себя, это тебе не какая-нибудь брюнеточка-лолита, запрыгивающая в машину уже без трусиков! Вдобавок он понял, что явственно различимый аромат чабреца и пупавника доносится не от придорожных лужаек — почки только-только начинали лопаться под лучами входившего в силу солнца (весна, с трепетом вспомнил он, сегодня же весна пришла!), — а от ее тела, не знакомого пока с парфюмерией, подобно ее душе, еще не изведавшей страсти. Нет, он возьмет ее не как дешевую «давалку» — так он называл всех тех, которыми гнушался после первого употребления. Он будет обладать ею, как королевой: на ложе с балдахином, под грохот канонады и ликование толпы.
От фантазий его отвлекло настораживающее постукивание: стрелка тахометра давно пересекла критическую и предельную отметки и теперь билась о боковую стенку прибора. Опомнившись, он со сноровкой опытного шофера стал миллиметр за миллиметром отпускать педаль газа, пока скорость не упала до нормы. Он был потрясен — стоило еще чуть-чуть пережать движок, и полетел бы он на этой широкой и оживленной автостраде в тартарары со всеми своими планами! От него не ускользнуло и почему-то встревожило, что, когда машина ходуном ходила от перегрузок, девушка и бровью не повела. Дева… повторил он про себя, и ему вспомнилась картинка из школьного учебника: такое же хрупкое существо, только облаченное в доспехи, опирается на тяжелый меч. Он поспешил отогнать смутное беспокойство: до сего времени его обаяние и сексуальность неотразимо действовали на самых железных дев — они сами скидывали латы и распахивали ворота.
Он чуть не проскочил поворот, обозначенный на автомобильной карте, и, лишь резко затормозив, избежал многокилометрового прогона до следующего разворота; он отметил, что Лизинка не испугалась. Еще с полчаса они кружили по проселкам, объезжая поля, покрытые серым ноздреватым снегом, пока наконец машину не засосало с прерывистым свистом в подобие тоннеля — неухоженную аллею из редких деревьев. Шимса сбавлял скорость, интервалы между свистящими звуками увеличивались, вот уже можно было различить на ветвях почки, готовые салютовать весне. Колеса протарахтели по дощатому мостику, и машина встала на берегу озера, у замка, в котором размещались запасники Музея Востока. По озерной глади скользили лишь стройные силуэты двух лебедей, раньше срока прилетевших с Юга и не знающих, чем им пока заняться, — точь-в-точь первые курортники, прибывшие на воды. Кроме них, на всю округу — ни одной живой души, никакого микроавтобуса с ребятами.