Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 1, Москва в походе)

   _______________
   * Члены своего тела.
   Сощуренные глаза царя впились подозрительно в лицо Сильвестра.
   - О ком ты говоришь? Кто те "ласкатели" и что есть "между нами"? Между кем?
   - Между тобой и избранною радою, в которую введены мы тобою же, осмелел Сильвестр ("Нет, не яд!").
   - Кто мы?!
   - Адашев, я, Курбский, Челяднин и другие твои преданные слуги.
   Царь с сердцем хлопнул ладонью по столу.
   - Молчи! Знай одно: слушал я вас долее, чем того заслужили вы и чем то было полезно царству нашему. Иди в монастырь! И молись там не обо мне, а о себе и своих товарищах! Держать тебя не буду. Прощай!
   Сильвестр низко поклонился и вышел из царских покоев.
   После его ухода царь кликнул Вешнякова:
   - Гони Ерошку! Куда побрел поп Сильвестр? Досмотрите!
   После того Иван Васильевич вызвал к себе Данилу, Никиту и Григория Романовичей Захарьиных и рассказал им о размолвке с Сильвестром.
   - Давно бы пора ему!.. - вздохнул с недоброй улыбкой Никита. - Пускай молится.
   Иван Васильевич посмотрел на него с грустью.
   - Ни один владыка не знает, когда наступит час расставания его с любимым вельможею, бывшим полезным ему в то или иное время. Сам бог указывает - нам полезнее станет, коль Сильвестр отойдет от нас! Таких умных и добрых людей, как Сильвестр и Алешка Адашев, немного... Но бывают времена, когда малоумный царедворец меньше вреда принесет царю и родине, нежели умный. Алексея тоже надо удалить. Жаль мне его, но далее ему на Москве делать нечего.
   Братья переглянулись.
   - А Сильвестру, - продолжал он, - оставлю я все его имущество, ему и его сыну. Царь помнит старое доброхотство. Анастасия просила меня не обижать попа. Они ее поносят всяко и называют Иродиадой, а кто же более нее охлаждает мой гнев против них? Слепые! Сколь много неразумного творят они с той поры, что пошел я своей дорогой... Так тому и быть надлежит: ступив ложно на иную тропу, нежели я, они стали все дальше и дальше удаляться от меня. Оправдываясь и клянясь в верности, они обманывают и себя и меня... Не тем ли путем дошел до Гефсиманского сада и предатель Иуда?
   В этот момент в царской палате появился Вешняков. Низко поклонившись, он сказал:
   - Великий государь! Отец Сильвестр поехал к дому Курлятихи. Там же с полдня бражничает его светлость князь Владимир Андреевич.
   - Спасибо, иди! - кивнул Вешнякову царь.
   После его ухода царь задумался.
   - Предвижу я великую свару, - вздохнул он. - Не было того в мире, чтоб противные стороны кончили борьбу свою молитвами друг за друга. Не верю я молитвам Сильвестра.
   Царь тихо рассмеялся.
   Романовичи почтительно молчали.
   - Правителю нужна рука Давида, чтоб разметать врагов своих, а я слаб... слаб... Не чувствую силы в себе. Но бог милостив! Добрые люди помогут. Одних слуг у царя господь бог прибирает, других дает... Радостную весть сегодня поведал мне Висковатый: Данциг, Гамбург и другие немецкие города отказались давать Ливонии оружие... Нам легче станет.
   Поднялся Данила Захарьин.
   - Батюшка Иван Васильевич, надежен ли ныне Курбский? И не опасно ли то, что ты его поставил наистаршим надо всеми в войске?
   Оба других царских шурина вздохнули, покачали головами, как бы подчеркивая тем самым свое единомыслие с братом.
