Страница:
Лизинка подумала и без лишних слов кивнула.
Влк без лишних слов положил на стол свою драгоценную зажигалку.
Хофбауэр без лишних слов щелкнул пальцами еще раз.
По этому сигналу командование принял на себя старший официант.
— Allons! Allez! — воскликнул он.
И первым повел овчарку. Словно жокеи, выгуливающие по манежу лошадей, официанты обошли вокруг стола, чтобы все могли хорошенько рассмотреть животных. Влк пришел в возбуждение. Он чувствовал себя должником Хофбауэра, но ни в какую не хотел уступать ему Лизинкины уста. Он оценивал шансы каждой собаки, надеясь, что его многолетний опыт поможет ему и здесь. Поэтому он сразу исключил сенбернара и борзую: у первого шея моментально переломится под тяжестью тела, а у второй, хотя она и выигрывала в весе, шея была слишком длинная и тонкая — словно создана для виселицы. Со второго захода он отбросил добермана и дога: шеи у них гладкие, а это только ускорит удушение. Лохматый сеттер и жилистая овчарка имели примерно равные шансы.
Парад закончился, а Влк все еще колебался. Собаки сидели в один ряд у ног проводников и почему-то дрожали. Старший официант обвел их глазами и, подражая крупье, собирающемуся запустить рулетку, произнес:
— Faites votre jeu! [50]
Боковым зрением Влк успел заметить, что Лизинка и Хофбауэр мелками пишут на дощечках цифры, прикрывая их ладонью; этот знакомый каждому со школы жест на минуту стер разницу в возрасте. Он снова перевел взгляд на собак. За короткий промежуток времени декорация сильно изменилась. Двое мужчин установили горизонтально откидную доску, крепящуюся на дверных петлях к стене; сейчас все шестеро проворно рассаживали на образовавшейся лавке своих подопечных. Проделав это, каждый взобрался на ту же лавку и накинул крепкий узел на крюк; затем они спрыгнули вниз и встали позади стола, чтобы не загораживать обзор.
— Faites votre jeu! — повторил старший официант. Это было сигналом для остальных заключать пари; видимо, размеры ставок оговорили заранее, так как в руках у шестерки лишь на пару секунд мелькнули листочки и ручки. Влк все еще не сделал свою ставку — он отвлекся, наблюдая за двумя официантами, уже рассовавшими ручки по карманам: они вернулись к центральной стене, поплевали на ладони и подсунули их под края лавки.
— Les dernieres secondes! [51]— провозгласил старший и принялся считать, как при запуске ракеты:
— Dix, neuf, huit [52]… Хофбауэр перевернул дощечку чистой стороной вверх и неторопливо подался вперед.
— Sept, six, cinq… [53]
Лизинка тоже перевернула дощечку, но осталась сидеть не меняя позы.
— Quatre, trois… [54]
Влк нацарапал римскую единицу. Это был номер овчарки.
— Deux, un, rien ne va plus! [55]
Традиционное объявление о прекращении ставок заглушил грохот: двое официантов выдернули страховочные защелки, и перегруженная лавка вывернулась вниз, ударившись о стену. Раздалась барабанная дробь, наподобие цирковой: это один из музыкантов уселся за ударные. Вытянутые тела собак покачивались у самой стены. И только сенбернар, у которого, как и предполагал Влк, сразу хрястнула шея, вышел из игры в самом начале, остальные псы оказались лишь слегка придушенными и начали яростно бороться за жизнь. Бессмысленное на первый взгляд расположение крючьев оказалось глубоко продуманным: у собак оставалась хотя и ничтожная, но в то же время единственная возможность попытаться избавить свои шеи от чрезмерной тяжести. Они догадались об этом очень быстро и принялись с небывалой энергией и скоростью лизать вверху бетонную стену языком, а внизу — всеми четырьмя лапами цепляться за нее когтями. Влк представил, насколько эффектно выглядело это соревнование в исполнении пациентов, вкладывавших в него сознательные усилия. К действительности его вернул перезвон медных тарелок: он возвещал о гибели борзой. Острые ощущения от поединка усиливались еще и тем, что из сдавленных собачьих глоток практически не вырывалось ни звука, а аккомпанементом служило лишь приглушенное соло барабанщика. Влк чуточку прищурил глаза, и ему представилось, что псы нажимают на педали. Вскоре сдался еще один из претендентов — новый удар тарелок возвестил о смерти добермана. Дело принимало серьезный оборот. Хотя веревки с точно рассчитанным запасом длины только слегка сжимали горло, тройка оставшихся собак барахталась явно из последних сил. В какое-то мгновение показалось, что преимущество на стороне дога, но вот он слишком резко оттолкнулся от стены и развернулся к ней спиной. В собачьих глазах мелькнуло что-то вроде чисто человеческого удивления. Дог даже высунул язык, как бы поддразнивая зрителей, но тут же перестал перебирать лапами, и очередной удар тарелок поставил точку на его участии в партии. Если поначалу это пресловутое Totenlotto показалось Влку несолидным занятием, то теперь он почувствовал азарт; разумеется, он никогда не стал бы выделять для этого клиентов — забавы времен той варварской войны не годились для мирной, цивилизованной эпохи, — но в собачьем варианте игра приобретала особое жестокое обаяние, вызывала настоящий накал страстей. Про себя он отметил, что надо будет обсудить с Доктором возможность использования этой игры в обучении. Однако времени на размышления уже не осталось, ибо у стены разыгрывался драматический финал, в котором явно проигрывал сеттер. Старший официант уже направился к овчарке, прихватив с собой длинный ятаган, чтобы одним махом, как только ее победа станет очевидной, перерезать веревку. Влк, захваченный происходящим, привстал. Он видел, что поднялся и Хофбауэр. На сеттера поставил! — со злорадством догадался Влк. Овчарка вцепилась когтями в стену с такой силой, что начала карабкаться по ней вверх, как монтер на «кошках». Это показалось разумным — даже Влк слишком поздно понял роковую ошибку овчарки: чем больше туловище отклонялось от вертикали, тем сильнее петля сдавливала шею. Внезапно силы оставили собаку. Грузное тело кулем сползло по стене, и хруст позвоночника не оставил никаких сомнений в том, что овчарку, несмотря на все ее усилия, постигла участь сенбернара. В последний раз прозвенели тарелки. Секундой позже сверкнуло лезвие, и сеттер-победитель свалился на руки двух людей в белом. Они бережно опустили его на пол и немедля ослабили удавку. Ударник выдал залп в честь победителя. Влк быстро сел на место. Точно так же поступил и Хофбауэр; он сумел справиться и с этим фиаско.
