Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 1, Москва в походе)

   Письмо писалось под диктовку датского представителя в Ревеле Мунихгаузена, заранее уверенного, что Ревель теперь отойдет к Дании. Затем письмо было тайно прочитано шведско-финскому представителю Горну, который его вполне одобрил, так как он был твердо уверен, что Ревель отойдет к Швеции.
   И тот и другой были уверены в беспомощности самого магистра.
   И тот и другой радовались неудачам ливонцев в Нейгаузене и Дерпте и при всяком удобном случае напоминали ревельцам, что ныне граница московских владений проходит совсем недалеко от Ревеля. Всего каких-нибудь сто верст от Тольсберга, в котором хозяйничают русские.
   Торговый богатый город Ревель стал любимым местом для датских и шведских путешественников.
   В Ревеле были убеждены, что падение Дерпта - следствие измены епископа! Уже давно многие подозревали его в тайных сношениях с Москвой. Поминали при этом опять-таки купца Крумгаузена и епископа-канцлера, уже ездившего тайком ото всех в Москву. Говорили, что епископ Герман давно на стороне царя, который порицал ливонцев за измену католичеству и за принятие лютеранства. А епископ - католик. Отсюда все и ведется. Царь перехитрил магистра.
   После этого стали искать и у себя, в Ревеле, сторонников царя Ивана. Оказалось, что и здесь они уже объявились среди купечества. Хватали иных, бросали в тюрьмы. И когда только успел московит соблазнить столько неразумных людей! И чем он привлекает их к себе. Пытали узников и ни до чего не допытались; кое-кого спустили на дно морское.
   Великий страх родил взаимное недоверие.
   Шумит, волнуется Балтийское море.
   Герасим и Параша тихо бредут вдоль песчаной косы. Ветер гуляет по водяному простору; бежит на берег волна за волной. Конца не видно колеблющейся зеленоватой водяной пустыне. А там, где небо сходится с водой, медленно опускается солнце.
   Среди пенистых гребней вечернего прибоя мелькает хрупкий рыбацкий челн. Он то исчезает в волнах, то снова появляется на гребне.
   У самых ног ложатся седые неугомонные волны и, пенясь на сыром разбухшем песке, бесследно вновь тонут в пучине.
   Солнце коснулось воды, и вот уже частица его погрузилась в море, а вскоре и все оно скрылось за горизонтом.
   Рыбацкий челн вынырнул совсем рядом. Вышел из него высокий угрюмый эст в войлочном колпаке, зашлепал босыми ногами по воде, потянул челн за собой на длинной бечевке. Вытащив на песок, остановился, тоже залюбовался закатом. Когда солнце скрылось, подошел к Герасиму, попросил его помочь; оттянули челн подальше от воды. Приподнял шляпу, поблагодарил Герасима.
   - Умеешь ли по-нашему говорить?
   - Мало умею... Мало! - устало ответил эст, сосредоточенно прикручивая веревку к колышку, вбитому в песок.
   Из-под хмурых бровей глядели добрые голубые глаза.
   - Много ль, добрый человек, вас тут рыбаков-то? - чтобы завязать разговор, спросил Герасим.
   Эст снял шляпу, провел ладонью по лбу, по своим длинным волосам, доходившим до плеч, засмеялся.
   - Много!.. Рыбы хватает... Всем хватает... И русскому хватит, и немцу хватит... эсту хватит... Много!
   Параша и Герасим переглянулись. Рыбак, очевидно, понял так, что русские боятся, как бы эсты не выловили всю рыбу, не оставив ничего русским.
   - Нам рыбы не надо... - покраснев, сказал Герасим. - У нас свои реки есть и озера, и там ой как много рыбы!
   Эст посмотрел внимательно в лицо парню. И, указав на саблю, озабоченно спросил:
   - Бить не будешь? Отнимать рыбу не будешь?
   Параша весело рассмеялась.
   Рыбак с удивлением на нее посмотрел.
   - Чего смеешься?
   - Полно тебе, дядя!.. - покачала она головой. - Мы не разбойники... За кого ты нас почитаешь?