   - Вот уже два года, как мы воюем... Двадцать городов и замков в наших руках... Попытки германского императора, Литвы, свейского короля, Дании и Крыма помешать нам разбиваются о наш меч... И как вижу, этот меч искуснее всех держит Курбский. На кого же я могу иметь надежду, как не на него? Сам я ему сказал: "Либо я, либо ты". Кроме кого поставлю хозяином того великого дела? Курлятьев и Репнин дозволили десятку тысяч лифляндцев взять в виду всего нашего войска Ринген и истребить защитников твердыни. Не хочу думать, что то измена, а похоже.
   Все трое Захарьиных опять вздохнули.
   - Нашего войска впятеро было больше, как же так? - развел руками Никита. - Михаил Репнин неспроста отказывался идти на войну.
   Иван Васильевич, ничего не сказав в ответ на это, налил всем вина.
   Дружно выпили Захарьины, поднявшись со скамьи, за здоровье царя.
   Иван Васильевич был молчалив. Иногда только отрывисто, как бы отвечая сам себе, он говорил: "Ну что ж, добро, коли так!"
   Самый смелый и расторопный из братьев Захарьиных, Никита Романович, приложив руку к груди, громко сказал:
   - Мудрое слово молвил, государь! Есть верные рабы у царя. Вот мы!.. Скажи мне царь: влезть на колокольню и бросься оттудова головою вниз. И не буду думать я, и в сей же час богу душу отдам за пресветлого государя...
   - Мы такожде!.. Слово царя для нас равно божьему слову, - проговорил Григорий, приложив к груди в знак преданности руку, украшенную перстнями.
   Иван еще и еще налил вина. Видно было, что он сегодня хочет много пить. Слова шурьев ему пришлись по душе.
   - Да и то сказать... Добрые люди не перевелись на Руси, и они составляют опору великую державе Российской - государя любят, государя славят, за государя умирают... Война народом моим поддержана.
   Иван Васильевич выпил один, не дождавшись никого, свою чарку, стремительно поднялся из-за стола. Заложив руки за спину, он принялся ходить из угла в угол просторной палаты.
   - Стало быть, вы думаете, худа не будет от расставания с такими людьми, как Сильвестр и Адашев? - тихо спросил он.
   И, не дождавшись ответа шурьев, сам ответил себе:
   - Нелегко. Тяжко! И вот теперь, в ту минуту, когда я наложил на них опалу, мне чудится, что превысил я гнев свой... Ищу вину им и с трудом нахожу ее, а найдя, не вижу тягости в ней... Но знаю, чую: расстаться нам надо!.. Жалко мне их, жалко и себя...
   - Батюшка государь, но ведь есть же добрые слуги, честные, преданные тебе люди... Они заменят их! - воскликнул Григорий.
   - Кто? - быстро спросил царь, остановившись среди палаты. - Уж не Алешка ли Басманов? Не Васька ли Грязной? Иль, может быть, Афонька Вяземский? Их много, таких-то. Их жалую! И буду жаловать, но рядом с Сильвестром и Адашевым никогда не поставлю! Никогда! Знаю я их! Они еще скорее обопьются славой...
   Захарьины притихли. Царь с пренебрежением перечислял всех своих новых приближенных, своих любимчиков. Слава тебе, господи, что не упомянул их, Захарьиных!
   Иван Васильевич подошел к столу.
   - Что же вы? Ну-ка, Гриша, наполни нам чарочки... Фряжское вино, из дальних стран привезли мне его. А все же наше лучше!
   Стоя выпил свою чарку и опять стал ходить, искоса посматривая в сторону братьев царицы.
