Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 1, Москва в походе)

   По пути следования царя суетились старосты и пристава, разгоняя юродивых, нищих и непотребных женок.
   Лицо царя было задумчивым. Иногда он вдруг переводил взгляд на толпу и начинал с любопытством рассматривать сбежавшихся сюда из Гончарной и Конюшной слобод обывателей. Низко, до земли, кланялись посадские люди царю, обнажив головы.
   Вельможи гарцевали браво, ловко управляя конями, как истые наездники. (Не прошли даром состязания с татарскими всадниками, что устраивал Иван Васильевич на Луговой стороне!)
   Перейдя по льду реку, царский поезд двинулся через захолустную слободу Котлы. Здесь и подавно изо всех ямских, монастырских и жилецких дворов повылезли любопытные.
   К месту маневров помчались ертоульные (передовые всадники, разведчики), чтобы возвестить войску о прибытии государя.
   Царь выехал в поле впереди всех.
   Воеводы дали знак. Загудели трубы, загрохотали набаты. Войско застыло около пушек, издали завидев царственного всадника. На убранный парчою и коврами помост, с секирами в руках стройно вошла стрелецкая стража. Соскочив с коня, быстро поднялся и царь Иван. А с ним брат его Юрий, князья Владимир, Курбский, Воротынский и Мстиславский, затем Данила Адашев и принятый царем на службу к военному делу казанский царек Шиг-Алей. Все другие помчались на свои места к войску.
   Среди поля - одна на другую сложенные глыбы льда; рядом несколько бревенчатых домов, набитых землею; вдали - наподобие людей чучела.
   Приготовления к пальбе еще не окончились.
   Войско широко растянулось по всему полю до самой сосновой рощи. На левом крыле были размещены маленькие орудия; ближе к правому они становились все крупнее и крупнее. Позади пушек, у коновязи, виднелись распряженные кони, телеги, белели только что раскинутые шатры.
   Андрейка слез с коня, подошел к мастеру Топоркову.
   - Давай осматривать туры. Воевода Телятьев приказал! - крикнул Топорков.
   Туры были неодинаковы. Одни больше, другие меньше. Топорков и Андрей попробовали, хороши ли колья, крепко ли их опутывает плетенье из ивовых лоз, достаточно ли навалено земли и щебня к плетенью, не прошибет ли землю неприятельским снарядом.
   - Плохо водой смочили, - сказал Топорков, - земля не гораздо села. Добрая поливка землю крепит.
   Стрелецкий десятник, под чьим присмотром возводились туры, виновато оправдывался.
   - Не взглянул бы Иван Васильевич!.. Мотри!.. Плохо ти будет. Запаса земли да щебня у тебя немного. Заделывать пробоины чем?
   Андрейка осудил бойницы: много пустоты меж туров для пушечных дул.
   Сигнал к стрельбе.
   Поднялась суматоха. Замелькали длинные фитили. Люди торопливо носили к пушкам ядра.
   Андрейка, подтягивая стеганые порты, бегал около мортир, следил, верно ли кладут зелье под каменное ядро, в кармане мерка - небольшой лубяной коробок. Мортиры, около которых он остановился, должны были разбить одну из ледяных глыб.
   Первый залп вышел не совсем ладен. Ядра перелетели через лед. Андрейка с сердцем плюнул, ругнулся, велел еще подсыпать зелья, легонько пригнуть дуло. Второй залп раздробил в мелкие куски четыре громадные льдины. Обливаясь потом, Андрейка тут же начал опять помогать пушкарям наводить дуло.
   Разбить дом, наполненный землею, было потруднее. Пушкари вздыхали, поглядывали в сторону царского помоста с тревогой.
   Они выбрали крупные мортиры весом по триста фунтов. Заложили в них ядра. Андрейка велел всыпать пороху по четыре фунта под каждое ядро. Насыпали осторожно, чтобы не потерять ни крупинки.
   Сопя, вразвалку подошел воевода Телятьев. Покачивая неодобрительно головою, следил он за работой пушкарей.
   - Вы, дрыгуны! У меня штоб в крышу, а ни куды! Сам батюшка-государь взирает на ту избу, бейте!
