Корецкий Александр. Оперативный псевдоним

колготок, оттянул трусики и теперь гладил чуть шероховатую теплую кожу
ягодиц, запускал средний палец в расщелину между ними, ласково поглаживая
круговыми движениями твердую воронку сфинктера... Походная обстановка, а
главное, отсутствие воды не располагали к более глубоким исследованиям, но
вообще-то у них не было запретных мест и недопустимых действий, потому что
любое доставляло острое наслаждение обоим.
Скользящим круговым движением он обогнул тело, жадно вцепился в густые
волосы, нырнул вниз и уже указательным пальцем раздвинул влажные складки.
Зоя очень долго заводилась, у нее был отодвинутый оргазм, и самые первые
разы он приходил к финишу в одиночестве, что его немало смущало. Желание
подарить ей радость подсказало выход, и он успешно применил куннилингус,
после чего всегда начинал с него или им заканчивал, но реже, потому что в
столь специфическом виде любви движущей силой должно служить возбуждение еще
не удовлетворенного желания.
Зоя тоже не оставалась пассивной: мягкая рука расстегнула ширинку,
нашла дорогу среди многочисленных складок одежды и обхватила напряженную
плоть.
-- Давай скорей! -- приседая, Кедр рванул вниз все, что успел
захватить, и как капустные листья спустил и брюки, и трусики, и колготки --
сомкнутые пока ноги белели словно обнаженная сердцевина. Непреодолимым
препятствием оказались ботиночки на шнуровке, вынужденно остановленный
Ходаков пока прижался губами к жестким волосам и провел языком там, где
соединялись гладкие бедра.
-- Подожди...
Пошарив на столе, Зоя сбросила какие-то бумаги, чтобы босой не
наступать на пол, быстро разулась и сама стащила все одежки. Оба знали, что
последует за этим, поэтому она села на край стола и приняла нужную позу, а
он зарылся лицом в нежные складки, ощущая языком чуть солоноватую плоть. Еще
тринадцать лет назад его удивляло, что, застигнутая врасплох, без
предварительной подготовки, Зоя ничем не пахла даже в самых укромных и
требующих постоянной гигиены местах. После напряженного рабочего дня, без
ванны, оказавшись на разложенных сиденьях автомобиля, она пахла так, будто
только что вышла из бани. Иногда ему казалось, что от вульвы исходит слабый
лекарственный оттенок, но он списывал это на ошибку восприятия, вызванную
подсознательными ассоциациями: больница -- врач -- запах лекарств. Но сейчас
вновь почудились те же медицинские оттенки, и все время, пока он подводил
Зою к пику ощущений, наваждение не проходило. Наконец она застонала на
выдохе -- раз, второй, третий, распластанное тело напряглось, бедра сильно
сдавили голову, он удвоил усилия, продлевая состояние блаженства, но она
постепенно успокаивалась, расслаблялась и наконец совершенно обычным голосом
сказала:
-- Теперь давай ты...
Зою нельзя было назвать страстной женщиной, и Кедр не мог внятно
объяснить, что же так притягивало и, как выяснилось, продолжает притягивать
его к ней, но сейчас, забросив белые босые ноги на плечи и соединившись с
ней самой напряженной и обостренно-чувствительной частью тела, он забыл и
про банк, и про Лапина, и про Тахира, и вообще про все на свете. Она лежала
не шевелясь и смотрела в потолок, в сумерках лисьи глаза то ли загадочно, то
ли вызывающе блестели. Чего-то не хватало, раньше его не смущала любая
обстановка, но сейчас нужен был какой-то дополнительный раздражитель, еще
один компонент секса, который спустил бы туго взведенную пружину.
-- Почему у тебя там лекарствами пахнет? -- тяжело дыша, спросил он
неожиданно для самого себя.
Зоя не удивилась.
-- Я, когда хожу писать, смачиваю фурацилином тряпочку и все промываю.
