Страница:
Ниже приводятся рецепты в высшей степени питательной их разновидности: сандвичи обжаренные.
С мясом: смешать равные части фарша и отварного мяса белого
соуса, приправить солью и перцем по вкусу. Намазать этой смесью ломти белого батона и слегка подрумянить их снаружи в оливковом или сливочном масле.
С куриным паштетом: выложить в посуду соответственного размера содержимое одной банки консервированного куриного паштета, накрошить 1/2 луковицы средней величины, добавить ложку
– Мы – изобретательные аргентинки, – сказала Гладис, – мы час за часом занимаемся смелым и еще не опубликованным комбинированием нескольких консервных банок, которые имеются на кухне, да только я вижу, что благодарности за женскую помощь от вас не дождешься. Смотри, что отыскала Сусана в газете, Моника и Людмила прилагают героические усилия, чтобы осуществить это на практике, а вы, как всегда, только грубите.
– Пока я что-то не видел этих хваленых незаменимых сандвичей, – сказал Эредиа.
– Потому что нет ни говяжьего мяса, ни курятины, – прорычала Сусана, – и в таком случае, скажи на милость, что можно обжаривать. Виноват Люсьен, а главное, его мамаша, она, наверно, еще большая скупердяга, чем он, холодильнике было только полбанки сгущенки да заплесневелая колбаса.
– Уверен, что Гаду дадут двойную порцию, чтобы потом не говорили о моральных пытках, – сказал Оскар, – не думайте, что я не видел, как эти дамы ходили наверх с тарелочками, здесь, видите ли, есть родные дети и пасынки, че.
Вошел Маркос, поговоривший по телефону, и сделал знак Патрисио и Оскару, проблема обжаренных сандвичей вмиг была забыта: откуда-то из Латинского квартала сообщили то, чего можно было ожидать, – Ихинио лично и столь же лично комиссар Пиллоден, вот сволочи.
– Они уже знают, ясно, – сказал Патрисио. – В любую минуту могут появиться здесь, старик.
– Но что будут делать французы? – спросил Оскар, которому вовсе незачем было это знать.
– Французы явятся раньше, – сказал Эредиа, у которого была франкофильская жилка.
– Одно из двух, – сказал Маркос, – либо они предоставят муравьям самим управляться, а потом придут считать потери, либо по дороге встретятся с ними и представят дело как торжество порядка над дикостью слаборазвитых племен, намеренных превратить французскую почву в арену для своих драк.
– Будет первое, – сказал Ролан.
– Bien s?r [149], – подтвердил Люсьен Верней.
– Я тоже так думаю, – сказал Маркос, – поэтому attenti [150] к окнам. Вот такой расклад, теперь надо Гада беречь, как невесту, и это мне совсем не нравится. Позвони Рене, машина, чтобы его забрать, уже должна была быть здесь.
– В четверть девятого, – сказал Ролан, посмотрев на : часы, – а теперь пять минут девятого.
– Невестушку уже предупредили, – сказал Люсьен Верней, – и, похоже, она выслушала новость с явным удовольствием. Он надел пиджак и сказал, что, несмотря ни на что, он не может жаловаться на обращение, если только под конец они чего-нибудь не напортят.
– Ему трудно отвыкнуть от своих привычек, – сказал Маркос, – проблема в том, чтобы Рене добрался сюда, муравьи, наверно, кишат везде после pow-pow [151] Муравьища и Пиллодена.
– Еще не доказано, что Муравьище знает, где мы находимся.
– Молодость, молодость, – пробормотал Эредиа, глянув на Оскара с нежностью и сожалением. Тут появился один из тех скорее бесполезных мостиков, которыми всегда пользовался мой друг на развилках, он был растерян и огорчен, потому что ему тоже хотелось присутствовать при этих дурацких разговорах, но ничего не попишешь, среди всего прочего тут появился, например, я после отнюдь не комфортабельной поездки в метро, в гуще едущих с работы конторских служащих, символически представленных неким стариком, который начиная со станции Люксембург тыкал мне в ребра ручкой зонтика, возмущаясь толпой едущих в полседьмого, и вот, наконец, на станции Антони я был извергнут вместе с сотнями других сперматозоидов, спешивших оплодотворить каждодневное яйцо – туннель на выход, и очутился в неизвестном мне районе Большого Парижа, усталый и изрядно хмельной, прокручивая в уме нечто вроде стихотворения, на авторство коего мог бы претендовать вагон, задававший ритм, и чувствовал я себя полным кретином, приближаясь к тому, что могло оказаться неким определением или другим черным пятном, а может, и роковой виной, если мое появление в этом доме совсем не в интересах Бучи. В общем, примерно так: была надежда на то, что я почувствую себя лучше, а когда спускался по лестнице, идя от Лонштейна, даже предчувствие неизбежной встречи и одновременно все еще Франсина, я воображал ее в ее квартире, она смотрится в зеркало в спальне, голая или в одних трусиках, смотрится без особой причины, просто так, спрашивая себя, позвонит ли Андрес, действительно ли он решил ехать в Веррьер, а на ночном столике транзистор, поп-музыка и время от времени сообщения о похищении координатор по латиноамериканским делам и о принятии ультиматума Поедет, конечно же, поедет, если был способен назвать мне это место, если играет вот так с огнем, поедет, потом что любит ее и не может примириться с утратой, хотя сам то думает, будто едет туда ради других, нечистая совесть не может совладать с ревностью, он поедет, потому что хочет еще раз увидеть ее, вдали от нее и в одиночестве ему тошно, а Людмила в это время подвергается опасности, и черт побери, я, конечно же, ехал из-за этого, но не только из-за этого, малышка, ты забываешь про Фрица Ланга, он все больше давит, будто здоровущий ком в желудке там кто-то хочет с вами поговорить, кто-то в той комнате так что не только из-за тебя, полечка, есть еще Фриц Лан и некий мелкий буржуа со своим спазмом в желудке, тот, который насмехался над протестами в кинотеатрах и в кафе, над горелыми спичками, и вдруг все это стало Людмилой и даже много больше, словно то черное пятно, понимаешь ли, да вот беда, ничто и никогда не способно оторвать меня от меня самого, от человека, который слушает free jazz и будет спать с Франсиной, соблюдая церемониал, не одобряемый молодыми маоистами, здесь любовь к ритуалу, наслаждение от высшего напряжения в крови, эгоизм всякой идеальной статуи, рисунок, завершающийся на последнем своем завитке, мелкий буржуа против всех этих Гомесов и Люсьенов Вернеев, желающих сделать революцию ради спасения пролетариата, и крестьянства, и порабощенных колонизаторами, и отчужденных от собственности, ради освобождения их от того, что они столь справедливо называют империализмом, но потом, потом, ведь есть страны, где живут в «потом», где летают на Луну, и на Марс, и на Венеру of all places [152], там отчаянно трудились, чтобы совершить и упрочить революцию, и живут уже в «потом», пятьдесят лет живут, и, однако, сегодня раввиичик,