   Пушкари и Андрейка ползали на коленях по мокрой земле, стараясь лучше прицелиться.
   Раздался выстрел.
   Крыши на избе как не бывало. Бревна съехали набок, земля взлетела вверх, клубы пыли расползались, черные, густые.
   Царь весело рассмеялся. Он указал рукою на эту мишень, проговорил Курбскому на ухо:
   - Кабы все так! Одари!
   Курбский сошел с помоста, сел на коня и поехал узнать, какие пушкари разбили избу.
   Телятьев, размахивая хворостиной, бегал вокруг пушкарей. Он был красный от волнения.
   - Крушите! Разнесите ее! Ну, ну, ну! Живее, живее!
   Андрейка оттолкнул пушкарей, постучал деревянным молотком по стволу орудия. Телятьев, ругнувшись, стал совать гранату, торопился.
   - Постой, воевода! - сердито выдернул из его рук ядро Андрейка.
   Телятьев позеленел от злости.
   - Прочь, холоп!
   Парень смело отстранил его.
   - Стой, боярин! Не видишь? Ядро негоже... Прежде, нежели наряжать, его подобает осматривать, а тут три щелинки, три морщинки видны... Гляди! Разорвет! Неладно из литья вышло. Сенька, давай другой! - крикнул от товарищу.
   Телятьев отнял ядро у Андрея, намереваясь сам заряжать. Тот вырвал ядро обратно. Телятьев схватился за саблю.
   - Боров проклятый! Я тебя проучу!
   В это время около них остановился на коне князь Курбский.
   - Стой, князь! - крикнул Курбский. - Зачем бряцаешь? - спросил он.
   Телятьев рассказал князю Курбскому, какое оскорбление нанес этот холоп ему, воеводе и князю Телятьеву.
   - Кто разбил избу ту?
   Пушкари указали на Андрея.
   - Чего ради ты ослушался князя?
   - Негоже то ядро. Рябое оно, худо слито. Воевода кладет его в мортиру. Воспротивился я, чтоб не сгубить пушку, да и людям смертоубийства не учинить.
   - Бери ядро... пойдем к царю. Да и ты, князь, пожалуй к государю. Спор ваш мне люб и требует доброго прилежания, чтобы рассудить его. И к поучению сие полезно.
   Курбский медленно поехал вперед. Телятьев за ним. Позади их с ядром деловито шагал Андрей, сердито посматривая на толпу ратников, разинувших от любопытства и удивления рты.
   Прежде чем допустить боярина и пушкаря на царский помост, Курбский испросил на то разрешения у царя. Получив его, он ввел на помост князя Телятьева и затем Андрейку, который, увидав царя, опустился на колени.
   - Поднимись! - ласково кивнул ему царь.
   Курбский доложил Ивану как все было.
   - Слушаю тебя, - обратившись к парню, произнес царь.
   - Взгляни, пресветлый государь! - Андрейка показал ядро. - Негладкое литье, морщина! Годно ли оно для наряженья? Коли ядро не совершенно круглое, пушку в дуле разрывает.
   Царь Иван нахмурился.
   - Что скажешь ты, боярин? - спросил он Телятьева.
   - Видел и я то ядро, но не нахожу к тому причины, чтоб не стрелять им.
   Насмешливая улыбка скользнула по лицу царя.
   - Суждение твое, Кирилл Максимович, мудрее суждения пушкаря, на то ты и воевода. Покажи нам пример, как без болезни тем ядром палить... Клади его в пушку своими руками, а мы посмотрим. Иди! - и, обратившись к Курбскому, сказал: - Проводи!
   Телятьев побледнел, но, поклонившись царю, гордой поступью сошел с помоста, сел на коня и поехал рысью к своим турам, провожаемый недобрым взглядом царя. Только два дня тому назад царю донесли о хуле, которую произнес Телятьев у князя Владимира, негодуя на государя.
   Андрею было приказано остаться на помосте.
   - Государь, - молвил, кланяясь до земли, парень, - не мочно то, да и наряда жаль. Мортира та новая, и твое имя царское на ней чеканено.
   Иван Васильевич рассмеялся:
   - А боярина Телятьева тебе не жаль? Мортира люба тебе, а князь?
