Страница:
- Господу богу угодно испытать мое терпение... Много обид видим мы от немцев. Крымцы, турки и поляки, и ливонские магистры не радуют нас соседскими добродетелями. Явственные ласкатели на словах, они редко бывают причиной нашей радости. И нет среди них более лживого и коварного соседа, нежели ваши немцы. (Об Англии царь не сказал ни слова, как будто и не слышал упоминания о ней.)
Крумгаузен покачал головой в знак сочувствия.
- Великий государь! Многие убытки понесли от этого несогласия торговые люди немецких земель, желающие жить со всеми в мире, но более всех подвергает нас опасностям в Балтийском море все же английское и свейское соседство. Его величество Фердинанд, немецкий император, не внял роптанию иноземных государей и склонился на сторону любекских купцов, позволил нам ездить в твое государство и возить вам и серу, и железо, и медь, красную и зеленую, и свинец, но...
Иван нахмурился.
- Знаю. И про свейских правителей знаю. И они поживились от нас. Свейского короля Густава я наказал. Не он ли десять лет назад писал архиепископу рижскому, чтобы тот не пропускал в Москву иноземных людей, кои имели охоту послужить нашему государству? Не он ли поднимал Марию Английскую, датского короля, Польшу, Орден и всех латынян против меня? Но Мария написала мне о лиходействе Густава и прислала мне посланников дружбы. Густав вопил на весь мир, якобы настало время оттеснить наше государство к Уралу. Но я наказал его, отбил в Финляндии наши древние вотчины до Выборга. И послов его с перемирием не принял. Он торговал мясом, - пускай с Новгородом имеет дело, с моим воеводой. Недостойно царю с мясником на одну доску становиться. Карелия и Ингрия, то бишь Карельская и Ижорская земли, со всеми прилегающими к оным местами издревле принадлежат нам. То и сами свейские правители не могут отрицать. Тоже и немцы. В московских летописях издревле значатся города: Сыренск, ныне именуемый Нейшлосом, Юрьев, ныне носящий имя Дерпт, Колывань, именуемый Ревелем, наш старый город Костер стал Олденторном, а Ругодив - Нарвой... и не я ли хочу иметь в Нарве свободное купечество? Немцы нам мешают повсеместно.
Царь повысил голос. Крумгаузен стих. Он хорошо запомнил историю с Шлитте. Он знал, что разговор этот неминуемо натолкнется на воспоминание о том печальном происшествии, которое едва ли не главною причиною послужило к разногласиям между Москвой и Ливонией.
Иван взял Крумгаузена под руку, - доставив тем самым немцу величайшую честь, приведшую его в удивление, - и пошел вместе с ним вдоль по стене... На красивом молодом лице царя легли черты глубокой задумчивости. В такие минуты он выглядел старше своих лет. И вообще, как уже заметили многие иностранцы, Иван бывал "неровен до неузнаваемости".
Раздумывая об этом, Крумгаузен не заметил, как царь вдруг отошел от него к одной из крепостных пушек и стал со всех сторон осматривать ее.
- Честь и слава Аристотелю фрязину*, - сказал, поглаживая пушку, Иван, - за совесть делу моему послужил... Кабы мне бог послал такого! Великим розмыслом и зело нарочитым пушечником был. Честные руки, хотя и иноземец. Мы не охочи быть на поводу у иноземцев, но от благого не отказываемся.
_______________
* Инженер и архитектор итальянец Фиоравенти, приехавший на
службу в Москву в царствование Ивана III ("фрязин" - означало
итальянец).
На лице его появилась улыбка.
- Многое множество иноземцев, ваше царское величество, готовы стать на службу в Москве...
Царь пристально посмотрел на Крумгаузена. Видно было, что царь волнуется. Опять он дотронулся своею рукою до руки спутника.
- Многие почитают нас за прямоту и силу нашу, но многие ли прямят нам? Многие ли платят добром за доброту нашу? И слово свое держат, как держим мы? Про нас болтают за рубежом, будто глаза мы выкалываем иноземным розмыслам, взамен благодарности. Пугают добрых людей, чтобы не ехали к нам...
