Страница:
О русских пушках в городе говорили с ужасом. Дивились литейному мастерству московитов.
Молились день и ночь. Молились католики по-своему, тайком от лютеран; молились лютеране по-своему, дерзко, на виду, во зло католикам; молились епископ и пасторы; молились ратманы и кнехты - все молились, а иногда, молясь, ссорились, хватались за оружие, укоряя друг друга в нелюбви к родине. В замок из города пускали только по особому выбору. Около ворот дежурили кнехты и какие-то женщины, набрасывавшиеся на всех, кто пытался проникнуть в замок. "Без вас тесно!" - кричали они, с трепетом прислушиваясь к выстрелам русских пушек.
А тут еще рыцари поймали несколько человек, заподозренных в тайных сношениях с московским воеводой. За них стали было заступаться некоторые бюргеры. И тех и других бросили в тюрьму, стали мучить. Огнем и плетью пытали. Оказалось, действительно, - сторонники присоединения Ливонии к Московскому государству. Некоторые из них много раз возили товары в Москву. Они поминали имя Крумгаузена. До поры до времени таились, прикрывались, а во время осады пошли в открытую. "Чем мы хуже нарвских купцов?" - говорили они.
Плохо было на душе у жителей Дерпта.
Вернулись из лагеря гермейстера под Валком гонцы. Ночью с опасностью для жизни прокрались в город тайком от московских воинов. Принесли письмо гермейстера, который писал:
"Очень сожалеем о печальном состоянии города Дерпта, а равно и о том, что дворяне и ландзассы покинули своего господина, епископа. Это не делает им чести. Постоянство епископа и почтенного гражданства очень похвально. Желательно, чтоб все остальные исполнились такого же геройского духа и защищали бы город мужественно. Я бы очень желал оказать городу помощь, но из всех сведений мне известно, что у неприятеля большая сила в поле, и потому я не в состоянии вступить с ним вскорости в битву. Остается мне усердно молиться за вас богу и помышлять денно и нощно об умножении своего войска..."
В подземельях замка ходило по рукам это письмо, а на кровли домов, на улицы сыпались огненные и каменные ядра, пули, стрелы в таком изобилии, что шага нельзя было сделать на воле, чтобы не быть убитым.
Деревянные стены и кровли загорались, обваливались, причиняли ушибы обывателям. Целый день и всю ночь яростно ревели русские пушки, грохотали падающие в городе ядра, так что людям трудно было слышать друг друга. Гудела земля, металось эхо разрывов по пустынным улицам и между башен.
- Ну и ну! - вздыхали ландскнехты. - Прощайтесь с жизнью, друзья!
На мостовых корчились раненые жители, лежали неубранные трупы, застреленные собаки, кошки, вороны. Горели сараи, заборы, освещая колодезные "журавли-виселицы".
В эту страшную ночь по реке пробрался в город окровавленный человек. Ползком приблизился он к воротам замка. Кнехты воротники вырвали из его ноги волочившуюся вместе с ним стрелу и унесли его на руках к епископу в подземелье.
Раненый оказался дерптским дворянином. Сквозь рыданья и стоны он рассказал, что на толпу дворян, убегавших с деньгами и драгоценностями из Дерпта, по приказу магистра напали его же воины и ограбили дворян дочиста. Грабителями предводительствовал ревельский бюргер Вильгельм Вифферлинг. Все награбленное добро он доставил магистру. Грабители говорили, что дворян наказывает магистр за их нелюбовь к родине и за трусость! Не надо было бежать из города! (А сам спрятался невесть куда!)
Раненый, захлебываясь слезами, проклинал магистра, называя его трусом и изменником.
Епископ пожимал плечами, удивляясь его смелости.
В замке поднялись крики, полные ненависти и злобы. Опять разгорелись споры между католиками и лютеранами.
Жители вслух требовали сдачи крепости. Они говорили: "На гермейстера надежды нет, на рыцарей тоже. Мы не в силах никаким способом далее держаться! Мы сдадимся!
Епископ Герман со слезами в голосе воскликнул:
- Несчастные! Помыслите, что ожидает вас! Вы знаете, какие варвары эти московиты! И вера у них такая, что только богу и святым хула: от всей церкви божией и от всего света отринута! Со скотами христиане не обращаются так жестоко, как с людьми обращаются московиты. То же всех нас ожидает, если и мы сдадимся жестокому врагу.
Нашлись люди, будто бы видевшие, как русские детей едят, женщин перепиливают пополам, а мужчин живыми сжигают на кострах.
От таких страшных рассказов у обывателей волосы подымались дыбом. Выходит, лучше умереть, чем сдаться.
Осада становилась невыносимой. С неба не сходило зарево от выстрелов и пожаров. Красноватые клубы порохового дыма и от пожарищ медленно расплывались над городом и окрестностями. Стены рушились, башни падали, подсекаемые громадными ядрами вплотную приблизившихся к ним стенобитных орудий... Было страшно видеть, как в дыму и в огне башня вдруг склонялась набок и, немного продержавшись в таком положении, с оглушительным грохотом рассыпалась; ее камни откатывались на далекое расстояние от стены. Епископ, видя это из окна, горько заплакал. Падали вместе с этими башнями вековые устои рыцарства, обращалась в прах вместе с прадедовскими камнями, обросшими мхом, "святая старина ордена, некогда могучего, славного". Епископу Герману хотелось, как и всей знати Дерпта, чтобы время остановилось, чтобы старина осталась незыблемой!.. Чтобы меч и крест продолжали владычествовать над страной "неверных, грубых, невежественных туземцев-язычников, достойных поголовного истребления".
Дерпт разрушается, гибнет слава! Что может быть страшнее этого? О том ли мечтали предки "благородных рыцарей", когда забирали у славян землю?
- Ты хочешь погасить для нас свет слова твоего, - шепчет епископ в темноте, видя озаряемые огнем все новые и новые проломы в городской стене, - и сдвинуть с места драгоценный светильник твой; и наше верование, проповедание и песнопение, богослужение и чистое учение - все это хочешь удалить от нас! Посему умоляем тебя, господи! Окажи нам твою милость! Отгони от врат праведного града язычников!
Настало ясное, солнечное утро шестнадцатого июля. Московские пушки разом замолчали, но грохот их выстрелов все еще продолжал звучать в ушах. Не верилось, что пальба московитов кончилась. И только когда перед воротами Дерпта стража увидела смело шедших к крепости нескольких русских с белым знаменем мира в руках, осажденные поняли, что Шуйский хочет начать переговоры о сдаче крепости.
