Страница:
— Как же так?.. — забеспокоился Шимса. Он вылез из машины и стал осматриваться, пытаясь обнаружить хоть какие-то следы пребывания группы, пока не поймал себя на том, что поддался на собственный обман. Тем убедительнее выглядело продолжение.
— Пойду разузнаю, — бросил он девушке и направился к массивным створчатым воротам, в которых была небольшая дверь. В кухне (к ней вывел запах жареной гусятины; когда жена управляющего поливала птицу жиром, Шимсе пришло в голову, что это может быть лебедь, и его слегка замутило) он выведал лишь то, что сам звонил сюда утром, представившись Влком. Шимса выбрался на свежий воздух, сделал глубокий вдох и, наполнив легкие кислородом, остолбенел.
Лизинка потягивалась. Подняв руки, она уперлась полусогнутыми ногами в перегородку и запрокинулась назад. Ее тело подобно луку выгнулось на спинке сиденья. Полы жакета распахнулись, и под белой майкой обозначились грудки, которые оправдали самые смелые ожидания Шимсы. Он чуть не вскрикнул — так сразу и сильно напряглась плоть; перехватило дыхание, обтягивающие джинсы причиняли нестерпимую боль. Округа казалась безлюдной, но у нее могли быть тысячи глаз, да и из замка вот-вот мог кто-нибудь выйти; положение становилось безнадежным. А тут еще девушка открыла глаза; он готов был поклясться, что разглядел в них насмешку. Он стиснул зубы, засунул правый кулак в карман, чтобы меньше давило, и пошел к машине.
Лизинка наблюдала за ним. Когда он выставлял вперед правую ногу, в правом кармане вырисовывался кулак, когда левую — в левом кармане тоже обозначалось нечто вроде кулака, хотя левая рука в это время была засунута под брючный ремень с затейливой пряжкой-подковкой.
Изнемогая от тянущей боли — подобной ему не доводилось испытывать после той варфоломеевской ночи — и от неутоленной страсти, он отбросил всякую тактику. Либо, сказал он себе, эта насмешка мне только чудится, а я трачу время, изобретаю уловки, как сбить с толку наивное дитя, либо она давно догадалась что к чему — тогда стоит ли тянуть волынку и мучиться? Он доиграл партию до того момента, когда девушку хочешь не хочешь пора брать любой ценой. Только как любовница она могла бы проглотить ложь; останься она всего лишь ученицей, та же ложь погубит его в ее глазах. Поэтому он разом вывалил на нее все фразы, которые напридумывал ночью и собирался растянуть на весь день, чтобы без спешки и ненавязчиво подвести ее к цели.
— Не приезжали. — Он заговорил в телеграфном стиле. — У шефа радикулит. До нас не дозвонились. Может, пообедаем? Я тут знаю одно чудное местечко. А вечером что будем делать? Кофе по-ирландски не хотите? Кстати, у меня тут дача рядом. С утра еду готовить Акцию. Хотите получить зачет? Здесь можно переночевать. Ну, так, — выпалил он без передышки, — что?
Он отвез бы ее к себе и насильно, но молил Бога, чтобы она сказала «да»; цена ее согласия — обручальное кольцо, потому что в этом случае она приняла бы на себя часть ответственности. Она выпрямилась на сиденье и щелкнула карабином предохранительного ремня. Это не было однозначным ответом, но давало ему возможность рассудить по-своему. Он крякнул, протискиваясь за руль — левая нога словно одеревенела, — но тут же нажал правой на газ, и машина, взревев, вылетела на финишную прямую. Об обеде он больше не заикался, одолевая перегон за перегоном стокилометровую трассу. Всю дорогу он молчал, но ему показалось, что они доехали мигом. Наверное, еще и потому, что болезненная вспышка страсти сменилась обычным возбуждением, отчасти даже приятным, да и по пути он до мельчайших подробностей продумал последний акт спектакля, кульминацией которого должен был стать первый акт любви.
Дача Шимсы с виду ничем не отличалась от других в этом тихом уголке, в двадцати пяти километрах от центра столицы. Домик достался ему за бесценок, взамен обещания владелице (заранее подкупившей надзирателя, чтобы разыскать и упросить его) обработать убийцу ее мужа, очевидно, любовника, без всякой боли; напрасно он твердил, что работает так всегда, — эта простая баба могла поверить в доброту других лишь после того, как за нее платила. В конечном счете он убил двух зайцев: воспользовался популярным у предшественников но забытым способом хорошо заработать в трудные времена, да еще и получил дачу в идеальном месте: километров за двадцать отсюда находилась старая тюрьма, куда переносили Акции, если в центральной набиралось слишком много клиентов — заключенные могли перевозбудиться. Тогда он увлекался спортом и бегал на работу трусцой, ему в оба конца было почти одинаково близко. Потом понемногу выдохся да к тому же пристрастился к быстрой езде; с другой стороны, стала приносить плоды кропотливая обточка и шлифовка, которой долгие годы занимались Влк и главным образом Влкова. Подвал дачи он превратил в своего рода копилку, куда складывал идеи и где придавал им материальную форму, исполненный тщеславного желания догнать и — что греха таить — перегнать своего учителя. Остальные помещения он обустроил в соответствии с собственными представлениями о достойной жизни: обстановке, приобретенной на честно заработанные деньги, придавала особый шик классная аппаратура новейших марок.
Едва машина просигналила, шторка гаража по команде фонокода пошла вверх; затем сработал фотоэлемент у входной двери, пропустившей их в прихожую. Шимсе было чем козырнуть. Он не стал поднимать жалюзи, чтобы полуденное солнце не мешало демонстрировать музыкальный центр во всем его блеске. Он поставил самую заводную кассету (Доктор разыскал ее среди конфискованных записей группы, осужденной по делу о реакционной музыке), под звуки которой гостиная засверкала радужными огнями, и открыл бар. Прихватив с собой бутылку ирландского виски, он отвел девушку в кухню, прошел мимо посудомоечной машины к плите, над которой нависала вытяжка, и включил кофемолку. А пока суть да дело, повел ее смотреть собственноручный шедевр, который в шутку назвал "Доска подсчета": с первых дней работы он прикреплял к ней короткие обрезки веревок с каждой Акции; чтобы не утомлять ее арифметикой, он похвастался, что их девяносто восемь.
— Заметьте, у меня не как у хоккеистов! — усмехнулся он. — Пасы и всякое там ассистирование не засчитываются!