   - Ты, Григорий, мужик не глупый, однакоже, все не то говоришь. Угодничаешь, а тебе того не надо, ты - брат царицы! Пошто тебе угодничать? Да разве правому делу в государстве одни хорошие, честные люди пользу приносили?.. Никогда не было того ни в одном земном царстве... Вот у Эрика свейского Георг появился, Перссон. Хорош ли он? Христианин ли он в человечестве? Нет такого пса, который бы не постыдился назвать его своим братом, и однакоже он у Эрика - первый человек, в канцлеры смотрит... А кто ж тот Перссон? Весь мир знает, что сыщик он, кровосмеситель и кат, и христианского ни кровинки в нем нет, человеческого тоже. Им же сильна свейская держава! А ему и всего-то три десятка годов... Так-то, Никита! Не одни добрые христиане и преданные государю люди помогают добрым государственным устройствам... Такого бы, как Перссон, я бы непрочь иметь. Васька Грязной, Гришка, его брат, Федор сын Басманов и много их, молодчиков, воровских дел не чуждаются, девок портят, без содомлянства не обходятся... Но уже немалую пользу принесли они не токмо мне, а и всему народу. Государь должен быть справедлив во всем и, хуля врагов, не думать о добродетелях своих друзей больше того, что они имеют.
   Захарьины смущенно переглядывались между собой. Им показалось, что царь о них думает так же. Стало жутко. А главное, никак не угадаешь, что сказать, что бы государю понравилось. Ни так, ни этак! Всё невпопад! На все он возражает.
   - Два года войны с немцами, - продолжал царь, - многому научили меня. Война помогла мне разглядеть истинных друзей и разгадать своекорыстных. Мои воеводы, увы! думают, что скоро кончится война и настанет мир... Они жгут села и деревни и убивают безоружных. Это легче, нежели покорять. Не один раз мы били немецких рыцарей-собак, а покоренною страной Ливонию не назовет и глупец. Но я поклялся всем государям, что мир настанет лишь тогда, когда наша истинная вотчина - Лифляндия - со всеми городами, со всем нашим добром отойдет к нам! Когда это будет, один бог ведает! Моего терпения хватит на всю войну, но хватит ли его у моих воевод? Наиболее тверд Андрей Михайлович - ему я и доверил свое войско, хотя он и адашевский друг. Он тверд, и воинское дело любо ему. Ошибаюсь я или нет, но доверять ему буду.
   В доме дьяка Сатина, родственника Адашева, глубокое уныние. Оправдалось предсказание одного прохожего странника, ночевавшего в сатинском доме, что 1560 год будет несчастливым для Федора, Андрея и Алексея Сатиных. Долго тогда думалось: почему несчастье должно постигнуть всех трех братьев, а не одного?
   И вот случилось...
   Неужели князь Андрей Михайлович Курбский, победоносно ведущий новое наступление в Ливонии, взял крепость Феллин для того, чтобы в нее на воеводство был сослан его ближайший друг - Алексей Адашев? А случилось именно так. О, этот несчастный для всех адашевских родственников и друзей июль 1560 года!
   Братья Сатины, а с ними князья Ростовские, Шаховские, Темкины, Ушатые, Львовы, Прозоровские и многие другие горько оплакивали в молитвах перед иконами попавших в опалу Сильвестра и Адашева.
   Вся Москва заговорила об этом событии с удивлением и страхом. Кажется, нашествие на Москву крымского хана так бы не волновало москвичей, как это.
   Федор Сатин, от природы живой, ловкий человек, теперь не вылезал из своей горницы, стал пить. К нему присоединился сначала Андрей, а потом и младший, Алексей. Пили и ворчали на царя. Всему виною Ливонская война! Не захотел Иван Васильевич послушаться своих советников! Что будет он делать без Адашева и Сильвестра? Пропадет! Погубит все государство! Много ли еще таких умных голов сыщешь?!
   Митрополит будто бы ходил просить о помиловании Сильвестра и Адашева, но ничего не добился. Будто бы царь сказал, что Сильвестр "по своему желанию" удалился в монастырь; Алексея Адашева он, государь, почтил саном воеводы. Постыдно такому мудрому человеку во время войны быть писарем, сидеть в Посольском приказе.
   Вот и пойми тут: смеется царь или впрямь честит Алексея?
   Но и малый ребенок видит, что царь охотно расстался со своими первыми советниками.