   Рыбак выслушал ее слова с растерянным видом. Он указал на саблю.
   - А это? Зачем?
   Герасим ответил:
   - Недруга бить...
   Эст спросил, правду ли говорят люди, будто Москва взяла Дерпт и будто епископ у них в плену. Герасим не слыхал ничего об этом. Он ответил, что впервые о том слышит, и то только от него, от рыбака. Эст вздохнул, сказав, что хоть и далеко от Ревеля Дерпт, но не миновать осады и Ревелю. В окрестных деревнях об этом все уже давно говорят. Но будет ли от того эстам лучше? И тут же он заметил: будет лучше или нет, но все эсты обрадуются, если рыцарей Москва побьет. "Хуже этих рыцарей никого нет!" сказал он.
   Лицо рыбака стало серьезным. Он приложил руку к сердцу.
   - Слушай! Эсто, мал ребенок, говорит: "Ой, дедушка Тара*, куды мне деться? Леса полны волка и медведя; поля полны господ... Там кнут, цепи... О, Тара, покарай моего отца, мой мать, пошто родил меня в такой стране!" У нас плохо... - и, указав на саблю: - У нас нет ее... - Эст развел руками. - Нет!
   _______________
   * Т а р а - в древности высшее языческое божество эстов.
   Герасим подарил ему небольшой кинжал. Тот сначала отказался, потом низко поклонился, вынул из короба крупную рыбу и отдал ее Параше, а затем, разглядывая кинжал, торопливо пошел вдоль берега.
   Параша рассказала, как она жила в эстонской деревне после того, как эсты отбили ее у рыцарей.
   - Великая бедность в их домах, земли у них нет, что добудут в лесу, тем и питаются, и каждым куском делились со мной. Они - язычники, а мною, христианкой, не тяготились и не принуждали к своей вере...
   Незаметно подошли Герасим и Параша к шалашу, сплетенному из ветвей и поставленному между двух громадных камней. Отсюда хорошо было видно море и песчаные, усеянные большими гранитными глыбами берега. Местами нанесенный морскими волнами песок образовал целые холмы. Герасим сказал, что эти холмы называются дюнами.
   - Давай посидим здесь, - предложил он.
   Сели в шалаш.
   - А в Дерпте-то жара. От зноя будто падают кони и люди. А здесь прохладно, влажные морские ветры разгоняют жару.
   - Господь позаботился о нас с тобой, это правда, - тяжело вздохнув, произнесла Параша, - но каково там нашим? Помолимся о них, о нашем войске!
   - Помолимся! Дай бог здоровья моему земляку Андрею! - перекрестился Герасим, обратившись на восток.
   Помолилась и девушка.
   - Где-то он теперь? Жив ли он? Свидимся ли вновь?
   В несколько дней ратники возвели между Тольсбургом и Ревелем городовые укрепления: рвы, частоколы, рогатки, построили вышки и огневые шесты. Герасим был назначен начальником приморского займища. Его десятня примыкала к самому морю, и для береговой охраны против морских разбойников в воду были спущены ладьи, целых два десятка, с пищалями и баграми.
   И теперь Герасим находился на берегу не ради прогулки, а проверял бдительность стражи, разбросанной по побережью.
   Разрасталась огромная темно-серая туча. Подул сильный ветер. Заворчало грозное море. Повеяло холодом. Сквозь вой ветра и рев волн до слуха донеслись женские и детские голоса.
   Параша выглянула из шалаша.
   Много женщин с грудными младенцами на руках, окруженные толпой босоногих, полураздетых ребятишек; прибежало к берегу. Море бурлило, кругом страх и смятение. Женщины беспомощно толпятся на берегу, тревожно вглядываясь в бушующую даль. Шалый ветер рвет с них одежду, развевает их волосы, осыпает их песком, а они, несмотря ни на что, стоят и беспокойно ищут глазами в море рыбацкие челны... Там их отцы, мужья, братья, сыновья! Немало уже поглотило ненасытное море рыбаков, немало осиротело семей из-за него; оно, как и люди этой страны, живет и движется в вечной борьбе и смятении... В такую бурю в морской глубине теряют свою власть добрые духи, лишь злые - русалки и ундины - носятся по ее безмерным пространствам... И кто может поручиться, что не наметили они себе в жертву кого-нибудь из рыбаков! Женщины перепуганы, еле дышат от страха и усталости; дети плачут, с испугом тараща глазенки на матерей...