Он проводил ее в туалет, уговорил сесть на стульчак и вдоволь насладился ее изумлением, когда из унитаза донесся перезвон колокольчиков — рождественский подарок четы Влк, у них он впервые увидел такое чудо. Затем пришел черед подвала — главной гордости Шимсы. В нем была оборудована настоящая мастерская, которой позавидовали бы и слесарь, и электрик, и столяр. А посередине, под сильной лампой, красовался плод многолетнего труда, изобретение, вполне заслуживающее эпитета «эпохальное». Этот опытный образец стоял здесь уже три года и должен был стоять до тех пор, пока Влк не отправится на заслуженный отдых. Шимса желал ему подольше оставаться в форме, но нельзя было забывать, что после него ведущим специалистом в своей профессии станет сам Шимса; посему он заблаговременно позаботился о чрезвычайно ценном подарке Родине по случаю грядущего вступления на пост: это был вещательный стол.
До сих пор он не показывал его даже Влку. Со времен ОСТРЕВа Лизинка — первый человек, вызывающий у него доверие. Не секрет, рассказывал он ей, и от волнения собственный голос казался ему чужим, что при обработке на «вешке» невозможно полностью исключить неприятные сюрпризы и нежелательные последствия. Пока клиент ощущает под собой твердую почву, он имеет обыкновение бороться за жизнь, не понимая, что уже перешел в собственность государства. Иной раз попадается крепкая шея, способная в течение нескольких минуг сопротивляться самой качественной «шимке» и самому энергичному «триктраку»; это особенно заметно на «вешалке» (он перескочил на запретный жаргон), к тому же физиологические отправления усиливают неприязнь к исполнителю.
Вешательный стол, продолжал Шимса, укладывая на него связанную куклу величиной с человека — ее он тоже смастерил своими руками, чтобы избежать ненужных пересудов, — решает эти проблемы. Клиента приносят из комнаты ожидания уже запакованным, так что у него не остается ни малейшего шанса. А сама обработка по стерильности приближается к электрокуции. Он нажал кнопку.
По бокам из-под столешницы выехали три пары стальных полукружий и со щелканьем сомкнулись, образовав обручи. Один плотно обхватил щиколотки куклы, второй — бедра, третий — горло. Столешница тут же разошлась, так что между длинной ее частью (на ней покоилось туловище) и короткой (на ней лежала голова) образовалась щель. Хотя она была не шире восьми сантиметров, но стоило Шимсе слегка наклонить половинки, резко сдвинув их, и шея переломилась пополам.
Возможные сбои, продолжал Шимса, на клиенте не отражаются, их можно исправить, повторив процедуру столько раз, сколько понадобится, обруч, крепящийся на шее, заменяет кляп, а моча и фекалии при горизонтальном положении тела остаются внутри упаковки и не нарушают торжественности момента. Мне могут возразить, закончил он с волнением в голосе — как всякий автор, он в полной мере наслаждался своим детищем, только демонстрируя его зрителю, — что, дескать, стол не соответствует букве закона, закона, предписывающего повешение. Отнюдь! Он нажал другую кнопку, и тут пояснения не потребовались: обруч, перехватывающий горло, оказался соединенным с трубкой, которая молниеносно выдвинулась, приподняв верхнюю часть туловища. В высоту трубка не достигала и полуметра, но кукла даже в полусидячем положении казалась подвешенной за шею, пусть чисто символически. Закон был соблюден.
Приводя стол в исходное положение, Шимса не сводил глаз с девушки. Та наконец оторвала взгляд от шеи куклы — шея вытянулась и стала напоминать гусиную, — и он впервые уловил в ее глазах интерес, как ему показалось, не только к изобретению, но и к изобретателю. Нельзя было терять ни минуты. Он отвел ее наверх, на ходу предложив принять ванну. Он лил шампунь под струей воды, и ее поверхность покрылась густой, словно взбитые сливки, пеной.
— Будете как под одеяльцем! — прокричал он с наигранной бодростью, пока она раздевалась в ванной. — А я пока кофейку соображу!
Обычно в его богатой практике все складывалось так, что женщины сами отдавались ему, и он презирал мужчин, подменяющих сексуальное влечение алкоголем или наркотиками. Свой фирменный кофе он готовил, лишь когда партнерша доходила до полного изнеможения: в случае необходимости он добавлял в ее порцию немного виски, сам же пил только чистый кофе, к тому же без кофеина — в этом он оставался спортсменом, принципиально не принимающим допинг. А чтобы не перепутать напитки, он пользовался двумя старинными стаканами для грога: на одном был выгравирован парень в шляпе с пером, на другом — девушка в нарядном головном уборе; этот-то стакан он и наполнил сейчас: две трети — виски, одна треть — кофе и взбитые сливки. На сей раз пришлось начать с кофе по-ирландски, чтобы Лизинка поскорее расслабилась.
— Нырнуть! — с наигранной строгостью скомандовал он, как только зашел в ванную. — Буду пить с вами, чтобы вы не…
Он онемел, словно музейный смотритель, обнаруживший на месте дешевой мазни подлинного Ренуара. Салатовый кафель, с которым обычно контрастировали гривы цвета воронова крыла, преобразился в бархат, по которому струился золотистый шелк. Кроме волос, над белым муслином шеи виднелось худенькое личико, но при мысли, что вся она, обнаженная, находится на расстоянии вытянутой руки, у него отказали все тормоза. Как на грех, он был одет в чем приехал, затянут ремнем, застегнут на все молнии и кнопки и вдобавок держал в каждой руки по полному стакану. Пока он, с трудом соображая, подавал один стакан Лизинке, а другой ставил на раковину, пока снова брал из ее рук стакан, мешавший его планам, пока его наконец-то освободившиеся руки возились со сложной пряжкой в виде подковы, физиология не выдержала. Он едва не покраснел, ощутив на бедрах горячую влагу, но сумел вывернуться.
— Пойти, что ли, переодеться, — сказал он, снова протягивая стакан туда, где, по его предположениям, под пеной находилась рука, — а вы пейте, пейте, пока не остыло!
Он сорвал с крючка, под которым горкой валялась ее одежда, темно-синий велюровый халат и, выходя, подарил ей свою коронную улыбку, недавно покорившую ее мать. Он и не подозревал, что эта ерундовая — при его-то потенции — поллюция станет в его судьбе тектоническим сдвигом, незримым предшественником сейсмической катастрофы.