   Что ответить? - Андрей не знал. Покраснел.
   Царь стал серьезен, отвернулся. Выстрелы следовали один за другим. Иногда раздавался залп сразу десятка пушек. Дрожь пробирала кое-кого из бояр от этой пальбы. Андрейка видел, что царь с большим вниманием любуется происходящим разгромом ледяных изб. И это было приятно Андрею. Стало быть, царь Иван понимает его, пушкаря, который тоже любит стрельбу и старается быть лучшим из пушкарей и мастеров. Да! Мортиру жалко, а неразумного боярина не жаль! Бог с ним! Бояр много, а пушек - ой, как мало!
   Курбский вернулся к царю с донесением: пушку разорвало, а князя Телятьева шибко ударило. Унесли его и положили в шатер. Царь повернул голову в сторону Андрейки. Несколько минут испытующе смотрел ему в лицо, а потом спросил с плохо скрываемой улыбкой:
   - Кого же тебе жаль: князя или пушку?
   Андрейка теперь не мог кривить душой. Его сердце наполнилось злобой к Телятьеву.
   - Пушку! - не задумываясь, ответил он.
   Царь расхохотался. Князь Курбский сердито покосился на парня.
   - Скажи Юрьеву, - обратился князь к Курбскому, - пускай выдаст молодцу в награду пятьдесят ефимков... а чтоб вежество* соблюсти - и десяток плетей отпустите ему, этому ершу. Бояр надо уважать. Пусть то запомнит смерд!
   _______________
   * В е ж е с т в о - добрый порядок, приличие.
   Курбский сделал рукой знак Андрейке, чтобы он уходил. Андрейка вернулся к своему месту на стрельбище, красный, озадаченный. За что же плети? После того и ефимкам рад не будешь.
   На поле ни ледяных глыб, ни домов - все обращено в прах. Теперь затинные пищали били по чучелам. Одно за другим падали чучела. Меткие выстрелы пищальников оживили Андрейку. Любо ему было смотреть, как треплет ветерок космы расстрелянных чучел. Одно только, как заноза, сидело в сердце: обида на царя.
   После того пускали вверх "греческий огонь"*. Огненные шары высоко в поднебесьи с оглушительным треском лопались, и тучи золотистых звездочек, падая вниз, медленно таяли, не долетев до земли.
   _______________
   * "Г р е ч е с к и й  о г о н ь" - подобие ракет.
   В толпе любопытных на окраине стрельбища было много иностранцев: купцов, мастеров, приезжих людей. Все они с удивлением смотрели на огневое искусство московитов. Дженкинсон после этой шутейной стрельбы расхваливал в толпе иноземцев и царя, и войско.
   - У русских, - говорил он, - прекрасная артиллерия. Нынешний царь Иван Васильевич превосходит всех своих предшественников в твердости и отваге.
   А в Посольской избе написал письмо на родину, в котором говорил:
   "Нет христианского государя, коего больше бы боялись и больше любили, чем этого. Его величество принимает и хорошо вознаграждает иностранцев, приезжающих к нему на службу, особенно военных".
   Расходясь по домам, чужеземцы перешептывались, что царь забавляется не зря, - теперь ясно, что Москва готовится к походу. Говорили они между собой и о силе и могуществе московского царя и о том, что, конечно, виденное ими далеко не все, чем обладает московский царь.
   В этот вечер Иван Васильевич ужинал у себя в покоях с царицею и ее братом, степенным, богобоязненным Данилой Романовичем Юрьевым. Невысок ростом, худ, с жиденькой бороденкой.
   За ужином царь, смеясь, рассказал Анастасии, как проучил он Телятьева и каким молодцом оказался колычевский мужик, убежавший из вотчины.
   Ужин прошел в веселой, бодрой беседе. Из слов Ивана Васильевича было видно, что он остался доволен стрельбищем. Об одном пожалел царь - в войске мало хороших пушек.
   Самому бы поездить по чужим странам да посмотреть своими глазами, какие там пушки, и как их делают, и как они бьют! Посланный за границу князь Лыков с товарищами, правда, кое о чем разведал и фальконеты государю из латинских городов привез, но этого мало. Да новому строю и способу боя хотелось бы у иноземцев поучиться. Многое одряхлело... и многое народилось вновь.