   Замелькали черные точки в волнах: они то вздымаются, то скрываются в пучине волн, и кажется, что они уже больше не появятся, но вот налетает новый шквал, и опять они на гребнях...
   Параша подошла к женщинам. Их страдальческие лица были обращены к морю. Они ничего не видели, кроме этих черных точек, которые становились все ближе и крупнее. Вот уже видны люди, сидящие в челнах. Но удастся ли рыбакам спастись? Шквал усилился. Волна за волной покрывают ладьи.
   Параша сама с трепетом следила за рыбаками, но, как всегда, старалась владеть собой. Она принялась успокаивать женщин, взяла на руки одного маленького, худенького мальчика, которому в рубашечке было холодно, прижала его к себе, стала отогревать. Герасим ушел далеко, в пески, к морю, присматриваясь к рыбачьим челнам. Они теперь крутились совсем близко от берега, то бросаемые волнами к пескам, то снова уносимые мощным потоком назад в море. И вот, когда казалось, что спасение близко, вдруг оба челна сильной волной подбросило над песками и разбило; люди оказались в воде... Они барахтались, стараясь выбраться на берег, но их отбрасывало снова в море.
   Герасим побежал к челну, стоявшему на земле около шалаша, столкнул его и с большим трудом стал вылавливать из воды изнемогавших от борьбы со стихией рыбаков. Временами челн скрывался под водой, но каждый раз, когда он снова появлялся на поверхности, Параша видела в нем еще нового человека. Стараясь подавить страх, следила она за ладьей Герасима. Чем все это кончится?! Сидевший у нее на руках мальчик прижался личиком к ее щеке, и ей было от этого легче. Наконец с большими усилиями Герасим привел свой челн благополучно к берегу.
   Навстречу ему бросились женщины, среди них и Параша с ребенком на руках. Спасенные русским ратником рыбаки горячо благодарили его. Жены их плакали - слишком много пережили они за эти несколько минут.
   Параша с гордостью смотрела на мокрого, красного, с трудом переводившего дыхание Герасима, окруженного эстонскими рыбаками и их женами. Ей пришлось расстаться с ребенком. Мать, обрадованная благополучным возвращением мужа, поблагодарила Парашу и повела мальчонку за руку домой в деревню.
   Распрощавшись с рыбаками, Герасим сказал Параше:
   - Ну, и сердито море! Я думал - утону. Из сил выбился.
   Лицо Параши, разрумянившееся, довольное, пленяло Герасима добротою серых, так просто, дружески смотревших на него глаз.
   Со стороны моря понеслись песчаные вихри, засыпая песком зеленые луга, засоряя глаза... Сверкнула молния, загремел гром. Началась сухая гроза. Тяжелые синие тучи низко двигались над морем и песками, уходя на запад.
   Молния ярко освещала бурное море, песок, камни. Вокруг ни души! Вдали мрачной серой громадой высился замок Тольсбург.
   Гром гремел непрерывно.
   Огненные стрелы с оглушительным треском падали то в море, то в полях, то над видневшимся вдали лесом.
   - Страшно, Паранька? Боишься?
   - Нет! Ничего! - робко перекрестилась она. - Поторопимся.
   Стали видны шатры береговой стражи. Скоро ночлег. Уже вечереет.
   VII
   Со взятием Нейгаузена, Дерпта и других более мелких замков вся восточная Ливония оказалась в руках московского войска. На севере, от самого Чудского озера и вплоть до Финского залива, - покоренные царем земли. Берег Балтийского моря занят русскими на протяжении более ста верст.
   Воеводы не поскупились уделить из своего войска большое число ратников для охраны завоеванного берега. Они сами по очереди с хмурым любопытством совершали объезд приморских земель, дивясь не виданным никогда ранее загадочным далям водяной пустыни. Часть орудий, привезенных сюда из покоренных замков, расставили по берегу, повернув их дулом к морю.
