Страница:
Большинству русских эмигрантов, особенно молодежи, претили воинствующие призывы вожаков "Русского общевоинского союза" (РОВС), который после смерти Врангеля в 1928 году возглавил бывший руководитель врангелевской контрразведки генерал Кутепов. Подавляющая масса эмигрантов, вволю хлебнувшая горя и мытарств на пути в Берлин и Париж, хотела самого элементарного - работы, учебы, семьи. Интересы большинства эмигрантов сосредоточивались не на политике, а в сфере культуры. Именно здесь русская эмиграция и внесла свой главный и достойный уважения вклад.
Не следует упускать из виду и еще одно обстоятельство эмигрантской жизни: приливы антисоветизма в эмигрантской среде не были чем-то абстрактным, раз и навсегда ей присущим. Как правило, они были реакцией на события в советской России. Эмиграция не могла не давать и, естественно, давала оценку всему, что происходило на родине. И нетрудно представить себе, какие эмоции вызывали в эмигрантской среде сведения о голоде и "кронштадтском мятеже" 1921 года, крестьянских восстаниях, забастовках, "церковных" процессах 1922 года, масштабах раскулачивания и ссылках крестьян на Соловки и в Сибирь, ликвидации кооперативного движения, методах коллективизации, притеснениях интеллигенции, о начале сталинского террора. В отличие от общественного мнения в советской России, которое все больше лишалось голоса, а потом и вовсе перестало существовать, эмиграция имела свое, чаще всего не совпадающее с советскими оценками мнение и, естественно, достаточно громко высказывала его. В течение многих десятилетий мнение эмиграции о событиях в СССР сплеча объявлялось антисоветчиной, предательством интересов родины. Но сейчас, когда мы сами подвергаем честному анализу и горькой переоценке многое в недавней нашей истории, настало время посмотреть новыми, открытыми глазами на тот анализ и на те оценки, которые давала эмиграция "деяниям" сталинского периода. И вполне возможно, что многое в поведении и в резкостях эмигрантского голоса нам услышится в иной тональности. По-иному видятся и судьбы русского офицерства за границей, когда посмотришь на них не глазами газетного публициста жестоких 30-х годов или автора политических детективов с привкусом "эмигрантщины", а глазами тех честных русских офицеров, которые, пройдя ужасы двух войн подряд - мировой и гражданской, оказались не в эмигрантском раю, который сумела себе устроить лишь малая горстка бежавшей буржуазии и аристократии, а перед горькой чашей скудного эмигрантского бытия.
Интересные мысли, позволяющие лучше понять психологию и настроения рядового офицерства в эмиграции, содержатся в статьях Ф. Степуна, опубликованных в Париже в "Современных записках" в 1923 году. Не со всеми соображениями известного эмигрантского публициста можно согласиться, ибо и ему - при всей критичности ума и публицистической честности - свойственна, может быть, невольная "апологетика" эмиграции. Но его точка зрения дает возможность составить некоторое представление о том, как эмигрантское офицерство смотрело само на себя.
"Я никогда не был сторонником белого движения; как его идеология, так и многие из его вдохновителей и вождей всегда вызывали во мне если и не прямую антипатию, то все же величайшие сомнения и настороженную подозрительность. Такая невозможность внутренне сочувствовать белому движению была для меня в известной степени всегда тяжела..."
И далее Ф. Степун поясняет, почему:
"...Рядовое наше офицерство, каким я его застал на фронтах в обер-офицерских чинах, было совсем не тем, за что его всегда почитала радикальная интеллигенция. Как офицерство монархической России, оно, конечно, и не могло быть, и не было ни революционно, ни социалистично, но, как всякий обездоленный класс, оно было в конце концов как в бытовом, так и в психологическом смысле глубоко народолюбиво" 23.
Причисление офицерства к "обездоленному классу" требует, вероятно, пояснения, особенно с учетом того, что в массовом сознании русское дореволюционное офицерство у нас всегда ассоциировалось и ассоциируется до сих пор с элитарностью, принадлежностью к "белой кости", к эксплуататорскому классу. Широкое участие офицерства в белом движении и последующая пропагандистская интерпретация этого факта в советской научной и публицистической литературе закрепили это представление. Между тем оценка поведения русского офицерства в революции, гражданской войне и в эмиграции требует нюансированного подхода. Нужно прежде всего отдавать себе отчет в том, что русское офицерство, вышедшее из мировой войны 1914 года, было уже далеко не таким, каким оно входило в XX век.
Тем не менее эта глубокая эволюция офицерского корпуса долгое время находилась вне поля зрения наших исследователей. В первые пореволюционные годы было, что называется, не до того, а затем в исторической науке взяли верх воззрения, которые уже не давали возможности объективно оценить место и политическую эволюцию армейского офицерства в бурный период нашей истории. Сейчас историческая правда начинает восстанавливаться, степень консервативности и контрреволюционности офицерства оценивается в трудах исследователей более объективно, с необходимой дифференциацией. Однако эти оценки и коррективы содержатся, как правило, в специальных трудах и статьях. Рядовой же читатель воспринимает человека в погонах, прошедшего гражданскую войну, все еще в тональности эмигрантского "фольклора" со всеми неизбежными и привычными атрибутами "белого офицерика" - шампанским, девочками, фатализмом, кокаинной экзальтацией.
Истинное лицо русского офицера в подавляющем большинстве было совсем иным. Вероятно, полезно напомнить, что дореволюционное офицерство относилось к интеллигенции и представляло более 10 процентов ее состава. Русская демократическая беллетристика, в частности посвященные армии рассказы и повести А. И. Куприна, грешила некоторой тенденциозностью и, совершенно верно показав отрицательные стороны армейского быта и армейской психологии, не всегда отмечала другие, которые и позволяли относить кадровых офицеров русской армии к военной интеллигенции. Профессорско-преподавательский состав дореволюционных академий Генерального штаба, Артиллерийской, Инженерной, Военно-юридической и Интендантской, а также офицерских школ, в том числе электротехнической, железнодорожной, авиационной, артиллерийской и пр., давал помимо военной такую научную и техническую подготовку, которая позволяла отнести значительную часть военных специалистов к научно-технической интеллигенции. Далеко не случайно из среды русского офицерства вышли многие известные советские ученые-академики П. Капица, Б. Пиотровский, А. Ферсман, О. Вялов, такие крупные ученые, как М. Муратов, Д. Ольдерогге, В. Пугачев, С. Толстов, известные советские историки К. Базилевич, П. Зайончковский, А. Зимин. Из офицерской среды вышел один из основателей Московского Художественного театра В. Немирович-Данченко.