Посланцы Шуйского передали страже грамоту с условиями, на которых должен сдаться Дерпт.
Совет городских общин принял эти условия: отрядил нескольких старшин совета к епископу просить о принятии условий воеводы. Они находили их очень мягкими, вполне христианскими. По мнению старшин, московитский начальник - муж добрый, благочестивый, и ему можно довериться, хотя черномазый, глазастый, похожий на цыгана молодец, вручавший страже грамоту (Василий Грязной), не внушал особого доверия.
Магистрат города предложил собраться всем членам совета и их старшинам в залах замка. Там было разъяснено собравшимся, в каком безвыходном положении находится город. Были прочитаны и грамота Шуйского и безотрадный ответ магистра. Начальник гарнизона заявил, что у него слишком мало людей, чтоб защищать замок и город. Борьба бесцельна.
Протестантские проповедники прислали из своей среды двух человек; они тоже были согласны на перемирие, но только просили магистрат при заключении договора с Шуйским обеспечить сохранность и безопасность протестантских церквей.
Два дня длились горячие споры. Большинство было за сдачу - возможно ли сражаться с такою силою, какая у московита?
К епископу в покои без стука быстрою походкой, звеня серебряными шпорами, вошел высокий, красивый рыцарь, бургомистр Антоний Тиль, и сказал со слезами в глазах, голосом, полным негодования:
- Светлейший, высокодостойный князь и господин! Мы, несчастные люди, переживаем в высшей степени печальное время и с прискорбием должны видеть и чувствовать, как многие честные и добрые люди попадают в позорное подданство, а мы, другие, должны покидать наши дома, дворы и имущество, идти с женами и детьми в изгнание и не знаем, где кончим свою жизнь, быть может, в нищете и печали. Страшусь лишиться той величайшей драгоценности, какую только имеем на этом свете, - чести! Боюсь, чтобы нас впоследствии не порицали и не бранили, что мы поступили малодушно, сдав город Дерпт. Что нам жизнь, раз не будет чести? Я пожертвовал бы всем и своею жизнью, только бы никто не думал обо мне, что и я участвовал в сдаче города. Он еще может быть защищен и сохранен оружием и борьбой! Я прошу вашу высокодойстойную милость дать мне письменное изъяснение: кто учинил эту сдачу, сделали ли то вы, ваша высокодостойная милость, или рыцарство, или капитул, или высокопочитаемый магистрат, или община, чтобы я мог оправдаться, по крайней мере, от напрасных клевет и сохранить свое доброе имя.
Тогда епископ со своими советниками и членами капитула скорбно вздохнули.
- Почтенный и высокоуважаемый господин, на этот вопрос его высокодостойная милость со своими советниками и членами капитула отвечают: напрасно было бы упрекать кого или обвинять в сдаче Дерпта; все это сделано только вследствие неизбежной и крайней необходимости, потому что высокодостойная милость не только вашей почтенной мудрости, но и всякому другому, кого это только касается, охотно об этом сообщает.
Тиль предлагал сражаться с русскими до последней капли крови.
Шуйский, услыхав о несогласиях в замке, объявил, что он никого не принуждает силою принимать подданство царю. Каждый может жить так, как он хочет. Те, кто против Москвы, могут безопасно выйти из города и удалиться куда им угодно. Московское войско не будет мешать. Те же, что захотят перейти в русское подданство, пускай остаются со своим имуществом на месте. Никакого худа им причинено не будет.
Слова Шуйского сильно обрадовали население Дерпта. Сам епископ согласился на сдачу.
Всю ночь при свете монастырских фонарей составляли в замке условия сдачи крепости. Страхи, навеянные рассказами "о зверствах московитов", рассеялись.
Народ высыпал на улицы, стараясь вдоволь надышаться вольным воздухом после гнилых, сырых подземелий и погребов. А главное, отошла в сторону опасность неминуемой смерти от неприятельского оружия.
Епископ прежде всего начал хлопотать о себе, а потом уж о католичестве. И как городской совет ни пытался отодвинуть его на второй план, ничего не вышло.
У с л о в и я е п и с к о п а*
"Епископ желает, чтобы ему предоставили во владение благоустроенный монастырь Фалькенау, в двух милях от Дерпта, на Эмбахе, со всеми принадлежащими ему землями, людьми и судом, как издревле было определено, чтобы он мог в этом монастыре кончить свою жизнь в мире и чтоб не присоединяли этого монастыря от Ливонии к России.
Царь должен приписать к монастырю поместье, которое лежало бы, по возможности, около монастыря, а монастырь по смерти епископа переходит во владение монаха папского вероисповедания.
За членами капитула остается собор папской религии (католический), их имущество и дома под юрисдикцией епископа.
Дворяне, желающие быть под властью царя, остаются на жительство в Ливонии при их имениях, людях и имуществе и не будут уводимы в Россию, находясь под его, епископскою, юрисдикциею. Их хлеба, товары, съестные припасы, вина и всякие напитки, лес и все их имущество будут свободны от пошлин.
Над членами капитула, монастырскими монахами и над дворянством никто не производит суда, кроме его, епископа, и его совета.
Когда епископ будет высылать в Москву послов или в случае если он сам поедет к великому князю, то чтобы подводы, сколько их потребуется, были бесплатные как туда, так и обратно. Если его (епископа) люди окажутся виновными в городе по отношению к людям великого князя или кого-нибудь другого и будут привлечены к суду, то вина их может быть судима только маршалком его (епископа)".
У с л о в и я м а г и с т р а т а*
"Оставить жителей города при аугсбургском вероисповедании или лютеранском учении, не делая в том никаких изменений и никого в том не принуждая. Оставить за ними церкви и школы со всеми орнаментами и всю администрацию по старине.
Дерптский магистрат не лишается ратуши. В его распоряжении остаются: житницы, хлебные и мясные лавки, тюрьмы, уставы, положения, монеты, аптеки, канцелярии, все дома городских служащих, конюшни, мельницы, поместья, рыбные ловли, весы, бракование, городские и торговые суды, богадельные и церковные дома, цеховые дома со всеми их рентами и доходами и все доходы, какие он имел с древних времен от вина, пива, меду и от всех напитков и товаров.
Рыцари будут судиться мечом по-старому.
Магистр и община могут со своими товарами, какого бы они наименования ни были, ездить и вне и внутри страны, также в Россию, Германию и куда нужно, причем с них не будет взимаемо никаких пошлин как вне и внутри города Дерпта, так и в России и в Ливонии.