   Князь Семен Ростовский под хмельком залез на колокольню, хотел броситься с нее вниз головой, однако пономарь Никишка стащил его вниз, только ногу ему немного вывернул. Хромать стал князь на другой день.
   Не лучше случилось и с князем Василием Прозоровским. Ушел рано из дому и бросился в глубокий бочаг Москвы-реки. Стал тонуть, испугался. Закричал о помощи. Как раз царь Иван Васильевич возвращался со стрельцами с рыбной ловли. Велел спасти князя. Насилу вытащили.
   - Ты как попал в сей ранний час в воду, и в рубахе и портах? спросил он князя Прозоровского.
   А тот буркнул в ответ:
   - Яз, батюшка-государь, ума рехнулся!
   Царь приказал его схватить и запереть в "безумную избу" и оттуда не выпускать его, "докедова вновь не поумнеет".
   Обо всем этом много толков было в доме Сатиных. Осуждали они царя и за его "демонское упрямство".
   Приезжали в Москву послы из Литвы и Польши, из Дании, из свейской земли и все просили от имени своих королей прекратить пролитие крови в Ливонии. А он твердит одно: "Ливония - извечная вотчина государей российских, и буду биться за нее, докудова нам бог ее даст!"
   И всем боярам и князьям казалось это смехотворным. Ради моря столько крови проливать! На что оно Москве? Ну, если бы кто-нибудь обидел, оскорбил бы его род, или жену его, или царевичей, а то, извольте... море ему понадобилось, как будто своей воды мало! Чудно! Да и есть оно уже... То же Балтийское море... Но нет! Ему нужна Нарва... Торговый порт... Не поймешь его! Все делает в ущерб державе. А главное... Сильвестр и Адашев! Без них теперь все погибнет: и бояре, их друзья, и воеводы, и дьяки, ими оставленные, и вся Россия!
   Да одни ли Сатины так думали? Во всех Приказах со страхом шептались о том же. Мороз по коже пробирал. Многим казалось, будто все хорошее, что в государстве делалось, все это от них, - от Адашева и Сильвестра и от их друзей бояр, а царь за их спиной и вся родина благоденствовали, жили весело, беспечно. А вот когда царь стал сам править, так и началась эта проклятая война, а вместе с нею и поборы, и увод людей на поля сражений, и неурядицы на южных границах, разоряемых крымскими татарами... Если бы царь по-старому слушался своих советников, ничего бы этого не было. Жил бы спокойно, радовался бы на своих деток, ездил бы по монастырям, богу молился, веселился бы в своих царских хоромах с ближними боярами, на охоту бы ездил... Господи, чего ему не хватало? Нет! Все что-то придумывает, мудрит. Вишь, за море его потянуло, торговать, плавать в иные страны, будто своей земли мало! Гибель! Гибель грозит государству без мудрых правителей Адашева, Сильвестра и таких, как Челяднин либо Курлятев, а уж теперь, после удаления Сильвестра и Адашева, какие они слуги государю!
   Только вид будут казать услужливый; чтоб царя не обидеть, а дело свое праведно не поведут. Страха ради - не служба!
   Что-то будет? Многих мучила эта мысль. В церквах молились, дабы бог помиловал родину, не допустил бы внутренних смут и измены и охранял бы родину от враждебных ей королей.
   Потянулись дни, недели, месяцы, овеянные постоянной тревогой за судьбу государства, в сомнениях и полной придавленности.
   Юродивые и кликуши на базарах и церковных дворах предсказывали кончину мира.
   Были нападения на Печатный двор - многим казалось, что во всем виновата "сатанинская хоромина". Стрельцы хватали нападавших, пороли, запирали в тюрьму.
   То и дело извещали Ивана Васильевича его зарубежные друзья о совещаниях, происходивших в Европе, направленных против Москвы. Всякий раз, получая донесения о том, он сердито говорил: "Спать не дает немцам Москва".
   Третьего марта 1559 года - рейхстаг.