Немного помолчав, царь продолжал:
- Пришел к нам на подворье молодой беглый... Покаялся и слово принес на своего владыку, на холопа нашего Колычева. А ныне стал он мастер изрядный. Смышлен и остер. Ловчее многолетнего старца в пушечном деле, познал многие кузнечные и литейные диковины. И знаешь ли, у кого он научился?
Крумгаузен с любопытством спросил:
- Коли то не тайна, поведай, государь.
- У пленного шведа, взятого под Выборгом. Повелел я воеводам того шведа одарить щедро и к вере нашей не нудити, а пушкаря-мастера поставить десятником на Пушечном дворе. Мои враги - либо глупцы, либо воры-изменники. Друзья - разумные и честные, но не смелы, робки... Я помогу им быть смелыми, а они помогут мне побороть врагов. Есть и у нас свои люди, мастера превосходные. Дайте нам срок, а там... Бог не без милости!..
Царь умолк. Лицо его покрылось красными пятнами. Брови зашевелились. Он стал подергивать плечом - признак разгневанности. Остановился в пролете между каменными зубцами стены и стал жадно вдыхать свежий воздух.
Крумгаузен отвернулся, как бы не примечая волнения царя.
- Солнце село, - сказал царь, - пора молиться да ко сну приготовить себя. Побродили мы с тобой вдосталь. Моя воля ведома тебе, образумь ливонских своих земляков, верши задуманное... Московский царь не обойдет достойных. Поезжай домой, кличь купцов... Говори с ними! Слободу для вас построим богатую. За доброе я добром и плачу.
Вернувшись во дворец, Иван Васильевич долго брезгливо мыл руки, проклиная немца, а потом перед иконами молился, прося прощения у бога за то, что осквернил себя беседою с немецким торгашом, да еще наедине.
На берегу Яузы, в небольшом бревенчатом домике, обнесенном высоким частоколом, ночью происходил совет. Собрались прибывшие в Москву из Германии и вольных ганзейских городов немецкие купцы. Все сошлись на том, что надо просить императора Фердинанда образумить Ливонию, спасти ее от погибели. Царь зело гневается на нее. Не мешает склонить императора на союз Москвы с Веной, ибо не пришло еще время войны с царем, а торговые и иные дела дадут немцам звание сей страны и прочую выгоду.
Лица купцов, освещенные колеблющимся пламенем свечи, были озабочены.
Баварец Биспинг писал. Иногда, отрываясь от письма, он с большою горячностью доказывал своим соплеменникам, что много неправды пишут в Европе об Иване Васильевиче. Противники сближения империи с московским царем всегда выставляют как причину - его варварство, упорство, жадность и прочее.
Все это далеко от истины. И тут же Биспинг заговорил о жестокости английской королевы Марии, которую сам народ назвал Марией Кровавой. Крумгаузен упомянул об испанцах и о римских папах... Под диктовку товарищей Биспинг написал:
"...московский царь - верующий христианин. У него самые благие намерения, и если ему приходится прибегать к жестоким и крутым мерам, то только оттого, что он окружен дурными людьми. Лишь стоит установить с царем дружественные отношения, и от него добьешься многого, чего и ожидать трудно. Всем известно расположение царя к немцам. Каспар Эберфельд может подтвердить, что царь намерен просить у герцога Клевского руки его дочери для царевича. Рат Мюнстера хочет восстать против этого. Боится вредных для себя от того сближения последствий, - не повредит ли то его торговле. Царь обращается с пленными всегда кротко, очень мягко. Напрасно о том худое болтают в Европе. Пленники-иноземцы расселяются им на мирное жительство по разным городам и не уничтожаются. Им позволяется заниматься торговлею, ремеслами и даже поступать на государеву службу".
