Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 1, Москва в походе)

   Царь громко рассмеялся, Анастасия тоже, - опять в угоду царю.
   - Кабы и нам было, - сказал Иван, - чтобы печатные книги, подобно грекам, Венеции и Фрагии* и прочим языцам излагать. Пускай люди наши читают единое. Писанные же книги - темны. Недоброхот может волею своею и бесчестием писать и во вред нам. Поп Семен напишет: "служите нелицеприятно", а дьякон Ефимка - "не слушайте царя!.." и многое другое. А нам то ведать не можно. Велико наше государство, и нужны нам мужи, богатые разумом светлым. Вот и про Давида надобно, чтобы знали наши, как носитель правды осилил сильнейшего носителя зла... Не след и нам бояться иноземных королей...
   _______________
   * Италия.
   Он встал, подошел к Тетерину.
   - Постой, дай взгляну я...
   Книга большая, в кожаном переплете, прикована к аналою цепью. Иван взял ее, раскрыл, погладил бумагу, осмотрел переплет.
   - Добро! Зри, государыня!
   Анастасия уже не в первый раз видит эту книгу, не в первый раз она гладит, по примеру Ивана, шероховатые влажные страницы и переплет.
   - Добро, батюшка-государь, добро!..
   И в самом деле, Анастасии полюбилась эта книга. В ней так много сказано о жизни царей, когда-то живших и давно умерших... И, к тому же, Иван Васильевич всегда успокаивался, когда слушал чтение ее.
   Царь показывал Анастасии каждую новую книгу, привезенную ему из-за рубежа. Сам он посылал людей в чужие страны за книгами. Царь любил книги, собирал их. Горницы в его покоях были полны ими и на многих языках... Во все дни, когда он сидел "в осаде", толмачи приносили разные книги и читали ему.
   Одну только не любила царица - "Троянскую историю" Гвидо де Колумна. А не любила ее потому, что эта книга причиняла царю великое беспокойство.
   Он прерывал чтение, вскакивал с места и начинал ходить по всему покою. Его голос становился тихим, но в нем звучала затаенная злоба.
   Изменников бояр и служилых людей, бежавших в Литву, он называл подобными Ангенору и Энею, предателям троянским, "многую соткавшим ложь".
   Припоминал свою болезнь.
   Он поклялся Анастасии, что никогда не забудет того, как бояре, видя его на смертном одре, хотели захватить власть. Разве не они звали народ присягнуть князю Владимиру Старицкому, мня в нем своего боярского царя? Сильвестр, кичившийся преданностью царю, отрекся от царевича Димитрия этого не скроешь! Стал он заодно с боярами. Отблагодарил за милость! Спасибо Воротынскому да Висковатому. Оборонили царевича! "Но более всего тебе, о господи, хвала! Не захотел еси сгубить Российской державы ниспослал царю всея Руси сил к одолению недуга".
   Толмачи со страхом прислушивались к гневным словам Ивана. Высокий, сильный, мятущийся, он пугал их порывистыми движениями своими. Им казалось, что вот-вот он набросится на них, заколет их. Глаза его делались страшными. Он осматривал столы и стены, как бы ища оружия.
   Вот почему и дьяки-толмачи каждый раз с трепетом приступали к чтению этой книги. Библия - иное дело.
   Давид, молодой, не кичливый, сошелся в бою с прославленным богатырем Голиафом и побил его. Анастасия знает, что Иван Васильевич часто сравнивает "юную Москву" с Давидом, а зарубежные государства с Голиафом. Царь с усмешкой смотрит на "многовластие" и "многоумие" в правлении западных царств. "Един владыка - едина земля!" - внушал он окружающим, сам горячо веря в это.
   На другой день царь снял с себя "осаду". Никакие Голиафы не страшны ему! Чтеца Яшку Тетерина наградил гривною. "Молодец! Помог сбросить осаду!"
   - А все же... они идут... люди мои!.. Не отступились от государева наказа... К морю идут! Не так ли, Яша?
