Страница:
– Детектив, с вами все в порядке? – спросил юнец, засовывая дубинку в специальное кольцо на поясе. – Я заметил, как вы сели в машину, а когда увидел, что вы никуда не едете, решил подойти и проверить.
– Да, – с трудом удалось выговорить Босху. – Со мной, гм, все в порядке. Спасибо. Я, должно быть, малость перебрал. Трудный выдался день.
– Да они все такие. Будьте осторожны.
– Конечно.
– Вы сможете вести машину?
– Да. Спасибо.
– Уверены?
– Абсолютно.
Прежде чем заводить машину, Босх дождался, чтобы юный коп отошел подальше. Посмотрев на часы, он прикинул, что проспал не более получаса, но даже этот короткий сон да еще резкое пробуждение освежили его. Закурив, он вывел машину на улицу Лос-Анджелес и направил в сторону шоссе Голливуд.
Ведя «каприс» на север, Босх опустил боковое стекло, чтобы ночной воздух освежал его. Ночь была ясной. Впереди из-за Голливудского холма высоко в небо, разрезая темноту ночи, взбирались лучи двух прожекторов. Это чудесное зрелище вызвало у Босха чувство некоторой меланхолии.
За последние несколько лет Лос-Анджелес изменился, но в этом не было ничего удивительного. Он постоянно менялся, но именно за это Босх его и любил. Правда, мятежи и экономический спад оставили особенно резкие шрамы на городском ландшафте. И на ландшафте памяти. Босх думал, что никогда не сумеет забыть дымовую завесу, застлавшую город – плотную, словно какой-то суперсмог, над которым не властны даже вечерние ветры. Телевизионные кадры горящих зданий и – мародеры, плюющие на полицейских. Это были самые мрачные дни для управления, оно до сих пор не сумело от них оправиться.
Не оправился и город. Многое из того зла, которое привело к подобному вулканическому взрыву ярости, по-прежнему процветало. Город, такой прекрасный, в то же время являл собой вместилище ненависти и опасности. Это был город утраченной веры, живущий исключительно на остатках былых надежд. Думая о поляризации тех, у кого было все, и тех, кто не владел ничем, Босх представлял себе картину перегруженного парохода, покидающего переполненную народом пристань. Кое-кто из пассажиров, шагнув одной ногой на палубу, еще не успел оторвать другую от пристани. Корабль отходит все дальше, и эти люди вот-вот начнут падать вниз. Но пароход все равно слишком перегружен, поэтому первая же волна непременно опрокинет его. И уж конечно, те, кто остался на пристани, будут этому только рады. Потому они истово молятся, чтобы эта волна не заставила себя ждать.
Босх думал об Эдгаре и о том, что тот сделал. Он был из тех, кто свалится в щель между пароходом и пристанью, и тут уж ничего не поделаешь. Они оба упадут – и он, и его жена, которой Эдгар не отважился поведать о шатком финансовом положении их семьи. Босх думал, правильно ли он поступил. Эдгар сказал, что настанет день, когда Босху понадобятся все его друзья. Возможно, было бы мудрее замять все это, отпустить Эдгара с миром, не причиняя ему вреда и не пачкаясь самому? Пока Босх не знал ответа на этот вопрос, но у него в запасе еще было время. Ответ все равно придется найти.
Выехав на Кахуэнга-пасс, Босх поднял стекло – становилось холодно. Посмотрев на холмы, поднимавшиеся на западе, он попытался угадать, в каком именно месте этого темного массива находился его темный дом. И почувствовал радость оттого, что едет не туда, а к Сильвии.
Войдя, он остановился, чтобы глаза привыкли к темноте.
– Привет, – раздался из постели голос Сильвии, хотя самой ее Босх не видел.
– Не спишь?
– Где ты был, Гарри? – ласково спросила она, и голосе ее был сонным. В нем не чувствовалось и намека на недовольство.
– У меня были кое-какие дела, а потом я немного выпил.
– Слушал хорошую музыку?
– Да, квартет. Неплохо. Они играют в основном Билли Стрейхорна.
– Тебе что-нибудь приготовить?
– Ни в коем случае! Спи. У тебя завтра – школа. Кроме того, я не до такой степени голоден и, если захочу, могу и сам себе что-нибудь сделать.
– Иди сюда.
Осторожно ступая, он подошел к кровати и подполз по матрацу к Сильвии. Протянув руку, она привлекла его к себе и поцеловала.
– Да-а, ты действительно «немного выпил».
Он рассмеялся, и она – следом.
– Пойду почищу зубы.
– Подожди.
Сильвия вновь притянула Гарри к себе, и он стал целовать ее губы и шею. От нее исходил молочный запах сна и ее любимых духов. Босх заметил, что сейчас на Сильвии не было ночной рубашки, которую она обычно надевала перед сном. Тогда он сунул руку под простыню и провел ладонью по ее плоскому животу. Затем, подняв руку выше, стал ласкать ее грудь и шею. Он снова поцеловал Сильвию и зарылся лицом в ее волосы.
– Спасибо, Сильвия, – прошептал он.
– За что?
– За то, что приехала сегодня, за то, что была там. Я помню, что говорил тебе до этого, но увидеть тебя там… Это очень много для меня значило.
Больше ему нечего было сказать. Босх встал и ушел в ванную. Сняв одежду, он аккуратно развесил ее на крючках – с утра предстояло все это надевать снова.
Быстро приняв душ, он побрился и почистил зубы. Приглаживая руками свои влажные волосы, он посмотрел в зеркало. И улыбнулся. Может, до сих пор сказывалось воздействие выпитого виски и пива? Вряд ли. Просто он ощущал себя счастливым. Босх чувствовал, что он – ни на пароходе с обезумевшей толпой пассажиров, ни на пристани с яростной толпой оставшихся. Он – в собственной лодке. С одной только Сильвией.
– О чем ты думаешь? – спросила она.
– Ни о чем. Так, всякая ерунда в голове вертится.
– Расскажи.
Босх помолчал.
– Сегодня я узнал, что кое-кто меня предал. Один очень близкий мне человек. Вот я и думаю, может, я неправильно с ним поступил? Ведь на самом деле предали не меня, а его. Он сам себя предал. И, возможно, достаточным наказанием для него будет то, что ему придется с этим жить? Может, мне не стоило ему подбавлять?
