Страница:
Большой интерес для истории русской социалистической революции представляют "Записки социалиста-революционера", написанные В. Черновым в Москве, где он жил на нелегальном положении в 1919-1920 годах. Но с точки зрения художественной, деталей быта, аромата эпохи самым ценным наследием В. Чернова являются его мемуары "Перед бурей", охватывающие большой период ферментации русской революции. По сути дела, это художественная автобиография В. Чернова на фоне сложной общественно-политической жизни России. Написанные прекрасным русским языком, эти воспоминания являются одним из самых ярких свидетельств о революционном движении в России. Заканчиваются воспоминания 1920 годом, когда Виктор Чернов вынужден был расстаться с любимой им Россией.
Из литераторов, получивших известность еще в дореволюционное время, у Станкевича бывал Саша Черный, приехавший в Берлин в 1921 году. Его судьба типична для целого ряда русских писателей и поэтов "средней руки", широко популярных в России, но в эмиграции быстро увядших, не нашедших себе места. Остроумными, разящими сатирами Саши Черного (Александра Михайловича Гликберга) зачитывалась демократическая молодежь России. А вот в эмиграции он быстро сник; судьба гнала его из одного города в другой, и нигде он не находил пристанища, поэта угнетала творческая опустошенность. Неоднократно он делал попытки наладить литературное сотрудничество с эмигрантскими газетами и журналами, но все, что писал теперь, было много ниже уровня той сатирической поэзии, которой славился на родине. "Я думаю, что А. М. Гликберга надо отнести к людям, совершенно раздавленным революцией, - пишет о нем в своих воспоминаниях Роман Гуль. - ....Видно, сатирическому таланту Саши Черного уже не на что было опереться.
Ради заработка он пробовал писать детские стихи:
Я - индейский петух!
Ф-фух!
Самый важный,
Нос трехэтажный,
Под носом сережки
И сизые брошки.
Грудь кораблем,
Хвост решетом,
Персидские ноги
Прочь с дороги!.." 27.
Но для творческого темперамента Саши Черного этого амплуа было недостаточно. Он метался в поисках места в зарубежной культуре. Жил в Италии, пробовал обосноваться в Париже, где перед войной собралась сильная группа русской поэтической молодежи. Но среди них Саша Черный чувствовал себя чужим. Он жил прошлым; Монпарнасская же русская молодежь, повзрослевшая в эмиграции, хотела жить настоящим и будущим. Она не понимала его "огненной ненависти к большевизму", превосходившей даже самые ядовитые оценки И. Бунина. К своему поэтическому прошлому С. Черный относился скептически и не любил, когда вспоминали о его былой российской славе: "Все это ушло, и ни к чему эти стихи были..."
В конце концов он поселился с женой Марией Ивановной Васильевой в крохотном французском городке Борм, где и умер 5 августа 1932 г. Кончина его фактически осталась не замеченной русской эмиграцией.
Но в Берлине оказались не только знаменитые писатели, уехавшие из России. Изредка, но случалось, что здесь рождались новые имена. Таким новым именем, ставшим известным всей русской эмиграции, был Роман Гуль, начинающий писатель. В то время ему было 25 лет. Его книга "Ледяной поход", изданная в Берлине, скоро сделалась бестселлером на русском книжном рынке. Успех был обусловлен помимо достаточно высоких художественных достоинств и тем, что это был, в сущности, первый роман о гражданской войне, увиденной глазами эмигранта. Книгу читал М. Горький и отозвался о ней с благосклонностью. Дошла она и до Москвы. Есть свидетельства, что роман просматривал В. И. Ленин 28. В советской столице книгу приняли с интересом. Какое-то время в Москве считали книгу Р. Гуля политически полезной, ибо в ней достаточно откровенно говорилось о белом терроре, что было на руку большевистской пропаганде. В сущности же это был роман о гражданской войне, где на первом плане не героика, а трагедия.
В этом отношении "Ледяной поход" Романа Гуля являлся как бы художественной иллюстрацией берлинских размышлений Виктора Чернова о трагических последствиях рождения русской революции из бойни мировой войны. "Роковым несчастьем в русской революции было то, что она не только родилась из войны, - писал Виктор Чернов в статье "Кровавые психозы", - но, более того, явилась ее непосредственным продолжением, ее перенесением... с внешних границ страны внутрь ее. Законное детище войны, большевистская революция естественно унаследовала от нее ее морально-психологический облик... Она (война. - В. К.) приучила, жутко приучила к терпкому, сладковатому, дурманному запаху крови. Она сразу снизила ценность человеческой жизни своей и чужой. Она притупила нервы и разучила ужасаться количеству жертв. Право лить кровь и отнимать жизнь перестало быть трагической проблемой. Развивались все виды военного психоза. В том числе размножался тип садистов власти. Но длительная практика гражданской войны действует на человеческую психику еще разрушительней войны внешней. Хотя бы уже по одному тому, что здесь сплошь и рядом сын должен поднимать руку на отца и брат на брата. Внешняя война локализирована. Гражданская война способна избороздить фронтами во всех направлениях всю страну. Во внешней войне есть какое-то отличие фронта, с его беспощадными законами войны, от тыла, который еще хранит какие-то остатки норм мирного времени. В гражданской войне фронт и тыл спутываются, и запахом крови пропитывается вся атмосфера" 29.
Сходным пониманием, но с некоторым смещением в героику и романтику гражданской войны пронизан роман советского писателя, участника гражданской войны Артема Веселого "Россия, кровью умытая" 30. После большого успеха у советского читателя книга вскоре была изъята и несколько десятилетий находилась в закрытых фондах. Такая же участь в советской России постигла книгу Романа Гуля "Ледяной поход": она была изъята из библиотек и попала в закрытые фонды. В советской России на многие десятилетия устанавливался романтизированный взгляд на историю гражданской войны, в которой крепнущая цензура стремилась "отредактировать" наиболее трагические страницы.