Офицерскими детьми были и многие крупные советские партийные и государственные деятели: В. Антонов-Овсеенко, В. Куйбышев, В. Вотинцев, А. Коллонтай. Военная интеллигенция была достойной частью российской интеллигенции.
Что касается реакционности русской армии, то в ходе мировой войны политические симпатии офицерства претерпели весьма серьезные изменения. Потери ее составили более 60 тыс. офицеров. Чтобы пополнить командный состав, в армию в массовом порядке призывались студенты старших курсов, которым после ускоренного обучения присваивался чин прапорщика. Только в период с июля по декабрь 1914 года в офицеры с чином "подпоручик" было произведено более 6 тыс. человек. За годы войны из солдат в прапорщики (первый офицерский чин) было произведено примерно 22 тыс. человек, в том числе 11,5 тыс. - за боевые отличия на фронте 24.
Докладывая царю об итогах смотра войск Московского военного округа в декабре 1916 года, генерал Адлерберг обращал внимание Николая II на то, что "большинство прапорщиков состоит из крайне нежелательных для офицерской среды элементов". Среди офицеров было много выходцев не только из разночинной среды, но и из рабочих, мещан. Офицерские погоны получило немало чернорабочих, слесарей, каменщиков, полотеров, буфетчиков. Прочитав доклад, царь заметил: "На это надо обратить серьезное внимание". Однако история помимо воли императора и высшего генералитета уже сама формировала русский офицерский корпус.
Отнюдь не случайно, что после победы Октябрьской революции, далеко не всегда разделяя взгляды большевиков на предназначение России, оставаясь на позициях политического нейтралитета, огромные массы русского офицерства были готовы разделить с отечеством его новую судьбу. Здесь нет никакого парадокса или абстрактного народолюбия: за исключением кастовой, аристократической, близкой к высшим монархическим кругам и, в сущности, достаточно узкой прослойки привилегированного офицерства, основные массы служилых офицеров были достаточно близки к народу. Вот как пишет об этом Ф. Степун: "Вынянченный денщиком, воспитанный в кадетском корпусе задаром или на медные деньги, с ранних лет впитавший в себя впечатление вечной нужды многоголовой штабс-капитанской семьи, кадровый офицер, несмотря на свое, часто стилистическое пристрастие к рукоприкладству и крепкому поминанию, зачастую много легче, проще и ближе подходил к солдату, к народу, чем многие радикальные интеллигенты" 25.
Воевали все, за очень немногими исключениями, честно и храбро, многие доблестно, разделяя с солдатами все тяготы войны. Санитарные двуколки без рессор, товарные вагоны, превращенные при помощи кисти маляра в санитарные, эвакуационные пункты, похожие на застенки, и в то же время бестактная роскошь великокняжеских или иных именных лазаретов, частая задержка нищенского жалованья, грязь и вши на этапах - все это рядовое офицерство готово было терпеть ради победы или во имя справедливого мира.
Призывы Временного правительства к войне "до победного конца" русское офицерство в целом воспринимало без всякого энтузиазма, весьма критически и повиновалось приказам в силу военной дисциплины. Вместе с солдатами и не меньше их оно ждало и жаждало мира. Но мира хотелось благостного, "святого", воздающего воину должное, мира, который был бы своего рода памятником погибшим и выжившим. У этого ожидания мира как некоего воздаяния были свои психологические причины. Ведь, в отличие от крестьян, которые, завоевав в солдатских шинелях мир, спешили вернуться к земле, от мобилизованных рабочих, которых ждали станки, от студентов, ставших прапорщиками и мечтавших вернуться в университетские аудитории, кадровому офицеру ждать было нечего, кроме морального воздаяния за победу, обретенную пролитой кровью. И казалось, что победа была уже не за горами и час возвращения близок. "И вот этот час был у него украден большевиками", - пишет Ф. Степун.
Федор Степун не был ни историком, ни политиком. Он был одним из заметнейших в эмиграции публицистов, выразителем мнений эмигрантской среды. В его взглядах, выводах и оценках часто преобладает не факт и не научный анализ, а эмоции. Общее нередко заслоняется частным, если это частное психологически импонирует автору. Степун старается быть объективным, но эта объективность - с полем зрения, ограниченным эмигрантским частоколом. Но мнения и Ф. Степуна, и многих других литераторов эмиграции интересны именно психологичностью наблюдений, анализом эмоций, которые весьма часто предопределяли настроения и поступки эмиграции. И в этом ограниченном смысле мотивировки Ф. Степуна относительно участия русского офицерства в белом движении представляют несомненный интерес. Они позволяют многое понять в поведении русского офицерства на исходе в эмиграцию и в самой эмиграции.
"Долгожданный мир, - пишет Ф. Степун, - восходил над Россией не святым, а кощунственным, не в благообразии, а в безобразии, ведя за своей позорной колесницей со связанными за спиной руками, оплеванными и избитыми, тех самых принявших революцию офицеров, которые, многократно раненные, возвращались на фронт, чтобы защищать Россию и честь своего мира. Все это делает вполне понятным, почему честное и уважающее себя офицерство психологически должно было с головой уйти в белое движение. Но это делает понятным и то, почему уход офицеров в белое движение вполне мог не быть и чаще всего не был уходом в движение контрреволюционное" 26.
Но независимо от того, были ли офицеры политически нейтральны или контрреволюционны, судьба большинства из них и в революции, и в гражданской войне, и в эмиграции складывалась трудно, нередко трагически.
К началу революции в дивизионе, где служил Ф. Степун, было пятнадцать офицеров. В 1923 году ему удалось собрать сведения о двенадцати из них. Вот их судьбы: двое умерли от тифа, один расстрелян большевиками в Сибири, один зарублен красной конницей во время боя на батарее, один убит в армянской армии, один пропал в польской, один лишил себя жизни, один работает шофером на грузовике, двое бьют щебень на болгарских дорогах, и только двое служат в сербской армии.