   Ближайшие к Дерпту города - Феллин, Оберпален и Вейсенштейн опустели. Многие обыватели сжигали свои жилища и укрывались за стенами городов.
   Имя московского царя по всей Ливонии произносилось с трепетом.
   Обрадованные взятием древнейшей царской вотчины Юрьева - Дерпта, воеводы послали в Москву к царю с воеводским донесением лучших воинов из боярских детей и дворян, а к ним в придачу и лучших пушкарей. Старшими над гонцами были поставлены Василий Грязной и Анисим Кусков. Попал в число посланных к царю и лучший из пушкарей - Андрей Чохов. На него указал сам Василий Грязной, выказывавший особое расположение к нему.
   Запасшись едой, фуражом и лучшими конями, а также захватив с собой связку немецких знамен, гонцы весело двинулись в путь.
   Июль был на исходе. Родные луга и поля ласкали глаз обилием желтых, лиловых и белых цветов и пышных трав, леса - обилием грибов, сочных, ярких ягод и плодов. Ливония осталась далеко позади, - теперь была своя, родная, горячо любимая земля!
   Грязной дорогой шутил, смеялся, вспоминая про схватки с неприятелем под Нейгаузеном и Нарвой. Видно было по всему, что он с большой радостью вырвался из военного лагеря, что его тянет в Москву. Он подъезжал временами к Андрею и дружелюбно расспрашивал его:
   - Ну, как, добра ли была к народу боярыня?
   - Добра и уветлива, батюшка Василий Григорьевич. Любил ее народ.
   - Вот поди ж ты, такому старому барсуку этакая краля досталась. Обидно! Ну, жаль тебе ее, что ль? Как она одна-то там теперь?
   - Бог ведает! Плохо, гляди, ей, плохо!..
   - Ну, а жаль тебе боярина-то?
   - Сперва-то было вроде как жаль, а теперь ничего... Господь с ним, с Никитой Борисычем... Лют был покойник, лют! Что уж тут! Добрым словом едва ли помянешь.
   - Хлебородна ли земля-то у вас?
   - Благодарение господу богу! Жаловаться грешно. Земля добрая.
   - Любил ли народ боярина-то?
   - Нет! Нет! Куды тут! - сморщившись, покачал головой Андрейка. Медведь за ним гонялся... Так и думали - прощай, боярин! Ан нет! Вывернулся! Бедовый был.
   Кусков часто молился. Андрейке удивительно было такое усердие его. Сам Андрейка тоже иногда обращался с молитвою к иконе, которую носил за пазухой, но Кусков молился на свою икону беспрестанно, украдкой, стараясь, чтоб не заметили другие. В самом деле, не шуточная статья явиться перед грозные очи царя. Так уж повелось, что у царя очи обязательно "грозные". "Царский глаз далеко сягает!" - говорили про Ивана Васильевича.
   Однажды Кусков, молясь, заметил, что Андрейка за ним наблюдает, и смутился:
   - Земля плоха округ моей усадьбы... Молюсь, чтоб лучше она стала и умножилась... А ты, парень, о чем молишься?
   Андрейка большею частью молился о боярыне Агриппине и об Охиме и чтоб бог простил ему прегрешения его, а им обеим дал здоровья и счастья, да еще о пушке о большой, чтоб ему ее ладно сделать, молился он. Ну, как тут ответишь на вопрос Кускова? Он с любопытством ждет ответа.
   - Я и сам не ведаю, о чем молюсь... Так! Обо всем!
   Лукавая улыбка заиграла на лице Кускова.
   - Молись, чтоб царь был милостив ко мне, - первым человеком сделаю тебя после войны на своей усадьбе. Люблю таких горячих до работы, как ты.
   Андрейка вздохнул.
   - Ладно, помолюсь. Ох, ох, господи! Прости грехи наши тяжкие!