Как ни спешил он, чуть ли не раздирая на себе липнущие к ногам джинсы и белье, она все-таки успела до его возвращения осушить стакан. Взбитые сливки смягчили привкус виски, и она по неопытности решила, что пьет кофе по-венски. Войдя в ванную, Шимса опешил, подобно музейному смотрителю, обнаружившему на месте Ренуара вульгарную порнографию. Лизинка уже не пряталась под благоухающим покрывалом, наполняющим ванную шумным шелестом лопающихся мыльных пузырьков. Разомлев от жаркого воздуха и от горячего питья, богато насыщенного алкоголем, она высунула из воды руки и ноги, чтобы немного их охладить; вместе с ними из пены вынырнули грудки, превзошедшие самые оптимистические надежды Шимсы.
Грудь ее, с двумя острыми жалами сосков, небольшая, но высокая, упругая, идеальной формы, а главное, с таким бесконечным изяществом как бы вырастающая из ее хрупкого тела, эта грудь, столь же невинная, сколь и опасная, столь же беззащитная, сколь и коварная, столь же трогательная, сколь и соблазнительная, — потрясла его.
В то же время он был разочарован. Он предполагал, что девушка будет защищать свою девственность, и собирался как можно дольше растянуть борьбу, чтобы у них обоих остались самые яркие воспоминания. Впрочем, невинность, с которой она сейчас поддавалась ему, не спуская с него серьезного и, похоже, хмельного взгляда, искупала для него все остальное. Теперь уже не надо и даже нельзя больше ждать! Словно священнодействуя, он потянул за шнур халата, завязанный лишь для виду. Лизинка наблюдала за ними. Бок о бок с паном доцентом стоял второй мужчина, скорее всего близнец (они были ужасно похожи друг на друга в одинаковых темно-синих халатах). Она попробовала угадать, кто же из них пан доцент, но тут они оба одинаковым движением развязали шнуры, сбросили халаты и стали похожи еще больше. Потом они одновременно влезли в ванну, поскользнулись и упали на нее. Она расхохоталась, когда они вместе с ней целиком заполнили ванну, да еще так смешно бултыхались и все пытались ухватить ее. Стыд-то какой — она вспомнила, что на ней нет лифчика, и испугалась, как бы пан доцент с братом не рассердились за это.
Едва Шимса, сгорая от нетерпения, взгромоздился на девушку, первый же его заход остановила волна: рот, раскрытый для поцелуя, заполнился мыльной пеной. Отплевываясь, он старался раздвинуть бедра девушки; главное — войти тут же, в ванне, чтобы не мучилась (у него не раз были случаи убедиться, что в теплой воде дефлорация не так болезненна). Тут он обнаружил, что она, как подобает благовоспитанной Девице, моется в трусиках от купальника с эластичным пояском на застежке (трусики-то зачем оставила? — недоумевал он, не сообразив, что, может быть, по рассеянности). Вместо того чтобы осыпать ее ласками, ему пришлось возиться с застежкой, да еще на ощупь. Однако он не поддался панике и сумел собраться, как в те решающие моменты, когда надо было исхитриться одновременно набросить на клиента петлю и выбить у него из-под ног скамейку, придерживая узел «шимки» точно за ухом, в ямке величиной с пятак. Наконец он справился с застежкой, просунул руки под трусики, растянул их и стащил по восхитительно миниатюрным и упругим ягодицам и длинным гладким ногам вниз. Пытаясь повернуться вместе с ней на бок, чтобы было сподручнее, он наглотался воды, закашлялся, и непроизвольно прикрыл рот той рукой, в которой держал трусики.
Эта смешная возня, во время которой Лизинка оказывалась то сверху, то снизу, напоминала детские игры с отцом на мелководье какого-то пруда, и она так вошла во вкус, что не заметила, как один из двух братьев куда-то делся. Сначала из воды высовывался то один, то другой, и вдруг остался только один, который закашлялся и прикрыл рот носовым платком, смахивающим на ее трусики. Это ее очень позабавило, но еще смешнее стало, когда тот, который остался (наверное, пан доцент, потому что он называл ее на "ты"), принялся играть с ней в «животики». Так у них с отцом называлась любимая игра, когда надо было обхватить друг друга за шею и толкаться под водой животами. Проигрывал тот, кто первым выдыхался. Лизинка билась насмерть.
Вода, пена, кашель как-то притупили ощущения Шимсы и отвлекли его от главного. Но девушка отдавалась ему с такой готовностью, подыгрывала так старательно, что в какой-то момент он почувствовал — преграда, мешавшая им слиться, поддалась. Он возликовал: свершилось! Счастливое выражение ее лица свидетельствовало, что на этот раз в виде исключения обошлось без боли. Он заработал еще энергичнее, чтобы сразу, с первого захода, довести ее до апогея; правда, в его практике такого еще не случалось, но разве их связь не была чудом? И все-таки было кое-что, сильно удивившее его, — какая-то умопомрачительная нематериальность в месте прикосновения. Первый раз в жизни он ощущал в момент акта не телесность, а неземную податливость и беспредельность: наверное, пронеслось в его мозгу, таким и бывает непорочное зачатие!.. Его левая рука сама собой потянулась вниз, на разведку.
В следующий миг он выбросил ее из воды, словно отрубленную за лжесвидетельство. Для проверки пришлось отправить туда же правую, хотя при этом он выпустил Лизинку из объятий. Правая подтвердила подлинность показаний левой: его мужское достоинство пребывало в состоянии, которое поэтично определил один глубокий старец, всемирно известный государственный деятель, меланхолически ответив на замечание, что у него не застегнута ширинка: "Мертвый орел из гнезда не вылетит".
Пораженный Шимса понял, что все это время они с Лизинкой только мило и безобидно резвились, словно брат с сестрой.
Левой рукой он вытащил удостоверение в красной корочке и прижал его к щелке.
— Палач! — кратко бросил он наиболее распространенное название своей профессии, так как видел ее впервые. — Побыстрей, любезная, у меня времени в обрез!
— Пропустить вас не имею права, — сказала толстуха, — у меня здесь про вас ничего не записано.
— А на завтра? — нервно спросил Шимса. Он все время поглаживал Лизинкины пальцы, стараясь наэлектризовать ее своими прикосновениями и не потерять контакт.
Толстая охранница изучала какой-то листок.
— На завтра есть, — сказала она наконец.
— Ну так открывайте!
— Сегодня не могу, — отрезала охранница. — Завтра.
Она почти наглухо закупорила узкий проход в районную тюрьму своими телесами, туго-натуго перетянутыми портупейным ремнем с пистолетом, из которого, пожалуй, и в слона бы не попала. Шимсу, заглянувшего внутрь через проем в воротах, так и подмывало плюнуть в нее, но он знал таких баб: захлопнут дверь перед носом — и пиши пропало. Ему во что бы то ни стало надо было проникнуть в тюрьму. Он перевел взгляд на запястье. Скоро одиннадцать.