Приведем несколько выдержек из писем бывших офицеров, ушедших с армией Врангеля в эмиграцию. В них прежде всего поражают глубокая эмоциональность, понимание трагичности собственной судьбы, так тесно переплетенной с судьбой отечества. В этих отрывках есть и верные мысли, и раздумья, и заблуждения, но, слитые вместе, они дают возможность лучше понять психологию русского офицера, вовлеченного в водоворот революции, и в какой-то степени позволяют избавиться от упрощенного взгляда на попавшего в эмиграцию "поручика".
"Могу сказать только одно, и знаю, ты мне поверишь: мы с братом служили возрождению России, как мы его понимали, не щадя ни сил своих, ни своего живота, в буквальном смысле слова. И мы готовы и дальше так же служить. От всякой же политики и общественной работы мы, разочарованные в ней и в своем к ней призвании, окончательно ушли" 27.
"Около семи лет борьбы, увлечений и разочарований... Нет, никакие политические эксперименты не дадут здорового разрешения хаотического узла России".
"А как грызутся, как спорят политические лагери, какую бумажную усобицу ведут наши эмигранты, и, что странным кажется, ни один из лагерей не имеет ни своего вечевого колокола, ни своего удела, а говорят "быть по сему" и баста".
"Как раз сейчас, когда я пишу, происходит собрание протеста (одного из бесчисленных по поводу процесса Тихона *). Меня туда не тянет. Не вижу ни смысла, ни значения этих протестов. Когда из нашей камеры уводили невинных, действительно невинных людей на расстрел, смешными и ненужными казались мне эти, себя обеляющие протесты..."
* Речь идет о суде над патриархом Тихоном в Москве в 1922 году по делу о сопротивлении изъятию церковной собственности. В эмиграции этот суд наряду с серией других процессов над духовенством вызвал бурные протесты.
"Когда приезжал из отпуска на фронт, всегда чувствовал, что из сутолоки и суеты бурливых разговоров попадал в сферу только нужного, только важного и потому ясного... На фронте у меня на душе всегда было спокойно... В главном не было сомненья, в главном всегда ощущал: "так надо, так надо... иначе нельзя"; и было все просто, все ясно, как в Пифагоровой теореме. Но не дай Бог усомниться, что кратчайшее расстояние между двумя точками есть прямая".
В этих словах - многое для понимания психологии офицерства. В мировой войне оно участвовало, ясно видя, где правда, где ложь, где противник, а где свой. Защищали отечество. В этом было призвание, долг, к этому взывали совесть, русская история, воинская честь.
Гражданская война спутала и разрушила эту веками воспитываемую ясность офицерского мировоззрения. Революция требовала, чтобы каждый сам за себя делал часто невыносимый выбор в условиях, когда были размыты понятия добра и зла, истины и заблуждения. Этот выбор многим оказался не под силу.
"И все же, несмотря на страшный тупик, в который очевидно попали лучшие участники Добровольческой армии, несмотря на полную утрату ими всех незыблемых основ жизни, на вполне откристаллизовавшееся в них отрицание всякого смысла замотавшейся в себе самой политической борьбы, - во всех полученных мною письмах, во всех разговорах с офицерами-добровольцами, пишет Ф. Степун, - никогда даже и не мерещился мне тот мертвый звук эмигрантщины, который так часто, так явно слышится в злобном мудрствовании политических вождей и идеологов воинствующего добровольчества" 28.
* * *
Мечтания и политические амбиции вождей белого движения и реальные настроения, жизненные потребности подавляющего большинства эмигрантов, штатских и бывших военных, далеко не идентичны. Часто они были прямо противоположны. Сам факт быстрого развала монархической контрреволюции за рубежом и неспособность воинствующей верхушки правого крыла эмиграции организовать сколько-нибудь существенные антисоветские акции политического или военного характера свидетельствуют о том, что подавляющее большинство русских беженцев не желало участвовать статистами в действиях Врангеля, Кутепова или Миллера, возглавлявших "Русский общевоинский союз". Разумеется, в деклассированной, взвинченной и в какой-то степени "сюрреалистической" толпе эмигрантов, лишенных жизненной опоры, всегда находились истерические и фанатические личности. Что касается большинства эмигрантов, то для них реальнее были не раздававшиеся время от времени в Галлиполийском собрании * или в русской церкви на улице Дарю в Париже патетические призывы к "весеннему походу" против большевиков, дата которого неизменно отодвигалась, а трудовой день на рудниках Лотарингии, на поточной линии заводов "Пежо" или "Ситроен" или в лучшем случае за баранкой такси.
* Объединение эмигрантов, главным образом бывших офицеров, прошедших через военный лагерь в Галлиполи.
Сразу же после перехода бывшей врангелевской армии на "самообеспечение" в странах Юго-Восточной и Западной Европы перед бывшими военнослужащими и ушедшими вместе с армией гражданскими беженцами встали вопросы, как, где жить, как добыть средства на угол и пропитание в чужой стране. Но вслед за этим возникли и другие вопросы: зачем мы здесь, как преодолеть в себе "эмигрантщину", как найти путь к достойному и по возможности небесполезному существованию, как соблюсти "духовную гигиену" и не впасть в известные грехи "эмигрантщины" - брюзжание, обывательщину, склоки, пустые пересуды или бессильную злобу против виновников изгнания. Призыв к отказу от психологии ненависти звучит в статьях многих дальновидных деятелей русской эмиграции. "Люди думают, что они живут любовью к России, а на деле оказывается ненавистью к большевикам. Но ненависть к злу, даже самая оправданная, не рождает добра. Чаще всего из отрицания зла родится новое зло" 29, - писал историк и богослов, один из активных участников духовной жизни эмиграции Георгий Федотов (1886-1951), призывая русскую интеллигенцию зарубежья к культурной работе. Констатируя крах политического и военного "фронтов эмиграции", деятельность которых привела лишь к отчуждению от России, Г. Федотов зовет к той единственно реальной в условиях эмиграции позитивной работе, которая может служить объединению, - к работе в сфере культуры.