Столь неприлично-откровенный ответ сыграл роль необходимого компонента,
и вся накопившаяся мужская тяжесть Кедра упругими толчками вырвалась наружу.
Почувствовав финал, Зоя подыграла ему, несколькими движениями таза
способствуя окончательному облегчению.
Через двадцать минут сотрудник "Тихпромбанка" Василий Иванович Ходаков
и заведующая отделением психической реабилитации Зоя Васильевна Белова
прошли на автостоянку, сели в приземистую красную "Мазду" и выехали с
территории. Режимный блок и другие корпуса кузяевской клиники равнодушно
смотрели им вслед.
9 февраля, вечер. В гостинице пятнадцать градусов выше ноля.
А Лапин несколько часов просидел у окна, оцепенело глядя на
заснеженное, пустынное Задонье. На четырнадцатом этаже было холодно --
сильный порывистый ветер проникал сквозь большие окна в металлических,
неплотно подогнанных рамах, выдувая чахлое тепло маломощных плоских батарей.
Номер был вполне заурядным, хотя стоил двести шестьдесят тысяч в сутки. Если
не есть и не пить, он сможет прожить здесь около десяти дней.
Жизнь сделала очередной поворот, будто испытывая его на прочность. Он
вспомнил распростертые в темном подъезде трупы, запах свежей крови, и его
снова чуть не вырвало. Сейчас его обязательно ищет милиция, хотя бы как
свидетеля. А он может показаться вполне подходящим и для того, чтобы
повесить на него это дело. Неудачник, без денег, без работы, без друзей и
родственников... И какое-то напряжение вокруг -- переплетение случайностей,
несуразностей, совпадений, ошибок и несчастий.
Сейчас ему было ясно одно -- все дело в какой-то страшной тайне,
связанной с ним, Лапиным. У него что-то не в порядке с головой, но за
последние дни он изменился: всплеск животного ужаса перед грохочущим
трамваем и сегодняшнее потрясение сдвинули какие-то пласты сознания... Он
стал по-другому думать, по-другому видеть окружающий мир, вспоминать
прошлое. Ведь решение снять номер в "Интуристе" еще пару дней назад не
пришло бы ему в голову... А разве смог бы он придушить Мелешина, да еще так
ловко, дерзко обойтись с Тонькой, поставив ее на место. И эта привычка к
дорогим вещам, хорошей кухне -- откуда она?
Что там говорил этот профессор? Что его гипнотизировали, и не раз. Но
он этого не помнит. И армию плохо помнит. А подмосковный завод помнит
неправильно! Потому что то рабочее место, те блоки, которые он регулировал,
на самом деле эти, с "триста первого"! А та девушка, чье лицо вспоминается
иногда, -- так это Верка, монтажница, которую он чуть не трахнул еще до
армии! Как так может быть? И эти то ли видения, то ли сны... Чьи они? Как
можно видеть то, чего никогда не знал? Да еще не один раз, а постоянно!
Может, с ним что-то сделали в армии? Например, подсадили кусочек чужого
мозга... Но тогда должны быть швы... Он в который раз ощупал голову. Нет
никаких швов! И следов аварии нет, а если его так здорово трахнуло, что
мозги перевернулись -- должно же что-то остаться!
Ясно одно: завтра надо идти к врачу. Найти хорошего доктора, как тот
профессор, может, к нему и вернуться... Все дело в башке, вылечится -- и все
изменится. А нет -- так и будет притягивать к себе несчастья... А это кто
такой? Лапин достал визитную карточку искавшего его в детдоме человека.
"Бачурин Евгений Петрович"... Ни должности, ни места работы... Неужели такой
известный? И куча телефонов. Позвонить, спросить, чего ему надо? Лапин
прислушался к своим ощущениям. Нет, пока не стоит. Вот Алексею Ивановичу
позвонить можно. Но не из номера...