— Сами подумайте, коллега, — перешел он на просительный тон, — завтра-то уже через час!
— Ну так что ж, — ответила та, — сходите пока пивка выпейте.
Он лихорадочно размышлял; находчивость выручила его и на этот раз.
— Кто сегодня старший по смене? — спросил он, когда она собралась уходить.
— Ну, знаете! — насупилась та и проворчала с важным видом: — Я не имею никакого права…
— Лейтенант Гонс? — выпалил он наугад и тут же по ее глазам понял, что попал в точку. — Вызовите его!
Чтобы хоть как-то выказать свой протест, она с яростью грохнула створкой окошка. Шимса моментально сгреб девушку в объятья и впился в ее губы поцелуем. Он целовал ее с тем большей страстью, чем меньше ее испытывал, изо всех сил стараясь, чтобы Лизинка ничего не заметила, пока он не подключит к делу самую радикальную и, дай Бог, самую эффективную терапию.
То, что с ним сейчас творилось, походило на кошмарный сон. Инцидент в ванне закончился пшиком — он догадался, что девушка, к счастью, воспринимает происходящее как любовную прелюдию и большего не ждет. Уверенный, что знает свой организм как дважды два, он решил, что все дело в этой дурацкой пене. Действительно, обтерев Лизинку и с двусмысленными шуточками перенеся ее на постель, он на несколько секунд вновь оказался во всеоружии, но как только отважно лег на нее, тут же пришлось сделать вид, что хотел покрыть ее тело поцелуями, и только. Немного погодя он и сам хлебнул виски, но от этого лишь острее ощутил свое бессилие. Чем сильнее он напрягался, стараясь возбудиться, тем больше его собственное тело казалось посторонним, неподвластным ему инструментом. Последнюю отчаянную попытку он предпринял поздно вечером — отнес Лизинку вниз, в надежде, что его распалит белизна ее нагого тела на фоне темно-красного линолеума, покрывающего вешательный стол. Прежде чем это случилось, Лизинка на столе уснула.
Наступил критический момент, когда он должен был признаться себе, что причина кроется не во временной физической усталости, а в серьезном психическом отклонении, которое проявляется — тут он не мог не вспомнить про эпизод в январе — при общении с семьей Тахеци. С этим необходимо покончить, и именно сегодня! Сама мысль о том, что девушка после всех его ухищрений наутро проснется девственницей, показалась невыносимой — его даже замутило. А так как он, вопреки обыкновению, выпил, да еще фактически на пустой желудок, его вырвало желчью, и вообще становилось все хуже и хуже.
Даже начинающий сексопатолог тут же растолковал бы ему, что с ним приключилась банальнейшая вещь, которая в медицине называется impotentia coeundi psychica relativa et ex praematura ejaculatione, или "кратковременная импотенция с преждевременным семяизвержением вследствие сильного эмоционального потрясения". Однако Шимсе с его безупречным вплоть до сегодняшнего дня здоровьем, при его избытке мужской силы — он спускал свое семя налево и направо — и в голову не могло прийти, что следует обратиться к сексопатологу; все это вместе взятое предопределило его превращение в законченного ипохондрика. Его охватила паника… да нет, форменная истерика. Вместо того чтобы воспользоваться тем благоприятным обстоятельством, что она по наивности ничего толком не поняла, уснуть в обнимку, как брат с сестрой, и дождаться утра — как говорится, "утро вечера мудренее", — он повел себя как пилот, который сразу после аварии всей душой рвется в воздух, опасаясь, что позже уже не сможет побороть страх.
Пока он безуспешно пытался пристроиться к ней, продолжавшей безмятежно спать на вешательном столе — это окончательно выбило его из колеи, он чуть не расплакался, глядя на свою вялую плоть, резко контрастировавшую с бушующими в нем эмоциями, — ему вспомнился давний разговор Доктора с Влком о связи Акции и секса. Влк увлеченно рассказывал, как однажды, пытаясь отвязаться от каких-то педиков, имевших на него виды, вывел такую теорию, основываясь на том, что клиенты в предсмертном ужасе извергают сперму. Доктор, смутившись, заметил, что оргазм "inter vitam et mortem" и его не оставляет равнодушным. Шимса запомнил этот эпизод столь отчетливо из-за одной фразы Доктора, никогда прежде не проявлявшего своего отношения к проблемам секса; а тут он — возможно, перебрав текильи с сангриттой, — выбрался из своей раковины и проронил с мягкой улыбкой, придававшей его лицу смущенное ребяческое выражение:
— А знаете почему вообще приходят смотреть ваши Акции? Потому что насильственная смерть — изрек он философски, — это секс несмелых.
Шимса силился извлечь из памяти какие-нибудь другие фрагменты разговора, но больше ничего не вспоминалось — тогда это была для него китайская грамота, — разве что еще одна подробность: в момент удушения эрекция происходит и у зрителей, заменяя им подчас половой акт. То, что он сам еще не испытал этого, скорее всего, объяснялось отсутствием у него проблем в области секса. Тем с большей надеждой ухватился он за эту соломинку сейчас, когда не хватало всего лишь маленького стимула, возбудителя, который вновь вернул бы его к жизни, как звонок будильника. И вот тут у него созрел план.
Подержав девушку под душем и натянув на нее джинсы и жакет — не совсем протрезвевшая, в полусонном состоянии, она не обратила внимания, что он умышленно не надел на нее белье, — он для храбрости хлебнул еще виски. Как только выехали из гаража, он опустил стекла и убрал крышу. Хотя наступила первая весенняя ночь (весна… тоскливо подумал он, хорошо же она начинается…), от земли тянуло холодом. Иней покрыл крыши, лужайки, рощицы, берега прудов, преобразив все вокруг в сказочное царство. Ему было не до красот — просто на свежем воздухе она скорее придет в себя. Уже на десятом километре она стала подавать признаки жизни и тщетно сворачивалась клубочком, пытаясь спастись от ледяного сквозняка. У нее зуб на зуб не попадал. Она окончательно проснулась, когда машина уже въезжала в город, и, словно зверек, отыскала тепло там, где оно только и могло быть, — около него. Подняв крышу и заперев машину, он вынул из чемодана кое-какие мелочи и надел на девушку свою брезентовую куртку, затянув капюшон на альпинистский манер — так что виднелись только глаза и нос. Лизинка выглядела точь-в-точь как чистенький и опрятненький подручный палача. Сейчас он согревал ее поцелуями, ощущая прилив горячей крови к гениталиям и с надеждой вспоминая лозунг Влка: Cа ira!