Босх вспомнил, что он говорил Эдгару в «Красном ветре», и подумал, что надо будет ему сказать, чтоб не ходил к Паундсу и не просил о переводе.
– Каким образом он тебя предал?
– Думаю, ты назвала бы это «сговор с врагом».
– С Хани Чэндлер?
– Да.
– Насколько это опасно?
– Думаю, не особенно. Главное, что он на то пошел. Это для меня очень больно.
– А ты можешь что-нибудь сделать? Я имею в виду – не ему, а чтобы как-то уменьшить ущерб.
– Нет, ущерб, какой бы там ни был, уже нанесен. Я только сегодня вычислил этого парня, причем совершенно случайно – я бы никогда на него не подумал. Но ты все равно не волнуйся.
Сильвия погладила его по груди кончиками пальцев.
– Я не волнуюсь. Не волнуюсь.
Он любил ее за то, что она знала, когда следует прекратить задавать вопросы. Сильвии даже в голову не пришло спросить его, кто оказался предателем. Рядом с ней он чувствовал себя абсолютно спокойно: не волновался и не спешил. Это был его дом.
Босх уже начал засыпать, когда Сильвия вновь заговорила:
– Гарри.
– А?
– Ты волнуешься из-за суда? Из-за того, как пройдут заключительные выступления?
– Не очень. Мне не больно нравится сидеть в этом рыбачьем садке, когда всякий, кому не лень, пытается растолковать мне, почему я сделал то, что я сделал. Но если ты имеешь в виду исход процесса, то он меня мало волнует. Он ничего не значит. Просто мне хочется, чтобы все поскорее закончилось, а что они там решат – плевать. Ни одно жюри присяжных не может оценивать мои действия. Ни одно жюри присяжных не может указывать мне, прав я был или нет. Понимаешь? Этот процесс мог бы продолжаться год, и все равно они ни черта не поймут в том, что случилось той ночью.
– А управление? Их-то это волнует?
Босх пересказал Сильвии слова Ирвинга по поводу того, каков может быть эффект процесса. Он, правда, ни словом не обмолвился о том, что заместитель начальника управления знал, оказывается, его мать. Однако рассказ Ирвинга заново всколыхнул все в памяти, и впервые после того, как Босх лег в постель, ему захотелось курить.
Однако, отбросив мысль о сигаретах, он не поднялся, и некоторое время они лежали молча. Босх смотрел в темноту. Сначала он думал про Эдгара, затем его мысли перенеслись на Мору. «Интересно, – подумалось ему, – что сейчас делает коп из полиции нравов? Тоже лежит один в темноте? А может, рыскает по улицам?»
– Гарри, то, что я сегодня тебе сказала – серьезно.
– Ты о чем?
– О том, что я действительно хочу знать о тебе все: плохое, хорошее, твое прошлое. И хочу, чтобы ты знал все обо мне. Не отмахивайся от этого, иначе нам несдобровать.
Сонной нежности в голосе Сильвии поубавилось. Босх закрыл глаза и продолжал молчать. Он знал, что для нее эта тема была важнее всех остальных. Ее жизнь с предыдущим мужчиной не сложилась, поскольку они не использовали рассказы о прошлом друг друга в качестве кирпичиков для строительства своего будущего. Подняв руку, Босх погладил большим пальцем шею Сильвии. После секса от нее всегда пахло так, словно она только что напудрилась, хотя Сильвия даже не заходила в ванную. Для него это было загадкой. Прежде чем ответить, Босх немного помолчал.
– Тебе придется принять меня без прошлого… Я плюнул на него и не хочу оглядываться, копаться в нем, рассказывать или просто думать о нем. Всю свою жизнь я только и делал, что бежал от прошлого. Ты понимаешь меня? Если даже адвокат в зале суда имеет право швырнуть его мне в физиономию, это вовсе не значит, что я должен…
– Что, скажи?
Босх не ответил. Он повернулся к Сильвии, поцеловал ее и обнял. Ему хотелось держать ее в объятиях, подальше от этой пропасти.
– Я люблю тебя, – сказал он.
– Я люблю тебя, – ответила она.
Прижавшись к нему покрепче, Сильвия уткнулась лицом в его шею. Ее руки обнимали его так крепко, будто она была чем-то напугана.
Впервые он произнес эти слова. Впервые сказал их кому бы то ни было. И чувствовал себя хорошо. Это ощущение, казалось, можно было потрогать руками – будто в его груди расцвел ярко-красный цветок. И Босх понял, что, очевидно, это он был слегка напуган. Будто, произнеся несколько простых слов, принял на себя колоссальную ответственность. Это было пугающе и восхитительно. Босх вспомнил, как улыбался самому себе в зеркале.
Сильвия лежала, крепко прижавшись к нему, и Гарри ощущал на своей шее ее дыхание. Скоро оно сделалось равномерным, и Сильвия уснула.
Лежа без сна, Босх еще долго прижимал ее к себе.
Теперь ему уже не уснуть. Бессонница украла те чудесные ощущения, которые только что довелось испытать. Он размышлял над словами Сильвии о предательстве и вере и понимал, что залог, которым они только что обменялись, растает, как воск, если они будут строить на фундаменте недомолвок и жульничества. Ему придется рассказать ей, кто он такой и что он такое, если произнесенные им слова были чем-то большим, нежели пустым звуком. Он вспомнил, что говорил о словах судья Кейс: «Они могут быть прекрасными или отвратительными и без ваших усилий». Босх произнес слово «люблю». Теперь он знал: от него зависит, станет ли оно прекрасным или отвратительным.
Окна спальни выходили на восток, и первые проблески рассвета только-только стали пробиваться сквозь ставни, когда Босх наконец закрыл глаза и уснул.
Глава 22
– Да, – с трудом удалось выговорить Босху. – Со мной, гм, все в порядке. Спасибо. Я, должно быть, малость перебрал. Трудный выдался день.
– Да они все такие. Будьте осторожны.
– Конечно.
– Вы сможете вести машину?
– Да. Спасибо.
– Уверены?
– Абсолютно.
Прежде чем заводить машину, Босх дождался, чтобы юный коп отошел подальше. Посмотрев на часы, он прикинул, что проспал не более получаса, но даже этот короткий сон да еще резкое пробуждение освежили его. Закурив, он вывел машину на улицу Лос-Анджелес и направил в сторону шоссе Голливуд.