Всем бюргерам и жителям должно быть разрешено и теперь, при сдаче города Дерпта, и впоследствии уезжать со своим имуществом, а чего они не могут взять с собой и оставят на хранение или у хороших друзей, или в собственных домах, то всё могут увезти после, когда к тому представится случай.
Дерптским ратным людям должен быть разрешен свободный выход из города с их имуществом и всем оружием, с выдачею им верных паспортов. Если окажутся бюргеры, которые не хотят оставаться в Дерпте, но не могут тотчас выехать из этого города с их женами, детьми, пожитками и челядью, то такие бюргеры могут спустя 8 дней или через несколько недель уехать из города при оказии, и им должно выдать верные паспорта.
Иностранные немецкие купцы, так же как и великого князя люди, могут с их товарами приставать у бюргеров в их домах, могут свои товары складывать в постоянных дворах и магазинах, могут торговать и совершать сделки, пока их магистрат дозволяет то. Гость с гостем, будь они немцы или русские, торговать между собою не могут, но только с городскими бюргерами по старине.
Бюргеры не могут быть отягощаемы в своих домах военными постоями. Царь не будет выселять бюргеров и жителей из Дерпта в Россию или какие-либо другие места насильно.
Если кто-либо, лифляндец или не лифляндец, провинится перед великим князем, открыто или тайно, то таковой преступник, если будет пойман в пределах ведомства магистрата, судится магистратом и его фогтами.
Магистр желает, чтобы апелляции на его приговоры по старине посылались в город Ригу и рижский магистрат, так как дерптские законы, по которым магистрат судит и дает приговоры, заимствованы из прав рижских, данных Риге императором и папою.
Во всякое время дерптские бюргеры могут без всякой помехи вывозить из России всякие хлеба и съестные припасы, а также мед и хмель, если им то понадобится".
_______________
* Выдержки из подлинных документов.
В дни перемирия у воинов было много свободного времени.
Андрейка вспомнил о дедушке Ансе.
Быстро собрался и на коне поехал в знакомую ему деревушку невдалеке от Дерпта.
Этот высокий сухопарый старик, весело улыбаясь, вышел навстречу Андрейке.
Весть о взятии Дерпта он выслушал с хитрой улыбкой.
- Наш бог Перкун знает, что делает. Жалобы латышей услышаны.
Сидевшие на скамье его внучки вздохнули. Дедушка Анс обратно вернул их из Полоцка, не боясь обиды со стороны русских.
Одна из них тихо сказала, что Перкун разгневался на рыцарей - они постоянно обижают латышей.
Дедушка сердито посмотрел на нее, поворчал по-латышски.
Внучка покраснела, притихла.
- Перкун не любит трусов, нет! Слушай, скажу я тебе...
Старик отложил сбрую, которую чинил, в сторону.
- Было то давно... У одного царя родился сын, и когда он родился, то Лайма* предрекла ему быть убитому Перкуном.
_______________
* Л а й м а - подобие христианской "святой девы". Она же богиня
судьбы.
Царь опечалился и велел выстроить из железа крепкий-прекрепкий погреб. Наступил день, в который Лайма предсказала царевичу смерть. Загремел сильный гром. Царь торопил сына идти в погреб. Сын пошел, но только не в погреб, а на самую высокую гору. Царь же поспешил к погребу и накрепко его запер, думая, что там сидит его сын. Но только двери были заперты, как Перкун разгромил погреб одним ударом. Царь перепугался, думая, что с погребом погиб и его сын. Но перестал гром, царевич вернулся домой совсем здоров и невредим. Перкун его пощадил, потому что тот был храбр и не спрятался от грозы в погреб.
- И господа добились бы блага, кабы не прятались в замки. Камень - не защита! Перкун дал людям любовь к родине, сердце, руки, глаза, ноги, копья, стрелы, мечи... Чего же еще? И кто будет помирать за чужое добро? Кнехты? Плати им золотом, корми их, пои вином, чтоб веселы были, давай им грабить чужое добро, а после посылай умирать?! Зачем ему умирать? Кнехт хочет набрать золота, разбогатеть войной, вернуться к себе домой. Ландскнехт живет грабежом. Он думает о том, как он вернется домой и как счастливо заживет со своей Бертою или Кларою. Латыш помирать за гермейстера, за дворян и епископов не желает. Что нам Москва? Замки не наши. Мы не прячемся. У нас нет каменных стен.
Дедушка Анс угостил Андрейку своим любимым кушаньем - путрой (крупа, сваренная с молоком и водой). После того дедушка, вместе с внучками, повел парня в соседнюю рощу, которую латыши прозвали "рощею мира".
Здесь были широкие, густолиственные дубы, высокие сосны и много цветов.
Дедушка Анс прошептал Андрейке на ухо, что Перкун, всемогущий бог латышей, живет высоко-высоко в небесах, куда ведут разные дороги. Только жаворонки могут долетать до его жилища, чтоб попросить у него либо жаркого лета, либо дождя, когда засуха... Только они по солнечному пути доходят до чертогов всемогущего бога - бога грома и молнии.
Там же обитает богиня счастья и судьбы - "матушка Лайма".
- А в этой роще, - рассказывал Анс уже громко, - живут богини любви и счастья, девы солнца.
Перед глазами Андрейки открылось красивое прозрачное озеро, окаймленное белыми водяными лилиями и крупными голубыми цветами.
По неподвижной поверхности озера тихо плыли лебеди: впереди самец, за ним гуськом лебедята, позади их - самка. Услыхав хруст сучьев, самец остановился, остановилось и все лебединое семейство.
Старик Анс с любовью наблюдал за птицами, горделиво разглядывавшими людей.
- Им не надо войны... не надо и рыцарства... Их никто не обижает тут... Перкун усмирил орлов... Они не нападают на лебедей... В этой роще нет зла... Латыши отдыхают здесь... Злой Цукис, черт, не ходит сюда... боится! Перкун знает, что людям после работы нужен отдых... нужен покой...
Внучки деда Анса сели на берегу озера и, глядя задумчиво вдаль, спели песенку о матери лесов, которую называли "межамате", а когда Андрей попросил их спеть еще, они спели грустную песню о сиротке, у которой немецкие рыцари убили на войне отца. Солнышко на спрос пастушки: "Где медлило, что рано не взошло?" - дало дружеский ответ: "Я медлило за горою, согревая сироту..."
Из тех песен девушек Андрей понял, что латыши жили хорошо, счастливо только в древности, когда еще их не поработили пришедшие из-за моря немцы. Тогда все было полно жизни и счастья: и небо было яснее, и солнце теплее, и воздух благораствореннее; земля была плодороднее; жатвы были изобильнее. Сама Лайма ходила между людьми и украшала их жизнь цветами счастья.