   Иван задумчиво, как бы про себя, сказал:
   - Есть мудрые мужи, способные царю благой совет давать. Есть мысли старейших, до нас живших, нетленные. Ими питаемся. Никакие драконы блудомыслия, никакие измышления пустоглагольников не могли попрать их, но... кто скажет мне: где сильны мы сохранением старого завета, соблюдением древнего порядка и где мы слабы им? И все ли новое, хотя бы оно было лепо и сверкающе, государству на пользу? И все ли оно божье, а не колдовское? Высокое достоинство советников правителя и сила их разума в познании меры. Ущерб старому в иное время так же прискорбен, как и неприятие нового. Воздержание и возделение не живут согласно. А я слаб. Каюсь! Страсти сильнее меня.
   Данила Романович и Анастасия ничего не могли сказать в ответ на речь царя.
   Анастасия держала на коленях царевича Ивана в шлеме, с которым он не расставался.
   Царица видела выражение растерянности на лице мужа и думала, как бы перевести разговор на другое. Но разве можно? Иван Васильевич любит, чтобы она была его советчицей.
   - Батюшка-государь! - нарушила она молчание. - Господь бог - лучший советник владык. Он развеет волшебство и укажет путь к правде.
   Иван Васильевич улыбнулся, ласково кивнул ей, как бы одобряя ее слова, но от Анастасии не укрылась усмешливость в глазах его. Да, она знает, что царь не получил ответа на свои мысли и что он втайне посмеивается над ее словами, но не хочет обидеть ее.
   Иван указал Даниле Романовичу на сына:
   - А ну-ка, Данила, поставим его в большой полк! Обрядим его в броню, дадим меч, посадим на коня и объявим: "Царевич поведет войско!"
   Все рассмеялись.
   Иван сказал:
   - То-то потеха стала бы! Бояре лютее льва рыкающего ощетинятся! Ярмо и в том увидели бы! А надо бы. Жаль - мал он!
   Анастасия сняла шлем с сына, прижала царевича к груди:
   - Пустое! Не дам я его! Поставь своего Курбского.
   Иван, наливая в сулею из кувшина брагу, усмехнулся:
   - Послушать бы, о чем без царя, у себя дома, говорят мои князья! А я знаю, что более всего толкуют они о роде своем... Кто кичится тем, что произошел он от князей ярославских, кто-де прямой суздальский владыка, иной кричит: во мне течет кровь князей смоленских! Сатана слушает их речи и радуется: то Сигизмунда-Августа пальцем поманит к нам на землю, то крымского Девлета, то свейского, то немецкого, то Солимана. А князькам недосуг - они делят Русь на княжества и спорят, кто кого старше... Дальше своих уделов ничего не видят. Государство им не нужно.
   Немного подумав, царь добавил:
   - Не надобно им силы царства! Родословие им превыше всего. Император германский либо король свейский больше наших князьков думают о нашем государстве.
   Иван Васильевич с горькой усмешкой покачал головою и тяжело вздохнул.
   - Донес мне Владимиров человек, будто боярин Телятьев хулил меня, что царь-де отнял все, не велит бегать от одного государя к другому, царь приказал сидеть им на месте и верою и правдою служить... править тем, над чем поставлены. Вольность! К татарскому игу привела та вольность! А ныне, узнал я, новгородское вече они прославляют. Блудные сыны и лукавцы! Новгородская вольница - не сестра им и не опора нашему царству. Славят они ее назло мне. А Сильвеструшко им потакает. Новгородский попик себе на уме. Всю ночь Сильвестр вчера пировал у князя Владимира.
   Иван нахмурился.