Ведя «каприс» на север, Босх опустил боковое стекло, чтобы ночной воздух освежал его. Ночь была ясной. Впереди из-за Голливудского холма высоко в небо, разрезая темноту ночи, взбирались лучи двух прожекторов. Это чудесное зрелище вызвало у Босха чувство некоторой меланхолии.
За последние несколько лет Лос-Анджелес изменился, но в этом не было ничего удивительного. Он постоянно менялся, но именно за это Босх его и любил. Правда, мятежи и экономический спад оставили особенно резкие шрамы на городском ландшафте. И на ландшафте памяти. Босх думал, что никогда не сумеет забыть дымовую завесу, застлавшую город – плотную, словно какой-то суперсмог, над которым не властны даже вечерние ветры. Телевизионные кадры горящих зданий и – мародеры, плюющие на полицейских. Это были самые мрачные дни для управления, оно до сих пор не сумело от них оправиться.
Не оправился и город. Многое из того зла, которое привело к подобному вулканическому взрыву ярости, по-прежнему процветало. Город, такой прекрасный, в то же время являл собой вместилище ненависти и опасности. Это был город утраченной веры, живущий исключительно на остатках былых надежд. Думая о поляризации тех, у кого было все, и тех, кто не владел ничем, Босх представлял себе картину перегруженного парохода, покидающего переполненную народом пристань. Кое-кто из пассажиров, шагнув одной ногой на палубу, еще не успел оторвать другую от пристани. Корабль отходит все дальше, и эти люди вот-вот начнут падать вниз. Но пароход все равно слишком перегружен, поэтому первая же волна непременно опрокинет его. И уж конечно, те, кто остался на пристани, будут этому только рады. Потому они истово молятся, чтобы эта волна не заставила себя ждать.
Босх думал об Эдгаре и о том, что тот сделал. Он был из тех, кто свалится в щель между пароходом и пристанью, и тут уж ничего не поделаешь. Они оба упадут – и он, и его жена, которой Эдгар не отважился поведать о шатком финансовом положении их семьи. Босх думал, правильно ли он поступил. Эдгар сказал, что настанет день, когда Босху понадобятся все его друзья. Возможно, было бы мудрее замять все это, отпустить Эдгара с миром, не причиняя ему вреда и не пачкаясь самому? Пока Босх не знал ответа на этот вопрос, но у него в запасе еще было время. Ответ все равно придется найти.
Выехав на Кахуэнга-пасс, Босх поднял стекло – становилось холодно. Посмотрев на холмы, поднимавшиеся на западе, он попытался угадать, в каком именно месте этого темного массива находился его темный дом. И почувствовал радость оттого, что едет не туда, а к Сильвии.
* * *
Босх добрался до нее в половине двенадцатого и открыл дверь своим ключом. На кухне горел свет, но во всех остальных комнатах было темно. Сильвия спала. Было слишком поздно, чтобы пересказывать ей новости дня, к тому же Босх не особенно любил полночные беседы. Сняв ботинки, чтобы не шуметь, он потихоньку прошел через холл в ее спальню.Войдя, он остановился, чтобы глаза привыкли к темноте.
– Привет, – раздался из постели голос Сильвии, хотя самой ее Босх не видел.
– Не спишь?
– Где ты был, Гарри? – ласково спросила она, и голосе ее был сонным. В нем не чувствовалось и намека на недовольство.
– У меня были кое-какие дела, а потом я немного выпил.
– Слушал хорошую музыку?
– Да, квартет. Неплохо. Они играют в основном Билли Стрейхорна.
– Тебе что-нибудь приготовить?
– Ни в коем случае! Спи. У тебя завтра – школа. Кроме того, я не до такой степени голоден и, если захочу, могу и сам себе что-нибудь сделать.
– Иди сюда.
Осторожно ступая, он подошел к кровати и подполз по матрацу к Сильвии. Протянув руку, она привлекла его к себе и поцеловала.
– Да-а, ты действительно «немного выпил».
Он рассмеялся, и она – следом.
– Пойду почищу зубы.
– Подожди.
Сильвия вновь притянула Гарри к себе, и он стал целовать ее губы и шею. От нее исходил молочный запах сна и ее любимых духов. Босх заметил, что сейчас на Сильвии не было ночной рубашки, которую она обычно надевала перед сном. Тогда он сунул руку под простыню и провел ладонью по ее плоскому животу. Затем, подняв руку выше, стал ласкать ее грудь и шею. Он снова поцеловал Сильвию и зарылся лицом в ее волосы.
– Спасибо, Сильвия, – прошептал он.
– За что?
– За то, что приехала сегодня, за то, что была там. Я помню, что говорил тебе до этого, но увидеть тебя там… Это очень много для меня значило.
Больше ему нечего было сказать. Босх встал и ушел в ванную. Сняв одежду, он аккуратно развесил ее на крючках – с утра предстояло все это надевать снова.
Быстро приняв душ, он побрился и почистил зубы. Приглаживая руками свои влажные волосы, он посмотрел в зеркало. И улыбнулся. Может, до сих пор сказывалось воздействие выпитого виски и пива? Вряд ли. Просто он ощущал себя счастливым. Босх чувствовал, что он – ни на пароходе с обезумевшей толпой пассажиров, ни на пристани с яростной толпой оставшихся. Он – в собственной лодке. С одной только Сильвией.
* * *
Они занимались любовью так, как это делают одинокие люди – изо всех сил стараясь сделать хорошо друг другу, пока в изнеможении не откинулись на подушки в темноте спальни. Потом она лежала рядом с ним, водя пальцем по рисунку его татуировки.– О чем ты думаешь? – спросила она.
– Ни о чем. Так, всякая ерунда в голове вертится.
– Расскажи.
Босх помолчал.
– Сегодня я узнал, что кое-кто меня предал. Один очень близкий мне человек. Вот я и думаю, может, я неправильно с ним поступил? Ведь на самом деле предали не меня, а его. Он сам себя предал. И, возможно, достаточным наказанием для него будет то, что ему придется с этим жить? Может, мне не стоило ему подбавлять?
Босх вспомнил, что он говорил Эдгару в «Красном ветре», и подумал, что надо будет ему сказать, чтоб не ходил к Паундсу и не просил о переводе.
– Каким образом он тебя предал?