Крумгаузен просит добавить к этому:
"...и сожаления достойно, что, вопреки согласию императора, любекские и ливонские власти не допустили до Москвы саксонца Шлитте с мастерами и учеными, выписанными в Москву царем Иваном. Многие из любекских и других купцов и ратманов считают то большою ошибкою. И непонятно, чего ради в продолжении многих лет ливонские, датские и шведские каперы мешают сношениям Москвы с Европой... Но дело еще не потеряно. Император может заключить прочный союз с царем, который всегда к этому стремится. Что же касается военной силы и денежных средств, то их у московского царя больше, чем у всех немецких князей вместе. А какой прекрасный замок в Москве, какие великолепные каменные дворцы и соборы! И едва ли по величине найдется город, который мог бы сравниться с Москвою..."
Крумгаузен улыбнулся:
- Добавьте: "А русские девицы, кстати сказать, всех превосходят своею красотою и не имеют себе подобных".
Все рассмеялись, и не потому, что Крумгаузен преувеличил красоту русских девиц, а потому, что хорошо знали слабости седеющего хитреца Иоахима!
- Неисправимый гуляка! - укоризненно покачал головой угрюмый Вейт-Сенг.
Сальная свеча догорала. Под окном оживился сверчок. Где-то поблизости сторожа с поспешностью, очнувшись от сна, нестройно ударили в железные доски, вторя бою часов на Фроловской башне.
Письмо кончалось просьбой, обращенной к императору, о снаряжении в Москву посольства с предложением дружбы и военного союза. Говорилось в письме о том, что у Ивана Васильевича завязалась большая дружба с Англией и что этому надо помешать. Нельзя допустить, чтобы образованная в Лондоне "Московская компания" заняла первенствующее место в торговле. "Пускай Англия ведет торговое плавание через Студеное море, а мы будем торговать через Балтийское".
Так заканчивалось письмо.
Свеча погасла, где-то поблизости церковушка звала к заутрене.
Этою же ночью во дворце царь собрал всех своих любимых дьяков Посольского приказа во главе с Иваном Михайловичем Висковатым и Андреем Яковлевичем Щелкаловым. Дело обсуждалось наиважнейшее, равное объявлению войны Ливонии: царь приказал составить "последнее письмо" ливонскому магистру Вильгельму Фюрстенбергу. После долгих разговоров и горячих, полных негодования речей Ивана Васильевича было составлено следующее письмо:
"...Вильгельм, магистр ливонский, и архиепископ рижский, и епископ дерптский, и другие епископы, и все жители Ливонии! Вы прислали к нам своих послов, знатных мужей Иоанна Бокгорста и Отто Гротгузена, Вальмера Врангеля с его спутниками, с повинной головой, чтобы мы помиловали великого магистра и архиепископа дерптского и других епископов и всех жителей Ливонии и приказали бы нашим наместникам в Новгороде и Пскове заключить с ними мир по старине. Но мы приказали нашим наместникам не заключать мира ради вашей несправедливости и хотели искать на вас вашу неправду. Но Иоанн Бокгорст, ваш посол и товарищ, обещал нам, что великий магистр и архиепископ рижский, и епископ дерптский, и все жители Ливонии исправят их неправду, очистят русские церкви и церковные земли, позволят торговать нашим гостям и купцам ливонским и заморскими всякими товарами, кроме оружия; что епископ дерптский соберет дани и все оставшееся неуплаченным за все прошедшие годы, с каждого человека по немецкой марке, и пришлет нам эту дань в три года мира. И что впредь епископ будет выдавать беспрекословно нам эту дань и без всяких стеснений будет пропускать из-за моря из всех земель людей, желающих поступить к нам на службу. И что вы ни в каком деле ничем не будете помогать королю польскому или великому князю литовскому, о чем ясно написано в перемирной грамоте. Наши наместники в Великом Новгороде и Пскове целовали