Тем не менее Р. Гулю какое-то время удается сохранять сотрудничество с советскими изданиями. В течение нескольких лет имя Романа Гуля довольно часто мелькает советской периодике. До 1927 года он числился корреспондентом ряда ленинградских газет в Берлине и являлся одним из связующих звеньев между русской "материковой" и эмигрантской культурой. В 1927 году в Москве в Государственном издательстве (ГИЗ) вышел еще один роман Р. Гуля - "Жизнь на фукса" из эмигрантского быта. Однако в России наступают новые времена. Идет демонтаж ленинской экономической политики; крестьяне насильственно загоняются в колхозы; завершается разгром кооперативного движения; распускаются последние из "толстовских коммун", а многие из их участников ссылаются в Сибирь, на Алтай. Жестокость в экономической политике сказывается и на культурных связях с эмиграцией: между двумя частями русской культуры воздвигается почти непреодолимый барьер.
Глава 4
МОСТЫ В РОССИЮ
Эмигрантский мирок Берлина был достаточно тесен, и все сколько-нибудь заметные эмигранты ходили по одним и тем же тропам. Литераторы, заглядывавшие на чаепития к В. Станкевичу и пописывавшие в журнальчике "Жизнь", сразу же после его закрытия и отхода Станкевича от политической деятельности перебрались под крыло другого издателя - Александра Семеновича Ященко, человека большой практической сметки, "крепкого эмигрантского жильца", по выражению Р. Гуля.
В 1921 году А. С. Ященко начинает издавать в Берлине библиографический журнал "Русская книга", позднее, в 1922 году, преобразованный в "Новую русскую книгу". Новое издание было идейным преемником увядшей "Жизни" Станкевича, но, в отличие от первого, едва сводившего концы с концами, стояло на крепкой финансовой почве прежде всего благодаря предприимчивости Ященко.
В январе 1922 года Ященко сформулировал цель издания: "Мы поставили своей задачей собрать и объединить сведения о русской и заграничной издательской и литературной деятельности. По мере сил мы стремимся создать из "Новой русской книги" мост, соединяющий зарубежную и русскую печать..." 1.
Издание поначалу было задумано как чисто библиографическое, своего рода "справочное бюро" русских литераторов, разметанных революцией по всем странам Европы. Центральное место в журнале занимал справочный отдел. Однако новое детище Ященко вскоре начало вырастать из скроенных зачинателями одежд. Справочный отдел стал как бы центром, своего рода "мемориалом", занимающимся поиском и объединением рассеянных по всему свету деятелей русской культуры.
Необыкновенная популярность журнала "Новая русская книга" в зарубежье объясняется и тем, что он был как бы доказательством непрерывности отечественной культуры, ее существования в труднейших исторических условиях.
То, что не удалось Станкевичу в политике, удалось Ященко в области культуры, и прежде всего книжного дела. Но главные идеи Ященко все-таки взял на вооружение из "Жизни".
"Всякому, кто беспристрастно размышляет о наших русских делах, к какому бы политическому направлению он ни принадлежал, - пишет он в четвертом номере "Русской книги", - ясно одно, и здесь нет двух разных мнений, это, кажется, единственное, в чем согласны все: какая бы власть ни утвердилась в России, останется ли нынешняя власть, видоизменится ли, эволюционирует ли она, придет ли другая на смену ей из недр революции, будет ли она опрокинута каким-нибудь оппозиционным движением (социалистическим, крестьянским, демократическим, монархическим или еще каким), независимо от характера этой власти, ей придется работать над воссозданием и возрождением России...
Обедневши и обнищавши материально, русский народ - горьким опытом, тяжким путем исторического испытания - обогател духовно... Новая Россия, какова бы она ни была, будет более просвещенной. И решающее значение в этом просвещении будет принадлежать, конечно, книге" 2.
В статье А. С. Ященко "Книга и возрождение в России" помимо идеи общей работы над воссозданием России сквозит и еще одна, имевшая весьма широкое хождение в эмиграции мысль об обогащающем влиянии русской революции, о ее духовном ореоле.
Даже у И. А. Бунина, не разделявшего такого рода представлений, мы находим иронические отголоски этой идеи. После встречи с известным русским философом Львом Шестовым, еще до революции обосновавшимся за границей, И. А. Бунин записал: "Он говорит, что Белый ненавидит большевиков, только боится, как и Ремизов, стать эмигрантом, отрезать себе путь назад в Россию. "Жизнь в России, - говорит Белый, - дикий кошмар. Если собрались 5-6 человек родных, близких, страшно все осторожны, - всегда может оказаться предателем кто-нибудь". А на лекциях этот мерзавец говорит, что "все-таки (несмотря на разрушение материальной культуры) из России воссияет на весь мир несказанный свет"" 3.
В отличие от скептически настроенного И. А. Бунина, А. С. Ященко на страницах своего журнала с энтузиазмом взялся за проповедь идеи единства культурных задач советской и эмигрантской России во имя будущего возрождения.
Журнал придерживался внепартийного курса не только из принципиальных, но и из практических соображений: А. С. Ященко, поддерживавший активные связи с петроградскими и московскими литературными кругами, вовсе не хотел портить политикой отношения с советскими властями. Теплилась у него и сокровенная мысль получить право на распространение своего издания в советской России.
"Для нас нет в области книги разделения на советскую Россию и на эмиграцию. Русская книга, русская литература едины на обоих берегах. И мы будем стремиться к тому, чтобы наш журнал получил доступ и в Россию. Для того, чтобы наилучшим образом достигнуть этой цели, мы будем оставаться вне всякой политической борьбы и вне каких бы то ни было политических партий" 4, - писал он в редакционной статье первого номера "Русской книги".
До сих пор нельзя без душевного волнения читать номера "Русской книги" и "Новой русской книги". За краткими сообщениями о русских писателях и поэтах, за политической отстраненностью скупых строк о судьбе книг встает во всем масштабе культурная жизнь России. Каждый новый номер журнала А. С. Ященко ожидался с нетерпением. Его читали на вечеринках, в эмигрантских кафе, в русских клубах Берлина, за вечерними чаепитиями в кругу друзей, пытаясь расшифровать за строчками биографических справок участь товарищей по перу. Арестован или выпущен на свободу? Расстрелян в Крыму или перебивается в Константинополе? Печатается или вынужден замолчать на долгие годы?