   Тетерин повалился царю в ноги.
   - За великую милость твою, отец наш, низко кланяюсь тебе! Во здравие государя и государыни сотворю молитву мою, и несметное воинство твое, как и встарь, увенчается превысокою доблестью и славою всемогущего покорителя царств!..
   Иван Васильевич с ласковой улыбкой поднял Тетерина.
   - Стань! Хороша речь твоя. Любо слушать слова чести!
   "Покоритель царств!" Как радостно бьется сердце его, царя, каждый раз, когда он слышит это! И разве это не так?! Еще и века не минуло от дней княжения Василия Темного, когда Русь имела всего полтора десятка тысяч войска, а уже под знаменами его, царя всея Руси, Ивана Васильевича, идут в походы сотни тысяч храбрых воинов! И ныне не только Казанское, но и великое Астраханское царство лежит у ног его, московского царя. Русь, бывшая долгое время под пятой завоевателей, знает, что есть неволя. Знает и московский царь это, и делает все для того, чтобы неволи не повторилось!
   Иван Васильевич, повеселевший, довольный словами Тетерина, ласково проводил его до самой двери своей опочивальни.
   А утром царь Иван в торжественной обстановке принимал послов Хивинского, Бухарского и Грузинского царств.
   Богатые дары хивинских и бухарских послов поражали присутствовавших при этом бояр своею роскошью и красотою. На громадных коврах красовались вытканные руками хивинских и бухарских женщин орлы, парящие в лучах яркого солнца над серебристыми хребтами гор; закованные в латы всадники, сражающиеся с чернолицыми конниками; богатырь, единоборствующий со львом. Бархаты бухарские ласкали глаза нежною голубизной и солнечной зеленью оттенков. Много окованного золотом и серебром оружия и богатой конской сбруи было принесено в дар царю грузинскими князьями. С ними, как единоверцами, царь вел беседу отдельно.
   После приема, вместе с грузинскими послами, царь молился в своей дворцовой церкви. Отправлял службу митрополит Макарий, сочувствовавший сближению христианской горской страны с Московским государством. Грузинские князья били челом Ивану Васильевичу в час послеобеденной беседы - помочь им воевать султанские владения и Тавриду, от которых постоянные утеснения грузинскому народу.
   Грузинских послов он ввел в свои внутренние покои, много беседовал с ними тайно.
   Иван Васильевич успокоил их, что он будет всеми своими силами оборонять Грузию от хана Девлет-Гирея в случае его нападения на нее, но с султаном Российское государство пока находится в мирных отношениях, надобно и в Грузии пока ладить с ним. Турция держит в страхе немцев. Это нужно!
   Грузинские князья присягнули московскому царю в верности и дружбе и были милостиво допущены после того к его царской руке.
   Царь отпустил их, подарив им лучших своих скакунов в украшенной драгоценными каменьями сбруе.
   V
   Параша очнулась. Первое, на чем остановился ее взгляд, был громадный, в овальной золоченой раме, портрет пожилого человека: лицо желтое, глаза серые, холодные; усы, закрученные кверху, и остроконечная бородка. На губах злая улыбка.
   Параша, отвернувшись, поднялась со своего ложа, огляделась кругом. Сводчатая каменная палата, темно-синие стены, расписанные красными, словно окровавленными, мечами и золочеными крестиками. Круглый стол, покрытый вязаной скатертью. На столе глиняный кувшин с водой. Два херувима, поддерживающие крест, вылеплены на его поверхности с одной стороны, с другой - череп и две кости.
   Девушка подошла к окну. Оно глубоко сидело в стене и было загорожено железной решеткой. И решетка вся из крестов.
   Вечерело. Мучила жажда. Параша дрожащей рукой наполнила серебряную чашу водой, жадно выпила ее. Девушка еле-еле держалась на ногах. Руки ее в синяках от веревок. Ноги, бока, ныли, болела голова.
   Стараясь припомнить, как и что было, она, кроме страшного, безволосого, морщинистого лица, обтянутого, как платком, чешуйчатой бармицей, ничего не могла вспомнить.