Но когда в латышскую землю из-за моря явились пришельцы, только немногие рощи стали приютом Лаймы, и умолкли беспечные песни в латышских селениях. Только в этих рощах веселились птицы, только тут свободно росли дубы, только здесь пчелки могли "бросать перекладинки между дубами".
Андрей полюбил деда Анса за его ласковый, добрый нрав, за то, что он умел трогательно рассказывать про свою старину, про древние войны латышей с немцами, про зверей, про птиц, про цветы. А внучки его были такие стройные, красивые девушки, и такие нежные у них были голоса! К ним очень шли венки из полевых цветов, которыми они украшали свои золотистые волосы. Они любили плести из цветов венки. И многие другие девушки и женщины в латышской деревне постоянно ходили с венками на головах, а одежды, белее снега, были украшены вышитыми цветочками и узорами.
Андрей сам отдыхал здесь, среди этих простых, мирных людей. О немецких рыцарях было противно думать.
И не один Андрей подружился с сельскими жителями. Многие другие московские ратники, словно к родне, в свободные часы толпами ходили к латышам в гости и обороняли их от нападавших на всех без разбора татарских всадников.
Любо было московским ратникам в деревнях слушать песни латышских девушек под нежную музыку струн куокле, напоминающую русские гусли.
Однажды Анс под струны куокле нараспев рассказал Андрею, как некий юноша помог выбраться старику из болота, в котором тот чуть было не завяз. Старик из благодарности подарил своему спасителю куокле, сказав: "Богатство тебе не нужно, возьми лучше эту куокле. Когда сделается тебе тяжело на душе, то играй на ней, и пропадут все печали твои и заботы. Людям часто недостает того, чего нельзя получить ни за золото, ни за серебро, ни силой, - недостает им покоя душевного. Играй на этой куокле и другим людям на утешение".
Нет! Разве это все?
Дедушка Анс, взяв в руки куокле, перебирая пальцами ее струны, старческим голосом спел печальную песню об одной девушке, уронившей в реку золотое кольцо. Она хотела его достать, но упала в воду и утонула. Она была самая младшая и самая любимая дочь в семье. Река унесла ее в море, а море выбросило ее бездыханное тело на берег. На том месте выросла кудрявая липа, у которой было девять ветвей. На девятом году пришли сюда братья утонувшей, срубили липу и сделали из нее куокле. Когда они стали играть на куокле в присутствии матери, мать горько заплакала и сказала: "Как жалобно звучит эта куокле! Так пела моя любимая дочь".
Старик кончил свой печальный сказ. В его глазах блестели слезы.
День склонялся к вечеру, когда однажды Андрейка, погостив у дедушки Анса, поехал в свой лагерь. Дорога сначала шла полями, потом легла через сосновый лес, частью почерневший, оголившийся от лесного пожара. В лесу была удивительная тишина, нарушаемая лишь иногда криком какой-то птицы да топотом конских копыт. Сквозь дальние сосны проглядывала красная полоса вечерней зари. Когда проехал гарь, казалось, стало еще тише. С обеих сторон плотно подошли сосны и ели. Насыщенный смолою воздух навевал воспоминания о родных местах Заветлужья. Такие же там сосны, и на усадьбе боярина Колычева всегда так пахло лесом, всегда хотелось видеть красавицу боярыню... Редко-редко, но приходилось близко ее лицезреть... Всего только два раза она ему в окно улыбнулась, и уже навсегда врезалась в память, в сердце, во все, что есть кругом, эта чудесная добрая улыбка. Что будет с ней теперь? Так бы и поехал туда и жизнь бы положил за нее, чтоб она была в безопасности и не обижена никем.
Но тут же, как всегда, когда он думал о других женщинах, ему на ум приходила Охима, и становилось почему-то ее жаль. Да, боярыня - это чужое, недоступное, а Охимушка - красавица своя, близкая... Но тут же сердце кольнуло словно иглой: Алтыш! Алтыш! Грешно думать, но уж лучше бы его убили на войне, чем когда-нибудь убьет его он, Андрейка! Господи, зачем так бывает, чтоб одну любили двое?
Но вот начался более редкий лес, покрытый оврагами, мшистыми буграми, зарослями раскидистых листьев папоротника. Повеяло сыростью. Сквозь стволы сосен блеснул пожелтевший от гаснущей зари край неба. Издалека донеслись песни, вероятно, из московского стана.
Андрейке показалось, что кто-то поблизости разговаривает. Оглянулся. Никого нет. Конь напряг уши, беспокоится. Затем послышался хруст сухих сучьев. Андрейка хлестнул коня - упрямится, идет вперед неохотно. Кругом гулкая тишина, сумеречная мгла обволакивает кустарники, стволы и кущи сосен. Покрикивание Андрейки на коня и шлепанье кнута подхватывает эхо, относит в самую глубину леса. И хоть не робкого десятка был Андрейка, однако и он оробел, - почудилась нечистая сила. И вдруг в то время, когда он пригнулся к шее коня, ласково уговаривая, поглаживая его, около самого лица парня простонала стрела. От ее пера на мгновение обдало холодом щеку Андрейки. Оглянулся - никого нет! Пусто, лес и овраги, заполненные мглою. Тогда Андрейка с диким гиканьем стал нахлестывать лошадь, и она, сорвавшись с места, бешеным галопом понеслась вперед по дороге. Вслед Андрейке просвистело еще несколько стрел, но ни одна не задела ни его, ни лошадь.
После недолгой скачки конь вынес Андрейку из леса в поле. Вдали видны были Дерпт и стан московского войска. Андрейка оглянулся назад, на лес, но никого там не увидел.
В стане было большое оживление. Из уст в уста передавалась весть о том, что епископ и магистрат прислали воеводе свои перемирные условия. В глазах ратников светилась горделивая радость.
- Э-эх, голова! - встретил Андрейку с веселой улыбкой его друг Вологда. - Покуда ты гулял, у нас тут в стане гости из Дерпта были. Князь Петр Иваныч чем богат, тем и рад - встретил их с честью... Сдавать, видимо, хотят городишко-то... Как говорится, по гостям гуляй, да и сам ворота растворяй! Поработали мы с тобой, Андрюша, не зря. А против мира пойдет ли кто? Сделай милость: шапку выиграй, кафтан проиграй! Так вот и Дерпт! В воеводском шатре целый день споры с немцами. Говорят, в шатер людишки простые из города наведывались, плачут: "Не бей, мол, князь, Фому за Еремину вину!.. Сними, батюшка, осаду, нам ее не надо!.. Мы-де не лыцари!"