крест на перемирной грамоте, приложили к ней свои печати для нашего посла Терпигорева, для того чтобы по этой грамоте вы справедливо решили все дела с нами и нашими наместниками, как написано в грамоте. Но до этого часа вы не уладили еще ни одного из всех этих дел ни с нами, ни с нашими наместниками. И мы, чтобы не проливать христианской крови, часто напоминали вам письмами, чтобы во всех делах вы честно исполняли перемирную грамоту, оставили бы ваши несправедливые и лживые речи и признали бы свою вину, чтобы не проливалась невинная кровь. Но вы не обратили внимания на наше помилование, и нашу охранную грамоту вы взяли только затем, чтобы затянуть дело. Так как вы ни во что ставите божеские законы и всякую правду и, несмотря на крестное целование, пренебрегли нашей милостью, то, ради справедливости нашей, мы намерены призвать на помощь всемогущего бога и отплатить вам за ваши неправды и нарушение крестного целования, насколько нам поможет всемогущий господь. Мы, христианский государь, не радуемся пролитию невинной крови - ни христианской, ни неверной. Пролита кровь будет не ради нашей, но вашей неправды, знайте это! Поэтому теперь, ради вашей неправды, мы покажем вам нашу великую власть. Этого моего слугу, которого я посылаю вам, вы, по перемирной грамоте, не задерживайте, а отправляйте его назад. Писано нашим величеством, при нашем дворе, в городе Москве, в ноябре 1557 г.".
В приходе Максима Исповедника, что у Варварского съезда на "аглицком дворе", напряженно склонившись над бумагами, сидело несколько длинноволосых английских купцов. Постигали русский язык. Трудно давалась наука. Самое легкое слово, которое быстро усваивалось: "М-о-с-к-о-у-в-а". Его они повторяли десятки раз с блаженной улыбкой. Сэр Томан Грин, сам удивившись на себя, как-то сразу выпалил целую фразу: "У Москау мног-га ле-сса!.." И неистово после того закашлялся. Его товарищи думали, что он подавился, постукали его по спине. Обливаясь потом, подданные королевы Марии изо всех сил тужились выговорить необходимые им русские слова, но напрасно метался язык во рту, - и зубы мешали, и горло оказывалось ненужным. Трудно! А нужно. Ведь в этой отдаленной от Англии стране можно многим попользоваться. Страна обширная и богатая.
Увы! Тревога! Немцы начали окружать царя! Многие из ганзейских и иных немецких купцов прекрасно говорят по-русски. Хитрущие! И когда только успели? Верные люди передавали, что склонить они хотят императора Фердинанда... на союз с Москвой! Русский язык весьма большую пользу оказал им. Даже с самим царем Иваном Васильевичем ведут они беседы без толмачей. Не обидно ли членам лондонской "Московской компании", "открывшей Московию"?!
На стене, под стеклом в золотой раме, чернела писанная ломанными извилистыми буквами с хвостами продолговатая царская грамота. Только одну ее наизусть пока и выучили торговые люди; в ней говорилось:
"Мы даруем полную волю и право производить всякого рода торговлю свободно и покойно, без всякого стеснения, препятствия, пошлин, налогов, стеснительных форм и прочее".
Она давала англичанам право вольно жить и ездить для торга повсеместно, где они пожелают, заводить лавочную торговлю в гостиных дворах, строить дома, нанимать русских людей к себе в работники, брать с них крестоцеловальную запись в добром выполнении работы, наказывать их, увольнять при нарушении клятвы и брать на работу других людей.
Много всяких иных привилегий дано царем английским купцам. Только из-за того, чтобы самому, своими глазами, прочитать грамоту о царских милостях, - и то стоит научиться русскому языку! А ведь задумано большое дело: объехать все города и богатые торговые села в России, договориться с тамошними купцами. Выгода предвидится большая.