   В палате сгущался мрак. Поползли изо всех углов тени. Желтое лицо рыцаря смотрело нагло, не отрывая глаз от Параши. Девушка мужественно боролась со страхом. Она пробовала отворить дверь, однако это ей не удалось - дверь была заперта. Стала стучать. Где-то глухо отозвалось эхо, но никто не откликнулся на стук.
   Быстро темнело. Параша опустилась на ложе и горько заплакала.
   Послышались шаги. Звякнул ключ, дверь тихо скрипнула. Вошла, держа светильник, высокая, худая старуха. Она улыбнулась беззубым ртом. Глаза ее показались Параше добрыми.
   - Вот тебе платье, надень его... - сказала она по-русски и отдала Параше сверток, который держала в руке. Сама села в угол на скамью. - Ты плачешь, но напрасно... Тебе не будет плохо.
   Параша удивилась, услыхав родную речь. Стараясь подавить слезы, она спросила:
   - Ты русская?
   - Из Полоцка я. Давным-давно, как и ты, попала я сюда. Три десятка лет живу в Нарве. Одевайся, чего смотришь? Таких у вас не носят! Длинные ферязи да сарафаны у вас там. Давно уж я не надевала сарафанов.
   Простодушная разговорчивость старухи подействовала на Парашу успокоительно.
   - К чему мне такой наряд?
   С удивлением смотрела девушка на тонкое кружевное белье. Еще большее удивление вызвало у нее пышное платье из тафты с золотыми нашивками.
   Старуха засмеялась.
   - На пир я тебя провожу. Ждут тебя. Там весело. Молодые люди у нас умеют веселиться. Живем один раз на свете. Чего ради постничать? Я, когда была молодая, любила поплясать...
   Параша спросила в недоумении:
   - Какой пир?
   - Сама увидишь... В Ливонии не то, что в Московии. Одевайся, одевайся. Не надо трех голов, чтобы смекнуть, где лучше - в каземате иль на балу.
   Параша преодолела свой страх, быстро облачилась в платье с жабо, с буфами, лишь бы уйти из этой мрачной кельи, лишь бы не видеть больше этого желтого противного лица с холодными, назойливыми глазами!
   - Что со мной будет? Куда зовешь?
   Старуха взглянула на девушку с лукавой, загадочной улыбкой.
   - Красавицы не должны об этом спрашивать. Куда пригласят - туда идут. Им везде хорошо. Наше дело, старушечье, - иное. А ваше - только гуляй!
   Параше хотелось услышать простое, понятное, сказанное от чистого сердца слово, как говорят в станице.
   - Мне страшно! Где я?
   - Ты в хоромах, каких не знает ваш деспот-царь... Ты теперь под властью кавалера, имя которому Генрих. В вашей варварской стране не знают таких господ. Тебе надо благодарить Иисуса Христа. Вечной памяти епископ Альберт всю Ливонию посвятил деве Марии... Она тоже спасает всех нас и доныне. Молись и ты ей! У нас есть пастор, он научит тебя праведной молитве триединому богу: отцу, сыну и святому духу...
   Все это старуха говорила спокойным, добрым голосом, и лицо ее казалось правдивым.
   - Коли солгала я - прокляни на молитве старую Клару! Пускай сатана ее сожжет в аду...
   Они вышли в длинный темный коридор. Клара шла впереди со светильником в руке. Тени прыгали по стенам. Шаги гулко дробили тишину. Иногда старуха оглядывалась, приговаривая:
   - Смелее, смелее! Ты у себя дома, любезная сестра!
   Путаясь в широкой тафтяной юбке, краснея от стыда, что ее увидят в таком чудном наряде. Параша покорно следовала за Кларой. Хотелось знать что же будет дальше. Ей многое было известно про Ливонию. Через рубеж часто перебегали латыши, ливы и эсты. Они были худы, оборваны, забитые, голодные. Параша кормила их в отцовском доме. В станицах жалели их, помогали им. Они рассказывали, что немцы, орденские братья, проводят время в травле зверей и охоте, в игре в кости и другие игры, в пирах. А крестьяне живут в гнилых хибарках, питаются одним хлебом, не видят радостного дня, немцы всячески издеваются над ними...