— Ну-с, — сказал он, открывая дощечку с римской единицей, — нет мне сегодня счастья ни в любви, ни в игре. А у вас что, коллега?
Влк показал ему римскую единицу.
— Это что же, — спросил Хофбауэр подобравшись, — по нулям? В таком случае надо распределить ставки. Фройляйн, вынесите приговор!
Она протянула ему табличку. На ней была четко выведена двойка — номер сеттера.
— Да-а! — протянул Хофбауэр. — Вы — истинное воплощение Труды! Ну, — обратился он к Влку, — сегодня мы оба пролетели. А жаль! И всегда было жаль каждого поцелуя, который пропал, — хотя ему было не до смеха, он попытался отшутиться, — ни за что ни про что.
Лизинка поднялась. Решив, что она собирается уходить, вслед за ней встали и Влк с Хофбауэром. Но она направилась к стене, и, когда двое в белом нерешительно расступились перед ней, опустилась на колени перед сеттером и зарылась лицом в его шерсть. Это было похоже на долгий поцелуй. Все стояли не шелохнувшись; девушка в черном между двух убеленных сединами старцев и на фоне пяти повешенных собак казалась колдуньей, совершающей таинственный языческий обряд. Сеттер из последних сил приподнял голову и лизнул ей руку.
Возвращаясь, она обошла Хофбауэра и Влка сзади, и они невольно повернулись лицом к ней. Остановившись перед ними, она обеими руками осторожно сблизила их головы и поцеловала — низенького Хофбауэра в лоб, рослого Влка — в подбородок. Эта точка, поставленная в конце неповторимого вечера, стала подлинным апогеем. Никто из присутствующих не решился произнести ни слова. Хофбауэр предложил Лизинке свою руку, она смело взяла под руку еще и Влка, и так они вместе вышли в первую летнюю ночь. И ночь преподнесла им свои дары.
Миновав "Иль Парадизо", они поехали в центр города через большой английский парк. Хофбауэру приходилось то и дело сбрасывать газ — на свет фар выпрыгивали доверчивые зайцы. Часть пути их сопровождала парочка косуль, а один раз пришлось даже встать — прямо посреди дороги расселась надменная сова. Это был поистине "сон в летнюю ночь", расцвеченный бликами гирлянд светлячков, проложивших на полянках настоящие млечные пути. Все трое сидели рядом на передних креслах, и Влку казалось: в их жилах струится одна и та же кровь, а души переполняют одни и те же чувства. Несмотря на то что знаменитую песню, рожденную столь же сильным переживанием, он уже множество раз слышал на фестивальных концертах — там они всегда бывали вместе с Маркетой, — до него словно впервые донесся призыв величайшего Маэстро всех времен:
"Alle Menschen werden Bruder!.." [56]
В отель Хофбауэр заходить не стал. Захлопнув за Лизинкой дверцу автомобиля, он поцеловал ей руку и произнес:
— Желаю счастья, фройляйн. Я никогда вас не забуду. И вы никогда не забывайте этих моих слов. Потом он пожал руку Влку.
Любите ее, — сказал он. — Она того заслуживает.
— Мне бы хотелось, — заторопился Влк, — подарить вам одну вещицу, с которой я не расстаюсь вот уже тридцать лет. Вы этого тоже заслуживаете.
Он протянул ему зажигалку-талисман. Хофбауэр чиркнул кремешком. Вспыхнул огонек. Он посмотрел на него с укоризной: вспомнил, что Влк вообще-то проиграл зажигалку, но почему-то оставил ее у себя, как и Лизинку.
— Спасибо, — произнес он. — Если брат вернется, я передам ему это с приветом от вас. Прощайте.
Он повернулся и, не оглядываясь, сел в машину. Должно быть, газ он выжал до упора, потому что мотор неистово взревел, и через мгновение задние фары виднелись уже на дальней стороне площади.
Наконец-то одни! — пронеслось в голове Влка. Он ощутил такой прилив любви, что распахнул объятия, чтобы сейчас же, на этом самом месте, прижать Лизинку к груди и расцеловать. Она стояла рядом, склонив голову с клубком золотистых змеек к плечу и закрыв глаза. Заснула стоя — так, прямо на лету, засыпают птицы. Он был разочарован, но еще больше расстроган тем, что она столь трогательно доверилась ему. Он осторожно обнял ее за плечи и позвонил.
Почтительность ночных дежурных — швейцара и портье — наводила на мысль, что сменщики рассказали им об интересе Хофбауэра к этой паре и о фуроре, произведенном Лизинкой. Вдвоем они следовали за Влком, пока он на руках нес ее, спящую, к лифту, а портье и вовсе сопровождал их до самого номера девушки. Он отпер замок, положил ключ на скамеечку у двери и, наконец, с поклоном удалился. Влк прикрыл дверь ногой и прошел из прихожей к разобранной постели. Он уложил девушку в черном на белую простыню и понял — вот оно, исполнение мечты. Они наедине — в другой стране, в номере отеля, — и никто на свете не может им помешать. У него сильно заколотилось сердце.
Он негромко окликнул ее. Она не ответила. Притронулся к ней. Она шевельнулась, одно веко дрогнуло, словно на него дунули. А что, если она… не спит? — насторожился он. Что, если она ждет от него знака? Он опустился на колени, склонился к самым губам девушки. Ее дыхание было частым и легким, как у ребенка, — от нее исходил аромат не редкостных напитков из провинций Коньяк и Шампань, а парного молока. Тая от нежности, Влк зарылся носом в шелк, словно то был ворох свежескошенной травы… и прямо опешил — в ноздри резко ударил дурманящий запах розового масла, которым снабдила Лизинку мать. Не поднимая головы, покоящейся меж двух мягких холмиков, он каждым нервом ощущал, как воскресает предмет его былой гордости, долгие годы пребывавший в вынужденном летаргическом сне; из глубины зрелого тела, как из жерла вулкана, медленно, но неотвратимо поднималась к поверхности горячая магма. Он словно бы со стороны наблюдал, как пальцы, повинуясь командам неведомого центра, сражаются с верхней пуговицей ширинки. Пуговица не поддавалась, и тогда пальцы оторвали ее.
— Пан Влк, — услышал он, — я понимаю, в каком вы положении. Но для общей нашей пользы давайте поговорим откровенно. В противном случае считайте, что вам повезло, если отделаетесь каталажкой. Люди слишком взвинченны, так что вы запросто можете лишиться и.
47.
головы.
Молодой, но уже обрастающий жирком адвокат обошел огромный красного дерева стол, явно трофейный, о чем свидетельствовал след от содранного инвентарного номера, и непринужденно уселся на подлокотник глубокого кресла, куда перед этим погрузился Влк. Влк почувствовал запах крепких духов.