Сообщение о том, что Максимилиан Волошин живет под Феодосией, появившееся в "Новой русской книге", было не просто вестью о добром здравии поэта, но и свидетельством его решимости не уезжать при эвакуации из Крыма врангелевских войск. Специфика этого "разорванного времени" состояла в том, что многие вести с юга России быстрее достигали Берлина или Праги, чем Москвы и Петрограда. Именно поэтому журнал Ященко служил важным источником информации не только для эмигрантов, но и для писателей, оставшихся в России. Короткие заметки из "Русской книги" постоянно перепечатывались в изданиях московских и петроградских литераторов. Так, например, в декабрьском номере "Летописи Дома литераторов" 1921 года со ссылкой на "Русскую книгу" помещаются сведения о Бурлюке, Волошине, Аничкове, Елпатьевском, Потемкине...
Сообщения о писателях, художниках, поэтах, артистах, публиковавшиеся в журналах "Русская книга" и "Новая русская книга", не только являются интересным источником сведений о жизни и работе многих малоизвестных современному читателю деятелей русской культуры, но и насыщены штрихами эпохи, позволяющими по деталям воссоздать художественную жизнь Москвы и Петрограда той поры, понять характер отношений художников и власти. В архиве Б. Николаевского сохранился автограф одной из таких справок, помещенной в первом номере "Новой русской книги" за 1922 год.
"Александр Мартынович Арнштам, художник, до 1919 года работал в Петербурге. В 1917 году заведовал художественным отделом Издательства Скобелевского просветительного комитета, редактировал художественную часть "Свободного журнала". В 1918-1919 годах был членом отдела Комиссариата народного просвещения, редактировал произведения Пушкина... В декабре 1919 года художник Арнштам был впутан Петроградской ЧК в большое Дело и, несмотря на хлопоты М. Горького, А. Луначарского и других видных деятелей, которым ЧК на запросы отвечала, что у Арнштама нет личного дела, он нужен в качестве свидетеля и "на днях будет освобожден", - тем не менее продержали его до конца дела, т. е. до августа 1920 года. За девять месяцев он написал дневник, рисующий жизнь ЧК и Бутырской тюрьмы. В 1920 году Арнштам переехал в Москву. Был приглашен консультантом художественного отдела Государственного издательства. Им сделан целый ряд книжных украшений, между прочим, обложки для: "Дневник Пушкина", изд. Румянцевского музея, В. Брюсова "В такие дни", А. Луначарского "Фауст", "Город" и др.
В настоящее время Арнштам находится с семьей в Риге (Hotel Commerce) и намеревается ехать в Париж..." 5.
В дальнейшем следы художника теряются, и, сколько я ни искал упоминаний о нем в парижских журналах, в воспоминаниях эмигрантов, никаких сведений обнаружить не удалось. Типичная судьба русского эмигранта: был известен в России, сочувствовал революции, участвовал в интереснейших изданиях, встречался со знаменитостями, потом разделил судьбу оставшейся в стране интеллигенции, прошел через ЧК... В эмиграции канул в безвестность.
В журнале Ященко публиковались и сведения об оставшихся в России литераторах, привезенные "живыми свидетелями". Многие из "справок" принадлежат перу Ильи Эренбурга, бывавшего в командировках и в Берлине, и в Париже. В пятом номере "Русской книги" помещены представленные И. Эренбургом сведения о Н. Бердяеве, А. Белом, В. Вересаеве, М. Волошине, А. Блоке, В. Гиляровском, Ю. Балтрушайтисе, С. Городецком, С. Есенине, П. Когане, М. Кузмине, Е. Кусковой, О. Мандельштаме и многих других. Приезд Эренбурга в Берлин оказал заметное влияние на характер издаваемого Ященко журнала. Короткие справки теснятся, уступая место обзорам художественной жизни советской России. В этих статьях Эренбург выступает активным сторонником русского художественного авангарда, рожденного революцией. Статьи И. Эренбурга имели большое значение для понимания берлинским гнездом эмиграции особенностей культурной жизни страны, развеивали культивируемое некоторыми эмигрантскими кругами представление о том, что с оттоком интеллигенции из России художественная и творческая жизнь Москвы и Петрограда совершенно деградировала.
Об авторитете издаваемого Ященко журнала свидетельствует то, что, в отличие от "Жизни" Станкевича, в нем принимали участие виднейшие представители русской художественной интеллигенции: А. Белый, Д. Бурлюк, Б. Зайцев, В. Немирович-Данченко, М. Осоргин, Н. Оцуп, А. Ремизов, И. Соколов-Микитов, А. Толстой, В. Ходасевич.
Ссылки на отдельные материалы "Русской книги", а затем "Новой русской книги", довольно часто появлявшиеся в начале 20-х годов в московских и петроградских газетах, говорят о том, что журналы Ященко достигали России, хотя официально в РСФСР не распространялись. Эти ссылки свидетельствуют о достаточно терпимом отношении тогдашних властей к зарубежным эмигрантским изданиям. А ведь даже наиболее аполитичные из них помещали статьи с резкой критикой советской власти.
"Как знать, может быть, и в России какой-нибудь новый Гегель записал среди безумств гражданской войны мысли, которые когда-нибудь поразят мир своим величием и дадут новое направление истории человеческого мышления, писал А. Ященко в одной из редакционных статей своего журнала. - Все может быть в нашей несчастной родине неограниченных возможностей! Но мы говорим о настоящем. А оно безотрадно. Книги почти перестали печататься. Появляется почти исключительно официальный материал, по достоинствам своим, конечно, нисколько не выше всякого казенного творчества, в особенности если при этом преследуются тенденциозные цели пропаганды" 6. Неоднократно выступал журнал и против набирающей силу цензуры в советской России.
Но критика "Советов" все же была всякий раз "с оглядкой". Эмиграция еще не устоялась, еще не ушла в себя, еще не отрезала себя от России. Многие оказавшиеся в эмиграции писатели считали себя как бы в длительной командировке. Роман Гуль в своих мемуарах вспоминает о том, как В. Ходасевич, приехавший в Берлин и ставший одним из завсегдатаев "Новой русской книги", просил А. Ященко избегать неприятных резкостей в отношении России в рецензиях на его книги. "Я же ведь хочу возвращаться" 7, - объяснял он редактору. Колебания В. Ходасевича продолжались несколько лет, до 1925 года, когда он, переехав в Париж, окончательно обосновался в эмиграции.