— Пойду разузнаю, — бросил он девушке и направился к массивным створчатым воротам, в которых была небольшая дверь. В кухне (к ней вывел запах жареной гусятины; когда жена управляющего поливала птицу жиром, Шимсе пришло в голову, что это может быть лебедь, и его слегка замутило) он выведал лишь то, что сам звонил сюда утром, представившись Влком. Шимса выбрался на свежий воздух, сделал глубокий вдох и, наполнив легкие кислородом, остолбенел.
Лизинка потягивалась. Подняв руки, она уперлась полусогнутыми ногами в перегородку и запрокинулась назад. Ее тело подобно луку выгнулось на спинке сиденья. Полы жакета распахнулись, и под белой майкой обозначились грудки, которые оправдали самые смелые ожидания Шимсы. Он чуть не вскрикнул — так сразу и сильно напряглась плоть; перехватило дыхание, обтягивающие джинсы причиняли нестерпимую боль. Округа казалась безлюдной, но у нее могли быть тысячи глаз, да и из замка вот-вот мог кто-нибудь выйти; положение становилось безнадежным. А тут еще девушка открыла глаза; он готов был поклясться, что разглядел в них насмешку. Он стиснул зубы, засунул правый кулак в карман, чтобы меньше давило, и пошел к машине.
Лизинка наблюдала за ним. Когда он выставлял вперед правую ногу, в правом кармане вырисовывался кулак, когда левую — в левом кармане тоже обозначалось нечто вроде кулака, хотя левая рука в это время была засунута под брючный ремень с затейливой пряжкой-подковкой.
Изнемогая от тянущей боли — подобной ему не доводилось испытывать после той варфоломеевской ночи — и от неутоленной страсти, он отбросил всякую тактику. Либо, сказал он себе, эта насмешка мне только чудится, а я трачу время, изобретаю уловки, как сбить с толку наивное дитя, либо она давно догадалась что к чему — тогда стоит ли тянуть волынку и мучиться? Он доиграл партию до того момента, когда девушку хочешь не хочешь пора брать любой ценой. Только как любовница она могла бы проглотить ложь; останься она всего лишь ученицей, та же ложь погубит его в ее глазах. Поэтому он разом вывалил на нее все фразы, которые напридумывал ночью и собирался растянуть на весь день, чтобы без спешки и ненавязчиво подвести ее к цели.
— Не приезжали. — Он заговорил в телеграфном стиле. — У шефа радикулит. До нас не дозвонились. Может, пообедаем? Я тут знаю одно чудное местечко. А вечером что будем делать? Кофе по-ирландски не хотите? Кстати, у меня тут дача рядом. С утра еду готовить Акцию. Хотите получить зачет? Здесь можно переночевать. Ну, так, — выпалил он без передышки, — что?
Он отвез бы ее к себе и насильно, но молил Бога, чтобы она сказала «да»; цена ее согласия — обручальное кольцо, потому что в этом случае она приняла бы на себя часть ответственности. Она выпрямилась на сиденье и щелкнула карабином предохранительного ремня. Это не было однозначным ответом, но давало ему возможность рассудить по-своему. Он крякнул, протискиваясь за руль — левая нога словно одеревенела, — но тут же нажал правой на газ, и машина, взревев, вылетела на финишную прямую. Об обеде он больше не заикался, одолевая перегон за перегоном стокилометровую трассу. Всю дорогу он молчал, но ему показалось, что они доехали мигом. Наверное, еще и потому, что болезненная вспышка страсти сменилась обычным возбуждением, отчасти даже приятным, да и по пути он до мельчайших подробностей продумал последний акт спектакля, кульминацией которого должен был стать первый акт любви.
Дача Шимсы с виду ничем не отличалась от других в этом тихом уголке, в двадцати пяти километрах от центра столицы. Домик достался ему за бесценок, взамен обещания владелице (заранее подкупившей надзирателя, чтобы разыскать и упросить его) обработать убийцу ее мужа, очевидно, любовника, без всякой боли; напрасно он твердил, что работает так всегда, — эта простая баба могла поверить в доброту других лишь после того, как за нее платила. В конечном счете он убил двух зайцев: воспользовался популярным у предшественников но забытым способом хорошо заработать в трудные времена, да еще и получил дачу в идеальном месте: километров за двадцать отсюда находилась старая тюрьма, куда переносили Акции, если в центральной набиралось слишком много клиентов — заключенные могли перевозбудиться. Тогда он увлекался спортом и бегал на работу трусцой, ему в оба конца было почти одинаково близко. Потом понемногу выдохся да к тому же пристрастился к быстрой езде; с другой стороны, стала приносить плоды кропотливая обточка и шлифовка, которой долгие годы занимались Влк и главным образом Влкова. Подвал дачи он превратил в своего рода копилку, куда складывал идеи и где придавал им материальную форму, исполненный тщеславного желания догнать и — что греха таить — перегнать своего учителя. Остальные помещения он обустроил в соответствии с собственными представлениями о достойной жизни: обстановке, приобретенной на честно заработанные деньги, придавала особый шик классная аппаратура новейших марок.
Едва машина просигналила, шторка гаража по команде фонокода пошла вверх; затем сработал фотоэлемент у входной двери, пропустившей их в прихожую. Шимсе было чем козырнуть. Он не стал поднимать жалюзи, чтобы полуденное солнце не мешало демонстрировать музыкальный центр во всем его блеске. Он поставил самую заводную кассету (Доктор разыскал ее среди конфискованных записей группы, осужденной по делу о реакционной музыке), под звуки которой гостиная засверкала радужными огнями, и открыл бар. Прихватив с собой бутылку ирландского виски, он отвел девушку в кухню, прошел мимо посудомоечной машины к плите, над которой нависала вытяжка, и включил кофемолку. А пока суть да дело, повел ее смотреть собственноручный шедевр, который в шутку назвал "Доска подсчета": с первых дней работы он прикреплял к ней короткие обрезки веревок с каждой Акции; чтобы не утомлять ее арифметикой, он похвастался, что их девяносто восемь.
— Заметьте, у меня не как у хоккеистов! — усмехнулся он. — Пасы и всякое там ассистирование не засчитываются!