Молились день и ночь. Молились католики по-своему, тайком от лютеран; молились лютеране по-своему, дерзко, на виду, во зло католикам; молились епископ и пасторы; молились ратманы и кнехты - все молились, а иногда, молясь, ссорились, хватались за оружие, укоряя друг друга в нелюбви к родине. В замок из города пускали только по особому выбору. Около ворот дежурили кнехты и какие-то женщины, набрасывавшиеся на всех, кто пытался проникнуть в замок. "Без вас тесно!" - кричали они, с трепетом прислушиваясь к выстрелам русских пушек.
А тут еще рыцари поймали несколько человек, заподозренных в тайных сношениях с московским воеводой. За них стали было заступаться некоторые бюргеры. И тех и других бросили в тюрьму, стали мучить. Огнем и плетью пытали. Оказалось, действительно, - сторонники присоединения Ливонии к Московскому государству. Некоторые из них много раз возили товары в Москву. Они поминали имя Крумгаузена. До поры до времени таились, прикрывались, а во время осады пошли в открытую. "Чем мы хуже нарвских купцов?" - говорили они.
Плохо было на душе у жителей Дерпта.
Вернулись из лагеря гермейстера под Валком гонцы. Ночью с опасностью для жизни прокрались в город тайком от московских воинов. Принесли письмо гермейстера, который писал:
"Очень сожалеем о печальном состоянии города Дерпта, а равно и о том, что дворяне и ландзассы покинули своего господина, епископа. Это не делает им чести. Постоянство епископа и почтенного гражданства очень похвально. Желательно, чтоб все остальные исполнились такого же геройского духа и защищали бы город мужественно. Я бы очень желал оказать городу помощь, но из всех сведений мне известно, что у неприятеля большая сила в поле, и потому я не в состоянии вступить с ним вскорости в битву. Остается мне усердно молиться за вас богу и помышлять денно и нощно об умножении своего войска..."
В подземельях замка ходило по рукам это письмо, а на кровли домов, на улицы сыпались огненные и каменные ядра, пули, стрелы в таком изобилии, что шага нельзя было сделать на воле, чтобы не быть убитым.
Деревянные стены и кровли загорались, обваливались, причиняли ушибы обывателям. Целый день и всю ночь яростно ревели русские пушки, грохотали падающие в городе ядра, так что людям трудно было слышать друг друга. Гудела земля, металось эхо разрывов по пустынным улицам и между башен.
- Ну и ну! - вздыхали ландскнехты. - Прощайтесь с жизнью, друзья!
На мостовых корчились раненые жители, лежали неубранные трупы, застреленные собаки, кошки, вороны. Горели сараи, заборы, освещая колодезные "журавли-виселицы".
В эту страшную ночь по реке пробрался в город окровавленный человек. Ползком приблизился он к воротам замка. Кнехты воротники вырвали из его ноги волочившуюся вместе с ним стрелу и унесли его на руках к епископу в подземелье.
Раненый оказался дерптским дворянином. Сквозь рыданья и стоны он рассказал, что на толпу дворян, убегавших с деньгами и драгоценностями из Дерпта, по приказу магистра напали его же воины и ограбили дворян дочиста. Грабителями предводительствовал ревельский бюргер Вильгельм Вифферлинг. Все награбленное добро он доставил магистру. Грабители говорили, что дворян наказывает магистр за их нелюбовь к родине и за трусость! Не надо было бежать из города! (А сам спрятался невесть куда!)
Раненый, захлебываясь слезами, проклинал магистра, называя его трусом и изменником.
Епископ пожимал плечами, удивляясь его смелости.
В замке поднялись крики, полные ненависти и злобы. Опять разгорелись споры между католиками и лютеранами.
Жители вслух требовали сдачи крепости. Они говорили: "На гермейстера надежды нет, на рыцарей тоже. Мы не в силах никаким способом далее держаться! Мы сдадимся!
Епископ Герман со слезами в голосе воскликнул:
- Несчастные! Помыслите, что ожидает вас! Вы знаете, какие варвары эти московиты! И вера у них такая, что только богу и святым хула: от всей церкви божией и от всего света отринута! Со скотами христиане не обращаются так жестоко, как с людьми обращаются московиты. То же всех нас ожидает, если и мы сдадимся жестокому врагу.
Нашлись люди, будто бы видевшие, как русские детей едят, женщин перепиливают пополам, а мужчин живыми сжигают на кострах.
От таких страшных рассказов у обывателей волосы подымались дыбом. Выходит, лучше умереть, чем сдаться.
Осада становилась невыносимой. С неба не сходило зарево от выстрелов и пожаров. Красноватые клубы порохового дыма и от пожарищ медленно расплывались над городом и окрестностями. Стены рушились, башни падали, подсекаемые громадными ядрами вплотную приблизившихся к ним стенобитных орудий... Было страшно видеть, как в дыму и в огне башня вдруг склонялась набок и, немного продержавшись в таком положении, с оглушительным грохотом рассыпалась; ее камни откатывались на далекое расстояние от стены. Епископ, видя это из окна, горько заплакал. Падали вместе с этими башнями вековые устои рыцарства, обращалась в прах вместе с прадедовскими камнями, обросшими мхом, "святая старина ордена, некогда могучего, славного". Епископу Герману хотелось, как и всей знати Дерпта, чтобы время остановилось, чтобы старина осталась незыблемой!.. Чтобы меч и крест продолжали владычествовать над страной "неверных, грубых, невежественных туземцев-язычников, достойных поголовного истребления".
Дерпт разрушается, гибнет слава! Что может быть страшнее этого? О том ли мечтали предки "благородных рыцарей", когда забирали у славян землю?
- Ты хочешь погасить для нас свет слова твоего, - шепчет епископ в темноте, видя озаряемые огнем все новые и новые проломы в городской стене, - и сдвинуть с места драгоценный светильник твой; и наше верование, проповедание и песнопение, богослужение и чистое учение - все это хочешь удалить от нас! Посему умоляем тебя, господи! Окажи нам твою милость! Отгони от врат праведного града язычников!
Настало ясное, солнечное утро шестнадцатого июля. Московские пушки разом замолчали, но грохот их выстрелов все еще продолжал звучать в ушах. Не верилось, что пальба московитов кончилась. И только когда перед воротами Дерпта стража увидела смело шедших к крепости нескольких русских с белым знаменем мира в руках, осажденные поняли, что Шуйский хочет начать переговоры о сдаче крепости.
Посланцы Шуйского передали страже грамоту с условиями, на которых должен сдаться Дерпт.