– Думаю, ты назвала бы это «сговор с врагом».
– С Хани Чэндлер?
– Да.
– Насколько это опасно?
– Думаю, не особенно. Главное, что он на то пошел. Это для меня очень больно.
– А ты можешь что-нибудь сделать? Я имею в виду – не ему, а чтобы как-то уменьшить ущерб.
– Нет, ущерб, какой бы там ни был, уже нанесен. Я только сегодня вычислил этого парня, причем совершенно случайно – я бы никогда на него не подумал. Но ты все равно не волнуйся.
Сильвия погладила его по груди кончиками пальцев.
– Я не волнуюсь. Не волнуюсь.
Он любил ее за то, что она знала, когда следует прекратить задавать вопросы. Сильвии даже в голову не пришло спросить его, кто оказался предателем. Рядом с ней он чувствовал себя абсолютно спокойно: не волновался и не спешил. Это был его дом.
Босх уже начал засыпать, когда Сильвия вновь заговорила:
– Гарри.
– А?
– Ты волнуешься из-за суда? Из-за того, как пройдут заключительные выступления?
– Не очень. Мне не больно нравится сидеть в этом рыбачьем садке, когда всякий, кому не лень, пытается растолковать мне, почему я сделал то, что я сделал. Но если ты имеешь в виду исход процесса, то он меня мало волнует. Он ничего не значит. Просто мне хочется, чтобы все поскорее закончилось, а что они там решат – плевать. Ни одно жюри присяжных не может оценивать мои действия. Ни одно жюри присяжных не может указывать мне, прав я был или нет. Понимаешь? Этот процесс мог бы продолжаться год, и все равно они ни черта не поймут в том, что случилось той ночью.
– А управление? Их-то это волнует?
Босх пересказал Сильвии слова Ирвинга по поводу того, каков может быть эффект процесса. Он, правда, ни словом не обмолвился о том, что заместитель начальника управления знал, оказывается, его мать. Однако рассказ Ирвинга заново всколыхнул все в памяти, и впервые после того, как Босх лег в постель, ему захотелось курить.
Однако, отбросив мысль о сигаретах, он не поднялся, и некоторое время они лежали молча. Босх смотрел в темноту. Сначала он думал про Эдгара, затем его мысли перенеслись на Мору. «Интересно, – подумалось ему, – что сейчас делает коп из полиции нравов? Тоже лежит один в темноте? А может, рыскает по улицам?»
– Гарри, то, что я сегодня тебе сказала – серьезно.
– Ты о чем?
– О том, что я действительно хочу знать о тебе все: плохое, хорошее, твое прошлое. И хочу, чтобы ты знал все обо мне. Не отмахивайся от этого, иначе нам несдобровать.
Сонной нежности в голосе Сильвии поубавилось. Босх закрыл глаза и продолжал молчать. Он знал, что для нее эта тема была важнее всех остальных. Ее жизнь с предыдущим мужчиной не сложилась, поскольку они не использовали рассказы о прошлом друг друга в качестве кирпичиков для строительства своего будущего. Подняв руку, Босх погладил большим пальцем шею Сильвии. После секса от нее всегда пахло так, словно она только что напудрилась, хотя Сильвия даже не заходила в ванную. Для него это было загадкой. Прежде чем ответить, Босх немного помолчал.
– Тебе придется принять меня без прошлого… Я плюнул на него и не хочу оглядываться, копаться в нем, рассказывать или просто думать о нем. Всю свою жизнь я только и делал, что бежал от прошлого. Ты понимаешь меня? Если даже адвокат в зале суда имеет право швырнуть его мне в физиономию, это вовсе не значит, что я должен…
– Что, скажи?
Босх не ответил. Он повернулся к Сильвии, поцеловал ее и обнял. Ему хотелось держать ее в объятиях, подальше от этой пропасти.
– Я люблю тебя, – сказал он.
– Я люблю тебя, – ответила она.
Прижавшись к нему покрепче, Сильвия уткнулась лицом в его шею. Ее руки обнимали его так крепко, будто она была чем-то напугана.
Впервые он произнес эти слова. Впервые сказал их кому бы то ни было. И чувствовал себя хорошо. Это ощущение, казалось, можно было потрогать руками – будто в его груди расцвел ярко-красный цветок. И Босх понял, что, очевидно, это он был слегка напуган. Будто, произнеся несколько простых слов, принял на себя колоссальную ответственность. Это было пугающе и восхитительно. Босх вспомнил, как улыбался самому себе в зеркале.
Сильвия лежала, крепко прижавшись к нему, и Гарри ощущал на своей шее ее дыхание. Скоро оно сделалось равномерным, и Сильвия уснула.
Лежа без сна, Босх еще долго прижимал ее к себе.
Теперь ему уже не уснуть. Бессонница украла те чудесные ощущения, которые только что довелось испытать. Он размышлял над словами Сильвии о предательстве и вере и понимал, что залог, которым они только что обменялись, растает, как воск, если они будут строить на фундаменте недомолвок и жульничества. Ему придется рассказать ей, кто он такой и что он такое, если произнесенные им слова были чем-то большим, нежели пустым звуком. Он вспомнил, что говорил о словах судья Кейс: «Они могут быть прекрасными или отвратительными и без ваших усилий». Босх произнес слово «люблю». Теперь он знал: от него зависит, станет ли оно прекрасным или отвратительным.
Окна спальни выходили на восток, и первые проблески рассвета только-только стали пробиваться сквозь ставни, когда Босх наконец закрыл глаза и уснул.
Глава 22
Когда утром в пятницу Босх появился в зале судебных заседаний, он выглядел помятым и взъерошенным. Белк уже сидел на месте, царапая что-то в своем желтом блокноте. Подняв глаза на севшего рядом Босха, он сразу же оценил его:
– Ты выглядишь, как кусок говна, и воняешь, как пепельница. Кроме того, присяжные сразу заметят, что в этом же костюме и галстуке ты был вчера.
– Верный признак того, что я виновен.
– Не пытайся казаться умником. Никогда не знаешь, что взбредет в голову присяжным.
– А мне, откровенно говоря, на это плевать. Тем более, что сегодня как раз ты должен выглядеть как новенький, не так ли, Белк?
Это было не очень честно – говорить подобное человеку с сорока килограммами лишнего жира, тем более что того бросало в пот от каждого взгляда судьи.