   Дорогою Кусков не раз начинал размышлять, что он будет говорить царю. О чем его просить? Всяко думал, но, как бы там ни было, он надеялся выслужиться - у него есть о чем донести царю, дабы не было порухи государеву делу. Из бояр кое-кого приметил он, - про царя неладно в лагере судили и его, государеву, волю к войне охаивали, бражничали во Пскове, с неохотой шли в поход и сиживали сложа руки в шатрах, когда надо было врага истреблять. С врагом милостивы были не по чину. Да разве только это?! Слышал он, Кусков, от людей, будто с псковскими и новгородскими купцами бояре тайно сносятся и посулы от них берут. У самого Петра Ивановича Шуйского рыло в пуху, а уж про его родственничка Александра Горбатого и говорить нечего. Всем им по душе и новгородские и псковские обычаи. Любо им, что и по сию пору эти города считают себя выше Москвы, богаче, славнее ее и что дух мятежный, независимый силен там. Со шведами, Литвой и немцами у Новгорода и Пскова старинная дружба. Своенравие, дух независимый и богатство новгородцев и псковичей по душе боярам да князьям. Долго ли тут и до измены! И кто знает, чего ради воеводы так уж милостивы с лифляндскими дворянами и командорами?! Правда, царь не приказал учинять насилий в завоеванной стране, но и обниматься с врагами-немцами приказа тоже не было. Нет ли и тут чего? Нет ли какого злоумышления?! И что во вред, что на пользу - как понять? Да и татар стали воеводы частенько обижать и над царевичами их насмехаться... И все по злобе к царю. А уж про князя Курбского и говорить нечего. Выше всех себя ставит. Литовских людей полюбил, гулял с ними во Пскове у всех на виду. Про Курбского есть о чем донести царю.
   Многие незнатные дворяне думают так же. Вон дворянин Курицын из Пушкарской слободы кое про кого уж словечко молвил. И царь сотником его сделал да ласковым словом одарил, но и тех совсем не тронул, на кого слово было сказано. Может, время не пришло?
   Дерзай, Анисим! Ведь недаром же бояре говорят, что царь "новых" людей ищет. Недаром Курбский в шатре говорил Телятьеву, что "писарям князь великий зело верит, избирает их не из шляхетского рода, не от благородна, но паче от поповичей или от простого всенародства и, ненавидяще (бояр), творит вельмож своих, подобно пророку глаголющу: хотяще один веселитися на земле". Накипело на душе у бояр. Такие речи не раз вылетали из их уст в походе. Вдали от Москвы языки и развязались, да еще на чужой-то земле, за рубежом.
   Господь бог что ни делает - все к лучшему!
   - Эй, Анисим, ты о чем задумался? - окликнул Грязной Кускова. Конь-то у тебя в канаву свалится!.. Не горюй, всем будет, кто чего заслужил: кому чин, кому блин, а кому просто шиш... Не унывай, блин будет!
   Глаза Грязного сверкали лукавством.
   - Ну, а ты, пушкарь, чего приуныл? - обратился он к Андрейке. - Аль о боярыне задумался?.. Грешно! У тебя уж есть... Помнишь, я к тебе на свадьбу жаловал? Такова была государева воля. Чай, уж все зажило, прошло давно? Не серчай на меня.
   Андрейка вздрогнул, сердце загорелось гневом, но он сдержался. Обернулся лицом к своему начальнику. В холопьих глазах - мгла.
   - Да вот... думал я... не теми бы пушками крепости разбивать. Ужели люди все так и будут долбить хилым боем крепостные стены? Ужели мы сильнее ветра не станем? И сколь велик убыток государю от верхового кидания! Нешто велика честь, коли из десятка ядер осьмерка попусту перескакивает... Вон под Дерптом башню разбивали, срамно думать о том! Пять десятков ядер и каменных и огневых полбашни насилу расклевали... Гоже ли это?
   - Ишь ты о чем! Мудрить начал. Будь доволен малым - над многим тебя поставят, - рассмеялся Василий Грязной.
   - Оно так! - через силу улыбнулся Андрейка. - Да вот море-то веслом не вычерпаешь, токмо воду замутишь. Шуму много, а толку мало.