глядя на меня с иронией, порожденной в нем Пятикнижием, и диаспорой, и четырьмя сотнями погромов, глядя на меня, меж тем как ЗАВЕРШЕНИЕ СУДА НАД БУКОВСКИМ СЕМЬ ЛЕТ ТЮРЬМЫ ЗА РАСПРОСТРАНЕНИЕ ИНФОРМАЦИИ НЕБЛАГОПРИЯТНОЙ ДЛЯ СОВЕТСКОГО СОЮЗА и Солженицын, бормочущий над гробом Твардовского слова, от которых потекли бы слезы по щекам мумии Ленина, да ведь СОВЕТСКАЯ МУМИЯ НЕ ПЛАЧЕТ (конечно, потому что она советская), тогда Маркос, этот флегматичный кордовец, глядя на меня как бы издалека, говорит, ну разумеется, брат, потому-то и надо начать сызнова, история не повторяется, или, во всяком случае, мы не позволим ей повториться, и Патрисио одобрительно и Гомес убежденно, ну ясно, яснее ясного, хотя Гомес, да, именно Гомес, и Ролан, и Люсьен Верней, они из тех, которые повторят-таки историю, они приезжают издалека, готовы пойти на смерть ради революции, все отдать, но когда наступит «потом», будут повторять те же эпитеты, что закончились семью годами тюрьмы для Буковского, который когда-нибудь где-нибудь будет зваться Санчес или Перепра, они воспрепятствуют свободе более глубокой, той, что я по-буржуазному называю индивидуальной, и, конечно, mea culpa [154], но, по сути, это одно и то же – право слушать free jazz, если хочется и если это никому не во вред, право спать с Франсиной по тем же причинам, и я боюсь, меня страшат Гомесы и Люсьены Верней, они тоже муравьи, но в нашем стане, они фашисты революции (постой, че, тебя что-то заносит, видно, в водке Лонштейна был пентотал или что-то вроде), а вот, наверно, и улица, ведущая в Веррьер, если только чертеж Лонштейна не вполне фантастичен, он мне запретил кого-либо спрашивать, чтобы не возбуждать нездоровых подозрений, и он прав, значит, надо свернуть направо, и, вероятно, в одной из этих вилл, ибо, хотя кругом царит мрак, как сказал поэт, мы придем в заветную гавань, да вот закавыка, тут развилка, а раввинчик нарисовал только одну улицу, прямо-таки Эдипова развилка – предстоит великое решение, налево или направо, пожалуй что налево, если учесть, что природа подражает искусству, и она наверняка приведет меня в зловещий лес, где заговорщики прячут свою жертву, здесь некое подобие пути инициирования, тебе, Зигфрид, не избежать выбора, от тебя зависит, пойти по пути жизни или смерти, Людмила или дракон, и все это зачем, скажите на милость, хотя да, все ради Людлюд и также ради Маркоса, хотя в животе у меня спазмы, все ради этого безумного и этой безумной, заблудившихся в сне похлеще, чем тот, о Фрице Ланге, в сне дневном, который закончится враз и окончательно, братец, хотя покамест тут и Фриц Ланг, раз этот кретин приехал в метро и сует свой нос именно туда, куда его никто не приглашал, а за это дорого платят, во всяком случае, не ради Гомесов, или Роланов, или Люсьенов Вернеев, а только лишь потому, что завещание написано и подписано и мелкий буржуа, на свой дерьмоплевый и понософормный манер, как сказал бы раввинчик, ищет для себя выход или, что то же, вход, и все это нисколько не смягчает всяческих Гомесов, бедный панамец, вот уж, наверно, и не снится ему, что я превратил его в образ самого мне ненавистного, в образ людей, которые звонят в мою квартиру в середине моцартовского квинтета, не дают спокойно читать дневник Анаис Нин или слушать Джонни Митчелл, бедный Гомес, он же такой добряк, но чем станет завтрашний Гомес-Робеспьер, если Буча победит во всех смыслах, если они совершат свою необходимую и безотлагательную революцию, в общем, свернем налево, хотя кругом царит мрак, о мой любимый Хуан де ла Крус, сладостный поэт моих сладостных диванных досугов, идем вперед, хотя кругом цари мрак и муравьи готовят свои пушки, старое танго моего детства, драчун с окраины, «сверкнули пушки, и бедный драчун упал», поди знай, помнит ли кто-нибудь это танго от которого я, мальчик, плакал, плакал, уткнувшись в латунную зеленую трубу граммофона, ах, долгая жизнь, сколь ко в ней прекрасного и гнусного, жизнь аргентинца, обреченного понимать, да, понимать, вот только черное пятно ибо его ни мадам Антинея, ни муха в виски, ни плач Франсины, ах, черт возьми, почему ты мешаешь мне понят резоны этого идиотского поступка, этого дурня, который бредет, чертыхаясь и дрожа, чтобы быть тем, кем должно быть, но, конечно, не счастливым, о нет, это исключено – либо будет еще одним покойником больше, либо опоздаю, либо меня поднимут на смех, либо Маркос посмотрит на меня, словно спрашивая, какого черта-дьявола ты приперся, куда тебя никто не звал, да что угодно, кроме счастья, оно осталось на улице д'Уэст э кресле с бутылкой виски под рукой, с пластинкой Ксенакиса и книгами, знай слушай да читай, все было для меня и ради меня, кроме счастья, вот грянет Буча с вполне предсказуемыми последствиями, но отнюдь не счастьем Эредиа, и Людмилы, и Моники, всех тех, кто идет до конца, глядя вперед, детей Че, как сказал кто-то, будет куча дерьма или букет цветов, но не счастье для мелкого буржуа, который не хочет, не желает отказаться от того, что намерены вымести железной метлой всякие Мао и Гомесы, и который, несмотря на все, иди пойми, ради какого черта, ради какой прихоти, ради какого черного пятна распроблядской матери бредет по этой дороге, ведущей к роще, к другому, мало-помалу приближающемуся черному пятну, и теперь проблема в том, чтобы разобрать чертеж Лонштейна, – сперва поворот, потом пересечение дорог, сворачиваешь направо и входишь в заросли деревьев, там среди кустов шале, что и говорить, очень идиллическое, дышащее ночными ароматами, Людмилой, умопомрачительной красотой. О, как хочется упасть в канаву, отоспаться во хмелю до утра, записать строки, рождавшиеся, когда я терпел тычки зонта того старика в метро
Да, с яростью думает мой друг, кроме этого твоего «проснись», кроме тяжкой работы, которую мне задали те, другие, недоставало еще, чтобы ты появился со своей душевной, суперделикатной драмой, – нет, право же, я сам не знаю, что буду делать в финале.