Да и сама Россия 20-х годов еще не изжила терпимости; она еще жила традициями русской интеллигенции и интеллигентности. Тревожные симптомы еще не отлились в жесткие, холодно-бюрократические формы 30-х годов. В правительстве, в верхнем эшелоне власти, вместе с большевиками из ленинской гвардии еще работало много интеллигентов, которые, будучи несогласны с идеологией большевизма, видели и огромный подъем народного энтузиазма, хотели работать для России.
Интересные данные в этой связи можно найти в исследовании, проведенном Орграспредом ЦК РКП (б) в 1924 году. Оно показывает, что ведущее место среди ответственных работников занимает интеллигенция. Среди сотрудников Наркомпроса, например, интеллигенты составляли 93,3 процента, во ВЦИК и Совнаркоме - 76,6, в Наркомфине - 69,7 процента 8.
Среди политических ссыльных в Сибири "прослойка" интеллигентов составляла 40 процентов. Парадокс послереволюционной истории состоит в том, что многие из тех, кто прошел через царские ссылки и каторгу, потом размежевались с большевиками, оказались в другой ссылке - в эмиграции. Интеллигенты, оставшиеся работать в советской России, продолжали поддерживать контакты с оказавшимися в эмиграции друзьями и знакомыми, переписывались, заходили в гости, если по делам службы оказывались в зарубежной командировке. В отличие от 30-х годов, "контакт" с эмигрантами еще не расценивался как нечто опасное, тем более криминальное. Хотя в эпистолярном наследии этого периода уже можно обнаружить опасливые нотки первые сигналы того, что административно-бюрократическая система начинает испытывать нужду в новых формах социального контроля - в насаждении страха.
Отголосок этих новых нюансов слышится в хранящихся в архиве Б. Николаевского письмах А. В. Чаянова редактору "Новой русской книги" А. С. Ященко.
Александр Васильевич Чаянов, выдающийся русский ученый-аграрник, входивший после Февральской революции во Временное правительство (он занимал пост товарища министра земледелия), был одним из тех русских интеллигентов, которые, расходясь с большевиками в нравственных оценках, тем не менее готовы были сотрудничать с новым правительством во имя интересов России. Тем более что в этот период программа большевиков в отношении крестьянства принципиально не расходилась с программой социалистов-революционеров - земля была отдана крестьянам. Что касается коллективного землепользования, то в начале 20-х годов ни о какой принудительной коллективизации не было и речи. Весьма благосклонно правительство относилось и к независимым крестьянским коммунам толстовского толка, и к кооперативам, сторонником которых был Чаянов.
После Октябрьской революции А. В. Чаянов входил в коллегию Наркомзема, участвовал в организации советской сельскохозяйственной науки. Во время голода 1921 года он от правительства входит в состав Всероссийского комитета помощи голодающим.
Социальные и политические взгляды А. В. Чаянова нашли отражение в его книге "Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии", вышедшей в Москве в 1920 году под псевдонимом Ив. Кремнев.
В редакцию журнала "Новая русская книга" Чаянов заходил в 1922 году, когда ездил по поручению правительства в командировку по ряду стран Западной Европы (Англии, Германии). В "Новой русской книге" Чаянов опубликовал статью "Из области новых течений русской экономической мысли", а также предоставил редакции ряд справок о русских экономистах.
Внимание Чаянова к журналу "Новая русская книга" не случайно. Оно объясняется тем, что помимо научных у ученого-агронома имелись вполне профессиональные литературные интересы. К этому времени А. В. Чаянов уже заявил о себе как автор нескольких беллетристических книг, оказавших, как свидетельствуют литературоведы, значительное влияние на стилистику Михаила Булгакова. Помимо "Путешествия моего брата Алексея..." Чаянов опубликовал "Историю парикмахерской куклы" (1918 г.), "Обманщиков" (1921 г.), "Венедиктова" (1922 г.). Все эти книги вышли в советской России, но впоследствии были запрещены и забыты. Кроме того, в архиве Б. Николаевского имеется машинописная рукопись Чаянова "Необычайные, но истинные приключения графа Федора Михайловича Бутурлина".
Большинство произведений Чаянова подписано псевдонимом Ботаник X. В журнале "Новая русская книга" эти книги рецензировались в ряде номеров за 1922 год. Так что внимание Чаянова к журналу Ященко вполне понятно. Кроме того, ученого и члена коллегии Наркомзема интересует поддержание связей между русскими и зарубежными учеными-аграрниками, и он просит Ященко посодействовать в рецензировании вышедших в России трудов по сельскому хозяйству.
Помещаемые ниже три письма А. В. Чаянова 9 хранятся в архивной коллекции Б. Николаевского и опубликованы в серии "Литературные архивы русской эмиграции" в 1983 году в Париже.
"20. VII. 1922
Дорогой Александр Семенович!
Вчера направил к Вам целый ворох сельскохозяйственной литературы из своих чемоданов, приехавших наконец в Лондон.
Очень прошу обратить сугубое внимание на все периодические издания, причем отдайте приказ Вашим рецензентам читать их сзаду наперед. Так будет поучительней и интересней. Из книг снисходительно прошу о рецензии книги Никитина "О сельскохозяйственных районах Московской губернии".
После всяких мытарств мы только что обосновались в Англии, и думаю, что вскоре исполню и другие мною Вам
данные обещания...
Привет!
А. Чаянов.
P. S. Дядя! за Вами рецензии на "Ботаника X"!
Если Вам по истечении сроков "Сельскохозяйственная жизнь" и пр. перестанет нравится, то, пожалуйста, на подтопку не употребляйте и Николаевскому резать не давайте, а перешлите их в распоряжение С. Н. Прокоповича *".
"13. VIII. 1922
Александр Семенович! друг сердечный!