   Вот что приходилось слышать Параше о Ливонии.
   Шум, грохот посуды, дикие выкрики и бешеная музыка донеслись до ее слуха.
   Клара открыла дверь - два толстых человека в пестрых одеждах, с большими крестами на груди, подхватили Парашу и увлекли в палату, слабо освещенную немногими трехсвечниками.
   В полумраке, тесня друг друга, кружились мужчины и женщины. Визг, смех, возня ошеломили Парашу. Она вырвала руку, перекрестилась: "Чур, чур меня! Рождественский пост, а они кружатся, приплясывают, пьяные, озорные, да еще с крестами на груди".
   На непонятном языке что-то прокричал тот, который держал Парашу. Высокий красивый молодой человек в голубом бархатном камзоле подскочил к ней с кубком.
   - Ночь - друг ворам и возлюбленным! - громко воскликнул он по-немецки.
   Девушка оттолкнула кубок. Вино полилось на пол. Окружившая ее хмельная, шумная толпа мужчин и женщин громко расхохоталась. Молодой человек в голубом камзоле быстро сбегал к столу за новым кубком. Теперь Парашу облепило несколько человек. Она не могла шевельнуться. Ей насильно влили в рот вино. То же повторили и в другой раз.
   Она закричала.
   Подошел худой, желтолицый немец, затянутый в камзол из черного бархата с вышитым на груди белым крестом, зашикал, погрозившись на нее пальцем, и, махнув рукой куда-то в сторону, брезгливо сказал: "Москва! Не здесь! Фи! Фи!"
   Он презрительно сморщился.
   Этот человек показался Параше знакомым. Вспомнился портрет. Ведь это же с него писано! С него! Стало быть, он и есть хозяин этого дома. На нее глядели эти холодные, наглые глаза.
   Снова музыка. Опять все завертелось: женщины, мужчины. Глаза стоявшего перед Парашей рыцаря росли, делались громадными, обращались в огненные круги.
   У девушки закружилась голова...
   Высоко, в башенной келье, откуда хорошо видны звезды и черные дали окрестностей, сидит и пишет, при зажженной свече, ливонский летописец, ученый, скромный молодой пастор Бальтазар Рюссов. В голубых глазах его что-то страдальческое. Он оторвался от писания, прислушался.
   В нижних палатах замка пьяный шум, топанье сапогами, крики.
   "...После того как Ливония была приобретена прежними старыми магистрами, епископами, - пишет Бальтазар, - покорена и занята, в ней построено много городов, местечек, замков и крепостей для большей безопасности от врагов: русских, латышей, ливов и эстов, - а также после того, как магистр Вальтер фон Плеттенберг в давние времена одержал победу над московитами и заключил продолжительный мир, ливонцам на много лет нечего было бояться войны. И изо дня в день, как между правителями, так и между подданными, стали распространяться большая самоуверенность, праздность, тщеславие, пышность и хвастовство, сластолюбие, безмерное распутство и бесстыдство, так что нельзя вдоволь рассказать или описать всего..."
   Рюссов взволнованно отложил гусиное перо в сторону, накрыл камнем написанное и подошел к окну. Среди снежного поля чернела река Нарова. По небу скатилась звезда, оставив после себя длинный огненный след.
   Тяжелый вздох вырвался из груди пастора: чует его сердце - скатится так же в небытие и власть немецких владык. Близок час! Бальтазар пишет свою историю Ливонии изо дня в день, с лихорадочной поспешностью. И вот, стоя у окна и глядя на небо, он молит бога о том, чтобы ему удалось закончить свой труд до этого страшного часа. Бальтазар в последнее время испытывает такую боль, как будто пишет он кровью... кровью любящего свою родину ливонца... Он молод, он полон сил, он делает все, чтоб предотвратить гибель своего государства, но...