Именно об этом спросил у него Лонштейн в те времена, когда мой друг только начинал составлять свою коллекцию карточек, а Сусана занялась альбомом для Мануэля. Оба вы совершенно сдурели, изрек раввинчик, но, во всяком случае, она-то мать, и это понятно, а вот ты зачем – скажи на милость.
– Понятия не имею, – честно признался мой друг. – Это вроде прострела, неизвестно почему, отчего, случилось, и конец – жил рядом с ними, смотрел на их жизнь и понемножку записывал про них всякую всячину, глядишь, и набралось.
– В том, что ты мне показал, я не вижу чего-то такого харизматического, – сказал Лонштейн. – Честно говоря, меня эта их Буча мало волнует, хотя в ней, конечно, есть своя патетика, че, а твои труды, знаешь ли, это какая-то галиматья.
С чем мой друг готов был согласиться как раз в тот момент, когда в комнате появился Андрес, сурово и вместе с тем мягко катапультированный Маркосом, и дверь снова закрылась, и Люсьен Верней обрушил на Андреса град ругательств, и линеарное повествование разбилось на куски из-за множества синхронных событий, к большой досаде моего друга, но не остальных присутствующих, поспешно занявшихся расшифровкой одного не вполне ясного бранного выражения, и тут раздалось:
– Проснись.
– Эх ты, – изрек Патрисио, – да ты просто скотина, явился будить меня, когда я всего пять минут как уснул на этом вонючем ковре.
– Шш, – зашипел Оскар, – побыстрей иди сюда.
Но хотя Патрисио подошел быстро, он едва застал финал операции, состоявшей в том, что дверь закрылась и Люсьен Верней обрушил на Андреса град ругательств, в то время как Маркос, подталкивая растерявшегося в темноте Андреса, вел его в гостиную, где менады при виде его остолбенели, тем паче что в ту же минуту Ролан на четвереньках спустился с лестницы проверить, что за тени позади дома, возле дровяного сарая, с пистолетом, нацеленным на Андреса, едва различимого в свете огарка, и Маркос жестом приказал Ролану не играть с оружием, и – чему мы обязаны, что ты почтил нас своим присутствием. Да почем я знаю, старик, мне казалось, что я должен прийти. Ну ясно, и привел за собой муравьев, остолоп, сказал Патрисио, еще сердясь из-за того, как Оскар его разбудил, а Эредиа сообщил, что тени скрылись за деревьями, тут наступила краткая передышка, Людмила повела Андреса к дивану и ощупью налила ему стакан вина, Маркос словно бы чего-то ждал, и Андрес ему – извини, если я оплошал, я не подумал, что за мной следят, оплошал-то я, сказал Маркос; с такими типами, как ты да Лонштейн, надо бы знать, что под конец вы подгадите, и Моника снова зажгла огарок, и Ролан на лестнице, они спрятались за деревьями, чего-то ждут, их восемь или девять человек, а Патрисио с пистолетом на коленях, силы примерно равны, но что будем делать с Гадом, если не подоспеет Рене на машине. Мы дали слово, сказал Эредиа, что бы ни случилось, мы должны его отпустить в хорошем состоянии, если Рене не приедет, я его веду к дверям, и пусть топает один к своим муравьям или к местным сыщикам, он одет, обут, умыт и накормлен, черт побери, никто не сможет сказать, что мы нарушили слово. Да, сказал Маркос, но еще неизвестно, желают ли они получить посылку нетронутой или же им выгодней сказать, что она пришла вся вспоротая. А ведь верно, сказал Эредиа, мне это не пришло в голову. Ух, дьявол, надо и впрямь оберегать его, как невесту, сказал Оскар. Маркос прав, сказал Эредиа, это внешняя сторона дела, старик, ее, конечно, постараются исказить, и тут Ролан подталкивает Гада вниз по лестнице, и тот поднимает руки, будто кто-то в него целится, а Патрисио приказывает ему сесть на ковер, и при мигающем свете огарка вокруг него образуется как бы кружок краснокожих, Люсьен Верней говорит, это муравьи, полиция уже пошла бы на штурм, но тогда, сказал Маркос, если они явились раньше, это уж точно по известной нам причине, они попытаются его укокошить и свалить все на нас. А неплохо было бы позвонить в полицию, сказал Оскар. Сеньоры, сеньоры, сказал, сидя на полу, Гад, я, собственно, хотел вам сказать, что, но, увидев пистолет Ролана, он снова поднял руки, как молящийся в мечети. Отведи его в клозет, там надежней всего, сказал Маркос Ролану, а вы смотрите в окна, ты, полечка, поднимись наверх, будешь оттуда наблюдать, и держи меня в курсе. Оставь меня здесь, сказала Людмила и, едва успев это выговорить, поднялась и побежала наверх, черт, дуреха, спорить с Маркосом в такой момент, а наверху перед ней вся панорама – группа рассредоточивается, Ролан подталкивает Гада, Эредиа и Патрисио у окон гостиной, Люсьен Верней сторожит у двери. Людмила, припав к окну, опускалась все ниже, пока не убедилась, что сидя наблюдать удобней и она видит то немногое, что можно было разглядеть среди кедров, оттуда, снизу, доносился шум какой-то возни, потом стукнула дверь в клозете, она представила себе, как Гад садится на единственный предмет, достойный его приютить, подумать об Андресе она не успела, его появление не было для нее неожиданностью, оно вызвало скорее чувство чего-то ненужного и пагубного, запоздалого упрямства, за которое теперь остальные дорого заплатят, но также некую радость, что Андрес все же пришел, как все это сложно. Блуп, черт, они спрятались за деревьями, нельзя отвлекаться ни на секунду, но пока она могла словно бы видеть происходящее внизу, в гостиной, там Маркос ходит взад-вперед, Андреса она не видела, об Андресе не думала, да, она налила ему стакан вина, а потом был только Маркос, полечка-страж, наблюдающий за кедрами и за Маркосом, от Андреса в ее уме остался лишь его жест в полумраке, когда он взял стакан с вином и, слегка улыбаясь-, взглянул на нее с другой стороны неодолимого рубежа, словно желал дать ей понять, почему он пришел, но в остальном были только Маркос и ожидание, ноющий страх в животе и скрючившиеся пальцы ног в туфлях, молчание кедров в саду и Маркос.