   - И решил я поставить вождем над войском не Курбского и никакого иного русского князя, а татарина Шиг-Алея. А в придачу к нему пойдешь ты, Данила. (Данила Романович встал, поклонился и опять сел). Да дядька пойдет... Михайла*. Князей посадим полковыми воеводами. Государю не род нужен, не знатность, а служба. Мишка Репнин отказывается идти под рукой Басманова. Князьку-де постыдно слушать недавнего дворянина. А Басманов к огневому бою приучен лучше, нежели князь Репнин. Князь Куракин не хочет стать рядом с Павлом Заболоцким. Но кто же из князей может равняться по искусству конного боя с казаком Заболоцким! Пускай татарин начальствует над ними. А царевича, мать моя, мы побережем. Будет время, повоюет! Много у нас, русских, врагов! И внукам и правнукам хватит. Чем будем сильнее, тем больше врагов явится.
   _______________
   * Михаил Глинский - дядя царя (по матери).
   - А я пойду! - крикнул царевич, крепко прижатый к груди матерью.
   Царь расхохотался.
   - Что скажешь, Данила?
   Данила Романович встал, поклонился:
   - Царскую доблесть и достоинство видим мы в царевиче с младенческих лет. Любовь великого царя к сыну - залог счастья всея Руси.
   Иван поднялся, взял царевича на руки и крепко его поцеловал. Курчавый, черноглазый мальчик погладил ручонками щеки отца и сморщился: "колючие".
   Анастасия с материнским восхищением смотрела на сына.
   Охима день ото дня все сильнее привязывалась к Андрею. Она теперь и подумать боялась, что когда-нибудь ей придется расстаться с ним. Между тем приготовления к войне происходили у всех на глазах. Шла упорная молва о близком выступлении войска в поход. Прежде Охима никогда не вникала в разговор о войне, о царе, о Ливонии - теперь ловила каждое слово, которое говорилось на Печатном дворе. Иван Федоров и Мстиславец любили поговорить и поспорить обо всем, касавшемся государевых дел. О будущей войне с Ливонией они говорили как о хорошем, нужном деле. Федоров негодовал на ливонских рыцарей, задержавших книги, краску и станки, выписанные царем из Голландии для Печатного двора. Он говорил: "Давно бы мы напечатали Апостол и не только Апостол, но и многие иные книги, кабы из-за моря перевезены были нужные станки. А тем, что их нет, великий урон учинился и всем государевым делам, ибо печать во многом бы помогла государеву правлению, и не творилось бы столь великой разноголосицы в областях и уездах по государеву делу, и все стали бы знать: как нужно жить, как богу молиться и как народом править..."
   Охима видела, как Иван Федоров и Мстиславец плакали, узнав, что немцы перехватили заморские товары для Печатного двора.
   Война обязательно будет! Охима теперь уже в том не сомневалась, но... Андрей!
   Он ежедневно приходил к ней и уходил, когда на звоннице Николая колокол ударял к утрене, а в окно начинал проникать розовый отсвет зари.
   "Ах, Андрей! Если ты долго не приходишь, то как будто и солнце меркнет, и зелень садов за окнами вянет, и весна не весна, и лето не лето, и осень не осень, и зима не зима! Околдовал ты меня, опутал чарами волшебными, словно рыбку, что попадает в сети к рыбаку. Она трепещет в тех сетях, а силы не имеет, чтоб разорвать их и уйти на волю, в водяное царство!"
   В таких размышлениях повседневно мучилась Охима, поджидая Андрея.
   И в этот вечер ее волновали те же мысли, но только теперь уже не лето: вместо зелени - голые сучья в снегу, все побелело за окнами, и недолог стал день, и рано темнеет, и колокол бьет к утрене в глубокой темени. И Андрей уходит очень-очень рано, не видя зари; и она провожает его тоже в холоде и темени, когда несносно скрипят половицы и хрипло лают псы, не узнавая в темноте Андрея.
   Андрей в этот раз пришел невеселый. А когда он, мокрый, весь в снегу, раздевался, на улицах били набаты и пронзительно завывали рожки.
   - Со стрельбища! Измучился, - тихо проговорил он. - Пушку разорвало. Жалко мне.
   Охима обняла его. Чем она может одарить его, кроме своей любви? Нет у нее ни вина, ни яств никаких, сама живет кое-как. Одна любовь! Но Андрею больше ничего и не надо. Он сам принес ей краюху хлеба и вареного мяса из Пушечной избы. Не было для Охимы наибольшего счастья, как только слушать Андрея. А он любил рассказывать ей о своем пушечном деле, о том, как научился он ковать и лить пушки. Сам царь похвалил его.