Совет городских общин принял эти условия: отрядил нескольких старшин совета к епископу просить о принятии условий воеводы. Они находили их очень мягкими, вполне христианскими. По мнению старшин, московитский начальник - муж добрый, благочестивый, и ему можно довериться, хотя черномазый, глазастый, похожий на цыгана молодец, вручавший страже грамоту (Василий Грязной), не внушал особого доверия.
Магистрат города предложил собраться всем членам совета и их старшинам в залах замка. Там было разъяснено собравшимся, в каком безвыходном положении находится город. Были прочитаны и грамота Шуйского и безотрадный ответ магистра. Начальник гарнизона заявил, что у него слишком мало людей, чтоб защищать замок и город. Борьба бесцельна.
Протестантские проповедники прислали из своей среды двух человек; они тоже были согласны на перемирие, но только просили магистрат при заключении договора с Шуйским обеспечить сохранность и безопасность протестантских церквей.
Два дня длились горячие споры. Большинство было за сдачу - возможно ли сражаться с такою силою, какая у московита?
К епископу в покои без стука быстрою походкой, звеня серебряными шпорами, вошел высокий, красивый рыцарь, бургомистр Антоний Тиль, и сказал со слезами в глазах, голосом, полным негодования:
- Светлейший, высокодостойный князь и господин! Мы, несчастные люди, переживаем в высшей степени печальное время и с прискорбием должны видеть и чувствовать, как многие честные и добрые люди попадают в позорное подданство, а мы, другие, должны покидать наши дома, дворы и имущество, идти с женами и детьми в изгнание и не знаем, где кончим свою жизнь, быть может, в нищете и печали. Страшусь лишиться той величайшей драгоценности, какую только имеем на этом свете, - чести! Боюсь, чтобы нас впоследствии не порицали и не бранили, что мы поступили малодушно, сдав город Дерпт. Что нам жизнь, раз не будет чести? Я пожертвовал бы всем и своею жизнью, только бы никто не думал обо мне, что и я участвовал в сдаче города. Он еще может быть защищен и сохранен оружием и борьбой! Я прошу вашу высокодойстойную милость дать мне письменное изъяснение: кто учинил эту сдачу, сделали ли то вы, ваша высокодостойная милость, или рыцарство, или капитул, или высокопочитаемый магистрат, или община, чтобы я мог оправдаться, по крайней мере, от напрасных клевет и сохранить свое доброе имя.
Тогда епископ со своими советниками и членами капитула скорбно вздохнули.
- Почтенный и высокоуважаемый господин, на этот вопрос его высокодостойная милость со своими советниками и членами капитула отвечают: напрасно было бы упрекать кого или обвинять в сдаче Дерпта; все это сделано только вследствие неизбежной и крайней необходимости, потому что высокодостойная милость не только вашей почтенной мудрости, но и всякому другому, кого это только касается, охотно об этом сообщает.
Тиль предлагал сражаться с русскими до последней капли крови.
Шуйский, услыхав о несогласиях в замке, объявил, что он никого не принуждает силою принимать подданство царю. Каждый может жить так, как он хочет. Те, кто против Москвы, могут безопасно выйти из города и удалиться куда им угодно. Московское войско не будет мешать. Те же, что захотят перейти в русское подданство, пускай остаются со своим имуществом на месте. Никакого худа им причинено не будет.
Слова Шуйского сильно обрадовали население Дерпта. Сам епископ согласился на сдачу.
Всю ночь при свете монастырских фонарей составляли в замке условия сдачи крепости. Страхи, навеянные рассказами "о зверствах московитов", рассеялись.
Народ высыпал на улицы, стараясь вдоволь надышаться вольным воздухом после гнилых, сырых подземелий и погребов. А главное, отошла в сторону опасность неминуемой смерти от неприятельского оружия.
Епископ прежде всего начал хлопотать о себе, а потом уж о католичестве. И как городской совет ни пытался отодвинуть его на второй план, ничего не вышло.
У с л о в и я е п и с к о п а*
"Епископ желает, чтобы ему предоставили во владение благоустроенный монастырь Фалькенау, в двух милях от Дерпта, на Эмбахе, со всеми принадлежащими ему землями, людьми и судом, как издревле было определено, чтобы он мог в этом монастыре кончить свою жизнь в мире и чтоб не присоединяли этого монастыря от Ливонии к России.
Царь должен приписать к монастырю поместье, которое лежало бы, по возможности, около монастыря, а монастырь по смерти епископа переходит во владение монаха папского вероисповедания.
За членами капитула остается собор папской религии (католический), их имущество и дома под юрисдикцией епископа.
Дворяне, желающие быть под властью царя, остаются на жительство в Ливонии при их имениях, людях и имуществе и не будут уводимы в Россию, находясь под его, епископскою, юрисдикциею. Их хлеба, товары, съестные припасы, вина и всякие напитки, лес и все их имущество будут свободны от пошлин.
Над членами капитула, монастырскими монахами и над дворянством никто не производит суда, кроме его, епископа, и его совета.
Когда епископ будет высылать в Москву послов или в случае если он сам поедет к великому князю, то чтобы подводы, сколько их потребуется, были бесплатные как туда, так и обратно. Если его (епископа) люди окажутся виновными в городе по отношению к людям великого князя или кого-нибудь другого и будут привлечены к суду, то вина их может быть судима только маршалком его (епископа)".
У с л о в и я м а г и с т р а т а*
"Оставить жителей города при аугсбургском вероисповедании или лютеранском учении, не делая в том никаких изменений и никого в том не принуждая. Оставить за ними церкви и школы со всеми орнаментами и всю администрацию по старине.
Дерптский магистрат не лишается ратуши. В его распоряжении остаются: житницы, хлебные и мясные лавки, тюрьмы, уставы, положения, монеты, аптеки, канцелярии, все дома городских служащих, конюшни, мельницы, поместья, рыбные ловли, весы, бракование, городские и торговые суды, богадельные и церковные дома, цеховые дома со всеми их рентами и доходами и все доходы, какие он имел с древних времен от вина, пива, меду и от всех напитков и товаров.
Рыцари будут судиться мечом по-старому.
Магистр и община могут со своими товарами, какого бы они наименования ни были, ездить и вне и внутри страны, также в Россию, Германию и куда нужно, причем с них не будет взимаемо никаких пошлин как вне и внутри города Дерпта, так и в России и в Ливонии.
Всем бюргерам и жителям должно быть разрешено и теперь, при сдаче города Дерпта, и впоследствии уезжать со своим имуществом, а чего они не могут взять с собой и оставят на хранение или у хороших друзей, или в собственных домах, то всё могут увезти после, когда к тому представится случай.