Со своей стороны, мой друг, тщетно пытаясь навести некий душевный порядок в себе, а быть может, и в других, решил, что в данный момент лучше всего сесть рядом с Андресом и держать в виду Монику и Гладис, этакое чувство рыцарской опеки, совершенно бесполезное в такой обстановке, но если бы, кстати, Сусана оставила в покое Патрисио и присоединилась к ним, то, пожалуй, удалось бы поговорить о чем-то ином, ведь еще ничего не было ясно, и, возможно, участники Бучи поддались оптической иллюзии. Когда грянул первый выстрел, весь дом, казалось, сдвинулся метра на два вперед или назад, пистолет Ролана был вроде пушки, тут голос Людмилы с верха лестницы, они идут, Маркос, их восемь или девять, еще один выстрел, это стрелял Патрисио, выкрик снаружи, оглушительный удар в дверь, Люсьен Верней, отойдя от нее на полметра, прицелился на уровне груди того, кто ее откроет. Что ж, если они сами нарываются, сказал Маркос с пистолетом в руке, звоните в комиссариат в Веррьере, понравится им или нет, но мы сдадим его живехоньким и расстроим планы французов. Ты меня понял, сказал Ихинио, если сумеешь, воспользуйся каким-нибудь из их револьверов. Ясненько, шеф, сказал муравьишка, предоставьте это вашему покорному слуге, лишь бы подвернулся случай, тогда и говорить-то не о чем, я только должен вам сказать, что чем больше их уложу, тем легче будет управиться с этим вашим приятелем. Пошли, сказал Муравьище, пошли все вместе. И тогда, вспоминал мой друг, словно как крылатые стаи гусей, журавлей и лебедей долговыйных летят над азийскими лугами при Каистре, сотрясая воздух своими криками, устремились бегом бесчисленные племена муравьишек, муравейчиков, муравьетипов и муравьекратов, подобно бурному потоку, омывающему долину Скамандра, и земля под их ногами оглушительно загудела. И посреди всех возвышался великий Муравьище, главой и очами подобный громовержцу Зевсу, станом – Аресу, широкой грудью – Рональду Рейгану. Быстрей за диван, сказал Андрес, хватая за загривок Монику и без дальнейших объяснений водворяя ее на вышеупомянутое место. Здесь (повторение той же операции с Сусаной) сидите и не рыпайтесь, а ты, партизанка, скажи, где мне взять пистолет, пусть я пьян, однако в свое время я выполнил все задания в федеральном тире, так что. Попроси у Маркоса, сказала Сусана, которая не превышала границы своих полномочий. Бери, сказал Маркос, каким-то образом услышавший их диалог, и вот в руке Андреса холодный желанный предмет, который приятно сжимать, ощущать, как он согревается. Откуда-то издалека доносится вой сирены, звонить, когда идет такой беглый огонь, уже не имело смысла, комиссар Пиллоден не Бетховен, три тюремные машины и другие транспортные средства выстроились в двухстах метрах в тот самый момент, когда преотважнейшие муравьекрофопы, обитатели Эвбеи, и Халкиды, и Эритреи, и обильной вином Гистеи, и приморского Кеоринфа, и града высокого Диума, ярясь, жаждали пронзить вражеские доспехи ясеневыми копьями. И вслед за ними текли полчища муравьежирных и муравьеминимов купно с муравьефилами, обитателями Аспледона и Орхомена Микийского, под предводительством левши Малербы и его равно владеющего правой и левой руками брата, сынов Немесио Яньеса, который однажды застиг врасплох невинную деву Астоику Асеиду, каковая произвела их на свет в жилище Актора, и бог знает, кто там еще. Надо подождать, сказал Пиллоден, пока что всего три выстрела, это ерунда, мне надо, чтобы каша заварилась покруче, таков приказ сверху. И Люсьен Верней тоже – в тот миг, когда дверь открылась, угодил точно в грудь, и муравьекрат уже на полу, вроде коврика для двух муравьишек, которые протопали по нему, и это было последнее в мире сем для него и для них, ибо Люсьен Верней бац-бац, и второй муравьишка, падая, бац-бац, и Люсьен Верней медленно опустился, пока Маркос и Эредиа почти одновременно бац-бац, Эредиа и Маркос закрыли дверь и смотрят на Люсьена Вернея на полу, чертова дверь, сказал Люсьен Верней, придвиньте к ней шкаф, Моника что-то ищет, да это пустяк, займись другими, кровь струится по пальцам Моники, когда Андрес и Сусана помогают ей поднять Люсьена и уложить его на диван, Гладис с платком, бесполезно, всхлип, два выстрела подряд в окно, выходящее на север, Эредиа, пригнувшись, бац-бац-бац-бац, и в тот же миг из-за стволов кедров обитатели окрестностей Эгиона, и великой Гелики, и всего того побережья, во главе с Муравьищем, облаченным в блестящие медные доспехи и тоже отважным, делают одновременный rush [156]
С мясом: смешать равные части фарша и отварного мяса белого
соуса, приправить солью и перцем по вкусу. Намазать этой смесью ломти белого батона и слегка подрумянить их снаружи в оливковом или сливочном масле.
С куриным паштетом: выложить в посуду соответственного размера содержимое одной банки консервированного куриного паштета, накрошить 1/2 луковицы средней величины, добавить ложку
– Мы – изобретательные аргентинки, – сказала Гладис, – мы час за часом занимаемся смелым и еще не опубликованным комбинированием нескольких консервных банок, которые имеются на кухне, да только я вижу, что благодарности за женскую помощь от вас не дождешься. Смотри, что отыскала Сусана в газете, Моника и Людмила прилагают героические усилия, чтобы осуществить это на практике, а вы, как всегда, только грубите.
– Пока я что-то не видел этих хваленых незаменимых сандвичей, – сказал Эредиа.
– Потому что нет ни говяжьего мяса, ни курятины, – прорычала Сусана, – и в таком случае, скажи на милость, что можно обжаривать. Виноват Люсьен, а главное, его мамаша, она, наверно, еще большая скупердяга, чем он, холодильнике было только полбанки сгущенки да заплесневелая колбаса.
– Уверен, что Гаду дадут двойную порцию, чтобы потом не говорили о моральных пытках, – сказал Оскар, – не думайте, что я не видел, как эти дамы ходили наверх с тарелочками, здесь, видите ли, есть родные дети и пасынки, че.
Вошел Маркос, поговоривший по телефону, и сделал знак Патрисио и Оскару, проблема обжаренных сандвичей вмиг была забыта: откуда-то из Латинского квартала сообщили то, чего можно было ожидать, – Ихинио лично и столь же лично комиссар Пиллоден, вот сволочи.
– Они уже знают, ясно, – сказал Патрисио. – В любую минуту могут появиться здесь, старик.
– Но что будут делать французы? – спросил Оскар, которому вовсе незачем было это знать.
– Французы явятся раньше, – сказал Эредиа, у которого была франкофильская жилка.
– Одно из двух, – сказал Маркос, – либо они предоставят муравьям самим управляться, а потом придут считать потери, либо по дороге встретятся с ними и представят дело как торжество порядка над дикостью слаборазвитых племен, намеренных превратить французскую почву в арену для своих драк.
– Будет первое, – сказал Ролан.
– Bien s?r [149], – подтвердил Люсьен Верней.
– Я тоже так думаю, – сказал Маркос, – поэтому attenti [150] к окнам. Вот такой расклад, теперь надо Гада беречь, как невесту, и это мне совсем не нравится. Позвони Рене, машина, чтобы его забрать, уже должна была быть здесь.