Большое Вам спасибо за № 6 "Новой русской книги" и письмо, а к Вам большая просьба: если будете печатать рецензию о Кремневской утопии, очень прошу псевдонима не раскрывать и насчет "исторической части" и всяких прогнозов исторического порядка не распространяйтесь, а то раскрытие псевдонима в № 5 мне уже обошлось весьма дорого, не хочу подливать масла в огонь **.
Из литераторов, получивших известность еще в дореволюционное время, у Станкевича бывал Саша Черный, приехавший в Берлин в 1921 году. Его судьба типична для целого ряда русских писателей и поэтов "средней руки", широко популярных в России, но в эмиграции быстро увядших, не нашедших себе места. Остроумными, разящими сатирами Саши Черного (Александра Михайловича Гликберга) зачитывалась демократическая молодежь России. А вот в эмиграции он быстро сник; судьба гнала его из одного города в другой, и нигде он не находил пристанища, поэта угнетала творческая опустошенность. Неоднократно он делал попытки наладить литературное сотрудничество с эмигрантскими газетами и журналами, но все, что писал теперь, было много ниже уровня той сатирической поэзии, которой славился на родине. "Я думаю, что А. М. Гликберга надо отнести к людям, совершенно раздавленным революцией, - пишет о нем в своих воспоминаниях Роман Гуль. - ....Видно, сатирическому таланту Саши Черного уже не на что было опереться.
Ради заработка он пробовал писать детские стихи:
Я - индейский петух!
Ф-фух!
Самый важный,
Нос трехэтажный,
Под носом сережки
И сизые брошки.
Грудь кораблем,
Хвост решетом,
Персидские ноги
Прочь с дороги!.." 27.
Но для творческого темперамента Саши Черного этого амплуа было недостаточно. Он метался в поисках места в зарубежной культуре. Жил в Италии, пробовал обосноваться в Париже, где перед войной собралась сильная группа русской поэтической молодежи. Но среди них Саша Черный чувствовал себя чужим. Он жил прошлым; Монпарнасская же русская молодежь, повзрослевшая в эмиграции, хотела жить настоящим и будущим. Она не понимала его "огненной ненависти к большевизму", превосходившей даже самые ядовитые оценки И. Бунина. К своему поэтическому прошлому С. Черный относился скептически и не любил, когда вспоминали о его былой российской славе: "Все это ушло, и ни к чему эти стихи были..."
В конце концов он поселился с женой Марией Ивановной Васильевой в крохотном французском городке Борм, где и умер 5 августа 1932 г. Кончина его фактически осталась не замеченной русской эмиграцией.
Но в Берлине оказались не только знаменитые писатели, уехавшие из России. Изредка, но случалось, что здесь рождались новые имена. Таким новым именем, ставшим известным всей русской эмиграции, был Роман Гуль, начинающий писатель. В то время ему было 25 лет. Его книга "Ледяной поход", изданная в Берлине, скоро сделалась бестселлером на русском книжном рынке. Успех был обусловлен помимо достаточно высоких художественных достоинств и тем, что это был, в сущности, первый роман о гражданской войне, увиденной глазами эмигранта. Книгу читал М. Горький и отозвался о ней с благосклонностью. Дошла она и до Москвы. Есть свидетельства, что роман просматривал В. И. Ленин 28. В советской столице книгу приняли с интересом. Какое-то время в Москве считали книгу Р. Гуля политически полезной, ибо в ней достаточно откровенно говорилось о белом терроре, что было на руку большевистской пропаганде. В сущности же это был роман о гражданской войне, где на первом плане не героика, а трагедия.
В этом отношении "Ледяной поход" Романа Гуля являлся как бы художественной иллюстрацией берлинских размышлений Виктора Чернова о трагических последствиях рождения русской революции из бойни мировой войны. "Роковым несчастьем в русской революции было то, что она не только родилась из войны, - писал Виктор Чернов в статье "Кровавые психозы", - но, более того, явилась ее непосредственным продолжением, ее перенесением... с внешних границ страны внутрь ее. Законное детище войны, большевистская революция естественно унаследовала от нее ее морально-психологический облик... Она (война. - В. К.) приучила, жутко приучила к терпкому, сладковатому, дурманному запаху крови. Она сразу снизила ценность человеческой жизни своей и чужой. Она притупила нервы и разучила ужасаться количеству жертв. Право лить кровь и отнимать жизнь перестало быть трагической проблемой. Развивались все виды военного психоза. В том числе размножался тип садистов власти. Но длительная практика гражданской войны действует на человеческую психику еще разрушительней войны внешней. Хотя бы уже по одному тому, что здесь сплошь и рядом сын должен поднимать руку на отца и брат на брата. Внешняя война локализирована. Гражданская война способна избороздить фронтами во всех направлениях всю страну. Во внешней войне есть какое-то отличие фронта, с его беспощадными законами войны, от тыла, который еще хранит какие-то остатки норм мирного времени. В гражданской войне фронт и тыл спутываются, и запахом крови пропитывается вся атмосфера" 29.
Сходным пониманием, но с некоторым смещением в героику и романтику гражданской войны пронизан роман советского писателя, участника гражданской войны Артема Веселого "Россия, кровью умытая" 30. После большого успеха у советского читателя книга вскоре была изъята и несколько десятилетий находилась в закрытых фондах. Такая же участь в советской России постигла книгу Романа Гуля "Ледяной поход": она была изъята из библиотек и попала в закрытые фонды. В советской России на многие десятилетия устанавливался романтизированный взгляд на историю гражданской войны, в которой крепнущая цензура стремилась "отредактировать" наиболее трагические страницы.
Тем не менее Р. Гулю какое-то время удается сохранять сотрудничество с советскими изданиями. В течение нескольких лет имя Романа Гуля довольно часто мелькает советской периодике. До 1927 года он числился корреспондентом ряда ленинградских газет в Берлине и являлся одним из связующих звеньев между русской "материковой" и эмигрантской культурой. В 1927 году в Москве в Государственном издательстве (ГИЗ) вышел еще один роман Р. Гуля - "Жизнь на фукса" из эмигрантского быта. Однако в России наступают новые времена. Идет демонтаж ленинской экономической политики; крестьяне насильственно загоняются в колхозы; завершается разгром кооперативного движения; распускаются последние из "толстовских коммун", а многие из их участников ссылаются в Сибирь, на Алтай. Жестокость в экономической политике сказывается и на культурных связях с эмиграцией: между двумя частями русской культуры воздвигается почти непреодолимый барьер.