У этажной он купил пару жетонов, автомат находился на лестничной
площадке -- удобно, никто не подслушает. Кафельный пол с баночкой для
окурков и разбросанными вокруг "бычками" -- богатством по меркам далекого
детдомовского детства. Но Сергей никогда не курил, пробовал несколько раз,
когда угощали старшие мальчишки, и никакого удовольствия не получил. Да и
дядя Леша, с которого он втайне старался брать пример, не увлекался этим
делом.
Дядя Леша вспоминался огромным и сильным добряком с густыми рыжими,
зачесанными на пробор волосами. Он забирал Сережу в тоскливые длинные
вечера, водил на каток и в кино, катал на плечах, причем все это видели, что
было очень важно. "Брат, старший брат", -- шептались в казенных коридорах и
неуютных спальнях, отчаянно завидуя счастливцу. Когда окрестная шпана в
очередной раз пришла бить детдомовцев и нарвалась на дядю Лешу, он шуганул
ее так, что набеги на много лет прекратились.
А однажды рыжий великан притащил огромную корзину невиданных в то время
бананов, и Сережа целую неделю чувствовал себя именинником. Мальчик тоже
думал, что это родственник -- брат или дядя, и втайне надеялся, что
когда-нибудь он заберет его к себе. Очень хотелось спросить об этом самого
дядю Лешу, но гордость не позволяла. Лапин презирал детдомовские привычки:
постоянно выпрашивать что-то, требовать равной дележки чужих подарков,
проситься к кому-нибудь в семью. Хотя случались моменты, и он с удивительной
остротой понимал, что ничем не отличается от этой вечно голодной,
пронырливой и постоянно недовольной братии.
С тех пор прошло тридцать лет, треть века.
Чувствуя удары сердца, набрал шесть цифр. Сейчас пять, рабочее время.
Да и вообще, Мария Петровна сказала -- круглосуточно. Не успел закончиться
первый гудок, как трубку сняли.
-- Дежурный, -- холодно произнес официальный голос.
-- Мне Алексея Ивановича.
-- Куда вы звоните? -- В голосе появились нотки раздражения.
-- В КГБ, -- пошел ва-банк Лапин.
-- КГБ уже давно нет, -- но раздражение сменилось пониманием. -- А как
фамилия этого Алексея Ивановича?
-- Не знаю. Он работал давно, в семидесятых годах.
-- Подождите минутку, -- чувствовалось, что дежурный прикрыл трубку
ладонью, но слышимость почти не уменьшилась. -- Звонит какой-то человек,
спрашивает КГБ, называет Алексея Ивановича. Говорит, работал в семидесятых.
Да нет, вроде трезвый.
-- Может, агент кого-то из стариков? -- отозвался другой голос. --
Вышел из тюрьмы, вернулся с Севера, хочет восстановиться. Пусть подходит,
поговорим.
-- Вы слушаете? -- Теперь дежурный был предельно любезен. -- По всей
вероятности, ваш знакомый уже на пенсии. Но это ничего, подходите, с вами
поговорит другой сотрудник. Вы знаете, где мы расположены?
-- Знаю, -- ответил Лапин и повесил трубку. По крайней мере в одном
Мария Петровна не соврала. Значит, с большой долей вероятности, не соврала и
в другом.
Ночью ему снился обычный человеческий сон, впервые за эти годы.
Просторная, хорошо обставленная квартира, голубой экран телевизора, большое
арочное окно, за ним зимние сумерки, круглый, как шапито, выход метро,
красная, подрагивающая разрядами буква М бросает блики на рвущуюся внутрь
толпу, делающую здание похожим уже не на цирк, а на осажденную крепостную
башню. Почему же привязался этот образ? Потому что в квартале справа
находится настоящий цирк? Или просто даже на расстоянии ощущается атмосфера
праздника, ожидание феерических чудес, свойственных цирковому действу?
На тротуарах толчея, люди куда-то спешат, в руках у всех коробки,
свертки, авоськи... Прямо под окнами длинная очередь к лотку с апельсинами.