"Настоящий итог политической активности не велик, - пишет он. - Нет, не здесь заслуга эмиграции. Историк революционной России может пройти мимо этой политической страницы. Во всяком случае, до сих пор она не вплела лавров ни в чей венок. Остается третья * сфера эмигрантской деятельности - та, которая может похвалиться подлинными достижениями и которая несет в себе достаточное внутреннее оправдание. Это сфера культуры. Быть может, никогда ни одна эмиграция не получила от нации столь повелительного наказа - нести наследие культуры. Он (этот наказ) дается фактом исхода, вольного или невольного, из России значительной части ее активной интеллигенции. Он диктуется и самой природой большевистского насилия над Россией. С самого начала большевизм поставил своей целью перековать народное сознание, создать в новой России на основе марксизма совершенно новую, "пролетарскую" культуру. В неслыханных размерах был предпринят опыт государственного воспитания нового человека, лишенного религии, личной морали и национального сознания, - опыт, который дал известные результаты. Обездушение и обезличение новой России - факт несомненный. Творимая в ней в масштабах грандиозных техническая, научная и даже художественная культура как будто окончательно оторвалась от великого наследия России... Естественное творчество национальной культуры перехвачено, подверглось глубокой хирургической ампутации и организовано в самых жестоких формах государственного принуждения".
* Среди других сфер жизни эмиграции Г. Федотов выделяет политическую и военную.
"Не отрицаем того, - продолжает Г. Федотов, - что многое, очень многое из культурных проявлений в России удовлетворяет потребностям нового советского человека. Но сколько его потребностей не могут быть удовлетворены! Сколько течений мысли, сколько мук совести, сколько скорбных размышлений безмолвно замирают в шуме коллективного строительства!
И вот мы здесь, за рубежом, для того чтобы стать голосом всех молчащих ТАМ, чтобы восстановить полифоническую целостность русского духа. Не притязая на то, чтобы заглушить своими голосами гул революционной ломки и стройки, мы можем сохранить самое глубокое и сокровенное в опыте революционного поколения, чтобы завещать этот опыт будущему, чтобы стать живой связью между вчерашним и завтрашним днем России".
Достаточно пролистать русские газеты, выходившие за рубежом в течение нескольких десятилетий после начала эмиграции, чтобы убедиться в том, что русская интеллигенция (и тут ей не нужны были ни советы, ни понукания) интуитивно вняла этому нравственному призыву. Культурная жизнь русского зарубежья стала крупным явлением не только русской, но и мировой культуры XX века.
Культура русской эмиграции оказала существенное влияние на западноевропейские, прежде всего французские и немецкие, литературу, философию, живопись, театр, балет, декоративное искусство, оперу, музыку, исполнительское искусство. Это влияние продолжает сказываться и по сей день.
Часто действуя интуитивно, повинуясь голосу сердца и совести, русская интеллигенция, оказавшаяся в эмиграции, продолжала ту работу, которая была начата европейской интеллигенцией на стыке XIX и XX веков, была прервана первой мировой войной, революцией, отброшена назад засильем антиинтеллектуальных сил в период сталинского деспотизма, но которая в той или иной форме продолжала идти, - работу по созданию единого европейского фонда культуры - необходимейшего условия для развития связей между народами во имя сохранения общей земной цивилизации.
Сейчас, когда роль культуры в миротворческих усилиях людей становится все более значительной, настало время поднять из глубин памяти и те имена, события и явления, которыми была богата культура русской эмиграции, выполнить нравственный долг перед людьми, которые, оказавшись на чужбине, думали и творили во имя России.
Глава 3
В ЦЕНТРЕ ЕВРОПЫ
Сложности с устройством жизни в эмиграции возникли сразу же после эвакуации войск Врангеля и гражданских беженцев из Крыма. Большинство русских оказались в бедственном положении. Бриллианты, зашитые в подкладке пальто, были чаще всего лишь "эмигрантским фольклором", успешно перебравшимся впоследствии на страницы советской "разоблачительной" беллетристики. Разумеется, были и бриллианты, и тетушкины колье, и подвески, но не они определяли общий тонус житейских будней эмиграции. Самыми верными словами для характеристики первых лет жизни в эмиграции будут, пожалуй, нищета, убожество, бесправие.
Нужно помнить, что большинство уехавших из Крыма не были жителями юга России. Они докатились до Севастополя и Новороссийска, пройдя дорогами либо гражданской войны, либо беженства почти всю Россию с севера на юг. В эмигрантской толпе было больше всего петербуржцев, москвичей, жителей крупных промышленных и культурных центров России и Украины. Даже если что и было прихвачено в путь, все в дороге исхарчилось, растерялось или было попросту реквизировано. Да и что можно взять с собой? Барские или профессорские квартиры, мебель, картины? Такого рода имущество в дорогу не возьмешь. Многое было прожито в холодные и голодные 1919 и 1920 годы, когда интеллигенция, оказавшаяся в самом бедственном материальном положении, вынуждена была продавать имущество за буханку хлеба, за дрова.
Сама революция грянула столь неожиданно и свершилась столь скоротечно, что даже те, у кого имелись накопления, не успели и ахнуть, как капиталы оказались реквизированными. Лишь единицы сумели перевести состояние за границу. К тому же революция была воспринята подавляющим большинством как насильственный захват власти, переворот. В сущности, мало кто верил, что большевикам удастся долго продержаться. Если сами большевики понимали, что удержать власть много труднее, чем захватить, то что же говорить о непосвященных. Кроме того, на первых порах казалось, что все не так страшно, пока не стала все туже и туже натягиваться тетива гражданской войны. Имущественные отношения новой власти и населения еще не были определены. Национализация банков, при которой капиталы потеряла лишь крупная буржуазия, не затрагивала интересов огромного слоя средних и мелких собственников и интеллигенции. Масштабы предстоящих экспроприации и реквизиций, выселений из квартир или подселений, "уплотнений", разделения населения на тех, кто имеет право на паек, и тех, кто такого права не имеет, еще никто не мог и представить. "Несвоевременные мысли" о возможном роковом разрыве между социалистическими, гуманными идеалами революции и ее реальными последствиями еще только начинают тревожить Максима Горького, а вслед за ним и все более широкие круги русской демократической интеллигенции. Эти мысли вскоре были пресечены: 16 июля 1918 г. газета "Новая жизнь", бывшая голосом русской интеллигенции в революции, была закрыта.