   Кусков нахмурился, подозрительно, исподлобья посмотрел на пушкаря.
   - Уж ты не ропщешь ли? Царь-батюшка о всех нас печется и в меру сил своих обороняет нас и согласно воле божьей всячески творит... Не нашего ума то дело... Помолчи! - сказал он вразумительно.
   Андрейка покраснел. Некоторое время ехал молча, а затем спокойно сказал:
   - В чужом доме не указывают, а в своем бог велит... Коль пушку такую царю дадим, чтоб башню сбивала, так от того никому не приключится беды, кроме врага...
   Кусков надулся. Неужели с мужиком спорить? Унизительно! А Василий Грязной рассмеялся и отъехал прочь. Кускову было чересчур досадно, что воеводы послали к царю вместе с ним человека "подлого рода" как ровню. А главное, "этот лапоть" совсем не ценит того, что рядом с дворянами едет и что дворяне беседою его удостаивают, не брезгают. Довольно! В походе повольничали, с дворянами из одних луж воду лопали! Довольно! Теперь не на поле брани. "Пожалуй, с боярами легче справиться, нежели с этими! Их ведь - целая земля! Мажь мужика маслом, а он все дегтем пахнет. Кровь! Другая кровь, чем у нас!"
   Чтобы немного рассеяться, Кусков соскочил с коня и, сдав его Андрейке, стал собирать цветы в канаве около дороги.
   Собирал и думал: "И цветы-то не для них растут! Разве поймет он приятность цвета?"
   Поймав себя на том, что снова стал думать о смердах, Кусков плюнул и со злостью бросил цветы в канаву.
   На востоке вспыхивали зарницы, яркие, неожиданные, грома не было слышно.
   - Эй, вы, молодчики! - крикнул Кусков. - Поторапливайтесь! Гроза бы не захватила! Доехать бы до села нам...
   - Гроза в Москве... А тут только молнии... - усмехнулся Грязной и, подъехав к Андрейке, спросил:
   - Ты о чем все думаешь?.. Ишь губы растрепал. Сказывай!
   - А беда вот в чем... Не свезут такую пушку ни кони, ни волы, никакая тварь. Чем ее двигать-то?
   - Какую пушку? - удивился Грязной.
   - Такую... большую... большущую!.. Чтоб ядро каменное не менее пяти десятков весило, а чугунное и все бы сто...
   Кусков покосился на парня с легким испугом: "Не рехнулся ли дядя с радости, что к царю едет?" Пришпорил коня. "Бог с ним!" Отъехал далеко в сторону.
   - Каково же весить будет пушка? - поинтересовался Грязной.
   - Тыщи две с приварком.
   - Слазь с коня, парень, помолись богу! Пускай отгонит от тебя бесов... Довольно блудословить! Не смеши людей!
   Андрейка громко рассмеялся, глядя на Грязного. Тот в недоумении таращил на него глаза.
   - Помочи голову, пушкарь! Вот моя баклажка! Не думай о пушках... не надо... с ума сойдешь. Думай, как бы нам боярыню колычевскую сберечь да землю ту к рукам прибрать.
   - Любо ту пушку на Москве поставить, чтобы о силе она говорила. Пушки, что и человеки, расти могут. И вырастут. И большущие будут! И всяк недруг струхнет, коли будут они у нас.
   Грязной махнул рукой, плюнул и, напевая себе под нос, поскакал впереди. Ему показался очень забавным Андрейка. Василий Грязной не гнушался простым народом, как Кусков. Напротив, он всюду прислушивался, присматривался к черному люду и любил вступать в разговоры с мужиками, подшутить над ними. "Глупо не знать рабов, когда собираешься властвовать!" - так рассуждал он, когда его начинала упрекать жена за панибратство с конюхами.
   Кусков вздохнул, притих, трусливо оглядываясь в сторону Андрейки. Мелькнуло: "Заговаривается! Бог с ним!"
   Грязной опять повернул коня к Андрейке. Начал расспрашивать, как же так можно подобную пушку отлить. Андрей с увлечением принялся рассказывать Грязному о том, о чем он давно уже думает, - "об убоистых пушках, с которыми удобнее осаду чинить".