Слева очередь в магазин "Океан". "СССР -- страна очередей", -- провернулась
в мозгу идеологически невыдержанная фраза. Если бы ее услышал товарищ
Павлов, он был бы очень недоволен. Потому что отдельные недостатки нельзя
обобщать и выдавать за общую картину. Частности -- одно, а закономерности --
совсем другое.
Впрочем, сейчас ему не до идеологии, не до товарища Павлова и даже не
до марксистско-ленинского учения. Мелкими глотками он потягивает виски из
пузатого, шуршащего льдом бокала. Своеобразный запах мокрого ячменя, мягкая
крепость, двойное послевкусие... Квадратная бутылка с черной этикеткой стоит
под рукой на подоконнике, в советских магазинах такие не продаются. Приятная
расслабленность, нежно скользящее по пищеводу тепло, редкая
умиротворенность. Но не от виски, а от предвкушения чего-то прекрасного...
Звонок в дверь, высокая гибкая девушка в красивой серой шубе с
искрящимися снежинками в густых волосах приникает к нему всем телом,
передавая мороз последнего вечера года.
-- Почему ты без шапки?
-- Чтоб красивей было...
Холодные, в сладкой помаде губы, тонкая талия, пахнущие апельсинами
пальцы. Белый овал лица, длинный узкий нос, зеленые глаза, милая ямочка на
подбородке... Он знает, что девушку зовут Маша, она его тоже любит и у них
все хорошо...
Характерные для сна рваные кадры, будто склеили узкопленочную ленту:
сервированный на двоих стол, высокие бокалы и маленькие пузатые рюмки, Маша
ставит свечу в полый ажурный шар из глины, в углубление сверху капает из
маленького черного пузырька с надписью "Erotica-Mix", добавляет воды и
зажигает фитиль... Звонко сходятся высокие бокалы, кружит голову пряный
аромат, узкая кисть у самого лица.
-- За нас с тобой! Этот год должен стать для нас счастливым!
На голубом экране появляются цифры: 1991...
Кафель, затемненное зеркало, свежее махровое полотенце, белая ванна,
заполненная высокой пеной, из пены выглядывает только Машино лицо, потом она
поднимает ногу с оттянутыми пальчиками, выше, выше, пена мешает рассмотреть
самое главное, и снова тот же томительный волнующий аромат -- вот стоит на
раковине черный флакончик и Маша капнула в воду несколько дегтярных капель,
теперь все ее тело, каждая складочка кожи будет пахнуть возбуждающей
свежестью, он делает шаг вперед, но невидимая преграда появляется между ним
и Машей, и на ней проступают роковые цифры: единица, девятка, снова девятка,
опять единица... И есть в этой зеркальной отраженности какой-то скрытый
кабалистический смысл...
Москва, 10 февраля 1997 года, утро, минус пятнадцать.
Никто и никогда не анализировал зависимость продолжительности жизни от
занимаемого в ней места. Иначе получилась бы удивительная картина:
ответственные работники, не щадившие себя на важных партийно-государственных
постах и самоотверженно сжигавшие сердца и нервы на благо родного
государства, благополучно доживают до преклонных лет, в то время, как
работяг, спокойненько отбывавших урочные часы под благожелательным надзором
профсоюза и уверенно ожидающих давно обещанную квартиру, начинают относить
на погост уже с пятидесяти, а к семидесяти, как правило, перетаскивают всех.
Генерал-лейтенант в отставке Иван Иванович Сергеев в свои семьдесят три
выглядел вполне бодрым и деятельным. С квартирой у него никогда проблем не
было, а последние сорок лет генерал проживал в строго номенклатурном доме на
Тверской, фасад которого украшали мемориальные таблички в честь бывших
жильцов.
Часов в восемь ему позвонили из Совета ветеранов КГБ СССР и сообщили,
что умер генерал-полковник Бондаревский.
-- Жалко Виктора Сергеевича, хороший был мужик, хотя и крутой, --
вздохнул он. -- Сколько мы с ним проработали, сколько операций провели... Да
ты его помнишь!