Он проводил ее в туалет, уговорил сесть на стульчак и вдоволь насладился ее изумлением, когда из унитаза донесся перезвон колокольчиков — рождественский подарок четы Влк, у них он впервые увидел такое чудо. Затем пришел черед подвала — главной гордости Шимсы. В нем была оборудована настоящая мастерская, которой позавидовали бы и слесарь, и электрик, и столяр. А посередине, под сильной лампой, красовался плод многолетнего труда, изобретение, вполне заслуживающее эпитета «эпохальное». Этот опытный образец стоял здесь уже три года и должен был стоять до тех пор, пока Влк не отправится на заслуженный отдых. Шимса желал ему подольше оставаться в форме, но нельзя было забывать, что после него ведущим специалистом в своей профессии станет сам Шимса; посему он заблаговременно позаботился о чрезвычайно ценном подарке Родине по случаю грядущего вступления на пост: это был вещательный стол.
До сих пор он не показывал его даже Влку. Со времен ОСТРЕВа Лизинка — первый человек, вызывающий у него доверие. Не секрет, рассказывал он ей, и от волнения собственный голос казался ему чужим, что при обработке на «вешке» невозможно полностью исключить неприятные сюрпризы и нежелательные последствия. Пока клиент ощущает под собой твердую почву, он имеет обыкновение бороться за жизнь, не понимая, что уже перешел в собственность государства. Иной раз попадается крепкая шея, способная в течение нескольких минуг сопротивляться самой качественной «шимке» и самому энергичному «триктраку»; это особенно заметно на «вешалке» (он перескочил на запретный жаргон), к тому же физиологические отправления усиливают неприязнь к исполнителю.
Вешательный стол, продолжал Шимса, укладывая на него связанную куклу величиной с человека — ее он тоже смастерил своими руками, чтобы избежать ненужных пересудов, — решает эти проблемы. Клиента приносят из комнаты ожидания уже запакованным, так что у него не остается ни малейшего шанса. А сама обработка по стерильности приближается к электрокуции. Он нажал кнопку.
По бокам из-под столешницы выехали три пары стальных полукружий и со щелканьем сомкнулись, образовав обручи. Один плотно обхватил щиколотки куклы, второй — бедра, третий — горло. Столешница тут же разошлась, так что между длинной ее частью (на ней покоилось туловище) и короткой (на ней лежала голова) образовалась щель. Хотя она была не шире восьми сантиметров, но стоило Шимсе слегка наклонить половинки, резко сдвинув их, и шея переломилась пополам.
Возможные сбои, продолжал Шимса, на клиенте не отражаются, их можно исправить, повторив процедуру столько раз, сколько понадобится, обруч, крепящийся на шее, заменяет кляп, а моча и фекалии при горизонтальном положении тела остаются внутри упаковки и не нарушают торжественности момента. Мне могут возразить, закончил он с волнением в голосе — как всякий автор, он в полной мере наслаждался своим детищем, только демонстрируя его зрителю, — что, дескать, стол не соответствует букве закона, закона, предписывающего повешение. Отнюдь! Он нажал другую кнопку, и тут пояснения не потребовались: обруч, перехватывающий горло, оказался соединенным с трубкой, которая молниеносно выдвинулась, приподняв верхнюю часть туловища. В высоту трубка не достигала и полуметра, но кукла даже в полусидячем положении казалась подвешенной за шею, пусть чисто символически. Закон был соблюден.
Приводя стол в исходное положение, Шимса не сводил глаз с девушки. Та наконец оторвала взгляд от шеи куклы — шея вытянулась и стала напоминать гусиную, — и он впервые уловил в ее глазах интерес, как ему показалось, не только к изобретению, но и к изобретателю. Нельзя было терять ни минуты. Он отвел ее наверх, на ходу предложив принять ванну. Он лил шампунь под струей воды, и ее поверхность покрылась густой, словно взбитые сливки, пеной.
— Будете как под одеяльцем! — прокричал он с наигранной бодростью, пока она раздевалась в ванной. — А я пока кофейку соображу!
Обычно в его богатой практике все складывалось так, что женщины сами отдавались ему, и он презирал мужчин, подменяющих сексуальное влечение алкоголем или наркотиками. Свой фирменный кофе он готовил, лишь когда партнерша доходила до полного изнеможения: в случае необходимости он добавлял в ее порцию немного виски, сам же пил только чистый кофе, к тому же без кофеина — в этом он оставался спортсменом, принципиально не принимающим допинг. А чтобы не перепутать напитки, он пользовался двумя старинными стаканами для грога: на одном был выгравирован парень в шляпе с пером, на другом — девушка в нарядном головном уборе; этот-то стакан он и наполнил сейчас: две трети — виски, одна треть — кофе и взбитые сливки. На сей раз пришлось начать с кофе по-ирландски, чтобы Лизинка поскорее расслабилась.
— Нырнуть! — с наигранной строгостью скомандовал он, как только зашел в ванную. — Буду пить с вами, чтобы вы не…
Он онемел, словно музейный смотритель, обнаруживший на месте дешевой мазни подлинного Ренуара. Салатовый кафель, с которым обычно контрастировали гривы цвета воронова крыла, преобразился в бархат, по которому струился золотистый шелк. Кроме волос, над белым муслином шеи виднелось худенькое личико, но при мысли, что вся она, обнаженная, находится на расстоянии вытянутой руки, у него отказали все тормоза. Как на грех, он был одет в чем приехал, затянут ремнем, застегнут на все молнии и кнопки и вдобавок держал в каждой руки по полному стакану. Пока он, с трудом соображая, подавал один стакан Лизинке, а другой ставил на раковину, пока снова брал из ее рук стакан, мешавший его планам, пока его наконец-то освободившиеся руки возились со сложной пряжкой в виде подковы, физиология не выдержала. Он едва не покраснел, ощутив на бедрах горячую влагу, но сумел вывернуться.
— Пойти, что ли, переодеться, — сказал он, снова протягивая стакан туда, где, по его предположениям, под пеной находилась рука, — а вы пейте, пейте, пока не остыло!
Он сорвал с крючка, под которым горкой валялась ее одежда, темно-синий велюровый халат и, выходя, подарил ей свою коронную улыбку, недавно покорившую ее мать. Он и не подозревал, что эта ерундовая — при его-то потенции — поллюция станет в его судьбе тектоническим сдвигом, незримым предшественником сейсмической катастрофы.
Как ни спешил он, чуть ли не раздирая на себе липнущие к ногам джинсы и белье, она все-таки успела до его возвращения осушить стакан. Взбитые сливки смягчили привкус виски, и она по неопытности решила, что пьет кофе по-венски. Войдя в ванную, Шимса опешил, подобно музейному смотрителю, обнаружившему на месте Ренуара вульгарную порнографию. Лизинка уже не пряталась под благоухающим покрывалом, наполняющим ванную шумным шелестом лопающихся мыльных пузырьков. Разомлев от жаркого воздуха и от горячего питья, богато насыщенного алкоголем, она высунула из воды руки и ноги, чтобы немного их охладить; вместе с ними из пены вынырнули грудки, превзошедшие самые оптимистические надежды Шимсы.