Пока дела идут так себе, ничего. Студеное (Белое) море принимает в свои воды только английские корабли. Весь северный край уже знает английских торговых людей. Льды Северного океана вовсе не так страшны для того, кто хочет выгоды для себя. Правда, доблестный мореплаватель сэр Уиллоуби так и не доплыл до Двины - замерз со своими спутниками близ берегов Лапландии, но ведь он был первый... Старший кормчий плавания Ричард Ченслер, поплывший в Московию вслед за ним, уже оказался счастливее. Одоление морей и океанов не достигается без жертв. И купец, так же как и воин, покоряя неизведанные страны, всегда должен быть готов погибнуть за свое дело. Так самим господом богом устроено. Только дикарь этого не понимает, а просвещенный купец давно уразумел это, а потому и цели своей добивается.
Именитый лондонский торговый человек Ричард Грей по дороге в Москву тоже застрял, но только в селе Холмогорах, и по другой причине: весьма соблазнила его вологодская пенька. Таких канатов, какие производят русские мужики в Холмогорах из этой самой пеньки, в Англии и не видывали. Раньше Англия получала канаты из Данцига, теперь будет получать из Холмогор. Эти лучше немецких. Ричард Грей уже начал строить канатную фабрику на берегу Северной Двины с милостивого согласия царя Ивана Васильевича. Нельзя же сырую пеньку возить в Англию, - это обошлось бы дорого и места на кораблях пенька заняла бы много. Ричард Грей с приятелями рассудил, что выгоднее построить канатную фабрику в Холмогорах и возить в Англию готовые канаты, нежели заваливать корабли пенькой. И он не ошибся.
О севере России английский купец не беспокоится. Связь налажена, британский купец там прочно засел, но... не перехитрили бы немецкие купцы англичан где-либо в другом месте. Это тревожит.
Вот ведь, поди ж ты! Немцы уже научились говорить по-русски. Иоахим Крумгаузен по-московски говорит не хуже, чем по-немецки. И потом... Прибалтика! Что-то уж много немцев налезло через Нарву в Ивангород! Не дай бог, коли они захватят торговлю новгородскую и псковскую!
- То... маш-ш-ш...ний пфтица! - наклонившись над исписанной каракулями бумагой, с хмурым упрямством твердил скорняк - рыжий Аллард. Гу-усь! Гу-усь!
Он зажал уши, чтобы не слышать разговоры своих соседей. Его мечта скупить в России целые корабли домашней птицы, разных зверей, особенно бобров... Надо знать название каждой птицы, каждой зверюги. Задача немалая! Какое счастье, что завязали торговлю с Московией!
Товарищам угрюмого бородача Георга Киллингворта казалось, что он их долбит молотком по голове, так звучал его басистый голос, с усилием сотню раз повторявший: "Ваше царское величество!". (Во время приема во дворце царь обратил внимание на его пышную громадную бороду и тихонько шепнул о том митрополиту Макарию, который сказал: "Божий дар!")
К вечеру в избу вбежал старшина английского торгового посольства в Москве Дженкинсон. Он был взволнован. Скороговоркой сообщил он своим землякам, что только сейчас в Кремле на стене Крумгаузен целый час беседовал о чем-то с царем Иваном Васильевичем. Ни одного иностранца царь не допускает на кремлевскую стену, а тут сам пригласил. Разговор был тайный, и, конечно, не обошлось без того, чтобы Крумгаузен не наговорил чего-нибудь на англичан.
Что делать? Каким образом оттеснить немцев от царя Ивана Васильевича? Ведь они хотят поссорить Россию с Англией. Давняя их мечта.
Вокруг этого вопроса разгорелись горячие споры. Кто говорил, что надо усилить надзор на Балтийском море, уведомив о том Англию. Пускай пошлют к берегам Скандинавии и Ютландии, а также и в Балтику побольше вооруженных кораблей, которые бы топили немецкие разбойничьи суда, идущие в Россию. Другие советовали натравить на немцев польских и шведских пиратов. Это будет удобнее и стоить дешевле. Третьи советовали подкупить ближайших вельмож царя с тем, чтобы они отговорили его от войны с Ливонией, которая, по-видимому, должна непременно произойти. Не лучше ли царю развить мореплавание по северному морскому пути, проложенному уже из Англии в Россию? Ведь это же его мысль, его, царя Ивана Васильевича! Не он ли так радовался прибытию первого английского корабля в бухту св. Николая! Конечно, Балтийское море... путь короче... лучше... но... немецкие пираты!..