-- А как же, -- поддержала Катерина Ефановна, верная подруга уже
пятьдесят лет и отставной майор КГБ. -- Серьезный дядечка.
После завтрака Сергеев истово читал газеты, делал пометки карандашом,
этим он занимался всю жизнь, только раньше вместо газет ложились на стол
шифрограммы со всех концов света, оперативные отчеты, обзоры, меморандумы и
аналитические справки. Да и резолюции он тогда накладывал посерьезней, не
сравнить с нынешними для Кати: "Вырезать", "В альбом N1", "В альбом N2", "В
корзину", "К чертовой матери!" Сердитые резолюции полагались статьям о
сближении с Западом, об ограничении разведывательной деятельности или
контроле над ней.
Сейчас на второй полосе "Известий" Иван Иванович нашел маленькое
сообщение о смерти в Англии на восемьдесят пятом году жизни видного деятеля
лейбористской партии Гордона Колдуэлла и пришел в сильнейшее возбуждение.
-- Что делается, Катерина, что делается! -- восклицал он, расхаживая
взад-вперед по просторному кабинету и размахивая газетой. -- Почти в один
день с Виктором Сергеевичем! Надо же, какое совпадение...
Поскольку Катерина Ефановна не обозначила понимания важности проблемы,
он приблизил заметку к ее лицу.
-- Знаешь, кто это? Это Бен, наш агент! Второй человек в правительстве
Великобритании! С пятьдесят первого по восемьдесят второй год работал на
нас, потом утратил разведвозможности... А в шестьдесят девятом чуть не
провалился: "сгорели" Птицы, державшие с ним связь, и мы с Бондаревским
разрабатывали операцию прикрытия! И сохранили Бена! Правда, Том и Лиз тоже
молодцы, не назвали его, да и вообще никого не назвали... Но и мы выполнили
их условия!
-- Ты у меня молодец! -- вполне искренне похвалила генерала боевая
подруга.
Тиходонск, 10 февраля 1997 года, утро, минус шесть. Криминалитет
среднего звена.
Ночью шел пушистый, крупными хлопьями снег, город замело, медлительная
коммунхозовская техника неспешно расчищала проспект Маркса. Так было всегда,
потому что раньше на нем располагался обком партии, а теперь городская
администрация. Менее значительные улицы очистят через неделю или месяц, а
окраинные не трогают вообще: по зиме укатаются, а по весне растают.
Западный поселок не составлял исключения, сугробы сделали непроезжими
узкие улочки, только у крутых особняков рабы большими лопатами расчищают
площадки, чтобы можно было распахнуть ворота и выкатить соответствующий
погоде вездеход.
Но в Тоннельном переулке снегоуборочная машина работала с шести утра, и
самосвалы подходили один за другим, так что к восьми часам половина дороги
была очищена полностью, после чего самосвалы исчезли, а передвижной
транспортер медленно покатил по другим неотложным делам.
По случайному стечению обстоятельств или по другим причинам проложенная
в снегу дорога дошла до огромного трехэтажного дома, выстроенного в виде
буквы П и отгороженного с открытого конца высоким кирпичным забором. С
внутренней стороны вдоль верхнего края забора тянулась на изоляторах
проволока системы "Кактус", точь-в-точь такой, как в "Тихпромбанке". А вот
обзорные телекамеры по углам были лучше, чем в банке, потому что охраняли
они не какие-то там сотни миллионов, а жизнь Эльхана Тахирова.
Рядом жили друзья и сподвижники: слева Кондратьев, справа Гуссейнов,
сзади Керимов, напротив Садыков. Да и весь переулок, от дома до магистрали,
заселили их люди, а скоро и остальных переселят, чтобы только свои вокруг!
Когда пальцы в кулаке, удар сильнее. Уже сейчас здесь просто так не
погуляешь: подойдет кто-то из ребят, спросит, к кому идешь да зачем,
объяснит, что машины оставлять нельзя и вообще, вести себя надо тихо и
скромно. Так и ведут, не только в Тоннельном, но и в прилегающих районах
давно прекратились всякие безобразия -- ни краж, ни хулиганства, ни разбоев.