   Внезапный стук в дверь заставил пастора вздрогнуть. Отворил.
   Вошла Клара, низко поклонившись.
   - Пастырь и отец наш, - сказала она почтительно, - господин просит ваше священство сойти вниз, в крестовую палату...
   Бальтазар нахмурился.
   - Разве не видишь, пастор занят? - указал он на свою летопись.
   - Хранитель душ и учитель наш, - сказала Клара, - русская девушка ждет обращения... Пленница господина Колленбаха.
   Бальтазар, не оборачиваясь, ответил:
   - Пастор придет.
   Клара снова поклонилась и ушла.
   Очнувшись, Параша увидела, что она сидит в широком бархатном кресле в комнате, похожей на церковь. У стены большое распятие. Потолок изображает небо - ангелы и херувимы с золотыми крыльями на нем. Около распятия большая серебряная купель. На столе, накрытом парчою, - ларцы, полотенца, кисти. Грузный медный трехсвечник, прикрепленный к стене, тускло освещает комнату. На полу черные, с лунами и звездами, ковры.
   Глубокая тишина.
   Бесшумно отворилась дверь - вошел пастор. Девушка и раньше видела ливонских священников на базарах в Великих Луках. Там съезжалось на торг много польских и немецких священнослужителей.
   Пастор поздоровался. Девушка встала, опустила голову.
   - Садись... - повелительно произнес он по-русски.
   Параша села.
   - Почитай за счастье, дочь моя, что находишься в палатах доброго христианского князя. Ваш народ язычники. Ваши князья богохульники, варвары, ваш царь - темный деспот, ставящий себя наравне с богом...
   - Мы не язычники! Уйди! Не хочу слушать. Немцы - разбойники! сердито сказала Параша.
   Пастор спокойно продолжал.
   - Кому вы молитесь! Деревяшкам, о которых ничего не знаете. Высшие истины вероучения недоступны вам... Много церквей у вас, но они похожи на торжища... В них спорят, разговаривают, даже дерутся и ругаются скаредно... Нужны железные ноги, чтоб не упасть от утомления и усталости, ибо молятся у вас стоя. Орденские братья призваны богом истребить язычество и неверие... Ты научишься молитвам, будешь грамотна, будешь ходить в нарядных платьях и башмаках, будешь такою же, как немка. Ты поймешь все христианские добродетели... Забудешь, что поклонялась куску дерева и слушала бредни грязных, невежественных попов... Желаешь ли стать христианкой? Признаешь ли немецкую веру?
   Параша слушала пастора с удивлением и гневом. Все, что он говорил, оскорбляло ее, она готова была плюнуть в лицо этому навязчивому немецкому проповеднику, но его глаза были такие красивые, такие честные и печальные и голос тих, вразумителен. Она невольно заслушалась. Грешно переносить молча хулу на православную веру, но... Впервые она слышит такие дерзкие речи. За такие бы слова в станице либо сожгли, либо обезглавили.
   - Ты будешь... - пастор в задумчивости остановился. - Наш магистр хочет... Но не ради того я говорю тебе, чтобы прельстить тебя соблазном роскоши и праздности. Нет для меня высшего счастья, нежели видеть человека, вырванного из мрака язычества и причисленного ко христову стаду. Подумай! При твоей красоте телесной, если ты приобретешь и красоту духовную, ты можешь стать герцогиней, княгиней, высоко быть поднятой над людьми... Ты можешь стать повелительницей, иметь рабов.
   - Не надо рабов! Ничего не надо! Пустите меня домой!
   Параша сделала движение, обозначавшее, что она не хочет больше его слушать, что она уйдет отсюда... Пастор смиренно отошел в сторону, с кроткой улыбкой глядя на девушку.