— Вы этих людей выдали, — безапелляционно произнес адвокат. — Ведь так? А он держал ваши доносы при себе!
— Я, — сказал Влк не своим голосом, — всегда был честным человеком и патриотом…
— В этом, — мягко перебил его адвокат, — я и не сомневаюсь. Я только хочу знать: вы уверены, что в той противозаконной вспышке вашего патриотизма сгорели все улики?
Влк набрал воздуха, выдохнул, но все-таки проговорил: — Да!
— Ну и слава Богу! — сказал адвокат; вблизи можно было различить, что в его взгляде сквозит симпатия, и перед Влком забрезжила надежда.
Адвоката он выбрал наобум, так как опыта в подобных делах не имел. Вскоре после войны, когда всплыл приказ о расстреле, казалось: все останется шито-крыто. То, что злая участь постигла только бедняжку Ярошову, выглядело просто трагической случайностью. Такой же случайностью стало и то, что из всех оставшихся в живых именно отец Ярошовой обвинил в ее смерти Влка: просто он жил довольно далеко отсюда, потому и ничего не боялся.
Дело в том, что выходка Влка — о ней вскоре заговорила вся округа — имела неожиданные последствия, и он никак не мог их предвидеть: чем меньше окружающие верили в его непричастность, тем сильнее его опасались. Влк основал организацию участников Сопротивления и посвящал ей все свободное от школьных занятий время. Чем больше у него появлялось должностей и званий, тем глуше звучали критические голоса. В один прекрасный день ушел на покой директор школы, и Влк оказался старшим по должности в оставшемся без начальства учительском коллективе. Светило ему и место инспектора школ. Тут-то в его жизни и появился незнакомый крестьянин, дочери которого он в самые тяжкие годы дал и крышу, и стол, и постель…
— К сожалению, — неожиданно прервал его адвокат, — незадолго до конца девушка написала ему, что вы, по всей видимости, предатель и она вас опасается.
— Ленка?! Этого не мо… — задохнулся Влк. До сего момента он был твердо уверен, что обвинение основывается на бездоказательных слухах.
— Письмо, — сказал адвокат, придвинувшись еще ближе, — у прокурора области. Оно — главная улика.
В душе Влка все кричало. Ленка! Его Ленка, за которую он готов был сжечь руку на огне… У него сразу же — как при той роковой встрече с комиссаром — вспотели руки, и, казалось, гудящая центрифуга отсосала кровь из мозга и мышц. К сожалению, он уже знал, что это: животный, панический страх перед неизвестным человеком, поджидавшим его, Влка, в выложенном кафелем — эти стерильно чистые кафельные плитки почему-то вселяли в него наибольший ужас — помещении то ли с топором, то ли с веревкой. Он и читал, и слышал, что через это мучительное испытание с честью прошли даже те, кого он подозревал в мягкотелости, как, например, инспектор Кроупа; он понимал, что следует держаться по возможности более достойно, но ничего не мог с собой поделать — это было сильнее его; он даже дрожь не смог унять. О Боже, в отчаянии думал он, откуда у меня, такого умного, сильного борца за правое дело, такая слабость?!
Он поднял страдальческий взгляд на адвоката и прошептал:
— Что же мне делать?
— Повидаться с ним, — сказал адвокат, улыбнувшись Влку. — К несчастью, он вас вызывает. Но к счастью, — добавил он заговорщицки, — это мой друг.
В том, что он не врал, Влк убедился, едва переступив порог канцелярии. Дородный молодой мужчина за казенным столом хранил неприступный вид лишь до того момента, пока секретарша не прикрыла дверь.
— Привет, Мирда, — тотчас сказал он адвокату. — Как добрался до дома?
Словно Влка здесь не было, он обнял адвоката за плечи и повел к окну, оживленно болтая о какой-то вечеринке, которая затянулась допоздна. Потом он понизил голос; Влк был уверен, что говорят о нем, пока не заметил на щеках адвоката красные пятна. Вначале он решил, что у того подскочила температура, но, приглядевшись, понял: румяна. Взглянул на приятелей повнимательнее, и его передернуло: педики! К педерастам он всегда относился с опаской. Решив немедленно подыскать другого защитника, он уже без всякой почтительности глядел на прокурора, который тем временем уселся за стол; да, от него несло теми же духами.
— Похоже, — проговорил прокурор ледяным тоном, — ваше дело швах. На три виселицы хватит.
От такого внезапного удара у Влка перехватило дыхание: вот так поворот. В голове поднялся знакомый шум, от неожиданной слабости подкосились ноги. Однако он собрал все силы и крикнул:
— У вас нет доказательств! Письмо какой-то слабоумной бабы…
Он спохватился (хотя и напрасно), что его может услышать старик Ярош, и голос его оборвался.
— Да ладно, будет вам! — сказал прокурор насмешливо, раскрыл папку и вынул из нее большую глянцевую фотографию.
Влк с трудом узнал себя. Пиджак смят, волосы растрепаны, выражение лица — затравленное, хотя охота только что закончилась, причем успешно: над ним горел комиссар Хофбауэр. Ко всем его неприятным ощущениям прибавилась дурнота.
— Вам и этого, — саркастически спросил прокурор, — недостаточно? Вы забыли, что протоколы имеют копии?
— Но их я не подписывал!
Еще не договорив, он почувствовал, как земля уходит из-под ног: до него дошло, в чем он признался. Он заметил, что эти двое улыбаются. От удивления он зажмурился — подумал, что померещилось. Но когда прокурор подмигнул в ответ, понял: не померещилось.
— Тем лучше, пан учитель. По крайней мере, — сказал тот вполне дружелюбно, — это останется между нами. Для петли, конечно, хватит и оригиналов.
— Но они же… — Влк запнулся, договаривать на всякий случай не стал.
— Вы что, — сказал прокурор с удивлением, — никогда об экспертизе не слышали? Если сгоревшая бумага не рассыпалась, то прочитать текст — не проблема.
У Влка опять потемнело в глазах. Он уже видел себя скользящим вниз по гладкой черной шахте к помещению без окон, в котором выложен кафелем даже потолок.
— Ваше положение ненадежно, но отнюдь, — сострил прокурор, — не безнадежно. Отдам ли я эти жареные документы — а без них письмо Ярошовой и впрямь юридически недействительно — экспертам или выкину, зависит теперь только от вас.
Влк, продолжавший свое свободное падение в шахту, все же насторожился.
— Мирда, — продолжал прокурор, но тут же поправился: — Ваш защитник случайно узнал о моей проблеме и дал понять, что вы смогли бы помочь. Тогда бы я ваше дельце замял. Как вам такое предложение?