   Начинало темнеть, зарницы сверкали все реже и реже. Неумолчно стрекотали кузнечики в траве. Усталые кони шли тихо. На пригорке обозначилось село с ветряными мельницами, с церковью. Тянуло ко сну.
   Грязной сказал с усмешкой, дослушав Андрейку до конца:
   - Ну, сам посуди: зачем нам крепости долбить? Скучно. Надобны легкие пушки, чтоб душа в поле разгулялась...
   Царь встретил гонцов просто, по-домашнему - в голубой шелковой рубахе, подпоясанной пестрым татарским кушаком, в темно-синих бархатных шароварах. На голове его была шитая золотом тафья.
   Лицо его светилось приветливой улыбкой.
   Гонцы опустились на колени, положив к ногам царя отнятые у ливонцев знамена. Василий Грязной вручил ему воеводскую грамоту. Царь со вниманием прочитал ее, а затем стал разглядывать полотнища знамен. После того поднял за руку каждого из гонцов и поочередно поцеловал.
   В это время из внутренних покоев вышла Анастасия с царевичем Иваном.
   Гонцы поклонились царице; Анастасия ответила им также поклоном. Царевич Иван, держа мать за платье, улыбался. На голове его был шлем, а в руке деревянная сабля.
   Кусков и Грязной начали было прославлять царскую мудрость и доблесть русских воинов, но Иван Васильевич остановил их: "Обождите! Спасибо за службу, но хвалиться обождите, - неровен час, и сглазите!"
   Царь с улыбкой принял знамена от гонцов, сказав жене:
   - Вот в левой руке Нейгаузен, а в правой - Дерпт... Мои люди знают, какие подарки я люблю. Спасибо им!
   И тут же он приказал кравчему Семенову отнести знамена в государеву переднюю палату. Сел в кресло. Рядом с ним Анастасия. Постельничий Вешняков и другие царедворцы стали по бокам царской семьи.
   - Ну, поведайте нам, добрые молодцы, про что знаете, про что слышали, да и что видели. Храбро ли защищались орденские люди - немцы в Дерпте?
   Грязной рассказал про осаду Нейгаузена и Дерпта, упомянул и о смерти Колычева. Царь, как показалось Андрейке, одобрительно кивнул головой.
   И царь и царица слушали Грязного с большим вниманием. Царевич Иван и тот притих, с любопытством разглядывая воинов.
   Ознакомившись с донесением воевод, царь сказал, что немца Бертольда Вестермана, который помогал царскому войску вести переговоры с нарвскими властями, надо щедро наградить, чтобы знал он, что русский царь полезную службу никогда не забывает.
   Иван Васильевич особенно подробно расспрашивал о командоре Нейгаузена Укскиле фон Паденорме и о бургомистре города Дерпта Антонии Тиле. Много рассказов слышал он о них и прежде. Знал, что Тиль был яростным противником Москвы, и тем не менее Иван Васильевич улыбнулся:
   - Нашлись, однако, храбрецы! Ну, что ж, други! Хвала и честь тому войску, которое имеет таких противников!.. Легкие победы не могут радовать истинного воина. Боюсь, не возомнили бы о себе мои люди и не ослабли бы! Война впереди! Вот о чем бы надо всем подумать. Воины должны даже перед концом войны думать, что она только начинается. Тогда мы всегда будем непобедимы...
   - Кусков сказал, что войско по одному мановению руки его великой царской светлости готово в любую минуту лечь костьми во славу своего мудрого государя.
   Иван Васильевич посмотрел в его сторону, хмуро, неодобрительно покачал головой.
   - Не те слова молвишь! Мне надобны сила и победа, а не похвальба и не кости! На что мне кости? Видел я их!
   Кусков покраснел, растерялся: "Зря сунулся. Пускай бы говорил Грязной!"
   - А что молвите мне, други, о нашем наряде? Приметчив ли он? К осаде удобен ли? И много ль попусту ущерба нашей казне от недолета и перелета ядер? Об этом думали ли вы?