   - Меня не бойся, дочь моя! Если бы я во имя бога и пресвятой девы Марии захотел отпустить тебя из замка, то и тогда бы ты не ушла... Стража задержала бы тебя при первом же твоем шаге. Скажи мне без страха - хочешь ли отречься от язычества и перейти в христианскую веру?
   - Я не язычница... И вере своей не изменю. Отпустите меня! Моя вера вера моих отцов, моей родины... Изменить им я не могу!
   - Я не держу тебя. Уходи. Насильно обращать в христианство не стану. Вера - добрая воля каждого... Таинства силою не вершат.
   - От вас ли слышу то?.. Отец рассказывал, как рубили вы народ за веру... Мы слыхали, сколько крови пролито вашими королями за веру!
   Пастор промолчал.
   Девушка облегченно вздохнула. Она не знала молитв и не понимала ничего из того, что говорили и пели в церкви, но ей была дорога родная вера, вера русского народа. Изменить вере - стало быть, изменить родине, изменить своей земле. На это Параша не пойдет, даже если ей будет угрожать смерть.
   - Подумай о моих словах, отроковица. Время терпит. Но знай: никто тебе здесь зла не причинит.
   Пастор помолился на распятие и вышел.
   Параша опустилась в кресло, задумалась. Что же дальше? Руки на себя наложить! Но и это грешно... нехорошо. Она не сможет решиться на это. Надо надеяться на милость божью и на свое терпение.
   В комнату вошел он, этот страшный, сухой человек со стеклянными, холодными глазами. Он покачивает головой, грозится, подходит к распятию, что-то шепчет, опять обертывается к Параше. На черном бархатном камзоле его - вышитый серебром череп и под ним две кости.
   - Отпустите меня... На что я вам!
   Параша сама испугалась своего пронзительного выкрика.
   Желтый человек покачал головой с усмешкой,
   - Wessen das Erdreich ist, dessen ist auch der Schatz*.
   _______________
   * Чья земля - того и клад.
   Она не поняла его слов, но после этого его глаза стали еще страшнее. Он заскрежетал зубами, по лицу расползлись морщины.
   - Не мучьте меня!
   Колленбах вдруг отвернулся и, погрозившись пальцем на Парашу, ушел.
   Вслед за тем явилась Клара. Она была печальна.
   - Сама я была такой же, как и ты, и богу молилась по-русски... Была я и католичкой. И не понимала ничего... Только когда стала лютеранкой просветлел мой ум и сердце мое благодатью исполнилось. Пастор приехал к нам из Ревеля. Он святой человек. Он никогда не веселится, на пирах не бывает, не любострастен, прямой и честный. Молодой, но ему чужды забавы молодости. Служба в кирке и книги - в этом его жизнь...
   - Но я не могу изменить вере! Не хочу! Ни за что! Дивуюсь я тому, как ты могла изменить родной вере и своей родной земле. Мне стыдно смотреть на тебя.
   - Самая страшная измена - измена Христу... Измена деве Марии. Ваша вера - не христианская, царь у вас выше Христа. Московиты - язычники. Я плакала, когда узнала о твоем упорстве. Наш господин добр и честен. Он не хочет твоей гибели. Он верит в твое благоразумие. У тебя будет время одуматься... Иди, я отведу тебя в твою келью... Если же будешь упрямиться, страшная казнь ждет тебя. Тогда Колленбах будет беспощаден.
   Бальтазар Рюссов писал:
   "...И этих женщин все называют не непотребными женщинами, а "хозяйками" и женщинами, внушающими мужество. Порок стал настолько обыденным, что многие не считают его грехом и стыдом. Многие уважают своих наложниц больше, чем законных жен, что причиняет последним немало огорчений. Похищение чужеземок и насилия над ними стали обычаем".
   "...некоторые евангелические священники внутри страны не стыдятся держать, подобно другим, пленниц, наложниц или хозяек".
   Молодой пастор волновался. Он бросил перо и стал ходить из угла в угол своей комнаты, заваленной книгами.
   В дверь постучали. Рюссов вздрогнул, поднялся. На пороге - хозяин замка. На его желтом лице неудовольствие.