– В четверть девятого, – сказал Ролан, посмотрев на : часы, – а теперь пять минут девятого.
– Невестушку уже предупредили, – сказал Люсьен Верней, – и, похоже, она выслушала новость с явным удовольствием. Он надел пиджак и сказал, что, несмотря ни на что, он не может жаловаться на обращение, если только под конец они чего-нибудь не напортят.
– Ему трудно отвыкнуть от своих привычек, – сказал Маркос, – проблема в том, чтобы Рене добрался сюда, муравьи, наверно, кишат везде после pow-pow [151] Муравьища и Пиллодена.
– Еще не доказано, что Муравьище знает, где мы находимся.
– Молодость, молодость, – пробормотал Эредиа, глянув на Оскара с нежностью и сожалением. Тут появился один из тех скорее бесполезных мостиков, которыми всегда пользовался мой друг на развилках, он был растерян и огорчен, потому что ему тоже хотелось присутствовать при этих дурацких разговорах, но ничего не попишешь, среди всего прочего тут появился, например, я после отнюдь не комфортабельной поездки в метро, в гуще едущих с работы конторских служащих, символически представленных неким стариком, который начиная со станции Люксембург тыкал мне в ребра ручкой зонтика, возмущаясь толпой едущих в полседьмого, и вот, наконец, на станции Антони я был извергнут вместе с сотнями других сперматозоидов, спешивших оплодотворить каждодневное яйцо – туннель на выход, и очутился в неизвестном мне районе Большого Парижа, усталый и изрядно хмельной, прокручивая в уме нечто вроде стихотворения, на авторство коего мог бы претендовать вагон, задававший ритм, и чувствовал я себя полным кретином, приближаясь к тому, что могло оказаться неким определением или другим черным пятном, а может, и роковой виной, если мое появление в этом доме совсем не в интересах Бучи. В общем, примерно так: была надежда на то, что я почувствую себя лучше, а когда спускался по лестнице, идя от Лонштейна, даже предчувствие неизбежной встречи и одновременно все еще Франсина, я воображал ее в ее квартире, она смотрится в зеркало в спальне, голая или в одних трусиках, смотрится без особой причины, просто так, спрашивая себя, позвонит ли Андрес, действительно ли он решил ехать в Веррьер, а на ночном столике транзистор, поп-музыка и время от времени сообщения о похищении координатор по латиноамериканским делам и о принятии ультиматума Поедет, конечно же, поедет, если был способен назвать мне это место, если играет вот так с огнем, поедет, потом что любит ее и не может примириться с утратой, хотя сам то думает, будто едет туда ради других, нечистая совесть не может совладать с ревностью, он поедет, потому что хочет еще раз увидеть ее, вдали от нее и в одиночестве ему тошно, а Людмила в это время подвергается опасности, и черт побери, я, конечно же, ехал из-за этого, но не только из-за этого, малышка, ты забываешь про Фрица Ланга, он все больше давит, будто здоровущий ком в желудке там кто-то хочет с вами поговорить, кто-то в той комнате так что не только из-за тебя, полечка, есть еще Фриц Лан и некий мелкий буржуа со своим спазмом в желудке, тот, который насмехался над протестами в кинотеатрах и в кафе, над горелыми спичками, и вдруг все это стало Людмилой и даже много больше, словно то черное пятно, понимаешь ли, да вот беда, ничто и никогда не способно оторвать меня от меня самого, от человека, который слушает free jazz и будет спать с Франсиной, соблюдая церемониал, не одобряемый молодыми маоистами, здесь любовь к ритуалу, наслаждение от высшего напряжения в крови, эгоизм всякой идеальной статуи, рисунок, завершающийся на последнем своем завитке, мелкий буржуа против всех этих Гомесов и Люсьенов Вернеев, желающих сделать революцию ради спасения пролетариата, и крестьянства, и порабощенных колонизаторами, и отчужденных от собственности, ради освобождения их от того, что они столь справедливо называют империализмом, но потом, потом, ведь есть страны, где живут в «потом», где летают на Луну, и на Марс, и на Венеру of all places [152], там отчаянно трудились, чтобы совершить и упрочить революцию, и живут уже в «потом», пятьдесят лет живут, и, однако, сегодня раввиичик,
Bulletin dе l ' ?tranger
LA CONDAMNATION DE BOUKOVSKI [153]
глядя на меня с иронией, порожденной в нем Пятикнижием, и диаспорой, и четырьмя сотнями погромов, глядя на меня, меж тем как ЗАВЕРШЕНИЕ СУДА НАД БУКОВСКИМ СЕМЬ ЛЕТ ТЮРЬМЫ ЗА РАСПРОСТРАНЕНИЕ ИНФОРМАЦИИ НЕБЛАГОПРИЯТНОЙ ДЛЯ СОВЕТСКОГО СОЮЗА и Солженицын, бормочущий над гробом Твардовского слова, от которых потекли бы слезы по щекам мумии Ленина, да ведь СОВЕТСКАЯ МУМИЯ НЕ ПЛАЧЕТ (конечно, потому что она советская), тогда Маркос, этот флегматичный кордовец, глядя на меня как бы издалека, говорит, ну разумеется, брат, потому-то и надо начать сызнова, история не повторяется, или, во всяком случае, мы не позволим ей повториться, и Патрисио одобрительно и Гомес убежденно, ну ясно, яснее ясного, хотя Гомес, да, именно Гомес, и Ролан, и Люсьен Верней, они из тех, которые повторят-таки историю, они приезжают издалека, готовы пойти на смерть ради революции, все отдать, но когда наступит «потом», будут повторять те же эпитеты, что закончились семью годами тюрьмы для Буковского, который когда-нибудь где-нибудь будет зваться Санчес или Перепра, они воспрепятствуют свободе более глубокой, той, что я по-буржуазному называю индивидуальной, и, конечно, mea culpa [154], но, по сути, это одно и то же – право слушать free jazz, если хочется и если это никому не во вред, право спать с Франсиной по тем же причинам, и я боюсь, меня страшат Гомесы и Люсьены Верней, они тоже муравьи, но в нашем стане, они фашисты революции (постой, че, тебя что-то заносит, видно, в водке Лонштейна был пентотал или что-то вроде), а вот, наверно, и улица, ведущая в Веррьер, если только чертеж Лонштейна не вполне фантастичен, он мне запретил кого-либо спрашивать, чтобы не возбуждать нездоровых подозрений, и он прав, значит, надо свернуть направо, и, вероятно, в одной из этих вилл, ибо, хотя кругом царит мрак, как сказал поэт, мы придем в заветную гавань, да вот закавыка, тут развилка, а раввинчик нарисовал только одну улицу, прямо-таки Эдипова развилка – предстоит великое решение, налево или направо, пожалуй что налево, если учесть, что природа подражает искусству, и она наверняка приведет меня в зловещий лес, где заговорщики прячут свою жертву, здесь некое подобие пути инициирования, тебе, Зигфрид, не избежать выбора, от тебя зависит, пойти по пути жизни или смерти, Людмила или дракон, и все это зачем, скажите на милость, хотя да, все ради Людлюд и также ради Маркоса, хотя в животе у меня спазмы, все ради этого безумного и этой безумной, заблудившихся в сне похлеще, чем тот, о Фрице Ланге, в сне дневном, который закончится враз и окончательно, братец, хотя покамест тут и Фриц Ланг, раз этот кретин приехал в метро и сует свой нос именно туда, куда его никто не приглашал, а за это дорого платят, во всяком случае, не ради Гомесов, или Роланов, или Люсьенов Вернеев, а только лишь потому, что завещание написано и