   Андрей мечтал сварить большую-большую пушку, чтобы влезло в нее такое ядро, каким сразу можно сбить любую башню, пробить любую стену и уничтожить сотню врагов.
   Охима, лаская его, нежно шептала, что нет на свете такого человека, который разуверит ее в том, что ее Андрей не сделает такую пушку. Ее Андрей способен еще не на такие дела; ее Андрею надо было бы родиться царем, а не крестьянином, не мастером литейного дела и не пушкарем. Пригожее Андрея и на лицо никого не найдешь на всей земле, а потому он и сможет, только он один, сделать такую пушку.
   Она так расхваливала своего друга, что тот начинал своей широкой ладонью, пахнущей ворванью и дымом, зажимать ей рот.
   - Буде. Твой Андрей не токмо царем, но и хорошим пушкарем не бывал, да и, бог ведает, будет ли! Война покажет, гожусь ли я в пушкари. И не надо, Охима, - не стели, не мели, не ври, не плети. Хочу я быть дюжим литцом, а покедова - ягненок бесхвостый, вот кто я! И как обидно, коли убьют меня и умру я, не оставив после себя пребольшущей пушки.
   - Оставишь! Оставишь! - утирая слезы, сказала Охима. - Пошто умирать? Не надо о том и говорить. А на войну я тебя не пущу!
   - Пустишь. Я такой, как все. Не отстану от товарищей. Люди - Иван, и я - Иван, люди в воду - и я в воду, а тут война. Да штоб я остался в Москве и сидел бы в литейных ямах, а товарищи будут там воевать?! Нет, Охима, хоть и люблю я тебя, а от войны николи не отступлюсь. Штоб Андрей сидел тут супостатам в утеху? Николи!
   В избу постучали.
   Охима вскочила, оправилась, отворила дверь.
   Вошел Иван Федоров.
   Стряхнув с себя снежок, обтер ноги о половик. Помолился, вздохнул.
   - Вашему сиденью! - приветствовал он.
   - Добро пожаловать! - ответила Охима.
   Пушкарь почтительно вскочил со скамьи. Иван Федоров сел. Стал расспрашивать Андрея о стрельбе из наряда у Калужской рогатки, о том, видел ли парень царя-батюшку.
   Андрей рассказал о стрелянии и о том, как Телятьев погубил пушку и как царь Иван велел наградить его, Андрейку, пятьюдесятью ефимками... (О плетях умолчал, не желая срамить себя перед Охимой.)
   С большим вниманием выслушал его Федоров, а потом, ласково улыбнувшись, сказал:
   - Вижу я, парень ты смышленый, не пропадешь. Наш царь мудрый, но люди около него нехорошие. Соблазном его окружают. Ну, да бог поможет ему отгородиться от них.
   Он завел беседу о войне, сказал, что и сам бы взял меч и лук и пошел бы к ливонскому рубежу, да царь его с Печатного двора не пускает.
   - Как народ-то? Охоч ли до войны?
   Андрейка ответил: нет ни одного человека при наряде и в Пушкарской слободе, чтоб боялся войны с Ливонией. Все наслышаны о том утеснении, что чинит немец русскому человеку: разоряет его церкви, мучает православных, не пускает заморские корабли, грабит московское добро на суше и даже землею владеет древнерусскою, а не своей.
   - Коим голосом рявкает, - сказал усмехнувшись Андрейка, - таким и отрявкнется. Наш меч - их голова! Пришло, стало быть, такое время. И кто должен, тот повинен платить.
   Иван Федоров остался доволен беседою с Андреем.
   - Да благословит тя господь! - Поклонившись, дьякон вышел из горницы.
   Охима во все время их разговора с любовью и гордостью следила за Андреем, а когда остались одни, она обняла его.
   - Лучше тебя никого нет!
   Только что она это сказала, как в избу вломился какой-то человек с двумя стрельцами.
   Андрейка вскочил озадаченный. Сердце его затрепетало. Сразу догадался, что это пришли за ним. И когда ближе подвинулся к вошедшим, то узнал Василия Грязного. Это он пришел со стрельцами за ним, чтобы вести его на съезжую.