   - Отец Бальтазар, с русской девкой надо строже. Московиты не оценят вашего благородства. В этой красавице - кошачья душа. Нельзя щадить русских пленников и пленниц. Фогт не раз указывал вам на то.
   - Брат Генрих! Что делаете вы, того не может делать служитель церкви. Любовь к богу - любовь к совершенству. Не могу я следовать обратному - не стремиться к совершенству.
   - Господин Бальтазар, нет разумной твари, которая не стремилась бы к совершенству... Царь Иван московитский тоже совершенствуется, но как? Он льет пушки, готовит войско... Он осмеливается вооружаться против нас! Подумайте!
   - Генрих, вы забыли, что, совершенствуясь, подобно Ивану, вы можете стать надежным защитником христианства... Этого требует от нас сам господь бог... Сила нам нужна для защиты христианства, сила, подобная силе наших предков - братьев меченосцев!.. Вы забыли, что вы - немец, что силою оружия наши предки истребляли язычников... истребляли еретиков...
   - Опять поучения, пастор!..
   - Прелюбодеи подобны тем, учил Сократ, которые не хотят пить воды, текущей на поверхности речного русла, а желают достать воду со дна реки, то есть воды худшей, смешанной с илом. Невольники богатства едва ли счастливее их слуг, невольников-плебеев, и едва ли большего заслуживают уважения!
   Генрих с насмешливым лицом махнул рукой и ушел, хлопнув дверью. Бальтазар Рюссов тяжело опустился в кресло и закрыл руками лицо: губы его шептали молитву о предотвращении нависающей над Ливонией грозы.
   VI
   Мороз крепчал. Вдобавок поднялся ветер. Разбушевались снежные вихри, заметая дорогу, леденя кровь. Кони увязали в сугробах, падали на колени. Ратники бежали им на помощь, вытаскивая возы на себе. Раскрасневшиеся на морозе лица заиндевели: белые бороды, усы, ресницы. Всадники время от времени соскакивали с коней, грелись, приплясывая, толкая друг друга; шутили: "мужик пляшет - шапкой машет, приседает - меру знает..."
   - Этак замерзнуть недолго... - покачивал головой Андрейка, - экий морозище!
   Старый воин, охаживавший коней при наряде, сказал:
   - Не кручинься. Умрешь в поле, не в яме.
   Войско то и дело останавливалось. Разгребали снег на дороге. Пешие стали на лыжи. Пошли деловито и бодро, опираясь на копья. Стяги давно свернуты. Особенно трудно двигаться пушечному каравану. Все время надо помогать ему. Андрейка из сил выбивается, оберегая свои пушки от падения из розвальней. Он кричит что есть мочи на верховых, вытаскивающих из сугробов розвальни с нарядом, кричит и на пушкарей из своей "десятни". Эх, погодушка-невзгодушка!
   Крику всякого много.
   В барсовых, козлиных и медвежьих шкурах с трудом преодолевают снега непривычные к русской зиме горцы. Их маленькие лошаденки, раздувая ноздри, недоумело смотрят по сторонам, фыркают, упрямятся. Все ратники любовались горцами. Удивительные люди! Никто не видит, когда они едят. Они ничего не делают напоказ другим. Стыдливы. Никакие страдания от непривычного для них мороза не вызывают у них ни одного стона, ни одной жалобы. Один горский всадник долго скрывал свой недуг и умер в дороге, сидя в седле, а умирая улыбался и говорил: "ничего", "аммен!" (аминь!).
   В дороге горцы делились последним с русскими ратниками, предлагали им с большою приветливостью свои кукурузные лепешки. Никогда горец не принимал в дороге пищу, не вымыв в снегу руки.
   Их старшины - Иван Млашика, Сибака, Кудадек Александр, Салтанук Михаил и Темрюков - ехали впереди полка, внимательно осматривая прищуренными глазами окружавшие их равнины. После горных уступов и ущелий эта ровная снежная низменность резала глаза, вызывала любопытство...