– Что, черт побери, значит «мне плевать»? Сегодня все должно решиться, а ты приперся в таком виде, будто спал в машине, и заявляешь, что тебе плевать!
– Я – в нирване, Белк. Я называю это Дзен – искусство насрать на все вокруг.
– Но почему именно сейчас, Босх?
– Потому что я понял: есть вещи гораздо более важные, чем то, что думают двенадцать присяжных. Даже в том случае, если прямо из зала суда они отволокут меня в каталажку.
– Заткнись, Босх, – огрызнулся Белк, взглянув на часы. – Через десять минут начинаем, и я хочу подготовиться. Я все еще работаю над своим выступлением. Думаю, я окажусь даже лаконичнее, чем того требовал Кейс.
Еще раньше судья постановил, что заключительные выступления должны быть короткими – не более тридцати минут для каждой из сторон. Сначала с двадцатиминутным заявлением должен выступить представитель истца, то есть Чэндлер, затем полчаса отводилось защите ответчика – Белку, – после чего адвокат истца могла говорить еще десять минут. Таким образом Чэндлер предоставлялось первое и последнее слово – еще один признак, по мнению Босха, что система подтасовывала карты против него.
Посмотрев на стол истца, Босх увидел, что за ним сидит только Дебора Черч, сосредоточенно глядя прямо перед собой. Две ее дочери сидели в первом ряду зала прямо позади нее. Чэндлер не было, но на столе лежал ее желтый блокнот и несколько папок – ясно, что она болталась где-то неподалеку.
– Работай над своей речью, – сказал он Белку. – Оставляю тебя в покое.
– Не задерживайся. Не опаздывай опять, пожалуйста.
– Репетируете? – спросил Босх.
– Я не нуждаюсь в репетициях. Это несложная роль.
– Полагаю.
– Что это значит?
– Не знаю. Полагаю, во время заключительного выступления вы будете более свободны – никаких ограничений, накладываемых законом. Почти никаких ограничений относительно того, что вам можно говорить, а что – нет. Думаю, вы почувствуете себя в родной стихии.
– Вы весьма проницательны, – только и сказала Чэндлер. Непонятно было, знала ли она, что ее сговор с Эдгаром раскрыт. А ведь обдумывая про себя, что он ей скажет, Босх именно на то и рассчитывал. Проснувшись после недолгого сна, он посмотрел на события предыдущего вечера трезвым взглядом, оценил их на свежую голову и обнаружил, что накануне он кое-что упустил. Теперь Босх сам играл с нею. Первая его подача была мягкой. Следующая должна быть жестче.
– Когда закончится процесс, – сказал он, – я хотел бы получить записку.
– Какую записку?
– Ту самую, что вам прислал последователь.
На какое-то мгновение Чэндлер была ошеломлена, но затем на ее лице снова появилась равнодушная мина, с которой она обычно смотрела на Босха. Однако это произошло недостаточно быстро, и Босх успел заметить в ее глазах испуг. Она почувствовала опасность. Босх понял, что прищучил ее.
– Это вещественное доказательство.
– Не понимаю, о чем вы говорите, детектив Босх. Мне нужно возвращаться.
Она затушила наполовину выкуренную сигарету со следами губной помады на фильтре и сделала два шага по направлению к двери.
– Я знаю про Эдгара. Я видел вас вчера вечером.
Эти слова остановили ее. Обернувшись, она посмотрела на Босха.
– «Повешенный присяжный». «Кровавая Мэри» в баре.
Помедлив с ответом, она сказала:
– Что бы он вам ни наговорил, уверена, он пытался выставить себя в лучшем свете. Я буду особенно осторожна, если вы намерены предать это огласке.
– Я не намерен что-либо предавать огласке… если только вы согласитесь отдать мне записку. Скрытие связанных с преступлением улик – само по себе преступление. Впрочем, вам ли этого не знать.
– Что бы вам ни говорил Эдгар по поводу записки, все это ложь. Я ему ничего не расска…
– Он ничего мне не говорил о записке. В этом не было нужды. Я сам все вычислил. Вы позвонили ему в понедельник после того, как был обнаружен труп, поскольку уже знали об этом, как и о том, что находка связана с Кукольником. Сначала я ничего не мог понять, а потом все встало на свои места: Мы получили записку, но это оставалось тайной только до следующего дня. Единственным человеком, пронюхавшим о том, был Бреммер, однако в его статье говорилось, что он пытался получить от вас комментарии, но вы оказались вне досягаемости. Потому что в этот момент встречались с Эдгаром. По его словам, вы позвонили после полудня и стали задавать вопросы относительно трупа. Вы спросили, получили ли мы записку. Потому что такую же записку получили вы, адвокат. И я должен ее видеть. Если она отличается от той, что подбросили в управление, это нам очень помогло бы.
Она посмотрела на часы и торопливо закурила еще одну сигарету.
– Я ведь могу и ордер получить, – сказал он.
Она деланно засмеялась.
– Хотела бы я поглядеть, как вы получите ордер. Хотела бы увидеть хоть одного судью в этом городе, который выдал бы полицейскому управлению ордер на обыск в моем доме при том, что газеты каждый день пишут о процессе. Судьи – это политические животные, детектив Босх. Ни один из них не подпишет ордер, который впоследствии может обратным концом шарахнуть его по башке.
– Откровенно говоря, я имел в виду обыск вашей конторы. Спасибо, что подсказали, где вы храните записку.
Испуг снова мелькнул в глазах Чэндлер. Она поскользнулась, и последние слова Босха потрясли ее больше, чем все сказанное им прежде. Она потушила сигарету, успев затянуться не более двух раз. Томми Фарэуэй будет счастлив, когда в очередной раз окажется возле пепельницы.
– Через минуту начинаются слушания, детектив Босх. Ни о какой записке мне ничего не известно. Вам ясно? Ничего! Нет никакой записки. Если вы попытаетесь устроить мне по этому поводу какие-нибудь неприятности, я вам обеспечу еще большие.
– Белку я ничего не говорил и не собираюсь. Мне нужна записка, вот и все. Она не имеет ничего общего с процессом.
– Вам легко…
– Мне легко говорить, потому что я ее не читал? Вы снова поскользнулись, адвокат. Будьте более осмотрительны.