Население довольно, если Тахир выставится на выборах, здесь за него точно
проголосуют.
Эльхан позавтракал вместе с женой, он строгих кавказских обычаев не
придерживался, тем более женился недавно и молодая не успела надоесть. Взял
ее, как принято, из манекенщиц, на конкурсе красоты присмотрел, который сам
же и спонсировал. Утром ел он мало, по-европейски -- яичницу, сыр, бутерброд
с маслом и чай. Именно чай, а не кофе, причем из армуды -- национального
стаканчика грушевидной формы, в котором и вкус, и цвет, и запах, и
температура лучше сохраняются. По крайней мере, считается так.
После завтрака спустился в гостевой зал, здесь уже Кондратьев с
Гуссейновым в нарды играют да закусывают -- что захотят, то им прислуга и
принесет. Сашка больше рыбу любит, Гуссейн молочное: творог, сыр-мыр,
домашнюю простоквашу.
-- Как дела? -- Эльхан поздоровался с друзьями за руку, махнул, чтоб и
ему чаю принесли, гостям уважение оказать.
-- Юмашев наш микрофон расколол, -- сообщил Кондратьев, который отвечал
за безопасность. -- Услышали только, что не понравились ему твои
предложения.
Гуссейн Гуссейнов захихикал: кому понравится, когда все отбирают?
-- Что собираются делать?
Кондратьев презрительно скривился.
-- Лыкова подключить, УВД, ФСБ, с Хондачевым объединиться и бойкот тебе
объявить.
Тахир коротко рассмеялся над чужой глупостью.
-- Вот видишь! А ты говорил -- войну начнут! Что еще?
-- Мы же новых людей отслеживаем, -- продолжил Кондратьев. -- И вот
такая странная фигура появилась...
Он положил на стол несколько фотографий. Лапин в разорванном пальто и
облезлой шапке, рот идиотски приоткрыт. То же самое, только рот закрыт, а
рядом советник Юмашева по технической безопасности Терещенко. То же самое,
только другой ракурс.
-- Где они такое чучело взяли? -- с детской непосредственностью спросил
Гуссейн.
Тахиров внимательно рассматривал снимки.
-- Похоже, из зоны вытащили...
-- Таким он зашел, а вот таким вышел, -- Кондратьев выложил еще пару
глянцевых прямоугольников. В дубленке и шапке Терещенко Лапин имел совсем
другой вид.
-- Точно, из зоны вытащили, -- повторил Тахиров. -- Одели, накормили,
денег дали... А вот что поручили?
Ответа не последовало.
-- Может, это и есть твой мокрушник-чистодел?
-- Да нет! -- уверенно сказал Кондратьев. -- Ты на него посмотри... К
тому же я показал кое-кому, никто его не знает.
-- Ладно. Кончили с ними...
Тахиров хотел еще что-то спросить, но сдержался.
-- Иди, Гуссейн, готовь машину. Скоро поедем.
И лишь когда тот вышел, задал свой вопрос:
-- Что по Барже?
Кондратьев усмехнулся.
-- Заглотнули глухо! Ищут Рубена с Суреном, еще какого-то ханыгу к ним
пристегнули, тоже ищут...
-- Ну пускай ищут... Как Биток?
-- Суетится, пытается выйти в верховые. Ну да посмотрим... Если сейчас
не развалятся, можно повторить... Но мне кажется, Биток под нас подведет. У
него не такой гонор, как у Баржи.
-- А менты поверили?
-- Не знаю, надо поинтересоваться.
-- Поинтересуемся... А в чем проблема со Степнянском?
-- Там казаки что-то затевают. Хотят рынок под себя взять и вообще прут
внаглую...
-- Давай, выезжай туда, поговори со Степаном... Пусть он забьет стрелку
с ними, разберись. Сразу стрельбы не надо, постарайся по-хорошему все
объяснить. А если не поймут, пошлем Клима с бригадой... Ясно?