   - Эге! - рассмеялся Грязной, глядя на Охиму. - Иль не вовремя? Так вот ты где, молодчик, скрываешься! Спасибо добрым людям, указали, а то бы мы тебя и не разыскали.
   Охима поднялась, бледная, испуганная.
   В отблеске сальной свечи сверкнули ястребиные глаза незнакомого ей человека.
   - Пушкарь меток... ай, меток! Ай, меток! - с ехидной улыбкою качал головой Грязной, дерзко оглядывая Охиму.
   - Провались! Чего зенки таращишь?
   - У-у!.. Ты сердита! - Ястребиные глаза масляно заблестели.
   Андрейка обнял Охиму, проворча:
   - Полно! Не кручинься! Вернусь.
   - Вернешься ли? - сказал со злой усмешкой на губах Грязной. Охима заплакала.
   - Не реви, горлица! Царские плети не позорище для холопа, а награда. Ну, ты! Петух! Оторвись от своей клуши! Гей, ребята, веди его!
   Стрельцы набросились было на Андрея, но он их отпихнул и сам быстро вышел из избы.
   Охима заплакала, рванулась за ним, сбила с ног двух стрельцов.
   Но... было поздно.
   Андрей, стрельцы и Грязной - все потонуло во мраке.
   Охима, ослабев от тоски и ужаса, прижалась к косяку двери. Было холодно, сыро и темно кругом. Ее трясло, как в лихорадке. Она не заметила в темноте, что рядом с ней, совсем рядом, притаившись за углом избы, стоял преследовавший ее чернец, который и привел сюда Василия Грязного.
   Утром царь собрал в Большой палате бояр и воевод. Как всегда, бояре в хмурой робости, переминаясь с ноги на ногу, бросали исподлобья вопрошающие взгляды на царя: в духе ли? Все изучено: все складки и морщинки на лице Ивана Васильевича, и как держит руки, когда спокоен, и как сложены пальцы, коли сердит, и какой посох в руке... На все - приметы. В этот раз ничего дурного, предвещавшего гнев, не замечено. Опустился в кресло на возвышении мягко, не порывисто. После того с царского разрешения заняли свои места и бояре. Рядом с царем, пониже его, сел митрополит. С другой стороны - его младший брат Юрий Васильевич, тихий-тихий, болезненный юноша, а за ним князь Владимир Андреевич, беспокойным взглядом обводивший бояр.
   - Бояре! - сказал царь. - Бог наш, вседержитель, вразумил нас поднять победоносную хоругвь и крест честной, в веках непобедимый, на великую брань с лютыми ворогами нашими, немцами, разоряющими православные храмы оскверняющими лютерским лаяньем наши святыни, нападающими на наших людей на рубеже и многая скверны сотворившими во зло и хулу нам, еретически прикрываясь крестом.
   - Бояре! Настало время поднять наш меч веры и правды. Чего ждать от того царства, коим правят вероломные обманщики и разбойники, лютерские и латинские попы и монахи? Честные люди не имут силы в той стране, чтобы побороть коварство рыцарей. Лифляндские воеводы строят себе замки, чтоб в них запираться. От кого? От своего же народа. Всемогущий бог повелел с врагом биться в открытом бою, не щадя себя, коль родина пребывает в опасности. Укрываться в замках и ждать, коли на тебя нападут, - нехитрое дело! Вчуже им земля, вчуже им и чухна, над коей они власть имут. Нет совести - нет и порядка и силы! Бог наказал их! Нет у них доброго, любящего свой народ правителя, ибо нет у них и своего народа. Все чужое, краденое. Какой рой пчел без матки не может быть, а рассыплется, так и народ без правителя. Рыцарство не страшно нам! Государства, грабежом живущие, тлению подлежат, не должны жить! Именем господа бога, вседержителя мира, я поднимаю московское знамя брани. Завтра наши люди из конца в конец земли русской услышат царское слово, зовущее на битву. Князья-воеводы! Двинем наше непобедимое войско в посрамление вражеской гордыни! Да благословит нас господь бог на то великое дело!