Падение оборвалось, как обрывается кинопленка. Влк беспомощно завис в странном состоянии невесомости. Что от него, собственно, хотят эти два гомика? Неужели, чтобы он стал третьим? Все в нем воспротивилось. Да, он совершил ошибку, поддавшись на обман, но искупать ее ценой мужской чести?! Лучше уж, подумал он, лучше уж разом покончить с… Но, одернул он себя, не будет ли это еще одной ошибкой? Не пора ли отключить предательские эмоции и включить на полные обороты более надежную вещь — свой мозг? В чем он, собственно, виноват? В страхе перед смертью? Пусть так. Но виноват ли человек в том, что испытывает страх, в том, что, скажем, слеп или горбат? Ну, струсил один раз, так теперь всю жизнь трястись из-за этого? Нет! Как раз наоборот: ему надлежит принять жизнь, как крест, с мужеством и смирением, чтобы иметь возможность искупить свой невольный эгоизм неустанным самопожертвованием. Вот так! Он был и останется полноценным человеком до мозга костей, а эта парочка с их порочной любовью ему омерзительна, но неужели его убудет, если он пару раз их удовлетворит? С тех пор как существует мир, достоинство теряют мучители, а не мученики!
— А о чем, — спросил он, изобразив на лице некое подобие улыбки, — идет речь?
— Вы, по-видимому, — ответил прокурор, снова взглянув на фотохимическое отображение момента, когда Влк превращает Хофбауэра в факел, — обладаете талантом, которого нам сейчас очень не хватает. В одной только нашей области мы зазря откармливаем дюжину очередников на виселицу, а эти идиоты из министерства собираются упечь в тюрьму за коллаборационизм единственного, — закончил он с досадой, — палача!
Влк зевнул. Он устал, а в остальном настроение было вполне сносным. Где-то поодаль стукнула тяжелая дверь, это.
48.
паспортный и таможенный контроль переходил в следующий вагон. По эту сторону границы они относились к своей работе слишком уж небрежно. Лизинкой даже не поинтересовались, им было достаточно взглянуть на волну волос, струящихся из-под одеяла до самого пола купе. Влк лишний раз утвердился в мысли, что высшая мера — подлинная опора государства: если ее отменить, оно станет похожим на хлипкую кинодекорацию, которая валится от малейшего дуновения ветра. Доносившиеся со стороны маленького вокзала звуки тонули во влажном сумраке ночи. Часы на перроне показывали без семи два.
… Было уже одиннадцать, когда они вернулись из вагона-ресторана. Лизинка улеглась в один миг: джинсы и майка валялись прямо на коврике. Увидев ее чемодан на полке, Влк решил, что она спит в белье, но ему было жаль будить ее только ради того, чтобы она надела пижаму, — до границы еще далеко. Как всегда накануне ответственного дела, сон не шел к нему. Он лежал под потолком, и, пока экспресс рассекал пространство кратчайшим путем, мысли Влка блуждали вдоль и поперек всей прожитой жизни. Он расставлял по порядку, складывал и вычитал свои победы и поражения, он сводил их в реестр — так переписывают скарб в квартире, готовясь к переезду. За этим занятием он позабыл о самом главном, а на пограничников и вовсе обратил внимание, только когда они уже уходили. Потом он слез с полки, открыл окно и глубоко вдохнул воздух, пахнущий машинным маслом и сеном.
Ночь опять выдалась ясная; небосвод просматривался от края до края, как в планетарии. Он заметил медленно проплывавшую звездочку, но прежде чем загадал желание, сообразил — это спутник. Жаль, вздохнул он и тут же спохватился — исполнение желания могло быть оплачено космической катастрофой! Ненароком подумалось: а что, собственно, ожидает человечество в этом непостижимом пространстве, по меркам которого до самой далекой планеты Солнечной системы рукой подать, все равно что для нас — пройти от крылечка до калитки… Он подосадовал, что ему не двадцать и, пожалуй, уже не дождаться первого контакта с инопланетянами (его никогда не переставало интересовать, перефразируя поэта: "А вдруг и там есть палачи…"); правда, теперь он впервые поймал себя на том, что не больно-то и хочется встречаться. Как педагог, привыкший подбирать лаконичные формулировки, он понял, что именно сейчас может сказать: "Я знаю только то, что ничего не знаю", и не хватало еще забивать себе голову астрономией, которую он бросил, запутавшись в понятии «квазары». Он оставил в покое всю эту научную фантастику — сегодня не до нее — и вернулся мыслями к письму, полученному утром через портье.
"Уважаемый кузен!
Примите это традиционное для нашей профессии обращение как знак уважения к Вам. Прошу прощения, если моя неожиданная (в том числе и для меня самого) эмоциональная вспышка была Вам неприятна, и хочу прежде всего засвидетельствовать свое почтение. В настоящее время, когда в нашей стране имеет место расшатывание устоев, что открывает дорогу к власти жидам, уголовникам, красным и террористам, Вы, не рассчитывая на внешний эффект, неуклонно продолжаете дело очищения, тем самым приближая наступление лучших времен. Посему считаю своим долгом проинформировать Вас о конфиденциальной встрече, проходившей в 1956 году в Монте-Карло. На встрече обсуждались проблемы, стоящие перед исполнителями приговоров в Западной Европе, а также в Южной, Центральной и Северной Америке. В условиях обусловленного тактической необходимостью отсутствия нас, граждан государств, временно приостановивших высш.м. нак., полномочными делегатами на встречу были избраны следующие кузены:
1. Андре Обрехт — Париж, Франция (54 года) 2. кап. Джон Эрик Эттер — Нью-Йорк, США (48) 3. Джозеф Франселл — предшественник Эттера (58) 4. Пол Маккартер — Мичиган, США (46) 5. Камиль Браншу — Квебек, Канада (55) 6. Фернандо Голлас — Мадрид, Испания (64) 7. Хуан Медано Ароста — Вальпараисо, Чили (48) и 8. (фактически 1) Альберт Пьерпойнт (45) — Великобритания, инициатор и председатель симпозиума.
Перед началом заседания присутствующие почтили память кузенов, скончавшихся за время, которое прошло с момента начала наших контактов (т. е. первой половины 30-х годов), таких, как поляк Юзеф Мациевски (повесился), венгр Петер Ковач (выстрелил себе в рот), англичанин Джон Эллис (зарезался опасной бритвой в собственной парикмахерской, приняв случайную посетительницу за клиентку по фамилии Томпсон, давным-давно им обработанную), болгарин Гусейн Яссара (зарезан ножом на улице), два "Messieurs de Paris"
Влк без лишних слов положил на стол свою драгоценную зажигалку.