   Первого мая 1559 года - аугсбургский рейхстаг.
   А в скором времени немецкие владыки собирались созвать обширный депутационстаг в городе Шпейере, и все по поводу "московской опасности".
   Шведские политики под влиянием Фердинанда стали вновь предлагать европейским державам свой старый план нападения на Россию. Остановка была теперь только за Англией, с которой у царя установились деловые отношения. Шесть лет тому назад шведский король Густав Ваза склонял Марию Английскую, Данию, Польшу и Ливонский орден к одновременному нападению на Московское государство. Сам он предлагал вторгнуться в Россию со стороны Финляндии. Польша, соединившись с Ливонией, должна была напасть с запада. Густав Ваза носился с планами оттеснения России от моря далеко на восток. Он говорил, что от Москвы надо отгородиться "китайской стеной".
   В ответ на донесения, поступавшие из-за границы, Иван Васильевич стал еще более укреплять прирубежные города, строить новые, связывать их между собою земляными валами и рвами и увеличивать стражу. Он обратил особое внимание на улучшение вооружения засечников. К рубежам сгонялись породистые конские табуны для скорой связи между засеками и внутренними городами России.
   Посольский приказ тоже работал дни и ночи. Сам царь принимал участие в составлении писем иностранным государям. Он стал стремиться к еще более тесной дружбе с Англией. Постоянная распря между Швецией и Данией давно привлекала его внимание. Его симпатии были на стороне Дании. Он послал лучших своих дьяков для налаживания союза с датским королем.
   Иван Васильевич с пышной торжественностью принимал в Кремле германских послов, прибывших в Москву с целью заступничества за Ливонию. Он окружил их большим почетом.
   Во время приема царь жаловался на коварство немецких правителей в Прибалтике, постоянно обманывавших его, причинявших его стране большие убытки и мешавших Москве сноситься с европейскими государствами.
   - Коли они почитают себя немцами, - говорил Иван Васильевич, надобно бы им прежде всего обратиться за советом и добрым посредничеством в распре с нами к своему исконному главе, к императору римскому, цесарю Фердинанду, но не так, как делают они... Прежде того они поклонились польскому Жигимонду, потом дацкому Христиану, после того свейскому Густаву... Передайте моему брату, великому цесарю, что лифляндские земли не перестать нам доступать, докедова нам их бог даст!
   В честь германского посольства во дворце состоялся богатый пир, на котором с начала и до конца присутствовал сам царь.
   На другой день Иван Васильевич передал послам собственноручное письмо на имя императора Фердинанда.
   Это письмо было доставлено послами лично императору.
   Письмо Ивана Васильевича написано было в таких загадочных, неясных выражениях, что даже при помощи двух знатоков русского языка император Фердинанд не мог вполне разобраться в смысле царевой грамоты. Царь писал, что если императору угодно, то пусть он пришлет в Москву кого-нибудь из своих советников, ему царь докажет свои права на Ливонию.
   Висковатый подмигивал дьяку Писемскому после написания этого письма, шепнув ему, что батюшка царь хитрит, будто он сторонник католицизма, в угоду Габсбургам, ибо в наследственных землях их господствует "папская вера". Фердинанду по губам "медом мажет". А царь писал о ливонцах, что раз они так легко изменили католической вере, то нетрудно им стало изменить и своему владыке-императору.
   Германский император не на шутку перепуган был успехами русского оружия. Выпустить из рук прибалтийские земли, отдать вновь Москве захваченные предками у русских богатство и море! Нет! Этого не будет!
   Он писал письма не только царю Ивану, но и королям Дании и Швеции. Он писал им, что война России с Ливонией касается не только одной Германии, но и всех соседних с Орденом государств. Он обращался к королям Дании и Швеции за советом и помощью и просил их "пожалеть бедных ливонцев". "Дании и Швеции, - писал он, - тоже будет грозить опасность, если московский царь утвердится на берегах Балтийского моря. Одною Ливониею вряд ли царь удовольствуется. Он захочет идти дальше на запад, начнет воевать прусские земли, а там придет очередь и за Данией". Всем соседям Ордена он советовал подумать над тем, как сохранить за империей ее форпост на востоке.