Дженкинсон с возмущением высказался о ганзейских купцах, которые еще не оставили мысли быть первыми торговцами в России: немало они мешали Англии, немало теснили Швецию, но все же они лезут, не сдаются. Вот и Крумгаузен - не кто иной, как агент Ганзы. Надо этому положить конец. Ни Москве, ни Англии пользы от немцев нечего ждать.
Дженкинсон задумался после своих горячих негодующих слов о немцах и о том, как с ними бороться.
Усевшись за общий стол, он тихо сказал:
- Предвижу, друзья! Великая борьба будет между нами и немцами из-за Москвы.
Поздно ночью разошлись английские торговые люди по домам, поклявшись друг другу не выпускать из своих рук превосходства в торговых делах с Россией.
Иван Васильевич разговорился с Анастасией о торговле с иноземцами.
- Можно ли почесть друзьями немецких купцов? - задумчиво произнес он, сидя в кресле около расположившейся на покой Анастасии. - Они превозносят мои добродетели превыше истины. Они лицемерно закрывают глаза на мою немощь, на мои окаянства... Они лгут, ради своей выгоды, там, где, по-божьему, следовало бы говорить правду обо мне. Хитрецы и лицемеры! Стало быть, мы понадобились им. Не верю я им! Что ты скажешь, государыня?
Анастасия, облокотившись на руку, приподнялась на подушке. Лицо ее выражало тревогу.
- Веру свою не умыслили бы нам немцы вчинить? - вопросительно глядя на царя, произнесла она.
Царь рассмеялся.
- Веру мы не покупаем и не торгуем ею, но то правда, что купцы заморские меняют королей, меняют веру, меняют рабов на лошадей и собак, и, пожалуй, кто-нибудь знатно разбогател бы, сменив нашу веру в государстве на латынскую или на лютерскую. Папские люди уже пытались, да токмо более пытаться не будут. Я хорошо плачу иноземцам, ратным людям, они служат мне, а коли вздумаю умалить лепту мою, - они продадут свой меч иным государям... и будут поносить меня. Сегодня славили, завтра отрекутся от того, ради хулы и клеветы. Изгнанники - купцы и послы - уехали за рубеж, великую небылицу возводят на меня, но ничего не пишут о себе, како ползали они, ради выгод своих, у моих ног. Род неверный, коварный.
- Гони их! Не надо нам таких! - разрумянившись от гнева, сердито сказала Анастасия.
- Не можно так! - покачал головою Иван, тяжело вздохнув. Ричард Ченслер помог мне в дружбе с королевой аглицкой. Яким Крумгаузен - ратман Нарвы, купецкий вожак; в ином деле он сильнее меня. Он мне нужен, и я ему. Либенгауер, Биспинг и многие другие аломанские купцы - лгуны и лицемеры, но без них захиреет любой владыка. Они мочны свести меня с императором более, нежели ангелы мира.
Иван поднялся, стал ходить из угла в угол царицыной опочивальни. Анастасия знает, что царь не прочь сблизиться с Карлом и он же боится этого сближения. Она много раз видела мужа - то в бешенстве проклинающего немцев и расхваливающего англичан, то все же отдающего предпочтение немецким купцам и ругающего англичан.
Лицо Ивана стало сумрачным.
- Все пригоже делать ко времени, а царям надлежит все делать вовремя... Холоп проспит лишнее, - ему плеть, а государь коли проспит, сделает несчастным все царство, особливо имея таких соседей, как немецкие рыцари!
Анастасию клонило ко сну. Царь заметил это. Подошел к ней, нежно погладил большою рукой ее голову.
- Спи. Не стану докучать тебе. А все же нам с немцами воевать придется.
Иван крепко поцеловал жену и ушел в свои покои.