Не следует упускать из виду и еще одно обстоятельство эмигрантской жизни: приливы антисоветизма в эмигрантской среде не были чем-то абстрактным, раз и навсегда ей присущим. Как правило, они были реакцией на события в советской России. Эмиграция не могла не давать и, естественно, давала оценку всему, что происходило на родине. И нетрудно представить себе, какие эмоции вызывали в эмигрантской среде сведения о голоде и "кронштадтском мятеже" 1921 года, крестьянских восстаниях, забастовках, "церковных" процессах 1922 года, масштабах раскулачивания и ссылках крестьян на Соловки и в Сибирь, ликвидации кооперативного движения, методах коллективизации, притеснениях интеллигенции, о начале сталинского террора. В отличие от общественного мнения в советской России, которое все больше лишалось голоса, а потом и вовсе перестало существовать, эмиграция имела свое, чаще всего не совпадающее с советскими оценками мнение и, естественно, достаточно громко высказывала его. В течение многих десятилетий мнение эмиграции о событиях в СССР сплеча объявлялось антисоветчиной, предательством интересов родины. Но сейчас, когда мы сами подвергаем честному анализу и горькой переоценке многое в недавней нашей истории, настало время посмотреть новыми, открытыми глазами на тот анализ и на те оценки, которые давала эмиграция "деяниям" сталинского периода. И вполне возможно, что многое в поведении и в резкостях эмигрантского голоса нам услышится в иной тональности. По-иному видятся и судьбы русского офицерства за границей, когда посмотришь на них не глазами газетного публициста жестоких 30-х годов или автора политических детективов с привкусом "эмигрантщины", а глазами тех честных русских офицеров, которые, пройдя ужасы двух войн подряд - мировой и гражданской, оказались не в эмигрантском раю, который сумела себе устроить лишь малая горстка бежавшей буржуазии и аристократии, а перед горькой чашей скудного эмигрантского бытия.
Интересные мысли, позволяющие лучше понять психологию и настроения рядового офицерства в эмиграции, содержатся в статьях Ф. Степуна, опубликованных в Париже в "Современных записках" в 1923 году. Не со всеми соображениями известного эмигрантского публициста можно согласиться, ибо и ему - при всей критичности ума и публицистической честности - свойственна, может быть, невольная "апологетика" эмиграции. Но его точка зрения дает возможность составить некоторое представление о том, как эмигрантское офицерство смотрело само на себя.
"Я никогда не был сторонником белого движения; как его идеология, так и многие из его вдохновителей и вождей всегда вызывали во мне если и не прямую антипатию, то все же величайшие сомнения и настороженную подозрительность. Такая невозможность внутренне сочувствовать белому движению была для меня в известной степени всегда тяжела..."
И далее Ф. Степун поясняет, почему:
"...Рядовое наше офицерство, каким я его застал на фронтах в обер-офицерских чинах, было совсем не тем, за что его всегда почитала радикальная интеллигенция. Как офицерство монархической России, оно, конечно, и не могло быть, и не было ни революционно, ни социалистично, но, как всякий обездоленный класс, оно было в конце концов как в бытовом, так и в психологическом смысле глубоко народолюбиво" 23.
Причисление офицерства к "обездоленному классу" требует, вероятно, пояснения, особенно с учетом того, что в массовом сознании русское дореволюционное офицерство у нас всегда ассоциировалось и ассоциируется до сих пор с элитарностью, принадлежностью к "белой кости", к эксплуататорскому классу. Широкое участие офицерства в белом движении и последующая пропагандистская интерпретация этого факта в советской научной и публицистической литературе закрепили это представление. Между тем оценка поведения русского офицерства в революции, гражданской войне и в эмиграции требует нюансированного подхода. Нужно прежде всего отдавать себе отчет в том, что русское офицерство, вышедшее из мировой войны 1914 года, было уже далеко не таким, каким оно входило в XX век.
Тем не менее эта глубокая эволюция офицерского корпуса долгое время находилась вне поля зрения наших исследователей. В первые пореволюционные годы было, что называется, не до того, а затем в исторической науке взяли верх воззрения, которые уже не давали возможности объективно оценить место и политическую эволюцию армейского офицерства в бурный период нашей истории. Сейчас историческая правда начинает восстанавливаться, степень консервативности и контрреволюционности офицерства оценивается в трудах исследователей более объективно, с необходимой дифференциацией. Однако эти оценки и коррективы содержатся, как правило, в специальных трудах и статьях. Рядовой же читатель воспринимает человека в погонах, прошедшего гражданскую войну, все еще в тональности эмигрантского "фольклора" со всеми неизбежными и привычными атрибутами "белого офицерика" - шампанским, девочками, фатализмом, кокаинной экзальтацией.
Истинное лицо русского офицера в подавляющем большинстве было совсем иным. Вероятно, полезно напомнить, что дореволюционное офицерство относилось к интеллигенции и представляло более 10 процентов ее состава. Русская демократическая беллетристика, в частности посвященные армии рассказы и повести А. И. Куприна, грешила некоторой тенденциозностью и, совершенно верно показав отрицательные стороны армейского быта и армейской психологии, не всегда отмечала другие, которые и позволяли относить кадровых офицеров русской армии к военной интеллигенции. Профессорско-преподавательский состав дореволюционных академий Генерального штаба, Артиллерийской, Инженерной, Военно-юридической и Интендантской, а также офицерских школ, в том числе электротехнической, железнодорожной, авиационной, артиллерийской и пр., давал помимо военной такую научную и техническую подготовку, которая позволяла отнести значительную часть военных специалистов к научно-технической интеллигенции. Далеко не случайно из среды русского офицерства вышли многие известные советские ученые-академики П. Капица, Б. Пиотровский, А. Ферсман, О. Вялов, такие крупные ученые, как М. Муратов, Д. Ольдерогге, В. Пугачев, С. Толстов, известные советские историки К. Базилевич, П. Зайончковский, А. Зимин. Из офицерской среды вышел один из основателей Московского Художественного театра В. Немирович-Данченко.