   Датский король и шведский отвечали императору Фердинанду в тусклых, неясных выражениях, из которых было видно, что они не намерены ввязываться в войну. Они, в свою очередь, побаивались пруссаков и не вполне доверяли уговорам Фердинанда.
   Тысяча пятьсот шестидесятый год был особенно тяжел для Ливонии. Новый гермейстер, молодой талантливый Готгард Кетлер, несмотря на свою природную храбрость, принужден был искать помощи на стороне.
   Сначала... Дания! Но хотя король и считал Эстонию "своей", ввязаться в войну с Москвою не желал.
   Польша? Отказ!
   Шведы? Всей душой хотели помочь Кетлеру, но ведь Ливония их не поддержала в войне с Московией! Обманула! Этого не забудешь!
   Гермейстер - слуга императора и знатного рыцарства; ему дан наказ: кому угодно отдать Ливонию, только не Москве.
   Германский канцлер писал гермейстеру, что рыцарству хорошо известно единовластие царя. Для них не секрет, как Иван строг к своим боярам и чего ждать от такого владыки епископам и фогтам, управлявшим по-княжески "своими" городами, замками и вокруг них лежащими землями. Они те же удельные княжата, которых так недавно разгромили у себя московские цари. Горе будет немцам, коли царь овладеет Ливонией; он отдаст их на растерзание латышам, эстам и всякому другому черному люду.
   Со стороны Швеции рыцарство не боялось королевского самоуправства.
   Дания? Она больше всего прельщала рыцарство.
   В течение 1558 года в Данию ездили из Ливонии бесчисленные посольства. Особенно частым гостем у короля Христиана III бывал Мунихгаузен, мечтавший стать наместником короля в Эстляндии, а пока Мунихгаузен, при поддержке кнехтов, крепко держал в своих руках Ревель, объявив себя правителем Эстляндии, оттеснив ливонские власти, которые добивались у датского короля протектората. Христиан после долгих переговоров предложил Ливонии свое посредничество между нею и Москвою. За свои услуги он требовал у Ордена уступки ряда приморских провинций в Эстляндии, но, ведя переговоры с Орденом, Христиан с опаской посматривал и на Москву, и на Швецию. Больше же всего он боялся именно Швеции, которая могла бы нанести ему удар с севера. Швеция следила за каждым шагом Дании, Дания следила за каждым шагом Швеции. Вот почему Христиан действовал нерешительно и неопределенно.
   Однако и сама Дания жила под угрозой вторжения в ее границы соединенных войск герцогов Веймарского, Саксонского, Франции, Испании, Лотарингии и Любека. Ходили даже слухи о том, что вторжение грозит Дании с моря.
   С приходом царских войск в Гаррийской области Эстонии восстали крестьяне против помещиков.
   - Не надо нам господ! Конец терпению! - кричали на сходках гаррийские жители: крестьяне, охотники, мелкий работный люд. - Дворяне берут с нас большие оброки, мучат нас барщиной, а как неприятель пришел, так они попрятались, а нас на погибель отдают!
   Восставшие объединились в большие отряды, вооружились и начали разорять и жечь дворянские усадьбы, убивать владельцев замков и имений. Некоторые из знатных дворян были схвачены крестьянами и умерщвлены. Повстанцы послали своих людей в Ревель, звали жителей города и бедняков соединиться с ними для борьбы с дворянами. Они говорили, что больше не хотят быть рабами рыцарей, что надо истребить их. С горожанами восставшие желают жить в мире.