Дерптским ратным людям должен быть разрешен свободный выход из города с их имуществом и всем оружием, с выдачею им верных паспортов. Если окажутся бюргеры, которые не хотят оставаться в Дерпте, но не могут тотчас выехать из этого города с их женами, детьми, пожитками и челядью, то такие бюргеры могут спустя 8 дней или через несколько недель уехать из города при оказии, и им должно выдать верные паспорта.
Иностранные немецкие купцы, так же как и великого князя люди, могут с их товарами приставать у бюргеров в их домах, могут свои товары складывать в постоянных дворах и магазинах, могут торговать и совершать сделки, пока их магистрат дозволяет то. Гость с гостем, будь они немцы или русские, торговать между собою не могут, но только с городскими бюргерами по старине.
Бюргеры не могут быть отягощаемы в своих домах военными постоями. Царь не будет выселять бюргеров и жителей из Дерпта в Россию или какие-либо другие места насильно.
Если кто-либо, лифляндец или не лифляндец, провинится перед великим князем, открыто или тайно, то таковой преступник, если будет пойман в пределах ведомства магистрата, судится магистратом и его фогтами.
Магистр желает, чтобы апелляции на его приговоры по старине посылались в город Ригу и рижский магистрат, так как дерптские законы, по которым магистрат судит и дает приговоры, заимствованы из прав рижских, данных Риге императором и папою.
Во всякое время дерптские бюргеры могут без всякой помехи вывозить из России всякие хлеба и съестные припасы, а также мед и хмель, если им то понадобится".
_______________
* Выдержки из подлинных документов.
В дни перемирия у воинов было много свободного времени.
Андрейка вспомнил о дедушке Ансе.
Быстро собрался и на коне поехал в знакомую ему деревушку невдалеке от Дерпта.
Этот высокий сухопарый старик, весело улыбаясь, вышел навстречу Андрейке.
Весть о взятии Дерпта он выслушал с хитрой улыбкой.
- Наш бог Перкун знает, что делает. Жалобы латышей услышаны.
Сидевшие на скамье его внучки вздохнули. Дедушка Анс обратно вернул их из Полоцка, не боясь обиды со стороны русских.
Одна из них тихо сказала, что Перкун разгневался на рыцарей - они постоянно обижают латышей.
Дедушка сердито посмотрел на нее, поворчал по-латышски.
Внучка покраснела, притихла.
- Перкун не любит трусов, нет! Слушай, скажу я тебе...
Старик отложил сбрую, которую чинил, в сторону.
- Было то давно... У одного царя родился сын, и когда он родился, то Лайма* предрекла ему быть убитому Перкуном.
_______________
* Л а й м а - подобие христианской "святой девы". Она же богиня
судьбы.
Царь опечалился и велел выстроить из железа крепкий-прекрепкий погреб. Наступил день, в который Лайма предсказала царевичу смерть. Загремел сильный гром. Царь торопил сына идти в погреб. Сын пошел, но только не в погреб, а на самую высокую гору. Царь же поспешил к погребу и накрепко его запер, думая, что там сидит его сын. Но только двери были заперты, как Перкун разгромил погреб одним ударом. Царь перепугался, думая, что с погребом погиб и его сын. Но перестал гром, царевич вернулся домой совсем здоров и невредим. Перкун его пощадил, потому что тот был храбр и не спрятался от грозы в погреб.
- И господа добились бы блага, кабы не прятались в замки. Камень - не защита! Перкун дал людям любовь к родине, сердце, руки, глаза, ноги, копья, стрелы, мечи... Чего же еще? И кто будет помирать за чужое добро? Кнехты? Плати им золотом, корми их, пои вином, чтоб веселы были, давай им грабить чужое добро, а после посылай умирать?! Зачем ему умирать? Кнехт хочет набрать золота, разбогатеть войной, вернуться к себе домой. Ландскнехт живет грабежом. Он думает о том, как он вернется домой и как счастливо заживет со своей Бертою или Кларою. Латыш помирать за гермейстера, за дворян и епископов не желает. Что нам Москва? Замки не наши. Мы не прячемся. У нас нет каменных стен.
Дедушка Анс угостил Андрейку своим любимым кушаньем - путрой (крупа, сваренная с молоком и водой). После того дедушка, вместе с внучками, повел парня в соседнюю рощу, которую латыши прозвали "рощею мира".
Здесь были широкие, густолиственные дубы, высокие сосны и много цветов.
Дедушка Анс прошептал Андрейке на ухо, что Перкун, всемогущий бог латышей, живет высоко-высоко в небесах, куда ведут разные дороги. Только жаворонки могут долетать до его жилища, чтоб попросить у него либо жаркого лета, либо дождя, когда засуха... Только они по солнечному пути доходят до чертогов всемогущего бога - бога грома и молнии.
Там же обитает богиня счастья и судьбы - "матушка Лайма".
- А в этой роще, - рассказывал Анс уже громко, - живут богини любви и счастья, девы солнца.
Перед глазами Андрейки открылось красивое прозрачное озеро, окаймленное белыми водяными лилиями и крупными голубыми цветами.
По неподвижной поверхности озера тихо плыли лебеди: впереди самец, за ним гуськом лебедята, позади их - самка. Услыхав хруст сучьев, самец остановился, остановилось и все лебединое семейство.
Старик Анс с любовью наблюдал за птицами, горделиво разглядывавшими людей.
- Им не надо войны... не надо и рыцарства... Их никто не обижает тут... Перкун усмирил орлов... Они не нападают на лебедей... В этой роще нет зла... Латыши отдыхают здесь... Злой Цукис, черт, не ходит сюда... боится! Перкун знает, что людям после работы нужен отдых... нужен покой...
Внучки деда Анса сели на берегу озера и, глядя задумчиво вдаль, спели песенку о матери лесов, которую называли "межамате", а когда Андрей попросил их спеть еще, они спели грустную песню о сиротке, у которой немецкие рыцари убили на войне отца. Солнышко на спрос пастушки: "Где медлило, что рано не взошло?" - дало дружеский ответ: "Я медлило за горою, согревая сироту..."
Из тех песен девушек Андрей понял, что латыши жили хорошо, счастливо только в древности, когда еще их не поработили пришедшие из-за моря немцы. Тогда все было полно жизни и счастья: и небо было яснее, и солнце теплее, и воздух благораствореннее; земля была плодороднее; жатвы были изобильнее. Сама Лайма ходила между людьми и украшала их жизнь цветами счастья.