Глава 4
МОСТЫ В РОССИЮ
Эмигрантский мирок Берлина был достаточно тесен, и все сколько-нибудь заметные эмигранты ходили по одним и тем же тропам. Литераторы, заглядывавшие на чаепития к В. Станкевичу и пописывавшие в журнальчике "Жизнь", сразу же после его закрытия и отхода Станкевича от политической деятельности перебрались под крыло другого издателя - Александра Семеновича Ященко, человека большой практической сметки, "крепкого эмигрантского жильца", по выражению Р. Гуля.
В 1921 году А. С. Ященко начинает издавать в Берлине библиографический журнал "Русская книга", позднее, в 1922 году, преобразованный в "Новую русскую книгу". Новое издание было идейным преемником увядшей "Жизни" Станкевича, но, в отличие от первого, едва сводившего концы с концами, стояло на крепкой финансовой почве прежде всего благодаря предприимчивости Ященко.
В январе 1922 года Ященко сформулировал цель издания: "Мы поставили своей задачей собрать и объединить сведения о русской и заграничной издательской и литературной деятельности. По мере сил мы стремимся создать из "Новой русской книги" мост, соединяющий зарубежную и русскую печать..." 1.
Издание поначалу было задумано как чисто библиографическое, своего рода "справочное бюро" русских литераторов, разметанных революцией по всем странам Европы. Центральное место в журнале занимал справочный отдел. Однако новое детище Ященко вскоре начало вырастать из скроенных зачинателями одежд. Справочный отдел стал как бы центром, своего рода "мемориалом", занимающимся поиском и объединением рассеянных по всему свету деятелей русской культуры.
Необыкновенная популярность журнала "Новая русская книга" в зарубежье объясняется и тем, что он был как бы доказательством непрерывности отечественной культуры, ее существования в труднейших исторических условиях.
То, что не удалось Станкевичу в политике, удалось Ященко в области культуры, и прежде всего книжного дела. Но главные идеи Ященко все-таки взял на вооружение из "Жизни".
"Всякому, кто беспристрастно размышляет о наших русских делах, к какому бы политическому направлению он ни принадлежал, - пишет он в четвертом номере "Русской книги", - ясно одно, и здесь нет двух разных мнений, это, кажется, единственное, в чем согласны все: какая бы власть ни утвердилась в России, останется ли нынешняя власть, видоизменится ли, эволюционирует ли она, придет ли другая на смену ей из недр революции, будет ли она опрокинута каким-нибудь оппозиционным движением (социалистическим, крестьянским, демократическим, монархическим или еще каким), независимо от характера этой власти, ей придется работать над воссозданием и возрождением России...
Обедневши и обнищавши материально, русский народ - горьким опытом, тяжким путем исторического испытания - обогател духовно... Новая Россия, какова бы она ни была, будет более просвещенной. И решающее значение в этом просвещении будет принадлежать, конечно, книге" 2.
В статье А. С. Ященко "Книга и возрождение в России" помимо идеи общей работы над воссозданием России сквозит и еще одна, имевшая весьма широкое хождение в эмиграции мысль об обогащающем влиянии русской революции, о ее духовном ореоле.
Даже у И. А. Бунина, не разделявшего такого рода представлений, мы находим иронические отголоски этой идеи. После встречи с известным русским философом Львом Шестовым, еще до революции обосновавшимся за границей, И. А. Бунин записал: "Он говорит, что Белый ненавидит большевиков, только боится, как и Ремизов, стать эмигрантом, отрезать себе путь назад в Россию. "Жизнь в России, - говорит Белый, - дикий кошмар. Если собрались 5-6 человек родных, близких, страшно все осторожны, - всегда может оказаться предателем кто-нибудь". А на лекциях этот мерзавец говорит, что "все-таки (несмотря на разрушение материальной культуры) из России воссияет на весь мир несказанный свет"" 3.
В отличие от скептически настроенного И. А. Бунина, А. С. Ященко на страницах своего журнала с энтузиазмом взялся за проповедь идеи единства культурных задач советской и эмигрантской России во имя будущего возрождения.
Журнал придерживался внепартийного курса не только из принципиальных, но и из практических соображений: А. С. Ященко, поддерживавший активные связи с петроградскими и московскими литературными кругами, вовсе не хотел портить политикой отношения с советскими властями. Теплилась у него и сокровенная мысль получить право на распространение своего издания в советской России.
"Для нас нет в области книги разделения на советскую Россию и на эмиграцию. Русская книга, русская литература едины на обоих берегах. И мы будем стремиться к тому, чтобы наш журнал получил доступ и в Россию. Для того, чтобы наилучшим образом достигнуть этой цели, мы будем оставаться вне всякой политической борьбы и вне каких бы то ни было политических партий" 4, - писал он в редакционной статье первого номера "Русской книги".
До сих пор нельзя без душевного волнения читать номера "Русской книги" и "Новой русской книги". За краткими сообщениями о русских писателях и поэтах, за политической отстраненностью скупых строк о судьбе книг встает во всем масштабе культурная жизнь России. Каждый новый номер журнала А. С. Ященко ожидался с нетерпением. Его читали на вечеринках, в эмигрантских кафе, в русских клубах Берлина, за вечерними чаепитиями в кругу друзей, пытаясь расшифровать за строчками биографических справок участь товарищей по перу. Арестован или выпущен на свободу? Расстрелян в Крыму или перебивается в Константинополе? Печатается или вынужден замолчать на долгие годы?