Хофбауэр без лишних слов щелкнул пальцами еще раз.
По этому сигналу командование принял на себя старший официант.
— Allons! Allez! — воскликнул он.
И первым повел овчарку. Словно жокеи, выгуливающие по манежу лошадей, официанты обошли вокруг стола, чтобы все могли хорошенько рассмотреть животных. Влк пришел в возбуждение. Он чувствовал себя должником Хофбауэра, но ни в какую не хотел уступать ему Лизинкины уста. Он оценивал шансы каждой собаки, надеясь, что его многолетний опыт поможет ему и здесь. Поэтому он сразу исключил сенбернара и борзую: у первого шея моментально переломится под тяжестью тела, а у второй, хотя она и выигрывала в весе, шея была слишком длинная и тонкая — словно создана для виселицы. Со второго захода он отбросил добермана и дога: шеи у них гладкие, а это только ускорит удушение. Лохматый сеттер и жилистая овчарка имели примерно равные шансы.
Парад закончился, а Влк все еще колебался. Собаки сидели в один ряд у ног проводников и почему-то дрожали. Старший официант обвел их глазами и, подражая крупье, собирающемуся запустить рулетку, произнес:
— Faites votre jeu! [50]
Боковым зрением Влк успел заметить, что Лизинка и Хофбауэр мелками пишут на дощечках цифры, прикрывая их ладонью; этот знакомый каждому со школы жест на минуту стер разницу в возрасте. Он снова перевел взгляд на собак. За короткий промежуток времени декорация сильно изменилась. Двое мужчин установили горизонтально откидную доску, крепящуюся на дверных петлях к стене; сейчас все шестеро проворно рассаживали на образовавшейся лавке своих подопечных. Проделав это, каждый взобрался на ту же лавку и накинул крепкий узел на крюк; затем они спрыгнули вниз и встали позади стола, чтобы не загораживать обзор.
— Faites votre jeu! — повторил старший официант. Это было сигналом для остальных заключать пари; видимо, размеры ставок оговорили заранее, так как в руках у шестерки лишь на пару секунд мелькнули листочки и ручки. Влк все еще не сделал свою ставку — он отвлекся, наблюдая за двумя официантами, уже рассовавшими ручки по карманам: они вернулись к центральной стене, поплевали на ладони и подсунули их под края лавки.
— Les dernieres secondes! [51]— провозгласил старший и принялся считать, как при запуске ракеты:
— Dix, neuf, huit [52]… Хофбауэр перевернул дощечку чистой стороной вверх и неторопливо подался вперед.
— Sept, six, cinq… [53]
Лизинка тоже перевернула дощечку, но осталась сидеть не меняя позы.
— Quatre, trois… [54]
Влк нацарапал римскую единицу. Это был номер овчарки.
— Deux, un, rien ne va plus! [55]
Традиционное объявление о прекращении ставок заглушил грохот: двое официантов выдернули страховочные защелки, и перегруженная лавка вывернулась вниз, ударившись о стену. Раздалась барабанная дробь, наподобие цирковой: это один из музыкантов уселся за ударные. Вытянутые тела собак покачивались у самой стены. И только сенбернар, у которого, как и предполагал Влк, сразу хрястнула шея, вышел из игры в самом начале, остальные псы оказались лишь слегка придушенными и начали яростно бороться за жизнь. Бессмысленное на первый взгляд расположение крючьев оказалось глубоко продуманным: у собак оставалась хотя и ничтожная, но в то же время единственная возможность попытаться избавить свои шеи от чрезмерной тяжести. Они догадались об этом очень быстро и принялись с небывалой энергией и скоростью лизать вверху бетонную стену языком, а внизу — всеми четырьмя лапами цепляться за нее когтями. Влк представил, насколько эффектно выглядело это соревнование в исполнении пациентов, вкладывавших в него сознательные усилия. К действительности его вернул перезвон медных тарелок: он возвещал о гибели борзой. Острые ощущения от поединка усиливались еще и тем, что из сдавленных собачьих глоток практически не вырывалось ни звука, а аккомпанементом служило лишь приглушенное соло барабанщика. Влк чуточку прищурил глаза, и ему представилось, что псы нажимают на педали. Вскоре сдался еще один из претендентов — новый удар тарелок возвестил о смерти добермана. Дело принимало серьезный оборот. Хотя веревки с точно рассчитанным запасом длины только слегка сжимали горло, тройка оставшихся собак барахталась явно из последних сил. В какое-то мгновение показалось, что преимущество на стороне дога, но вот он слишком резко оттолкнулся от стены и развернулся к ней спиной. В собачьих глазах мелькнуло что-то вроде чисто человеческого удивления. Дог даже высунул язык, как бы поддразнивая зрителей, но тут же перестал перебирать лапами, и очередной удар тарелок поставил точку на его участии в партии. Если поначалу это пресловутое Totenlotto показалось Влку несолидным занятием, то теперь он почувствовал азарт; разумеется, он никогда не стал бы выделять для этого клиентов — забавы времен той варварской войны не годились для мирной, цивилизованной эпохи, — но в собачьем варианте игра приобретала особое жестокое обаяние, вызывала настоящий накал страстей. Про себя он отметил, что надо будет обсудить с Доктором возможность использования этой игры в обучении. Однако времени на размышления уже не осталось, ибо у стены разыгрывался драматический финал, в котором явно проигрывал сеттер. Старший официант уже направился к овчарке, прихватив с собой длинный ятаган, чтобы одним махом, как только ее победа станет очевидной, перерезать веревку. Влк, захваченный происходящим, привстал. Он видел, что поднялся и Хофбауэр. На сеттера поставил! — со злорадством догадался Влк. Овчарка вцепилась когтями в стену с такой силой, что начала карабкаться по ней вверх, как монтер на «кошках». Это показалось разумным — даже Влк слишком поздно понял роковую ошибку овчарки: чем больше туловище отклонялось от вертикали, тем сильнее петля сдавливала шею. Внезапно силы оставили собаку. Грузное тело кулем сползло по стене, и хруст позвоночника не оставил никаких сомнений в том, что овчарку, несмотря на все ее усилия, постигла участь сенбернара. В последний раз прозвенели тарелки. Секундой позже сверкнуло лезвие, и сеттер-победитель свалился на руки двух людей в белом. Они бережно опустили его на пол и немедля ослабили удавку. Ударник выдал залп в честь победителя. Влк быстро сел на место. Точно так же поступил и Хофбауэр; он сумел справиться и с этим фиаско.