Но когда в латышскую землю из-за моря явились пришельцы, только немногие рощи стали приютом Лаймы, и умолкли беспечные песни в латышских селениях. Только в этих рощах веселились птицы, только тут свободно росли дубы, только здесь пчелки могли "бросать перекладинки между дубами".
Андрей полюбил деда Анса за его ласковый, добрый нрав, за то, что он умел трогательно рассказывать про свою старину, про древние войны латышей с немцами, про зверей, про птиц, про цветы. А внучки его были такие стройные, красивые девушки, и такие нежные у них были голоса! К ним очень шли венки из полевых цветов, которыми они украшали свои золотистые волосы. Они любили плести из цветов венки. И многие другие девушки и женщины в латышской деревне постоянно ходили с венками на головах, а одежды, белее снега, были украшены вышитыми цветочками и узорами.
Андрей сам отдыхал здесь, среди этих простых, мирных людей. О немецких рыцарях было противно думать.
И не один Андрей подружился с сельскими жителями. Многие другие московские ратники, словно к родне, в свободные часы толпами ходили к латышам в гости и обороняли их от нападавших на всех без разбора татарских всадников.
Любо было московским ратникам в деревнях слушать песни латышских девушек под нежную музыку струн куокле, напоминающую русские гусли.
Однажды Анс под струны куокле нараспев рассказал Андрею, как некий юноша помог выбраться старику из болота, в котором тот чуть было не завяз. Старик из благодарности подарил своему спасителю куокле, сказав: "Богатство тебе не нужно, возьми лучше эту куокле. Когда сделается тебе тяжело на душе, то играй на ней, и пропадут все печали твои и заботы. Людям часто недостает того, чего нельзя получить ни за золото, ни за серебро, ни силой, - недостает им покоя душевного. Играй на этой куокле и другим людям на утешение".
Нет! Разве это все?
Дедушка Анс, взяв в руки куокле, перебирая пальцами ее струны, старческим голосом спел печальную песню об одной девушке, уронившей в реку золотое кольцо. Она хотела его достать, но упала в воду и утонула. Она была самая младшая и самая любимая дочь в семье. Река унесла ее в море, а море выбросило ее бездыханное тело на берег. На том месте выросла кудрявая липа, у которой было девять ветвей. На девятом году пришли сюда братья утонувшей, срубили липу и сделали из нее куокле. Когда они стали играть на куокле в присутствии матери, мать горько заплакала и сказала: "Как жалобно звучит эта куокле! Так пела моя любимая дочь".
Старик кончил свой печальный сказ. В его глазах блестели слезы.
День склонялся к вечеру, когда однажды Андрейка, погостив у дедушки Анса, поехал в свой лагерь. Дорога сначала шла полями, потом легла через сосновый лес, частью почерневший, оголившийся от лесного пожара. В лесу была удивительная тишина, нарушаемая лишь иногда криком какой-то птицы да топотом конских копыт. Сквозь дальние сосны проглядывала красная полоса вечерней зари. Когда проехал гарь, казалось, стало еще тише. С обеих сторон плотно подошли сосны и ели. Насыщенный смолою воздух навевал воспоминания о родных местах Заветлужья. Такие же там сосны, и на усадьбе боярина Колычева всегда так пахло лесом, всегда хотелось видеть красавицу боярыню... Редко-редко, но приходилось близко ее лицезреть... Всего только два раза она ему в окно улыбнулась, и уже навсегда врезалась в память, в сердце, во все, что есть кругом, эта чудесная добрая улыбка. Что будет с ней теперь? Так бы и поехал туда и жизнь бы положил за нее, чтоб она была в безопасности и не обижена никем.
Но тут же, как всегда, когда он думал о других женщинах, ему на ум приходила Охима, и становилось почему-то ее жаль. Да, боярыня - это чужое, недоступное, а Охимушка - красавица своя, близкая... Но тут же сердце кольнуло словно иглой: Алтыш! Алтыш! Грешно думать, но уж лучше бы его убили на войне, чем когда-нибудь убьет его он, Андрейка! Господи, зачем так бывает, чтоб одну любили двое?
Но вот начался более редкий лес, покрытый оврагами, мшистыми буграми, зарослями раскидистых листьев папоротника. Повеяло сыростью. Сквозь стволы сосен блеснул пожелтевший от гаснущей зари край неба. Издалека донеслись песни, вероятно, из московского стана.
Андрейке показалось, что кто-то поблизости разговаривает. Оглянулся. Никого нет. Конь напряг уши, беспокоится. Затем послышался хруст сухих сучьев. Андрейка хлестнул коня - упрямится, идет вперед неохотно. Кругом гулкая тишина, сумеречная мгла обволакивает кустарники, стволы и кущи сосен. Покрикивание Андрейки на коня и шлепанье кнута подхватывает эхо, относит в самую глубину леса. И хоть не робкого десятка был Андрейка, однако и он оробел, - почудилась нечистая сила. И вдруг в то время, когда он пригнулся к шее коня, ласково уговаривая, поглаживая его, около самого лица парня простонала стрела. От ее пера на мгновение обдало холодом щеку Андрейки. Оглянулся - никого нет! Пусто, лес и овраги, заполненные мглою. Тогда Андрейка с диким гиканьем стал нахлестывать лошадь, и она, сорвавшись с места, бешеным галопом понеслась вперед по дороге. Вслед Андрейке просвистело еще несколько стрел, но ни одна не задела ни его, ни лошадь.
После недолгой скачки конь вынес Андрейку из леса в поле. Вдали видны были Дерпт и стан московского войска. Андрейка оглянулся назад, на лес, но никого там не увидел.
В стане было большое оживление. Из уст в уста передавалась весть о том, что епископ и магистрат прислали воеводе свои перемирные условия. В глазах ратников светилась горделивая радость.
- Э-эх, голова! - встретил Андрейку с веселой улыбкой его друг Вологда. - Покуда ты гулял, у нас тут в стане гости из Дерпта были. Князь Петр Иваныч чем богат, тем и рад - встретил их с честью... Сдавать, видимо, хотят городишко-то... Как говорится, по гостям гуляй, да и сам ворота растворяй! Поработали мы с тобой, Андрюша, не зря. А против мира пойдет ли кто? Сделай милость: шапку выиграй, кафтан проиграй! Так вот и Дерпт! В воеводском шатре целый день споры с немцами. Говорят, в шатер людишки простые из города наведывались, плачут: "Не бей, мол, князь, Фому за Еремину вину!.. Сними, батюшка, осаду, нам ее не надо!.. Мы-де не лыцари!"