Офицерскими детьми были и многие крупные советские партийные и государственные деятели: В. Антонов-Овсеенко, В. Куйбышев, В. Вотинцев, А. Коллонтай. Военная интеллигенция была достойной частью российской интеллигенции.
Что касается реакционности русской армии, то в ходе мировой войны политические симпатии офицерства претерпели весьма серьезные изменения. Потери ее составили более 60 тыс. офицеров. Чтобы пополнить командный состав, в армию в массовом порядке призывались студенты старших курсов, которым после ускоренного обучения присваивался чин прапорщика. Только в период с июля по декабрь 1914 года в офицеры с чином "подпоручик" было произведено более 6 тыс. человек. За годы войны из солдат в прапорщики (первый офицерский чин) было произведено примерно 22 тыс. человек, в том числе 11,5 тыс. - за боевые отличия на фронте 24.
Докладывая царю об итогах смотра войск Московского военного округа в декабре 1916 года, генерал Адлерберг обращал внимание Николая II на то, что "большинство прапорщиков состоит из крайне нежелательных для офицерской среды элементов". Среди офицеров было много выходцев не только из разночинной среды, но и из рабочих, мещан. Офицерские погоны получило немало чернорабочих, слесарей, каменщиков, полотеров, буфетчиков. Прочитав доклад, царь заметил: "На это надо обратить серьезное внимание". Однако история помимо воли императора и высшего генералитета уже сама формировала русский офицерский корпус.
Отнюдь не случайно, что после победы Октябрьской революции, далеко не всегда разделяя взгляды большевиков на предназначение России, оставаясь на позициях политического нейтралитета, огромные массы русского офицерства были готовы разделить с отечеством его новую судьбу. Здесь нет никакого парадокса или абстрактного народолюбия: за исключением кастовой, аристократической, близкой к высшим монархическим кругам и, в сущности, достаточно узкой прослойки привилегированного офицерства, основные массы служилых офицеров были достаточно близки к народу. Вот как пишет об этом Ф. Степун: "Вынянченный денщиком, воспитанный в кадетском корпусе задаром или на медные деньги, с ранних лет впитавший в себя впечатление вечной нужды многоголовой штабс-капитанской семьи, кадровый офицер, несмотря на свое, часто стилистическое пристрастие к рукоприкладству и крепкому поминанию, зачастую много легче, проще и ближе подходил к солдату, к народу, чем многие радикальные интеллигенты" 25.
Воевали все, за очень немногими исключениями, честно и храбро, многие доблестно, разделяя с солдатами все тяготы войны. Санитарные двуколки без рессор, товарные вагоны, превращенные при помощи кисти маляра в санитарные, эвакуационные пункты, похожие на застенки, и в то же время бестактная роскошь великокняжеских или иных именных лазаретов, частая задержка нищенского жалованья, грязь и вши на этапах - все это рядовое офицерство готово было терпеть ради победы или во имя справедливого мира.
Призывы Временного правительства к войне "до победного конца" русское офицерство в целом воспринимало без всякого энтузиазма, весьма критически и повиновалось приказам в силу военной дисциплины. Вместе с солдатами и не меньше их оно ждало и жаждало мира. Но мира хотелось благостного, "святого", воздающего воину должное, мира, который был бы своего рода памятником погибшим и выжившим. У этого ожидания мира как некоего воздаяния были свои психологические причины. Ведь, в отличие от крестьян, которые, завоевав в солдатских шинелях мир, спешили вернуться к земле, от мобилизованных рабочих, которых ждали станки, от студентов, ставших прапорщиками и мечтавших вернуться в университетские аудитории, кадровому офицеру ждать было нечего, кроме морального воздаяния за победу, обретенную пролитой кровью. И казалось, что победа была уже не за горами и час возвращения близок. "И вот этот час был у него украден большевиками", - пишет Ф. Степун.
Федор Степун не был ни историком, ни политиком. Он был одним из заметнейших в эмиграции публицистов, выразителем мнений эмигрантской среды. В его взглядах, выводах и оценках часто преобладает не факт и не научный анализ, а эмоции. Общее нередко заслоняется частным, если это частное психологически импонирует автору. Степун старается быть объективным, но эта объективность - с полем зрения, ограниченным эмигрантским частоколом. Но мнения и Ф. Степуна, и многих других литераторов эмиграции интересны именно психологичностью наблюдений, анализом эмоций, которые весьма часто предопределяли настроения и поступки эмиграции. И в этом ограниченном смысле мотивировки Ф. Степуна относительно участия русского офицерства в белом движении представляют несомненный интерес. Они позволяют многое понять в поведении русского офицерства на исходе в эмиграцию и в самой эмиграции.
"Долгожданный мир, - пишет Ф. Степун, - восходил над Россией не святым, а кощунственным, не в благообразии, а в безобразии, ведя за своей позорной колесницей со связанными за спиной руками, оплеванными и избитыми, тех самых принявших революцию офицеров, которые, многократно раненные, возвращались на фронт, чтобы защищать Россию и честь своего мира. Все это делает вполне понятным, почему честное и уважающее себя офицерство психологически должно было с головой уйти в белое движение. Но это делает понятным и то, почему уход офицеров в белое движение вполне мог не быть и чаще всего не был уходом в движение контрреволюционное" 26.
Но независимо от того, были ли офицеры политически нейтральны или контрреволюционны, судьба большинства из них и в революции, и в гражданской войне, и в эмиграции складывалась трудно, нередко трагически.
К началу революции в дивизионе, где служил Ф. Степун, было пятнадцать офицеров. В 1923 году ему удалось собрать сведения о двенадцати из них. Вот их судьбы: двое умерли от тифа, один расстрелян большевиками в Сибири, один зарублен красной конницей во время боя на батарее, один убит в армянской армии, один пропал в польской, один лишил себя жизни, один работает шофером на грузовике, двое бьют щебень на болгарских дорогах, и только двое служат в сербской армии.