подписано и мелкий буржуа, на свой дерьмоплевый и понософормный манер, как сказал бы раввинчик, ищет для себя выход или, что то же, вход, и все это нисколько не смягчает всяческих Гомесов, бедный панамец, вот уж, наверно, и не снится ему, что я превратил его в образ самого мне ненавистного, в образ людей, которые звонят в мою квартиру в середине моцартовского квинтета, не дают спокойно читать дневник Анаис Нин или слушать Джонни Митчелл, бедный Гомес, он же такой добряк, но чем станет завтрашний Гомес-Робеспьер, если Буча победит во всех смыслах, если они совершат свою необходимую и безотлагательную революцию, в общем, свернем налево, хотя кругом царит мрак, о мой любимый Хуан де ла Крус, сладостный поэт моих сладостных диванных досугов, идем вперед, хотя кругом цари мрак и муравьи готовят свои пушки, старое танго моего детства, драчун с окраины, «сверкнули пушки, и бедный драчун упал», поди знай, помнит ли кто-нибудь это танго от которого я, мальчик, плакал, плакал, уткнувшись в латунную зеленую трубу граммофона, ах, долгая жизнь, сколь ко в ней прекрасного и гнусного, жизнь аргентинца, обреченного понимать, да, понимать, вот только черное пятно ибо его ни мадам Антинея, ни муха в виски, ни плач Франсины, ах, черт возьми, почему ты мешаешь мне понят резоны этого идиотского поступка, этого дурня, который бредет, чертыхаясь и дрожа, чтобы быть тем, кем должно быть, но, конечно, не счастливым, о нет, это исключено – либо будет еще одним покойником больше, либо опоздаю, либо меня поднимут на смех, либо Маркос посмотрит на меня, словно спрашивая, какого черта-дьявола ты приперся, куда тебя никто не звал, да что угодно, кроме счастья, оно осталось на улице д'Уэст э кресле с бутылкой виски под рукой, с пластинкой Ксенакиса и книгами, знай слушай да читай, все было для меня и ради меня, кроме счастья, вот грянет Буча с вполне предсказуемыми последствиями, но отнюдь не счастьем Эредиа, и Людмилы, и Моники, всех тех, кто идет до конца, глядя вперед, детей Че, как сказал кто-то, будет куча дерьма или букет цветов, но не счастье для мелкого буржуа, который не хочет, не желает отказаться от того, что намерены вымести железной метлой всякие Мао и Гомесы, и который, несмотря на все, иди пойми, ради какого черта, ради какой прихоти, ради какого черного пятна распроблядской матери бредет по этой дороге, ведущей к роще, к другому, мало-помалу приближающемуся черному пятну, и теперь проблема в том, чтобы разобрать чертеж Лонштейна, – сперва поворот, потом пересечение дорог, сворачиваешь направо и входишь в заросли деревьев, там среди кустов шале, что и говорить, очень идиллическое, дышащее ночными ароматами, Людмилой, умопомрачительной красотой. О, как хочется упасть в канаву, отоспаться во хмелю до утра, записать строки, рождавшиеся, когда я терпел тычки зонта того старика в метро
Когда ползут чередой улитки
оставляя след, отдающий привкусом салата
меняя слизь наслажденья на аромат полной луны
я тот кто слушает в Париже
песни Джонни Митчелл
тот самый, кто меж двумя сигаретами
ощущает ход времени благодаря Пичуко
и Роберто Фирпо
Моя бабушка учила меня в саду в Банфилде, сонном предместье Буэнос-Айреса,
– Улитка, улитка,
высунь рожки.
Не потому ли в эту ночь здесь, в предместье,
снова улитки, Джонни Митчелл, девушка американка
которая поет меж двумя рюмками
меж Фалу и Педро Маффией
(у меня уже нет времени и мне плевать на моду,
я смешиваю Джелли Ролла Мортона с Гарделем
и Штокхаузеном,
слава Агнцу)
Так странно, так дико
быть в эту ночь аргентинцем,
знать, что приду на свиданье
с никем, с женщиной другого,
с кем-то, говорившим мне во тьме,
что приду вот сейчас
но для чего
Так странно, так дико
быть в эту ночь аргентинцем,
вот голос Джонни Митчелл
между Фалу и Педро Маффией
коктейль памяти, «странная смесь Мюзетты и Мими»,
привет, Дельфино, товарищ детства,
быть аргентинцем в предместье Парижа
– Улитка, улитка, высунь рожки –
бандонеон Пичуко, Джонни Митчелл,
Морис Фанон, малышка, «me souvenir de toi,
de ta loi sur mon corps»,
быть аргентинцем, идти, брести
на свиданье, – с кем и для чего,
так странно, так дико,
не отказываясь от Джонни Митчелл,
быть аргентинцем в этом черном пятне,
Фриц Ланг, я Андрес, скажи на милость,
этот дом среди деревьев,
наверняка это здесь, где кедры и тишина,
все совпадает, но тогда
все, значит, начинается сызнова, чтобы стать ничем
чтобы знать, что я приду на свиданье
с женщиной другого,
так странно, так дико
я вижу лицо, слышу голос, вспоминаю все, что снилось о Фрице Ланге, словно средь этих кедров вдруг разодралась завеса, и я во тьме вспоминаю, не удивляясь, – удивительно как раз то, что я не вспомнил этого раньше, с самого начала, с момента пробуждения, настолько ясно, и очевидно, и даже прекрасно вспоминать это, пока я подхожу к двери шале и поднимаю руку, чтобы меня хотя бы не подстрелили, не зная, кто я и что я пришел не затем, чтобы их предать, а ведь так странно быть аргентинцем в этом саду и в этот час, быть замешанным в это безумие и думать о Людмиле, и Франсине, и Джонни Митчелл, об их власти над моим телом, о женщинах, и голосах, и телах, и книгах, меж тем как я поднимаю руки, чтобы меня хорошо разглядели, Гомес или Люсьен Верней или, возможно, Маркос, притаившись за окнами, осыплют меня ругательствами, когда узнают – если узнают, – какого черта, мол, я приперся сюда в этот час, когда Буча в самом разгаре, ну скажи мне, Пичуко, объясни этот рок, Фалу; ведь, того и гляди, сшибут меня пулей, и «бедный драчун упал», драчун читатель Хайдеггера, ну скажи, ведь не ради того, чтобы помочиться у этих величавых кедров, а они и впрямь хороши, эти кедры во тьме, такие живые и зеленые на размытом черном пятне, и там, вверху, кто-то поет, наверно, тот легендарный соловей, а я никогда не слышал соловья, я, выросший в Банфилде среди свиста терутеру, открой мне, Людлюд, позволь войти, чтобы я тебе рассказал, детка, я пришел сюда, я от Андреса, позволь тебе рассказать, если эти парни дадут мне время, но они наверняка всадят мне свинец в брюхо, че, пуля не дура, позвольте мне войти сейчас, когда все ясно, сейчас, когда черного пятна уже нет, потому что именно так, именно сейчас и здесь, голубчик, когда я подошел к избушке с гадкими детками, у меня прочистились мозги, как говорит моя тетушка, рраз, и вот она, комната с плетенными из соломы стульями, кубинец, раскачивающийся в непременном rocking-chair [155], невероятно, что все так ясно, так четко, после многих недель черного пятна и Фрица Ланга и вдруг именно тогда, когда кругом черно, и кедры, и шале с погашенными огнями, тут-то у меня прочищаются мозги, и я восстанавливаю ход событий, гляжу на человека, который, тихонько покачиваясь в кресле, глядит на меня, вижу мой сон, как бы видя его наконец-то взаправду, и он такой простой, такой идиотски простой, ясный и очевидный, ведь можно было предвидеть, что именно в эту ночь и здесь я вдруг вспомню, что в моем сне было лишь это – кубинец, который глядел на меня и произнес только одно слово: «Проснись».