— Ну-с, — сказал он, открывая дощечку с римской единицей, — нет мне сегодня счастья ни в любви, ни в игре. А у вас что, коллега?
Влк показал ему римскую единицу.
— Это что же, — спросил Хофбауэр подобравшись, — по нулям? В таком случае надо распределить ставки. Фройляйн, вынесите приговор!
Она протянула ему табличку. На ней была четко выведена двойка — номер сеттера.
— Да-а! — протянул Хофбауэр. — Вы — истинное воплощение Труды! Ну, — обратился он к Влку, — сегодня мы оба пролетели. А жаль! И всегда было жаль каждого поцелуя, который пропал, — хотя ему было не до смеха, он попытался отшутиться, — ни за что ни про что.
Лизинка поднялась. Решив, что она собирается уходить, вслед за ней встали и Влк с Хофбауэром. Но она направилась к стене, и, когда двое в белом нерешительно расступились перед ней, опустилась на колени перед сеттером и зарылась лицом в его шерсть. Это было похоже на долгий поцелуй. Все стояли не шелохнувшись; девушка в черном между двух убеленных сединами старцев и на фоне пяти повешенных собак казалась колдуньей, совершающей таинственный языческий обряд. Сеттер из последних сил приподнял голову и лизнул ей руку.
Возвращаясь, она обошла Хофбауэра и Влка сзади, и они невольно повернулись лицом к ней. Остановившись перед ними, она обеими руками осторожно сблизила их головы и поцеловала — низенького Хофбауэра в лоб, рослого Влка — в подбородок. Эта точка, поставленная в конце неповторимого вечера, стала подлинным апогеем. Никто из присутствующих не решился произнести ни слова. Хофбауэр предложил Лизинке свою руку, она смело взяла под руку еще и Влка, и так они вместе вышли в первую летнюю ночь. И ночь преподнесла им свои дары.
Миновав "Иль Парадизо", они поехали в центр города через большой английский парк. Хофбауэру приходилось то и дело сбрасывать газ — на свет фар выпрыгивали доверчивые зайцы. Часть пути их сопровождала парочка косуль, а один раз пришлось даже встать — прямо посреди дороги расселась надменная сова. Это был поистине "сон в летнюю ночь", расцвеченный бликами гирлянд светлячков, проложивших на полянках настоящие млечные пути. Все трое сидели рядом на передних креслах, и Влку казалось: в их жилах струится одна и та же кровь, а души переполняют одни и те же чувства. Несмотря на то что знаменитую песню, рожденную столь же сильным переживанием, он уже множество раз слышал на фестивальных концертах — там они всегда бывали вместе с Маркетой, — до него словно впервые донесся призыв величайшего Маэстро всех времен:
"Alle Menschen werden Bruder!.." [56]
В отель Хофбауэр заходить не стал. Захлопнув за Лизинкой дверцу автомобиля, он поцеловал ей руку и произнес:
— Желаю счастья, фройляйн. Я никогда вас не забуду. И вы никогда не забывайте этих моих слов. Потом он пожал руку Влку.
Любите ее, — сказал он. — Она того заслуживает.
— Мне бы хотелось, — заторопился Влк, — подарить вам одну вещицу, с которой я не расстаюсь вот уже тридцать лет. Вы этого тоже заслуживаете.
Он протянул ему зажигалку-талисман. Хофбауэр чиркнул кремешком. Вспыхнул огонек. Он посмотрел на него с укоризной: вспомнил, что Влк вообще-то проиграл зажигалку, но почему-то оставил ее у себя, как и Лизинку.
— Спасибо, — произнес он. — Если брат вернется, я передам ему это с приветом от вас. Прощайте.
Он повернулся и, не оглядываясь, сел в машину. Должно быть, газ он выжал до упора, потому что мотор неистово взревел, и через мгновение задние фары виднелись уже на дальней стороне площади.
Наконец-то одни! — пронеслось в голове Влка. Он ощутил такой прилив любви, что распахнул объятия, чтобы сейчас же, на этом самом месте, прижать Лизинку к груди и расцеловать. Она стояла рядом, склонив голову с клубком золотистых змеек к плечу и закрыв глаза. Заснула стоя — так, прямо на лету, засыпают птицы. Он был разочарован, но еще больше расстроган тем, что она столь трогательно доверилась ему. Он осторожно обнял ее за плечи и позвонил.
Почтительность ночных дежурных — швейцара и портье — наводила на мысль, что сменщики рассказали им об интересе Хофбауэра к этой паре и о фуроре, произведенном Лизинкой. Вдвоем они следовали за Влком, пока он на руках нес ее, спящую, к лифту, а портье и вовсе сопровождал их до самого номера девушки. Он отпер замок, положил ключ на скамеечку у двери и, наконец, с поклоном удалился. Влк прикрыл дверь ногой и прошел из прихожей к разобранной постели. Он уложил девушку в черном на белую простыню и понял — вот оно, исполнение мечты. Они наедине — в другой стране, в номере отеля, — и никто на свете не может им помешать. У него сильно заколотилось сердце.
Он негромко окликнул ее. Она не ответила. Притронулся к ней. Она шевельнулась, одно веко дрогнуло, словно на него дунули. А что, если она… не спит? — насторожился он. Что, если она ждет от него знака? Он опустился на колени, склонился к самым губам девушки. Ее дыхание было частым и легким, как у ребенка, — от нее исходил аромат не редкостных напитков из провинций Коньяк и Шампань, а парного молока. Тая от нежности, Влк зарылся носом в шелк, словно то был ворох свежескошенной травы… и прямо опешил — в ноздри резко ударил дурманящий запах розового масла, которым снабдила Лизинку мать. Не поднимая головы, покоящейся меж двух мягких холмиков, он каждым нервом ощущал, как воскресает предмет его былой гордости, долгие годы пребывавший в вынужденном летаргическом сне; из глубины зрелого тела, как из жерла вулкана, медленно, но неотвратимо поднималась к поверхности горячая магма. Он словно бы со стороны наблюдал, как пальцы, повинуясь командам неведомого центра, сражаются с верхней пуговицей ширинки. Пуговица не поддавалась, и тогда пальцы оторвали ее.
— Пан Влк, — услышал он, — я понимаю, в каком вы положении. Но для общей нашей пользы давайте поговорим откровенно. В противном случае считайте, что вам повезло, если отделаетесь каталажкой. Люди слишком взвинченны, так что вы запросто можете лишиться и.
47.
головы.
Молодой, но уже обрастающий жирком адвокат обошел огромный красного дерева стол, явно трофейный, о чем свидетельствовал след от содранного инвентарного номера, и непринужденно уселся на подлокотник глубокого кресла, куда перед этим погрузился Влк. Влк почувствовал запах крепких духов.