Приведем несколько выдержек из писем бывших офицеров, ушедших с армией Врангеля в эмиграцию. В них прежде всего поражают глубокая эмоциональность, понимание трагичности собственной судьбы, так тесно переплетенной с судьбой отечества. В этих отрывках есть и верные мысли, и раздумья, и заблуждения, но, слитые вместе, они дают возможность лучше понять психологию русского офицера, вовлеченного в водоворот революции, и в какой-то степени позволяют избавиться от упрощенного взгляда на попавшего в эмиграцию "поручика".
"Могу сказать только одно, и знаю, ты мне поверишь: мы с братом служили возрождению России, как мы его понимали, не щадя ни сил своих, ни своего живота, в буквальном смысле слова. И мы готовы и дальше так же служить. От всякой же политики и общественной работы мы, разочарованные в ней и в своем к ней призвании, окончательно ушли" 27.
"Около семи лет борьбы, увлечений и разочарований... Нет, никакие политические эксперименты не дадут здорового разрешения хаотического узла России".
"А как грызутся, как спорят политические лагери, какую бумажную усобицу ведут наши эмигранты, и, что странным кажется, ни один из лагерей не имеет ни своего вечевого колокола, ни своего удела, а говорят "быть по сему" и баста".
"Как раз сейчас, когда я пишу, происходит собрание протеста (одного из бесчисленных по поводу процесса Тихона *). Меня туда не тянет. Не вижу ни смысла, ни значения этих протестов. Когда из нашей камеры уводили невинных, действительно невинных людей на расстрел, смешными и ненужными казались мне эти, себя обеляющие протесты..."
* Речь идет о суде над патриархом Тихоном в Москве в 1922 году по делу о сопротивлении изъятию церковной собственности. В эмиграции этот суд наряду с серией других процессов над духовенством вызвал бурные протесты.
"Когда приезжал из отпуска на фронт, всегда чувствовал, что из сутолоки и суеты бурливых разговоров попадал в сферу только нужного, только важного и потому ясного... На фронте у меня на душе всегда было спокойно... В главном не было сомненья, в главном всегда ощущал: "так надо, так надо... иначе нельзя"; и было все просто, все ясно, как в Пифагоровой теореме. Но не дай Бог усомниться, что кратчайшее расстояние между двумя точками есть прямая".
В этих словах - многое для понимания психологии офицерства. В мировой войне оно участвовало, ясно видя, где правда, где ложь, где противник, а где свой. Защищали отечество. В этом было призвание, долг, к этому взывали совесть, русская история, воинская честь.
Гражданская война спутала и разрушила эту веками воспитываемую ясность офицерского мировоззрения. Революция требовала, чтобы каждый сам за себя делал часто невыносимый выбор в условиях, когда были размыты понятия добра и зла, истины и заблуждения. Этот выбор многим оказался не под силу.
"И все же, несмотря на страшный тупик, в который очевидно попали лучшие участники Добровольческой армии, несмотря на полную утрату ими всех незыблемых основ жизни, на вполне откристаллизовавшееся в них отрицание всякого смысла замотавшейся в себе самой политической борьбы, - во всех полученных мною письмах, во всех разговорах с офицерами-добровольцами, пишет Ф. Степун, - никогда даже и не мерещился мне тот мертвый звук эмигрантщины, который так часто, так явно слышится в злобном мудрствовании политических вождей и идеологов воинствующего добровольчества" 28.
* * *
Мечтания и политические амбиции вождей белого движения и реальные настроения, жизненные потребности подавляющего большинства эмигрантов, штатских и бывших военных, далеко не идентичны. Часто они были прямо противоположны. Сам факт быстрого развала монархической контрреволюции за рубежом и неспособность воинствующей верхушки правого крыла эмиграции организовать сколько-нибудь существенные антисоветские акции политического или военного характера свидетельствуют о том, что подавляющее большинство русских беженцев не желало участвовать статистами в действиях Врангеля, Кутепова или Миллера, возглавлявших "Русский общевоинский союз". Разумеется, в деклассированной, взвинченной и в какой-то степени "сюрреалистической" толпе эмигрантов, лишенных жизненной опоры, всегда находились истерические и фанатические личности. Что касается большинства эмигрантов, то для них реальнее были не раздававшиеся время от времени в Галлиполийском собрании * или в русской церкви на улице Дарю в Париже патетические призывы к "весеннему походу" против большевиков, дата которого неизменно отодвигалась, а трудовой день на рудниках Лотарингии, на поточной линии заводов "Пежо" или "Ситроен" или в лучшем случае за баранкой такси.
* Объединение эмигрантов, главным образом бывших офицеров, прошедших через военный лагерь в Галлиполи.
Сразу же после перехода бывшей врангелевской армии на "самообеспечение" в странах Юго-Восточной и Западной Европы перед бывшими военнослужащими и ушедшими вместе с армией гражданскими беженцами встали вопросы, как, где жить, как добыть средства на угол и пропитание в чужой стране. Но вслед за этим возникли и другие вопросы: зачем мы здесь, как преодолеть в себе "эмигрантщину", как найти путь к достойному и по возможности небесполезному существованию, как соблюсти "духовную гигиену" и не впасть в известные грехи "эмигрантщины" - брюзжание, обывательщину, склоки, пустые пересуды или бессильную злобу против виновников изгнания. Призыв к отказу от психологии ненависти звучит в статьях многих дальновидных деятелей русской эмиграции. "Люди думают, что они живут любовью к России, а на деле оказывается ненавистью к большевикам. Но ненависть к злу, даже самая оправданная, не рождает добра. Чаще всего из отрицания зла родится новое зло" 29, - писал историк и богослов, один из активных участников духовной жизни эмиграции Георгий Федотов (1886-1951), призывая русскую интеллигенцию зарубежья к культурной работе. Констатируя крах политического и военного "фронтов эмиграции", деятельность которых привела лишь к отчуждению от России, Г. Федотов зовет к той единственно реальной в условиях эмиграции позитивной работе, которая может служить объединению, - к работе в сфере культуры.