Грудь ее, с двумя острыми жалами сосков, небольшая, но высокая, упругая, идеальной формы, а главное, с таким бесконечным изяществом как бы вырастающая из ее хрупкого тела, эта грудь, столь же невинная, сколь и опасная, столь же беззащитная, сколь и коварная, столь же трогательная, сколь и соблазнительная, — потрясла его.
В то же время он был разочарован. Он предполагал, что девушка будет защищать свою девственность, и собирался как можно дольше растянуть борьбу, чтобы у них обоих остались самые яркие воспоминания. Впрочем, невинность, с которой она сейчас поддавалась ему, не спуская с него серьезного и, похоже, хмельного взгляда, искупала для него все остальное. Теперь уже не надо и даже нельзя больше ждать! Словно священнодействуя, он потянул за шнур халата, завязанный лишь для виду. Лизинка наблюдала за ними. Бок о бок с паном доцентом стоял второй мужчина, скорее всего близнец (они были ужасно похожи друг на друга в одинаковых темно-синих халатах). Она попробовала угадать, кто же из них пан доцент, но тут они оба одинаковым движением развязали шнуры, сбросили халаты и стали похожи еще больше. Потом они одновременно влезли в ванну, поскользнулись и упали на нее. Она расхохоталась, когда они вместе с ней целиком заполнили ванну, да еще так смешно бултыхались и все пытались ухватить ее. Стыд-то какой — она вспомнила, что на ней нет лифчика, и испугалась, как бы пан доцент с братом не рассердились за это.
Едва Шимса, сгорая от нетерпения, взгромоздился на девушку, первый же его заход остановила волна: рот, раскрытый для поцелуя, заполнился мыльной пеной. Отплевываясь, он старался раздвинуть бедра девушки; главное — войти тут же, в ванне, чтобы не мучилась (у него не раз были случаи убедиться, что в теплой воде дефлорация не так болезненна). Тут он обнаружил, что она, как подобает благовоспитанной Девице, моется в трусиках от купальника с эластичным пояском на застежке (трусики-то зачем оставила? — недоумевал он, не сообразив, что, может быть, по рассеянности). Вместо того чтобы осыпать ее ласками, ему пришлось возиться с застежкой, да еще на ощупь. Однако он не поддался панике и сумел собраться, как в те решающие моменты, когда надо было исхитриться одновременно набросить на клиента петлю и выбить у него из-под ног скамейку, придерживая узел «шимки» точно за ухом, в ямке величиной с пятак. Наконец он справился с застежкой, просунул руки под трусики, растянул их и стащил по восхитительно миниатюрным и упругим ягодицам и длинным гладким ногам вниз. Пытаясь повернуться вместе с ней на бок, чтобы было сподручнее, он наглотался воды, закашлялся, и непроизвольно прикрыл рот той рукой, в которой держал трусики.
Эта смешная возня, во время которой Лизинка оказывалась то сверху, то снизу, напоминала детские игры с отцом на мелководье какого-то пруда, и она так вошла во вкус, что не заметила, как один из двух братьев куда-то делся. Сначала из воды высовывался то один, то другой, и вдруг остался только один, который закашлялся и прикрыл рот носовым платком, смахивающим на ее трусики. Это ее очень позабавило, но еще смешнее стало, когда тот, который остался (наверное, пан доцент, потому что он называл ее на "ты"), принялся играть с ней в «животики». Так у них с отцом называлась любимая игра, когда надо было обхватить друг друга за шею и толкаться под водой животами. Проигрывал тот, кто первым выдыхался. Лизинка билась насмерть.
Вода, пена, кашель как-то притупили ощущения Шимсы и отвлекли его от главного. Но девушка отдавалась ему с такой готовностью, подыгрывала так старательно, что в какой-то момент он почувствовал — преграда, мешавшая им слиться, поддалась. Он возликовал: свершилось! Счастливое выражение ее лица свидетельствовало, что на этот раз в виде исключения обошлось без боли. Он заработал еще энергичнее, чтобы сразу, с первого захода, довести ее до апогея; правда, в его практике такого еще не случалось, но разве их связь не была чудом? И все-таки было кое-что, сильно удивившее его, — какая-то умопомрачительная нематериальность в месте прикосновения. Первый раз в жизни он ощущал в момент акта не телесность, а неземную податливость и беспредельность: наверное, пронеслось в его мозгу, таким и бывает непорочное зачатие!.. Его левая рука сама собой потянулась вниз, на разведку.
В следующий миг он выбросил ее из воды, словно отрубленную за лжесвидетельство. Для проверки пришлось отправить туда же правую, хотя при этом он выпустил Лизинку из объятий. Правая подтвердила подлинность показаний левой: его мужское достоинство пребывало в состоянии, которое поэтично определил один глубокий старец, всемирно известный государственный деятель, меланхолически ответив на замечание, что у него не застегнута ширинка: "Мертвый орел из гнезда не вылетит".
Пораженный Шимса понял, что все это время они с Лизинкой только мило и безобидно резвились, словно брат с сестрой.
Левой рукой он вытащил удостоверение в красной корочке и прижал его к щелке.
— Палач! — кратко бросил он наиболее распространенное название своей профессии, так как видел ее впервые. — Побыстрей, любезная, у меня времени в обрез!
— Пропустить вас не имею права, — сказала толстуха, — у меня здесь про вас ничего не записано.
— А на завтра? — нервно спросил Шимса. Он все время поглаживал Лизинкины пальцы, стараясь наэлектризовать ее своими прикосновениями и не потерять контакт.
Толстая охранница изучала какой-то листок.
— На завтра есть, — сказала она наконец.
— Ну так открывайте!
— Сегодня не могу, — отрезала охранница. — Завтра.
Она почти наглухо закупорила узкий проход в районную тюрьму своими телесами, туго-натуго перетянутыми портупейным ремнем с пистолетом, из которого, пожалуй, и в слона бы не попала. Шимсу, заглянувшего внутрь через проем в воротах, так и подмывало плюнуть в нее, но он знал таких баб: захлопнут дверь перед носом — и пиши пропало. Ему во что бы то ни стало надо было проникнуть в тюрьму. Он перевел взгляд на запястье. Скоро одиннадцать.