-- Ясно. Тогда я сейчас и поеду. Дорога такая -- только к обеду
доберусь...
Оперсостав.
Утро -- пора совещаний. Пока все на местах, пока ясная голова, пока
можно скорректировать планы на день, дать или получить задания и установки,
-- словом, самое удобное время.
В этот день в Тиходонске проводилось не менее тысячи или десятка тысяч
совещаний -- разного уровня и степени важности. Точную статистику их не
определит никто, потому что если оперативка по снегоуборке в городской
администрации несомненно заслуживает включения в отчетность, то обсуждение
грабителями Сизым и Мишкой планов расправы с зажавшим общий полтинник Генкой
-- вряд ли.
Между этими, полярными по значимости (хотя вряд ли Генка согласится с
тем, что затронутая подельниками тема является маловажной) совещаниями
располагалось великое множество других.
В Центральном райотделе личный состав уголовного розыска обсуждал
нераскрытые убийства.
-- Похоже, что между расстрелом в "Якоре" и двумя трупами на
Мануфактурном, 8 имеется связь, -- грузноватый подполковник Савушкин --
замнач райотдела по оперативной работе, он же начальник криминальной
милиции, обвел усталыми, с красными прожилками глазами тесно набившихся в
кабинет молодых, изрядно затурканных жизнью парней.
Самым старшим среди них, как по возрасту -- тридцать два, так и по
стажу работы -- девять лет, был начальник УР майор Рожков. Он кивнул и
неожиданно тонким голосом сказал:
-- Кто-то целенаправленно мочит речпортовских. По "Якорю" у нас есть
информация, там вроде двое армян замешаны -- Рубен Саркисян и Сурен Манукян.
Хотя...
Рожков вздохнул.
-- Источники темные, попытался проверить -- ничего не вышло. Скорей это
не информация, а слух. И сами эти двое не что-то особенное... Серьезных
связей нет, собрали десятка два земляков и пытались "держать шишку" на
Богатяновке. Низший уровень организации. Честно говоря, не думаю, что они
способны устроить в "Якоре" эту заварушку. Может, Тахир?
Замнач поморщился как от зубной боли.
-- Ему-то зачем?
-- По финансовой линии он давно подобрал порт под себя, а по остальным
-- Баржа сильно противился. Если принять эту версию, ничего удивительного в
способе расправы нет.
-- Это не версия, а фантазии, -- нехотя произнес Савушкин. -- Какие у
тебя данные? Никаких? То-то. Лучше скажи, вы с этими... Саркисяном и его
дружком работали?
-- Никак найти не можем. Как сквозь землю провалились.
-- А что по Мануфактурному?
-- Ничего не знаю. Как Семка с братом там оказались, чего хотели, кто
их кончил -- полная темнота.
-- Там способ специфический, -- вмешался капитан Макаров. -- Молоток и
шило. Мясня... В разборках так не бывает.
-- Это точно, -- согласился Савушкин. -- А где этот мужик из адреса?
Как его... Лапин? Он же крутился вокруг?
-- Лапин, -- подтвердил Рожков. -- Тоже пропал. Дома не ночевал, с
работы накануне уволился. Сожительница его в окно видела, уже после шума и
криков. Сунулся в подъезд и убежал.
-- Может, его на это дело примерить? -- задумчиво, как бы советуясь,
спросил Макаров. -- Сожительница все что угодно наговорит.
Рожков покачал головой.
-- Не тот человек. Я навел справки через участкового. Задроченный
работяга, после аварии, крыша набекрень, кличка Чокнутый, смирный... Да и
других каких-то соседи раньше видели. Двое, похоже блатные. Но примет точно
никто не дал.
-- Вот что, -- веско начал Савушкин, и Рожков замолчал. -- Этого Лапина
надо опросить. Может, знает что, может, запомнил кого... Он же сразу
подошел, значит, с этими двумя встретился. Думаю, он побегает, успокоится и
вернется домой как миленький. Куда ему деваться?