Сообщение о том, что Максимилиан Волошин живет под Феодосией, появившееся в "Новой русской книге", было не просто вестью о добром здравии поэта, но и свидетельством его решимости не уезжать при эвакуации из Крыма врангелевских войск. Специфика этого "разорванного времени" состояла в том, что многие вести с юга России быстрее достигали Берлина или Праги, чем Москвы и Петрограда. Именно поэтому журнал Ященко служил важным источником информации не только для эмигрантов, но и для писателей, оставшихся в России. Короткие заметки из "Русской книги" постоянно перепечатывались в изданиях московских и петроградских литераторов. Так, например, в декабрьском номере "Летописи Дома литераторов" 1921 года со ссылкой на "Русскую книгу" помещаются сведения о Бурлюке, Волошине, Аничкове, Елпатьевском, Потемкине...
Сообщения о писателях, художниках, поэтах, артистах, публиковавшиеся в журналах "Русская книга" и "Новая русская книга", не только являются интересным источником сведений о жизни и работе многих малоизвестных современному читателю деятелей русской культуры, но и насыщены штрихами эпохи, позволяющими по деталям воссоздать художественную жизнь Москвы и Петрограда той поры, понять характер отношений художников и власти. В архиве Б. Николаевского сохранился автограф одной из таких справок, помещенной в первом номере "Новой русской книги" за 1922 год.
"Александр Мартынович Арнштам, художник, до 1919 года работал в Петербурге. В 1917 году заведовал художественным отделом Издательства Скобелевского просветительного комитета, редактировал художественную часть "Свободного журнала". В 1918-1919 годах был членом отдела Комиссариата народного просвещения, редактировал произведения Пушкина... В декабре 1919 года художник Арнштам был впутан Петроградской ЧК в большое Дело и, несмотря на хлопоты М. Горького, А. Луначарского и других видных деятелей, которым ЧК на запросы отвечала, что у Арнштама нет личного дела, он нужен в качестве свидетеля и "на днях будет освобожден", - тем не менее продержали его до конца дела, т. е. до августа 1920 года. За девять месяцев он написал дневник, рисующий жизнь ЧК и Бутырской тюрьмы. В 1920 году Арнштам переехал в Москву. Был приглашен консультантом художественного отдела Государственного издательства. Им сделан целый ряд книжных украшений, между прочим, обложки для: "Дневник Пушкина", изд. Румянцевского музея, В. Брюсова "В такие дни", А. Луначарского "Фауст", "Город" и др.
В настоящее время Арнштам находится с семьей в Риге (Hotel Commerce) и намеревается ехать в Париж..." 5.
В дальнейшем следы художника теряются, и, сколько я ни искал упоминаний о нем в парижских журналах, в воспоминаниях эмигрантов, никаких сведений обнаружить не удалось. Типичная судьба русского эмигранта: был известен в России, сочувствовал революции, участвовал в интереснейших изданиях, встречался со знаменитостями, потом разделил судьбу оставшейся в стране интеллигенции, прошел через ЧК... В эмиграции канул в безвестность.
В журнале Ященко публиковались и сведения об оставшихся в России литераторах, привезенные "живыми свидетелями". Многие из "справок" принадлежат перу Ильи Эренбурга, бывавшего в командировках и в Берлине, и в Париже. В пятом номере "Русской книги" помещены представленные И. Эренбургом сведения о Н. Бердяеве, А. Белом, В. Вересаеве, М. Волошине, А. Блоке, В. Гиляровском, Ю. Балтрушайтисе, С. Городецком, С. Есенине, П. Когане, М. Кузмине, Е. Кусковой, О. Мандельштаме и многих других. Приезд Эренбурга в Берлин оказал заметное влияние на характер издаваемого Ященко журнала. Короткие справки теснятся, уступая место обзорам художественной жизни советской России. В этих статьях Эренбург выступает активным сторонником русского художественного авангарда, рожденного революцией. Статьи И. Эренбурга имели большое значение для понимания берлинским гнездом эмиграции особенностей культурной жизни страны, развеивали культивируемое некоторыми эмигрантскими кругами представление о том, что с оттоком интеллигенции из России художественная и творческая жизнь Москвы и Петрограда совершенно деградировала.
Об авторитете издаваемого Ященко журнала свидетельствует то, что, в отличие от "Жизни" Станкевича, в нем принимали участие виднейшие представители русской художественной интеллигенции: А. Белый, Д. Бурлюк, Б. Зайцев, В. Немирович-Данченко, М. Осоргин, Н. Оцуп, А. Ремизов, И. Соколов-Микитов, А. Толстой, В. Ходасевич.
Ссылки на отдельные материалы "Русской книги", а затем "Новой русской книги", довольно часто появлявшиеся в начале 20-х годов в московских и петроградских газетах, говорят о том, что журналы Ященко достигали России, хотя официально в РСФСР не распространялись. Эти ссылки свидетельствуют о достаточно терпимом отношении тогдашних властей к зарубежным эмигрантским изданиям. А ведь даже наиболее аполитичные из них помещали статьи с резкой критикой советской власти.
"Как знать, может быть, и в России какой-нибудь новый Гегель записал среди безумств гражданской войны мысли, которые когда-нибудь поразят мир своим величием и дадут новое направление истории человеческого мышления, писал А. Ященко в одной из редакционных статей своего журнала. - Все может быть в нашей несчастной родине неограниченных возможностей! Но мы говорим о настоящем. А оно безотрадно. Книги почти перестали печататься. Появляется почти исключительно официальный материал, по достоинствам своим, конечно, нисколько не выше всякого казенного творчества, в особенности если при этом преследуются тенденциозные цели пропаганды" 6. Неоднократно выступал журнал и против набирающей силу цензуры в советской России.
Но критика "Советов" все же была всякий раз "с оглядкой". Эмиграция еще не устоялась, еще не ушла в себя, еще не отрезала себя от России. Многие оказавшиеся в эмиграции писатели считали себя как бы в длительной командировке. Роман Гуль в своих мемуарах вспоминает о том, как В. Ходасевич, приехавший в Берлин и ставший одним из завсегдатаев "Новой русской книги", просил А. Ященко избегать неприятных резкостей в отношении России в рецензиях на его книги. "Я же ведь хочу возвращаться" 7, - объяснял он редактору. Колебания В. Ходасевича продолжались несколько лет, до 1925 года, когда он, переехав в Париж, окончательно обосновался в эмиграции.