— Вы этих людей выдали, — безапелляционно произнес адвокат. — Ведь так? А он держал ваши доносы при себе!
— Я, — сказал Влк не своим голосом, — всегда был честным человеком и патриотом…
— В этом, — мягко перебил его адвокат, — я и не сомневаюсь. Я только хочу знать: вы уверены, что в той противозаконной вспышке вашего патриотизма сгорели все улики?
Влк набрал воздуха, выдохнул, но все-таки проговорил: — Да!
— Ну и слава Богу! — сказал адвокат; вблизи можно было различить, что в его взгляде сквозит симпатия, и перед Влком забрезжила надежда.
Адвоката он выбрал наобум, так как опыта в подобных делах не имел. Вскоре после войны, когда всплыл приказ о расстреле, казалось: все останется шито-крыто. То, что злая участь постигла только бедняжку Ярошову, выглядело просто трагической случайностью. Такой же случайностью стало и то, что из всех оставшихся в живых именно отец Ярошовой обвинил в ее смерти Влка: просто он жил довольно далеко отсюда, потому и ничего не боялся.
Дело в том, что выходка Влка — о ней вскоре заговорила вся округа — имела неожиданные последствия, и он никак не мог их предвидеть: чем меньше окружающие верили в его непричастность, тем сильнее его опасались. Влк основал организацию участников Сопротивления и посвящал ей все свободное от школьных занятий время. Чем больше у него появлялось должностей и званий, тем глуше звучали критические голоса. В один прекрасный день ушел на покой директор школы, и Влк оказался старшим по должности в оставшемся без начальства учительском коллективе. Светило ему и место инспектора школ. Тут-то в его жизни и появился незнакомый крестьянин, дочери которого он в самые тяжкие годы дал и крышу, и стол, и постель…
— К сожалению, — неожиданно прервал его адвокат, — незадолго до конца девушка написала ему, что вы, по всей видимости, предатель и она вас опасается.
— Ленка?! Этого не мо… — задохнулся Влк. До сего момента он был твердо уверен, что обвинение основывается на бездоказательных слухах.
— Письмо, — сказал адвокат, придвинувшись еще ближе, — у прокурора области. Оно — главная улика.
В душе Влка все кричало. Ленка! Его Ленка, за которую он готов был сжечь руку на огне… У него сразу же — как при той роковой встрече с комиссаром — вспотели руки, и, казалось, гудящая центрифуга отсосала кровь из мозга и мышц. К сожалению, он уже знал, что это: животный, панический страх перед неизвестным человеком, поджидавшим его, Влка, в выложенном кафелем — эти стерильно чистые кафельные плитки почему-то вселяли в него наибольший ужас — помещении то ли с топором, то ли с веревкой. Он и читал, и слышал, что через это мучительное испытание с честью прошли даже те, кого он подозревал в мягкотелости, как, например, инспектор Кроупа; он понимал, что следует держаться по возможности более достойно, но ничего не мог с собой поделать — это было сильнее его; он даже дрожь не смог унять. О Боже, в отчаянии думал он, откуда у меня, такого умного, сильного борца за правое дело, такая слабость?!
Он поднял страдальческий взгляд на адвоката и прошептал:
— Что же мне делать?
— Повидаться с ним, — сказал адвокат, улыбнувшись Влку. — К несчастью, он вас вызывает. Но к счастью, — добавил он заговорщицки, — это мой друг.
В том, что он не врал, Влк убедился, едва переступив порог канцелярии. Дородный молодой мужчина за казенным столом хранил неприступный вид лишь до того момента, пока секретарша не прикрыла дверь.
— Привет, Мирда, — тотчас сказал он адвокату. — Как добрался до дома?
Словно Влка здесь не было, он обнял адвоката за плечи и повел к окну, оживленно болтая о какой-то вечеринке, которая затянулась допоздна. Потом он понизил голос; Влк был уверен, что говорят о нем, пока не заметил на щеках адвоката красные пятна. Вначале он решил, что у того подскочила температура, но, приглядевшись, понял: румяна. Взглянул на приятелей повнимательнее, и его передернуло: педики! К педерастам он всегда относился с опаской. Решив немедленно подыскать другого защитника, он уже без всякой почтительности глядел на прокурора, который тем временем уселся за стол; да, от него несло теми же духами.
— Похоже, — проговорил прокурор ледяным тоном, — ваше дело швах. На три виселицы хватит.
От такого внезапного удара у Влка перехватило дыхание: вот так поворот. В голове поднялся знакомый шум, от неожиданной слабости подкосились ноги. Однако он собрал все силы и крикнул:
— У вас нет доказательств! Письмо какой-то слабоумной бабы…
Он спохватился (хотя и напрасно), что его может услышать старик Ярош, и голос его оборвался.
— Да ладно, будет вам! — сказал прокурор насмешливо, раскрыл папку и вынул из нее большую глянцевую фотографию.
Влк с трудом узнал себя. Пиджак смят, волосы растрепаны, выражение лица — затравленное, хотя охота только что закончилась, причем успешно: над ним горел комиссар Хофбауэр. Ко всем его неприятным ощущениям прибавилась дурнота.
— Вам и этого, — саркастически спросил прокурор, — недостаточно? Вы забыли, что протоколы имеют копии?
— Но их я не подписывал!
Еще не договорив, он почувствовал, как земля уходит из-под ног: до него дошло, в чем он признался. Он заметил, что эти двое улыбаются. От удивления он зажмурился — подумал, что померещилось. Но когда прокурор подмигнул в ответ, понял: не померещилось.
— Тем лучше, пан учитель. По крайней мере, — сказал тот вполне дружелюбно, — это останется между нами. Для петли, конечно, хватит и оригиналов.
— Но они же… — Влк запнулся, договаривать на всякий случай не стал.
— Вы что, — сказал прокурор с удивлением, — никогда об экспертизе не слышали? Если сгоревшая бумага не рассыпалась, то прочитать текст — не проблема.
У Влка опять потемнело в глазах. Он уже видел себя скользящим вниз по гладкой черной шахте к помещению без окон, в котором выложен кафелем даже потолок.
— Ваше положение ненадежно, но отнюдь, — сострил прокурор, — не безнадежно. Отдам ли я эти жареные документы — а без них письмо Ярошовой и впрямь юридически недействительно — экспертам или выкину, зависит теперь только от вас.
Влк, продолжавший свое свободное падение в шахту, все же насторожился.
— Мирда, — продолжал прокурор, но тут же поправился: — Ваш защитник случайно узнал о моей проблеме и дал понять, что вы смогли бы помочь. Тогда бы я ваше дельце замял. Как вам такое предложение?