— Сами подумайте, коллега, — перешел он на просительный тон, — завтра-то уже через час!
— Ну так что ж, — ответила та, — сходите пока пивка выпейте.
Он лихорадочно размышлял; находчивость выручила его и на этот раз.
— Кто сегодня старший по смене? — спросил он, когда она собралась уходить.
— Ну, знаете! — насупилась та и проворчала с важным видом: — Я не имею никакого права…
— Лейтенант Гонс? — выпалил он наугад и тут же по ее глазам понял, что попал в точку. — Вызовите его!
Чтобы хоть как-то выказать свой протест, она с яростью грохнула створкой окошка. Шимса моментально сгреб девушку в объятья и впился в ее губы поцелуем. Он целовал ее с тем большей страстью, чем меньше ее испытывал, изо всех сил стараясь, чтобы Лизинка ничего не заметила, пока он не подключит к делу самую радикальную и, дай Бог, самую эффективную терапию.
То, что с ним сейчас творилось, походило на кошмарный сон. Инцидент в ванне закончился пшиком — он догадался, что девушка, к счастью, воспринимает происходящее как любовную прелюдию и большего не ждет. Уверенный, что знает свой организм как дважды два, он решил, что все дело в этой дурацкой пене. Действительно, обтерев Лизинку и с двусмысленными шуточками перенеся ее на постель, он на несколько секунд вновь оказался во всеоружии, но как только отважно лег на нее, тут же пришлось сделать вид, что хотел покрыть ее тело поцелуями, и только. Немного погодя он и сам хлебнул виски, но от этого лишь острее ощутил свое бессилие. Чем сильнее он напрягался, стараясь возбудиться, тем больше его собственное тело казалось посторонним, неподвластным ему инструментом. Последнюю отчаянную попытку он предпринял поздно вечером — отнес Лизинку вниз, в надежде, что его распалит белизна ее нагого тела на фоне темно-красного линолеума, покрывающего вешательный стол. Прежде чем это случилось, Лизинка на столе уснула.
Наступил критический момент, когда он должен был признаться себе, что причина кроется не во временной физической усталости, а в серьезном психическом отклонении, которое проявляется — тут он не мог не вспомнить про эпизод в январе — при общении с семьей Тахеци. С этим необходимо покончить, и именно сегодня! Сама мысль о том, что девушка после всех его ухищрений наутро проснется девственницей, показалась невыносимой — его даже замутило. А так как он, вопреки обыкновению, выпил, да еще фактически на пустой желудок, его вырвало желчью, и вообще становилось все хуже и хуже.
Даже начинающий сексопатолог тут же растолковал бы ему, что с ним приключилась банальнейшая вещь, которая в медицине называется impotentia coeundi psychica relativa et ex praematura ejaculatione, или "кратковременная импотенция с преждевременным семяизвержением вследствие сильного эмоционального потрясения". Однако Шимсе с его безупречным вплоть до сегодняшнего дня здоровьем, при его избытке мужской силы — он спускал свое семя налево и направо — и в голову не могло прийти, что следует обратиться к сексопатологу; все это вместе взятое предопределило его превращение в законченного ипохондрика. Его охватила паника… да нет, форменная истерика. Вместо того чтобы воспользоваться тем благоприятным обстоятельством, что она по наивности ничего толком не поняла, уснуть в обнимку, как брат с сестрой, и дождаться утра — как говорится, "утро вечера мудренее", — он повел себя как пилот, который сразу после аварии всей душой рвется в воздух, опасаясь, что позже уже не сможет побороть страх.
Пока он безуспешно пытался пристроиться к ней, продолжавшей безмятежно спать на вешательном столе — это окончательно выбило его из колеи, он чуть не расплакался, глядя на свою вялую плоть, резко контрастировавшую с бушующими в нем эмоциями, — ему вспомнился давний разговор Доктора с Влком о связи Акции и секса. Влк увлеченно рассказывал, как однажды, пытаясь отвязаться от каких-то педиков, имевших на него виды, вывел такую теорию, основываясь на том, что клиенты в предсмертном ужасе извергают сперму. Доктор, смутившись, заметил, что оргазм "inter vitam et mortem" и его не оставляет равнодушным. Шимса запомнил этот эпизод столь отчетливо из-за одной фразы Доктора, никогда прежде не проявлявшего своего отношения к проблемам секса; а тут он — возможно, перебрав текильи с сангриттой, — выбрался из своей раковины и проронил с мягкой улыбкой, придававшей его лицу смущенное ребяческое выражение:
— А знаете почему вообще приходят смотреть ваши Акции? Потому что насильственная смерть — изрек он философски, — это секс несмелых.
Шимса силился извлечь из памяти какие-нибудь другие фрагменты разговора, но больше ничего не вспоминалось — тогда это была для него китайская грамота, — разве что еще одна подробность: в момент удушения эрекция происходит и у зрителей, заменяя им подчас половой акт. То, что он сам еще не испытал этого, скорее всего, объяснялось отсутствием у него проблем в области секса. Тем с большей надеждой ухватился он за эту соломинку сейчас, когда не хватало всего лишь маленького стимула, возбудителя, который вновь вернул бы его к жизни, как звонок будильника. И вот тут у него созрел план.
Подержав девушку под душем и натянув на нее джинсы и жакет — не совсем протрезвевшая, в полусонном состоянии, она не обратила внимания, что он умышленно не надел на нее белье, — он для храбрости хлебнул еще виски. Как только выехали из гаража, он опустил стекла и убрал крышу. Хотя наступила первая весенняя ночь (весна… тоскливо подумал он, хорошо же она начинается…), от земли тянуло холодом. Иней покрыл крыши, лужайки, рощицы, берега прудов, преобразив все вокруг в сказочное царство. Ему было не до красот — просто на свежем воздухе она скорее придет в себя. Уже на десятом километре она стала подавать признаки жизни и тщетно сворачивалась клубочком, пытаясь спастись от ледяного сквозняка. У нее зуб на зуб не попадал. Она окончательно проснулась, когда машина уже въезжала в город, и, словно зверек, отыскала тепло там, где оно только и могло быть, — около него. Подняв крышу и заперев машину, он вынул из чемодана кое-какие мелочи и надел на девушку свою брезентовую куртку, затянув капюшон на альпинистский манер — так что виднелись только глаза и нос. Лизинка выглядела точь-в-точь как чистенький и опрятненький подручный палача. Сейчас он согревал ее поцелуями, ощущая прилив горячей крови к гениталиям и с надеждой вспоминая лозунг Влка: Cа ira!