(«Кто-то хочет поговорить с вами», капельдинер
в белом пиджаке, указывая жестом
комнату в полутьме) –
Я иду, друг мой,
подожди, пока закончит Джонни Митчелл,
пока умолкнет Атауальпа, уже иду,
открой, Людмила, ведь меня ждут
в комнате, в полутьме,
этот кубинец, сказал капельдинер, он хочет
что-то вам сказать.
Да, все это мне приснилось, и вдруг вспомнилось
именно теперь, когда я пришел сюда, и черное пятно рассеивается.
* * *
Да, с яростью думает мой друг, кроме этого твоего «проснись», кроме тяжкой работы, которую мне задали те, другие, недоставало еще, чтобы ты появился со своей душевной, суперделикатной драмой, – нет, право же, я сам не знаю, что буду делать в финале.
Именно об этом спросил у него Лонштейн в те времена, когда мой друг только начинал составлять свою коллекцию карточек, а Сусана занялась альбомом для Мануэля. Оба вы совершенно сдурели, изрек раввинчик, но, во всяком случае, она-то мать, и это понятно, а вот ты зачем – скажи на милость.
– Понятия не имею, – честно признался мой друг. – Это вроде прострела, неизвестно почему, отчего, случилось, и конец – жил рядом с ними, смотрел на их жизнь и понемножку записывал про них всякую всячину, глядишь, и набралось.
– В том, что ты мне показал, я не вижу чего-то такого харизматического, – сказал Лонштейн. – Честно говоря, меня эта их Буча мало волнует, хотя в ней, конечно, есть своя патетика, че, а твои труды, знаешь ли, это какая-то галиматья.
С чем мой друг готов был согласиться как раз в тот момент, когда в комнате появился Андрес, сурово и вместе с тем мягко катапультированный Маркосом, и дверь снова закрылась, и Люсьен Верней обрушил на Андреса град ругательств, и линеарное повествование разбилось на куски из-за множества синхронных событий, к большой досаде моего друга, но не остальных присутствующих, поспешно занявшихся расшифровкой одного не вполне ясного бранного выражения, и тут раздалось:
– Проснись.
– Эх ты, – изрек Патрисио, – да ты просто скотина, явился будить меня, когда я всего пять минут как уснул на этом вонючем ковре.
– Шш, – зашипел Оскар, – побыстрей иди сюда.
Но хотя Патрисио подошел быстро, он едва застал финал операции, состоявшей в том, что дверь закрылась и Люсьен Верней обрушил на Андреса град ругательств, в то время как Маркос, подталкивая растерявшегося в темноте Андреса, вел его в гостиную, где менады при виде его остолбенели, тем паче что в ту же минуту Ролан на четвереньках спустился с лестницы проверить, что за тени позади дома, возле дровяного сарая, с пистолетом, нацеленным на Андреса, едва различимого в свете огарка, и Маркос жестом приказал Ролану не играть с оружием, и – чему мы обязаны, что ты почтил нас своим присутствием. Да почем я знаю, старик, мне казалось, что я должен прийти. Ну ясно, и привел за собой муравьев, остолоп, сказал Патрисио, еще сердясь из-за того, как Оскар его разбудил, а Эредиа сообщил, что тени скрылись за деревьями, тут наступила краткая передышка, Людмила повела Андреса к дивану и ощупью налила ему стакан вина, Маркос словно бы чего-то ждал, и Андрес ему – извини, если я оплошал, я не подумал, что за мной следят, оплошал-то я, сказал Маркос; с такими типами, как ты да Лонштейн, надо бы знать, что под конец вы подгадите, и Моника снова зажгла огарок, и Ролан на лестнице, они спрятались за деревьями, чего-то ждут, их восемь или девять человек, а Патрисио с пистолетом на коленях, силы примерно равны, но что будем делать с Гадом, если не подоспеет Рене на машине. Мы дали слово, сказал Эредиа, что бы ни случилось, мы должны его отпустить в хорошем состоянии, если Рене не приедет, я его веду к дверям, и пусть топает один к своим муравьям или к местным сыщикам, он одет, обут, умыт и накормлен, черт побери, никто не сможет сказать, что мы нарушили слово. Да, сказал Маркос, но еще неизвестно, желают ли они получить посылку нетронутой или же им выгодней сказать, что она пришла вся вспоротая. А ведь верно, сказал Эредиа, мне это не пришло в голову. Ух, дьявол, надо и впрямь оберегать его, как невесту, сказал Оскар. Маркос прав, сказал Эредиа, это внешняя сторона дела, старик, ее, конечно, постараются исказить, и тут Ролан подталкивает Гада вниз по лестнице, и тот поднимает руки, будто кто-то в него целится, а Патрисио приказывает ему сесть на ковер, и при мигающем свете огарка вокруг него образуется как бы кружок краснокожих, Люсьен Верней говорит, это муравьи, полиция уже пошла бы на штурм, но тогда, сказал Маркос, если они явились раньше, это уж точно по известной нам причине, они попытаются его укокошить и свалить все на нас. А неплохо было бы позвонить в полицию, сказал Оскар. Сеньоры, сеньоры, сказал, сидя на полу, Гад, я, собственно, хотел вам сказать, что, но, увидев пистолет Ролана, он снова поднял руки, как молящийся в мечети. Отведи его в клозет, там надежней всего, сказал Маркос Ролану, а вы смотрите в окна, ты, полечка, поднимись наверх, будешь оттуда наблюдать, и держи меня в курсе. Оставь меня здесь, сказала Людмила и, едва успев это выговорить, поднялась и побежала наверх, черт, дуреха, спорить с Маркосом в такой момент, а наверху перед ней вся панорама – группа рассредоточивается, Ролан подталкивает Гада, Эредиа и Патрисио у окон гостиной, Люсьен Верней сторожит у двери. Людмила, припав к окну, опускалась все ниже, пока не убедилась, что сидя наблюдать удобней и она видит то немногое, что можно было разглядеть среди кедров, оттуда, снизу, доносился шум какой-то возни, потом стукнула дверь в клозете, она представила себе, как Гад садится на единственный предмет, достойный его приютить, подумать об Андресе она не успела, его появление не было для нее неожиданностью, оно вызвало скорее чувство чего-то ненужного и пагубного, запоздалого упрямства, за которое теперь остальные дорого заплатят, но также некую радость, что Андрес все же пришел, как все это сложно. Блуп, черт, они спрятались за деревьями, нельзя отвлекаться ни на секунду, но пока она могла словно бы видеть происходящее внизу, в гостиной, там Маркос ходит взад-вперед, Андреса она не видела, об Андресе не думала, да, она налила ему стакан вина, а потом был только Маркос, полечка-страж, наблюдающий за кедрами и за Маркосом, от Андреса в ее уме остался лишь его жест в полумраке, когда он взял стакан с вином и, слегка улыбаясь-, взглянул на нее с другой стороны неодолимого рубежа, словно желал дать ей понять, почему он пришел, но в остальном были только Маркос и ожидание, ноющий страх в животе и скрючившиеся пальцы ног в туфлях, молчание кедров в саду и Маркос.