Падение оборвалось, как обрывается кинопленка. Влк беспомощно завис в странном состоянии невесомости. Что от него, собственно, хотят эти два гомика? Неужели, чтобы он стал третьим? Все в нем воспротивилось. Да, он совершил ошибку, поддавшись на обман, но искупать ее ценой мужской чести?! Лучше уж, подумал он, лучше уж разом покончить с… Но, одернул он себя, не будет ли это еще одной ошибкой? Не пора ли отключить предательские эмоции и включить на полные обороты более надежную вещь — свой мозг? В чем он, собственно, виноват? В страхе перед смертью? Пусть так. Но виноват ли человек в том, что испытывает страх, в том, что, скажем, слеп или горбат? Ну, струсил один раз, так теперь всю жизнь трястись из-за этого? Нет! Как раз наоборот: ему надлежит принять жизнь, как крест, с мужеством и смирением, чтобы иметь возможность искупить свой невольный эгоизм неустанным самопожертвованием. Вот так! Он был и останется полноценным человеком до мозга костей, а эта парочка с их порочной любовью ему омерзительна, но неужели его убудет, если он пару раз их удовлетворит? С тех пор как существует мир, достоинство теряют мучители, а не мученики!
— А о чем, — спросил он, изобразив на лице некое подобие улыбки, — идет речь?
— Вы, по-видимому, — ответил прокурор, снова взглянув на фотохимическое отображение момента, когда Влк превращает Хофбауэра в факел, — обладаете талантом, которого нам сейчас очень не хватает. В одной только нашей области мы зазря откармливаем дюжину очередников на виселицу, а эти идиоты из министерства собираются упечь в тюрьму за коллаборационизм единственного, — закончил он с досадой, — палача!
Влк зевнул. Он устал, а в остальном настроение было вполне сносным. Где-то поодаль стукнула тяжелая дверь, это.
48.
паспортный и таможенный контроль переходил в следующий вагон. По эту сторону границы они относились к своей работе слишком уж небрежно. Лизинкой даже не поинтересовались, им было достаточно взглянуть на волну волос, струящихся из-под одеяла до самого пола купе. Влк лишний раз утвердился в мысли, что высшая мера — подлинная опора государства: если ее отменить, оно станет похожим на хлипкую кинодекорацию, которая валится от малейшего дуновения ветра. Доносившиеся со стороны маленького вокзала звуки тонули во влажном сумраке ночи. Часы на перроне показывали без семи два.
… Было уже одиннадцать, когда они вернулись из вагона-ресторана. Лизинка улеглась в один миг: джинсы и майка валялись прямо на коврике. Увидев ее чемодан на полке, Влк решил, что она спит в белье, но ему было жаль будить ее только ради того, чтобы она надела пижаму, — до границы еще далеко. Как всегда накануне ответственного дела, сон не шел к нему. Он лежал под потолком, и, пока экспресс рассекал пространство кратчайшим путем, мысли Влка блуждали вдоль и поперек всей прожитой жизни. Он расставлял по порядку, складывал и вычитал свои победы и поражения, он сводил их в реестр — так переписывают скарб в квартире, готовясь к переезду. За этим занятием он позабыл о самом главном, а на пограничников и вовсе обратил внимание, только когда они уже уходили. Потом он слез с полки, открыл окно и глубоко вдохнул воздух, пахнущий машинным маслом и сеном.
Ночь опять выдалась ясная; небосвод просматривался от края до края, как в планетарии. Он заметил медленно проплывавшую звездочку, но прежде чем загадал желание, сообразил — это спутник. Жаль, вздохнул он и тут же спохватился — исполнение желания могло быть оплачено космической катастрофой! Ненароком подумалось: а что, собственно, ожидает человечество в этом непостижимом пространстве, по меркам которого до самой далекой планеты Солнечной системы рукой подать, все равно что для нас — пройти от крылечка до калитки… Он подосадовал, что ему не двадцать и, пожалуй, уже не дождаться первого контакта с инопланетянами (его никогда не переставало интересовать, перефразируя поэта: "А вдруг и там есть палачи…"); правда, теперь он впервые поймал себя на том, что не больно-то и хочется встречаться. Как педагог, привыкший подбирать лаконичные формулировки, он понял, что именно сейчас может сказать: "Я знаю только то, что ничего не знаю", и не хватало еще забивать себе голову астрономией, которую он бросил, запутавшись в понятии «квазары». Он оставил в покое всю эту научную фантастику — сегодня не до нее — и вернулся мыслями к письму, полученному утром через портье.
"Уважаемый кузен!
Примите это традиционное для нашей профессии обращение как знак уважения к Вам. Прошу прощения, если моя неожиданная (в том числе и для меня самого) эмоциональная вспышка была Вам неприятна, и хочу прежде всего засвидетельствовать свое почтение. В настоящее время, когда в нашей стране имеет место расшатывание устоев, что открывает дорогу к власти жидам, уголовникам, красным и террористам, Вы, не рассчитывая на внешний эффект, неуклонно продолжаете дело очищения, тем самым приближая наступление лучших времен. Посему считаю своим долгом проинформировать Вас о конфиденциальной встрече, проходившей в 1956 году в Монте-Карло. На встрече обсуждались проблемы, стоящие перед исполнителями приговоров в Западной Европе, а также в Южной, Центральной и Северной Америке. В условиях обусловленного тактической необходимостью отсутствия нас, граждан государств, временно приостановивших высш.м. нак., полномочными делегатами на встречу были избраны следующие кузены:
1. Андре Обрехт — Париж, Франция (54 года) 2. кап. Джон Эрик Эттер — Нью-Йорк, США (48) 3. Джозеф Франселл — предшественник Эттера (58) 4. Пол Маккартер — Мичиган, США (46) 5. Камиль Браншу — Квебек, Канада (55) 6. Фернандо Голлас — Мадрид, Испания (64) 7. Хуан Медано Ароста — Вальпараисо, Чили (48) и 8. (фактически 1) Альберт Пьерпойнт (45) — Великобритания, инициатор и председатель симпозиума.
Перед началом заседания присутствующие почтили память кузенов, скончавшихся за время, которое прошло с момента начала наших контактов (т. е. первой половины 30-х годов), таких, как поляк Юзеф Мациевски (повесился), венгр Петер Ковач (выстрелил себе в рот), англичанин Джон Эллис (зарезался опасной бритвой в собственной парикмахерской, приняв случайную посетительницу за клиентку по фамилии Томпсон, давным-давно им обработанную), болгарин Гусейн Яссара (зарезан ножом на улице), два "Messieurs de Paris"