Чэндлер проигнорировала последнюю реплику и заговорила о другом:
– И еще. Если вы думаете, будто сможете использовать мои… договоренности с Эдгаром для обвинения меня в обмане суда или неэтичном поведении, я докажу вам, что вы чертовски ошибаетесь. Эдгар пошел на все это без всякого принуждения с моей стороны. Более того, он фактически сам предложил сотрудничество. Если вы меня в чем-либо обвините, я подам на вас в суд за клевету и разошлю во все концы пресс-релизы со своей версией случившегося.
Босх сомневался, что все произошло исключительно по инициативе самого Эдгара, но не стал спорить. Чэндлер одарила его одним из своих самых зловещих взглядов – взглядом убийцы, затем открыла дверь и исчезла за ней.
Босх докурил сигарету, надеясь, что его игра хотя бы заставит ее сбавить обороты во время заключительных выступлений. Но более всего он был доволен тем, что получил косвенное подтверждение правильности своих рассуждений. Последователь действительно прислал ей записку.
Она начала с традиционных в таких случаях благодарностей в адрес присяжных – за их присутствие здесь и за пристальное внимание, с которым они следили за слушаниями по данному делу. Чэндлер также выразила уверенность в том, что присяжные, несомненно, примут справедливое решение.
Эти слова звучали на всех процессах, где в качестве следователя участвовал Босх, и он всегда относился к ним как к обычному трепу, не более. Большинство присяжных торчало в судах только ради того, чтобы не ходить на работу – в свои конторы и на заводы. Независимо от того, оказывались ли рассматриваемые дела слишком запутанными, страшными или скучными, единственной заботой присяжных было не уснуть в своем загоне и дотерпеть до очередного перерыва, когда они могли взбодрить себя с помощью кофеина, сахара и никотина.
После традиционных реверансов Чэндлер перешла к сути дела.
– Вспомните, как в понедельник я стояла перед вами и набрасывала некую дорожную карту. Я рассказала о том, что попытаюсь доказать, и теперь – ваш черед решать, насколько это мне удалось. Думаю, когда вы вспомните свидетельские показания, звучавшие здесь на протяжении недели, то придете к выводу, что я справилась со своей задачей.
Судье еще предстоит дать вам надлежащие наказы, но я хотела бы воспользоваться случаем и снова напомнить, что мы участвуем в гражданском процессе. Это не уголовное дело. Это не Перри Мейсон или что-то в этом роде из того, что вам доводилось видеть по телевидению или в кино. Для того, чтобы вынести вердикт в пользу истца в гражданском процессе, вы просто должны решить, что перевес улик и вещественных доказательств – на стороне истца. Что означает «перевес»? Это означает, что улики, свидетельствующие в пользу истца, перевешивают улики, свидетельствующие в пользу ответчика, что их – большая часть. Эта большая часть может быть простой: пятьдесят процентов плюс один.
Чэндлер еще долго топталась вокруг этого, поскольку от этого во многом зависело, кто выиграет процесс. Она должна была взять двенадцать юридически безграмотных людей, что гарантировалось самой системой отбора присяжных, и избавить их от почерпнутых из газет представлений о том, что малейшее сомнение истолковывается в пользу обвиняемого. Такой подход должен существовать только в уголовных делах, а этот процесс – гражданский. Правда, ответчик, проигравший гражданский процесс, в скором времени вполне мог стать обвиняемым в уголовном.
– Смотрите на это, как на табло, где высвечиваются очки в спортивном состязании. Табло правосудия. Каждая представленная улика или свидетельство обретает определенный вес в зависимости от того, насколько важной вы ее считаете. С одной стороны табло – очки, выигранные истцом, с другой – ответчиком. Думаю, когда вы уйдете совещаться и тщательно взвесите все представленные суду свидетельства, у вас не возникнет сомнения в том, что перевес по очкам, бесспорно, у истца. Если вы это признаете, вы должны вынести вердикт в пользу миссис Черч.
Чэндлер закончила вступление. Босх знал, что сейчас она перейдет к главному, поскольку дело состояло как бы из двух частей, и Денежка надеялась добиться успеха хотя бы в одной из них. Первое: даже если Норман Черч и являлся Кукольником, чудовищным убийцей-маньяком, Босх, прикрываясь полицейским значком, все равно поступил омерзительно и непростительно. Второе обвинение, сулившее Чэндлер и вдове несметные богатства, если бы присяжные в него поверили, состояло в том, что Норман Черч был невиновен, а Босх хладнокровно уничтожил его, лишив безутешную семью любящего отца и супруга.
– Свидетельства, представленные суду на этой неделе, могут привести вас к двум выводам, – обратилась Чэндлер к присяжным. – И самым сложным будет определить степень виновности детектива Босха. Не вызывает сомнений тот факт, что в ночь, когда был убит Норман Черч, он действовал грубо, опрометчиво, не испытывая ни малейшего уважения к человеческой жизни. И именно жизнь стала той ценой, которую заплатил невинный человек за непростительные действия ответчика. Семья заплатила за них отцом и мужем.
Однако, кроме того, вы должны рассмотреть человека, который был убит. Свидетельства – начиная с видеозаписи, которая является алиби по крайней мере в случае одного, если не всех убийств, приписываемых Норману Черчу, и кончая рассказами любивших его людей – должны убедить вас в том, что полиция вышла не на того человека. Помимо всего прочего, даже признания детектива Босха, сделанные им на свидетельском месте, говорят о том, что убийства не прекратились, что он убил не того человека.
Босх увидел, как Белк заскрипел ручкой в своем блокноте. Он надеялся, что тот записывал все, что связано с показаниями Босха и других свидетелей – с тем, что Чэндлер предусмотрительно оставила за рамками своей заключительной речи.
– Ты выглядишь, как кусок говна, и воняешь, как пепельница. Кроме того, присяжные сразу заметят, что в этом же костюме и галстуке ты был вчера.
– Верный признак того, что я виновен.
– Не пытайся казаться умником. Никогда не знаешь, что взбредет в голову присяжным.
– А мне, откровенно говоря, на это плевать. Тем более, что сегодня как раз ты должен выглядеть как новенький, не так ли, Белк?
Это было не очень честно – говорить подобное человеку с сорока килограммами лишнего жира, тем более что того бросало в пот от каждого взгляда судьи.