   Сильный повстанческий отряд осадил замок Лоде, куда сошлись многие спасшиеся от мятежа дворяне. Мунихгаузен с толпою хорошо вооруженных огнестрельным оружием дворян напал на осаждавших. В этом бою было убито множество эстов, латышей и ливов, а вожди их были взяты в плен и частью зверски казнены у ворот замка Лоде, частью на площади в Ревеле. Им отрубали головы, руки, ноги...
   Немцы придумали своим пленникам - ливам, латышам и эстам - самые страшные мучения: выкалывали им глаза, рвали языки, сдирали кожу с живых, сжигали в домах целые семьи. Зарево пожаров охватило небо над всей Гаррийской провинцией.
   Восстание эстов и ливов против немцев распространилось по всей Эстонии. Мунихгаузен старался показать себя спасителем Ливонии.
   Ревельские власти винили в восстании русских ратников, подстрекавших якобы простой народ к неповиновению немецким господам. Пустили слух, будто бы у эстов русское оружие.
   Говорили: прав германский канцлер, - и от царя, и от простого народа, в случае присоединения к России, ливонское рыцарство добра не жди!
   Нарва становилась новым оживленным портом на Балтийском море.
   Потянулись сюда и иноземные торговые люди. На пристанях, у амбаров купеческих шалашей звучала речь на разных языках. К услугам приезжих купцов были настроены "немецкие избы". Здесь они получали ночлег и еду. Здесь же находились и толмачи-переводчики.
   Днем и ночью, распустив паруса, к пристаням подплывали красавцы-корабли.
   Сукно, медь, олово, соль, оружие и прочие товары перегружались с кораблей на телеги. Громадные обозы уходили в Москву и в иные русские города. Московские купцы продавали иноземным купцам кожевенное сырье, лес, мед, пеньку, лен и хлеб.
   Наехали в Нарву, боясь утраты прежнего влияния в торговле, новгородские купцы. Им хотелось быть первыми и в Нарве. С Новгородом соперничали псковские гости. Но трудно было им бороться. Иноземцы высоко ценили новгородский лен. Разбирали его нарасхват. Денег - не жалели, чтобы закупить его побольше. Он был длиннее и чище, чем у других. Нужды нет, что цена несколькими рублями с пуда выше, чем у остальных.
   Московская торговля с трудом завоевывала признание на рынке, хотя московским гостям покровительствовал сам царь. Трудно было Москве бороться с Новгородом и Псковом. Еще ее и на свете не было, а новгородцы да псковичи на всех морях известны были своими товарами.
   Бальтазар Рюссов, видя, что Ревель теряет силу в торговле, писал:
   "После того, как Ливония начала продолжительную войну с московитом и запретила торговать заграничным и ливонским купцам, особенно плохо пришлось любекским купцам, у которых не было никакой неприязни к русским. Они стали ездить в Нарву мимо нашего Ревеля большими толпами, доставляя в Россию товаров много больше того, что полагалось по старым соглашениям ганзейских городов. Наши ревельские немцы снарядили на свой собственный счет несколько кораблей с орудиями, чтобы нападать на любчан и русских купцов и мешать им ездить в Нарву и из Нарвы. Отсюда возникла сильная ненависть иноземных купцов к ревельцам. Раньше же они жили, как родные братья. Теперь Нарва расторгнула эту дружбу.
   Любчане публично объявили, что им была дарована старыми шведскими королями привилегия свободно ездить с кораблями в Россию. Им было дозволено и римским (германским) императором беспрепятственно торговать в общих ливонских гаванях с московитом. И при всем том они и теперь явились не первые в Нарву. Раньше их прибыли в Нарву с товарами ревельские же купцы, которые указали и любчанам дорогу в Нарву. Если ревельцы торгуют со своим открытым врагом, то почему бы того не делать любекским купцам? Ведь у них совсем нет никакой вражды к Москве. А теперь не только любекские купцы на Балтийском море, но и все французы, англичане, голландцы, шотландцы, датчане и другие большими группами отправляются в Нарву и ведут там богатую торговлю различными товарами, золотом и серебром.