Со своей стороны, мой друг, тщетно пытаясь навести некий душевный порядок в себе, а быть может, и в других, решил, что в данный момент лучше всего сесть рядом с Андресом и держать в виду Монику и Гладис, этакое чувство рыцарской опеки, совершенно бесполезное в такой обстановке, но если бы, кстати, Сусана оставила в покое Патрисио и присоединилась к ним, то, пожалуй, удалось бы поговорить о чем-то ином, ведь еще ничего не было ясно, и, возможно, участники Бучи поддались оптической иллюзии. Когда грянул первый выстрел, весь дом, казалось, сдвинулся метра на два вперед или назад, пистолет Ролана был вроде пушки, тут голос Людмилы с верха лестницы, они идут, Маркос, их восемь или девять, еще один выстрел, это стрелял Патрисио, выкрик снаружи, оглушительный удар в дверь, Люсьен Верней, отойдя от нее на полметра, прицелился на уровне груди того, кто ее откроет. Что ж, если они сами нарываются, сказал Маркос с пистолетом в руке, звоните в комиссариат в Веррьере, понравится им или нет, но мы сдадим его живехоньким и расстроим планы французов. Ты меня понял, сказал Ихинио, если сумеешь, воспользуйся каким-нибудь из их револьверов. Ясненько, шеф, сказал муравьишка, предоставьте это вашему покорному слуге, лишь бы подвернулся случай, тогда и говорить-то не о чем, я только должен вам сказать, что чем больше их уложу, тем легче будет управиться с этим вашим приятелем. Пошли, сказал Муравьище, пошли все вместе. И тогда, вспоминал мой друг, словно как крылатые стаи гусей, журавлей и лебедей долговыйных летят над азийскими лугами при Каистре, сотрясая воздух своими криками, устремились бегом бесчисленные племена муравьишек, муравейчиков, муравьетипов и муравьекратов, подобно бурному потоку, омывающему долину Скамандра, и земля под их ногами оглушительно загудела. И посреди всех возвышался великий Муравьище, главой и очами подобный громовержцу Зевсу, станом – Аресу, широкой грудью – Рональду Рейгану. Быстрей за диван, сказал Андрес, хватая за загривок Монику и без дальнейших объяснений водворяя ее на вышеупомянутое место. Здесь (повторение той же операции с Сусаной) сидите и не рыпайтесь, а ты, партизанка, скажи, где мне взять пистолет, пусть я пьян, однако в свое время я выполнил все задания в федеральном тире, так что. Попроси у Маркоса, сказала Сусана, которая не превышала границы своих полномочий. Бери, сказал Маркос, каким-то образом услышавший их диалог, и вот в руке Андреса холодный желанный предмет, который приятно сжимать, ощущать, как он согревается. Откуда-то издалека доносится вой сирены, звонить, когда идет такой беглый огонь, уже не имело смысла, комиссар Пиллоден не Бетховен, три тюремные машины и другие транспортные средства выстроились в двухстах метрах в тот самый момент, когда преотважнейшие муравьекрофопы, обитатели Эвбеи, и Халкиды, и Эритреи, и обильной вином Гистеи, и приморского Кеоринфа, и града высокого Диума, ярясь, жаждали пронзить вражеские доспехи ясеневыми копьями. И вслед за ними текли полчища муравьежирных и муравьеминимов купно с муравьефилами, обитателями Аспледона и Орхомена Микийского, под предводительством левши Малербы и его равно владеющего правой и левой руками брата, сынов Немесио Яньеса, который однажды застиг врасплох невинную деву Астоику Асеиду, каковая произвела их на свет в жилище Актора, и бог знает, кто там еще. Надо подождать, сказал Пиллоден, пока что всего три выстрела, это ерунда, мне надо, чтобы каша заварилась покруче, таков приказ сверху. И Люсьен Верней тоже – в тот миг, когда дверь открылась, угодил точно в грудь, и муравьекрат уже на полу, вроде коврика для двух муравьишек, которые протопали по нему, и это было последнее в мире сем для него и для них, ибо Люсьен Верней бац-бац, и второй муравьишка, падая, бац-бац, и Люсьен Верней медленно опустился, пока Маркос и Эредиа почти одновременно бац-бац, Эредиа и Маркос закрыли дверь и смотрят на Люсьена Вернея на полу, чертова дверь, сказал Люсьен Верней, придвиньте к ней шкаф, Моника что-то ищет, да это пустяк, займись другими, кровь струится по пальцам Моники, когда Андрес и Сусана помогают ей поднять Люсьена и уложить его на диван, Гладис с платком, бесполезно, всхлип, два выстрела подряд в окно, выходящее на север, Эредиа, пригнувшись, бац-бац-бац-бац, и в тот же миг из-за стволов кедров обитатели окрестностей Эгиона, и великой Гелики, и всего того побережья, во главе с Муравьищем, облаченным в блестящие медные доспехи и тоже отважным, делают одновременный rush [156]