– Что, черт побери, значит «мне плевать»? Сегодня все должно решиться, а ты приперся в таком виде, будто спал в машине, и заявляешь, что тебе плевать!
– Я – в нирване, Белк. Я называю это Дзен – искусство насрать на все вокруг.
– Но почему именно сейчас, Босх?
– Потому что я понял: есть вещи гораздо более важные, чем то, что думают двенадцать присяжных. Даже в том случае, если прямо из зала суда они отволокут меня в каталажку.
– Заткнись, Босх, – огрызнулся Белк, взглянув на часы. – Через десять минут начинаем, и я хочу подготовиться. Я все еще работаю над своим выступлением. Думаю, я окажусь даже лаконичнее, чем того требовал Кейс.
Еще раньше судья постановил, что заключительные выступления должны быть короткими – не более тридцати минут для каждой из сторон. Сначала с двадцатиминутным заявлением должен выступить представитель истца, то есть Чэндлер, затем полчаса отводилось защите ответчика – Белку, – после чего адвокат истца могла говорить еще десять минут. Таким образом Чэндлер предоставлялось первое и последнее слово – еще один признак, по мнению Босха, что система подтасовывала карты против него.
Посмотрев на стол истца, Босх увидел, что за ним сидит только Дебора Черч, сосредоточенно глядя прямо перед собой. Две ее дочери сидели в первом ряду зала прямо позади нее. Чэндлер не было, но на столе лежал ее желтый блокнот и несколько папок – ясно, что она болталась где-то неподалеку.
– Работай над своей речью, – сказал он Белку. – Оставляю тебя в покое.
– Не задерживайся. Не опаздывай опять, пожалуйста.
* * *
Как Босх и надеялся, Чэндлер курила на улице, возле статуи. Не сказав Босху ни слова, она одарила его ледяным взглядом и отошла подальше от пепельницы, чтобы не разговаривать с ним. На ней был синий костюм – видимо, она считала, что он приносит ей удачу. Прядь светлых волос снова была выпущена и свисала на шею.– Репетируете? – спросил Босх.
– Я не нуждаюсь в репетициях. Это несложная роль.
– Полагаю.
– Что это значит?
– Не знаю. Полагаю, во время заключительного выступления вы будете более свободны – никаких ограничений, накладываемых законом. Почти никаких ограничений относительно того, что вам можно говорить, а что – нет. Думаю, вы почувствуете себя в родной стихии.
– Вы весьма проницательны, – только и сказала Чэндлер. Непонятно было, знала ли она, что ее сговор с Эдгаром раскрыт. А ведь обдумывая про себя, что он ей скажет, Босх именно на то и рассчитывал. Проснувшись после недолгого сна, он посмотрел на события предыдущего вечера трезвым взглядом, оценил их на свежую голову и обнаружил, что накануне он кое-что упустил. Теперь Босх сам играл с нею. Первая его подача была мягкой. Следующая должна быть жестче.
– Когда закончится процесс, – сказал он, – я хотел бы получить записку.
– Какую записку?
– Ту самую, что вам прислал последователь.
На какое-то мгновение Чэндлер была ошеломлена, но затем на ее лице снова появилась равнодушная мина, с которой она обычно смотрела на Босха. Однако это произошло недостаточно быстро, и Босх успел заметить в ее глазах испуг. Она почувствовала опасность. Босх понял, что прищучил ее.
– Это вещественное доказательство.
– Не понимаю, о чем вы говорите, детектив Босх. Мне нужно возвращаться.
Она затушила наполовину выкуренную сигарету со следами губной помады на фильтре и сделала два шага по направлению к двери.
– Я знаю про Эдгара. Я видел вас вчера вечером.
Эти слова остановили ее. Обернувшись, она посмотрела на Босха.
– «Повешенный присяжный». «Кровавая Мэри» в баре.
Помедлив с ответом, она сказала:
– Что бы он вам ни наговорил, уверена, он пытался выставить себя в лучшем свете. Я буду особенно осторожна, если вы намерены предать это огласке.
– Я не намерен что-либо предавать огласке… если только вы согласитесь отдать мне записку. Скрытие связанных с преступлением улик – само по себе преступление. Впрочем, вам ли этого не знать.
– Что бы вам ни говорил Эдгар по поводу записки, все это ложь. Я ему ничего не расска…
– Он ничего мне не говорил о записке. В этом не было нужды. Я сам все вычислил. Вы позвонили ему в понедельник после того, как был обнаружен труп, поскольку уже знали об этом, как и о том, что находка связана с Кукольником. Сначала я ничего не мог понять, а потом все встало на свои места: Мы получили записку, но это оставалось тайной только до следующего дня. Единственным человеком, пронюхавшим о том, был Бреммер, однако в его статье говорилось, что он пытался получить от вас комментарии, но вы оказались вне досягаемости. Потому что в этот момент встречались с Эдгаром. По его словам, вы позвонили после полудня и стали задавать вопросы относительно трупа. Вы спросили, получили ли мы записку. Потому что такую же записку получили вы, адвокат. И я должен ее видеть. Если она отличается от той, что подбросили в управление, это нам очень помогло бы.
Она посмотрела на часы и торопливо закурила еще одну сигарету.
– Я ведь могу и ордер получить, – сказал он.
Она деланно засмеялась.
– Хотела бы я поглядеть, как вы получите ордер. Хотела бы увидеть хоть одного судью в этом городе, который выдал бы полицейскому управлению ордер на обыск в моем доме при том, что газеты каждый день пишут о процессе. Судьи – это политические животные, детектив Босх. Ни один из них не подпишет ордер, который впоследствии может обратным концом шарахнуть его по башке.
– Откровенно говоря, я имел в виду обыск вашей конторы. Спасибо, что подсказали, где вы храните записку.
Испуг снова мелькнул в глазах Чэндлер. Она поскользнулась, и последние слова Босха потрясли ее больше, чем все сказанное им прежде. Она потушила сигарету, успев затянуться не более двух раз. Томми Фарэуэй будет счастлив, когда в очередной раз окажется возле пепельницы.
– Через минуту начинаются слушания, детектив Босх. Ни о какой записке мне ничего не известно. Вам ясно? Ничего! Нет никакой записки. Если вы попытаетесь устроить мне по этому поводу какие-нибудь неприятности, я вам обеспечу еще большие.