Да и сама Россия 20-х годов еще не изжила терпимости; она еще жила традициями русской интеллигенции и интеллигентности. Тревожные симптомы еще не отлились в жесткие, холодно-бюрократические формы 30-х годов. В правительстве, в верхнем эшелоне власти, вместе с большевиками из ленинской гвардии еще работало много интеллигентов, которые, будучи несогласны с идеологией большевизма, видели и огромный подъем народного энтузиазма, хотели работать для России.
Интересные данные в этой связи можно найти в исследовании, проведенном Орграспредом ЦК РКП (б) в 1924 году. Оно показывает, что ведущее место среди ответственных работников занимает интеллигенция. Среди сотрудников Наркомпроса, например, интеллигенты составляли 93,3 процента, во ВЦИК и Совнаркоме - 76,6, в Наркомфине - 69,7 процента 8.
Среди политических ссыльных в Сибири "прослойка" интеллигентов составляла 40 процентов. Парадокс послереволюционной истории состоит в том, что многие из тех, кто прошел через царские ссылки и каторгу, потом размежевались с большевиками, оказались в другой ссылке - в эмиграции. Интеллигенты, оставшиеся работать в советской России, продолжали поддерживать контакты с оказавшимися в эмиграции друзьями и знакомыми, переписывались, заходили в гости, если по делам службы оказывались в зарубежной командировке. В отличие от 30-х годов, "контакт" с эмигрантами еще не расценивался как нечто опасное, тем более криминальное. Хотя в эпистолярном наследии этого периода уже можно обнаружить опасливые нотки первые сигналы того, что административно-бюрократическая система начинает испытывать нужду в новых формах социального контроля - в насаждении страха.
Отголосок этих новых нюансов слышится в хранящихся в архиве Б. Николаевского письмах А. В. Чаянова редактору "Новой русской книги" А. С. Ященко.
Александр Васильевич Чаянов, выдающийся русский ученый-аграрник, входивший после Февральской революции во Временное правительство (он занимал пост товарища министра земледелия), был одним из тех русских интеллигентов, которые, расходясь с большевиками в нравственных оценках, тем не менее готовы были сотрудничать с новым правительством во имя интересов России. Тем более что в этот период программа большевиков в отношении крестьянства принципиально не расходилась с программой социалистов-революционеров - земля была отдана крестьянам. Что касается коллективного землепользования, то в начале 20-х годов ни о какой принудительной коллективизации не было и речи. Весьма благосклонно правительство относилось и к независимым крестьянским коммунам толстовского толка, и к кооперативам, сторонником которых был Чаянов.
После Октябрьской революции А. В. Чаянов входил в коллегию Наркомзема, участвовал в организации советской сельскохозяйственной науки. Во время голода 1921 года он от правительства входит в состав Всероссийского комитета помощи голодающим.
Социальные и политические взгляды А. В. Чаянова нашли отражение в его книге "Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии", вышедшей в Москве в 1920 году под псевдонимом Ив. Кремнев.
В редакцию журнала "Новая русская книга" Чаянов заходил в 1922 году, когда ездил по поручению правительства в командировку по ряду стран Западной Европы (Англии, Германии). В "Новой русской книге" Чаянов опубликовал статью "Из области новых течений русской экономической мысли", а также предоставил редакции ряд справок о русских экономистах.
Внимание Чаянова к журналу "Новая русская книга" не случайно. Оно объясняется тем, что помимо научных у ученого-агронома имелись вполне профессиональные литературные интересы. К этому времени А. В. Чаянов уже заявил о себе как автор нескольких беллетристических книг, оказавших, как свидетельствуют литературоведы, значительное влияние на стилистику Михаила Булгакова. Помимо "Путешествия моего брата Алексея..." Чаянов опубликовал "Историю парикмахерской куклы" (1918 г.), "Обманщиков" (1921 г.), "Венедиктова" (1922 г.). Все эти книги вышли в советской России, но впоследствии были запрещены и забыты. Кроме того, в архиве Б. Николаевского имеется машинописная рукопись Чаянова "Необычайные, но истинные приключения графа Федора Михайловича Бутурлина".
Большинство произведений Чаянова подписано псевдонимом Ботаник X. В журнале "Новая русская книга" эти книги рецензировались в ряде номеров за 1922 год. Так что внимание Чаянова к журналу Ященко вполне понятно. Кроме того, ученого и члена коллегии Наркомзема интересует поддержание связей между русскими и зарубежными учеными-аграрниками, и он просит Ященко посодействовать в рецензировании вышедших в России трудов по сельскому хозяйству.
Помещаемые ниже три письма А. В. Чаянова 9 хранятся в архивной коллекции Б. Николаевского и опубликованы в серии "Литературные архивы русской эмиграции" в 1983 году в Париже.
"20. VII. 1922
Дорогой Александр Семенович!
Вчера направил к Вам целый ворох сельскохозяйственной литературы из своих чемоданов, приехавших наконец в Лондон.
Очень прошу обратить сугубое внимание на все периодические издания, причем отдайте приказ Вашим рецензентам читать их сзаду наперед. Так будет поучительней и интересней. Из книг снисходительно прошу о рецензии книги Никитина "О сельскохозяйственных районах Московской губернии".
После всяких мытарств мы только что обосновались в Англии, и думаю, что вскоре исполню и другие мною Вам
данные обещания...
Привет!
А. Чаянов.
P. S. Дядя! за Вами рецензии на "Ботаника X"!
Если Вам по истечении сроков "Сельскохозяйственная жизнь" и пр. перестанет нравится, то, пожалуйста, на подтопку не употребляйте и Николаевскому резать не давайте, а перешлите их в распоряжение С. Н. Прокоповича *".
"13. VIII. 1922
Александр Семенович! друг сердечный!
Большое Вам спасибо за № 6 "Новой русской книги" и письмо, а к Вам большая просьба: если будете печатать рецензию о Кремневской утопии, очень прошу псевдонима не раскрывать и насчет "исторической части" и всяких прогнозов исторического порядка не распространяйтесь, а то раскрытие псевдонима в № 5 мне уже обошлось весьма дорого, не хочу подливать масла в огонь **.