"Настоящий итог политической активности не велик, - пишет он. - Нет, не здесь заслуга эмиграции. Историк революционной России может пройти мимо этой политической страницы. Во всяком случае, до сих пор она не вплела лавров ни в чей венок. Остается третья * сфера эмигрантской деятельности - та, которая может похвалиться подлинными достижениями и которая несет в себе достаточное внутреннее оправдание. Это сфера культуры. Быть может, никогда ни одна эмиграция не получила от нации столь повелительного наказа - нести наследие культуры. Он (этот наказ) дается фактом исхода, вольного или невольного, из России значительной части ее активной интеллигенции. Он диктуется и самой природой большевистского насилия над Россией. С самого начала большевизм поставил своей целью перековать народное сознание, создать в новой России на основе марксизма совершенно новую, "пролетарскую" культуру. В неслыханных размерах был предпринят опыт государственного воспитания нового человека, лишенного религии, личной морали и национального сознания, - опыт, который дал известные результаты. Обездушение и обезличение новой России - факт несомненный. Творимая в ней в масштабах грандиозных техническая, научная и даже художественная культура как будто окончательно оторвалась от великого наследия России... Естественное творчество национальной культуры перехвачено, подверглось глубокой хирургической ампутации и организовано в самых жестоких формах государственного принуждения".
* Среди других сфер жизни эмиграции Г. Федотов выделяет политическую и военную.
"Не отрицаем того, - продолжает Г. Федотов, - что многое, очень многое из культурных проявлений в России удовлетворяет потребностям нового советского человека. Но сколько его потребностей не могут быть удовлетворены! Сколько течений мысли, сколько мук совести, сколько скорбных размышлений безмолвно замирают в шуме коллективного строительства!
И вот мы здесь, за рубежом, для того чтобы стать голосом всех молчащих ТАМ, чтобы восстановить полифоническую целостность русского духа. Не притязая на то, чтобы заглушить своими голосами гул революционной ломки и стройки, мы можем сохранить самое глубокое и сокровенное в опыте революционного поколения, чтобы завещать этот опыт будущему, чтобы стать живой связью между вчерашним и завтрашним днем России".
Достаточно пролистать русские газеты, выходившие за рубежом в течение нескольких десятилетий после начала эмиграции, чтобы убедиться в том, что русская интеллигенция (и тут ей не нужны были ни советы, ни понукания) интуитивно вняла этому нравственному призыву. Культурная жизнь русского зарубежья стала крупным явлением не только русской, но и мировой культуры XX века.
Культура русской эмиграции оказала существенное влияние на западноевропейские, прежде всего французские и немецкие, литературу, философию, живопись, театр, балет, декоративное искусство, оперу, музыку, исполнительское искусство. Это влияние продолжает сказываться и по сей день.
Часто действуя интуитивно, повинуясь голосу сердца и совести, русская интеллигенция, оказавшаяся в эмиграции, продолжала ту работу, которая была начата европейской интеллигенцией на стыке XIX и XX веков, была прервана первой мировой войной, революцией, отброшена назад засильем антиинтеллектуальных сил в период сталинского деспотизма, но которая в той или иной форме продолжала идти, - работу по созданию единого европейского фонда культуры - необходимейшего условия для развития связей между народами во имя сохранения общей земной цивилизации.
Сейчас, когда роль культуры в миротворческих усилиях людей становится все более значительной, настало время поднять из глубин памяти и те имена, события и явления, которыми была богата культура русской эмиграции, выполнить нравственный долг перед людьми, которые, оказавшись на чужбине, думали и творили во имя России.
Глава 3
В ЦЕНТРЕ ЕВРОПЫ
Сложности с устройством жизни в эмиграции возникли сразу же после эвакуации войск Врангеля и гражданских беженцев из Крыма. Большинство русских оказались в бедственном положении. Бриллианты, зашитые в подкладке пальто, были чаще всего лишь "эмигрантским фольклором", успешно перебравшимся впоследствии на страницы советской "разоблачительной" беллетристики. Разумеется, были и бриллианты, и тетушкины колье, и подвески, но не они определяли общий тонус житейских будней эмиграции. Самыми верными словами для характеристики первых лет жизни в эмиграции будут, пожалуй, нищета, убожество, бесправие.
Нужно помнить, что большинство уехавших из Крыма не были жителями юга России. Они докатились до Севастополя и Новороссийска, пройдя дорогами либо гражданской войны, либо беженства почти всю Россию с севера на юг. В эмигрантской толпе было больше всего петербуржцев, москвичей, жителей крупных промышленных и культурных центров России и Украины. Даже если что и было прихвачено в путь, все в дороге исхарчилось, растерялось или было попросту реквизировано. Да и что можно взять с собой? Барские или профессорские квартиры, мебель, картины? Такого рода имущество в дорогу не возьмешь. Многое было прожито в холодные и голодные 1919 и 1920 годы, когда интеллигенция, оказавшаяся в самом бедственном материальном положении, вынуждена была продавать имущество за буханку хлеба, за дрова.
Сама революция грянула столь неожиданно и свершилась столь скоротечно, что даже те, у кого имелись накопления, не успели и ахнуть, как капиталы оказались реквизированными. Лишь единицы сумели перевести состояние за границу. К тому же революция была воспринята подавляющим большинством как насильственный захват власти, переворот. В сущности, мало кто верил, что большевикам удастся долго продержаться. Если сами большевики понимали, что удержать власть много труднее, чем захватить, то что же говорить о непосвященных. Кроме того, на первых порах казалось, что все не так страшно, пока не стала все туже и туже натягиваться тетива гражданской войны. Имущественные отношения новой власти и населения еще не были определены. Национализация банков, при которой капиталы потеряла лишь крупная буржуазия, не затрагивала интересов огромного слоя средних и мелких собственников и интеллигенции. Масштабы предстоящих экспроприации и реквизиций, выселений из квартир или подселений, "уплотнений", разделения населения на тех, кто имеет право на паек, и тех, кто такого права не имеет, еще никто не мог и представить. "Несвоевременные мысли" о возможном роковом разрыве между социалистическими, гуманными идеалами революции и ее реальными последствиями еще только начинают тревожить Максима Горького, а вслед за ним и все более широкие круги русской демократической интеллигенции. Эти мысли вскоре были пресечены: 16 июля 1918 г. газета "Новая жизнь", бывшая голосом русской интеллигенции в революции, была закрыта.