– Белку я ничего не говорил и не собираюсь. Мне нужна записка, вот и все. Она не имеет ничего общего с процессом.
– Вам легко…
– Мне легко говорить, потому что я ее не читал? Вы снова поскользнулись, адвокат. Будьте более осмотрительны.
Чэндлер проигнорировала последнюю реплику и заговорила о другом:
– И еще. Если вы думаете, будто сможете использовать мои… договоренности с Эдгаром для обвинения меня в обмане суда или неэтичном поведении, я докажу вам, что вы чертовски ошибаетесь. Эдгар пошел на все это без всякого принуждения с моей стороны. Более того, он фактически сам предложил сотрудничество. Если вы меня в чем-либо обвините, я подам на вас в суд за клевету и разошлю во все концы пресс-релизы со своей версией случившегося.
Босх сомневался, что все произошло исключительно по инициативе самого Эдгара, но не стал спорить. Чэндлер одарила его одним из своих самых зловещих взглядов – взглядом убийцы, затем открыла дверь и исчезла за ней.
Босх докурил сигарету, надеясь, что его игра хотя бы заставит ее сбавить обороты во время заключительных выступлений. Но более всего он был доволен тем, что получил косвенное подтверждение правильности своих рассуждений. Последователь действительно прислал ей записку.
* * *
Когда Чэндлер направилась к стойке, в зале повисла тишина – напряженное молчание, которое воцарялось обычно перед оглашением вердикта. По мнению Босха, это объяснялось тем, что многие из сидевших в зале уже считали принятие вердикта в пользу истца делом решенным. Выступление же Чэндлер должно было стать всего лишь завершающим ударом – последним и смертельным.Она начала с традиционных в таких случаях благодарностей в адрес присяжных – за их присутствие здесь и за пристальное внимание, с которым они следили за слушаниями по данному делу. Чэндлер также выразила уверенность в том, что присяжные, несомненно, примут справедливое решение.
Эти слова звучали на всех процессах, где в качестве следователя участвовал Босх, и он всегда относился к ним как к обычному трепу, не более. Большинство присяжных торчало в судах только ради того, чтобы не ходить на работу – в свои конторы и на заводы. Независимо от того, оказывались ли рассматриваемые дела слишком запутанными, страшными или скучными, единственной заботой присяжных было не уснуть в своем загоне и дотерпеть до очередного перерыва, когда они могли взбодрить себя с помощью кофеина, сахара и никотина.
После традиционных реверансов Чэндлер перешла к сути дела.
– Вспомните, как в понедельник я стояла перед вами и набрасывала некую дорожную карту. Я рассказала о том, что попытаюсь доказать, и теперь – ваш черед решать, насколько это мне удалось. Думаю, когда вы вспомните свидетельские показания, звучавшие здесь на протяжении недели, то придете к выводу, что я справилась со своей задачей.
Судье еще предстоит дать вам надлежащие наказы, но я хотела бы воспользоваться случаем и снова напомнить, что мы участвуем в гражданском процессе. Это не уголовное дело. Это не Перри Мейсон или что-то в этом роде из того, что вам доводилось видеть по телевидению или в кино. Для того, чтобы вынести вердикт в пользу истца в гражданском процессе, вы просто должны решить, что перевес улик и вещественных доказательств – на стороне истца. Что означает «перевес»? Это означает, что улики, свидетельствующие в пользу истца, перевешивают улики, свидетельствующие в пользу ответчика, что их – большая часть. Эта большая часть может быть простой: пятьдесят процентов плюс один.
Чэндлер еще долго топталась вокруг этого, поскольку от этого во многом зависело, кто выиграет процесс. Она должна была взять двенадцать юридически безграмотных людей, что гарантировалось самой системой отбора присяжных, и избавить их от почерпнутых из газет представлений о том, что малейшее сомнение истолковывается в пользу обвиняемого. Такой подход должен существовать только в уголовных делах, а этот процесс – гражданский. Правда, ответчик, проигравший гражданский процесс, в скором времени вполне мог стать обвиняемым в уголовном.
– Смотрите на это, как на табло, где высвечиваются очки в спортивном состязании. Табло правосудия. Каждая представленная улика или свидетельство обретает определенный вес в зависимости от того, насколько важной вы ее считаете. С одной стороны табло – очки, выигранные истцом, с другой – ответчиком. Думаю, когда вы уйдете совещаться и тщательно взвесите все представленные суду свидетельства, у вас не возникнет сомнения в том, что перевес по очкам, бесспорно, у истца. Если вы это признаете, вы должны вынести вердикт в пользу миссис Черч.
Чэндлер закончила вступление. Босх знал, что сейчас она перейдет к главному, поскольку дело состояло как бы из двух частей, и Денежка надеялась добиться успеха хотя бы в одной из них. Первое: даже если Норман Черч и являлся Кукольником, чудовищным убийцей-маньяком, Босх, прикрываясь полицейским значком, все равно поступил омерзительно и непростительно. Второе обвинение, сулившее Чэндлер и вдове несметные богатства, если бы присяжные в него поверили, состояло в том, что Норман Черч был невиновен, а Босх хладнокровно уничтожил его, лишив безутешную семью любящего отца и супруга.
– Свидетельства, представленные суду на этой неделе, могут привести вас к двум выводам, – обратилась Чэндлер к присяжным. – И самым сложным будет определить степень виновности детектива Босха. Не вызывает сомнений тот факт, что в ночь, когда был убит Норман Черч, он действовал грубо, опрометчиво, не испытывая ни малейшего уважения к человеческой жизни. И именно жизнь стала той ценой, которую заплатил невинный человек за непростительные действия ответчика. Семья заплатила за них отцом и мужем.
Однако, кроме того, вы должны рассмотреть человека, который был убит. Свидетельства – начиная с видеозаписи, которая является алиби по крайней мере в случае одного, если не всех убийств, приписываемых Норману Черчу, и кончая рассказами любивших его людей – должны убедить вас в том, что полиция вышла не на того человека. Помимо всего прочего, даже признания детектива Босха, сделанные им на свидетельском месте, говорят о том, что убийства не прекратились, что он убил не того человека.
Босх увидел, как Белк заскрипел ручкой в своем блокноте. Он надеялся, что тот записывал все, что связано с показаниями Босха и других свидетелей – с тем, что Чэндлер предусмотрительно оставила за рамками своей заключительной речи.