Там он развернул на столе карту Ливонии, присланную ему одним купцом из Голландии, и в глубоком раздумьи склонился над ней.
XI
Декабрь. Снег и холод часто сменяются оттепелью. Южные ветры в полях обнажили кое-где землю.
В один из таких дней по бревенчатым мостовым, скользким от мокрого снега и грязи, из Пушкарской слободы потянулся превеликий караван.
Осадные большие пушки на длинных колесницах, запряженных десятками лошадей, покачивались на широких лотках. В лучах солнца сверкала их начищенная бронза. На пушках верхом сидели с фитилями в руках тепло одетые пушкари.
Сбежавшийся на улице народ с уважением и страхом взирал на суровых, загадочных под нахлобученными шеломами, пушкарей. По бокам телег тихим шагом ехали верховые.
Орудий много - и полевых, и полковых: двойные пушки с двумя жерлами, крупные василиски и гаковницы, чеканенные молитвами, и гауфницы, они же дробовики, на них чеканка: "Иван Васильевич - царь всея Руси", и широкодульные мортиры. На телегах более мелкие орудия: среднекалиберные пищали, прозванные змейками, малокалиберные короткие фальконеты. Около них пушкари с железными вилами-подставками.
Часть орудия кованая, остальные - литье.
Андрейка ехал на вороном коне около большого наряда. Он должен был участвовать в огневой потехе не только как мастер-литец, но и как пушкарь. С гордостью посматривал он на длинную вереницу движущихся возов с пушками.
Из-под самых ног коней разбегались куры, озорники-ребятишки. Тявкали неистово собаки, спрятавшись в подворотни. Много труда стоило возницам сдержать коней, чтобы они и телеги не сползли в канавы.
Грузно, шумно тянутся воза с громадными ящиками. В них каменные, железные и свинцовые ядра, прозванные - иные "соловьями", иные "девками", иные "воинами". Около них мастера пушечного дела, русские и иноземцы, тоже верхами на конях.
Зелейные бочки* - в татарских арбах с сеном.
_______________
* З е л ь е - порох.
Воздух оглашается трубами, рогами, бубнами... За воеводами везут громадные медные барабаны, набаты. В каждый набат бьют восемь человек.
Вспугнутое войском, взлетает с деревьев воронье. Тучею носится оно, исступленно каркая, словно стараясь заглушить весь этот шум.
Обозы с народом уже в поле. Рогатка остается позади.
Под звон соборных колоколов на белом аргамаке выехал из Кремля высокий, бравый царь Иван Васильевич.
Его сопровождали: юный младший брат его Юрий Васильевич, князь Владимир Андреевич, князья Курбский, Шуйский и Воротынский, Глинский, Адашев Данила и многие другие, на испанских и турецких скакунах.
Царь одет в теплый стеганый кафтан, расшитый золотом, и высокую с орлиными перьями мурмолку. Она опушена соболем, усыпана жемчугом и дорогими каменьями. Князья в теплых, богатых зипунах.
Но вот царь остановил коня на Красной площади. Князья выехали вперед, построились по трое в ряд, а впереди них пошли колонны стрельцов в красных охабнях, по пяти человек в шеренге. Каждый стрелец нес на левом плече пищаль, держа в правой руке фитиль.
Крумгаузен покачал головой в знак сочувствия.
- Великий государь! Многие убытки понесли от этого несогласия торговые люди немецких земель, желающие жить со всеми в мире, но более всех подвергает нас опасностям в Балтийском море все же английское и свейское соседство. Его величество Фердинанд, немецкий император, не внял роптанию иноземных государей и склонился на сторону любекских купцов, позволил нам ездить в твое государство и возить вам и серу, и железо, и медь, красную и зеленую, и свинец, но...
Иван нахмурился.
- Знаю. И про свейских правителей знаю. И они поживились от нас. Свейского короля Густава я наказал. Не он ли десять лет назад писал архиепископу рижскому, чтобы тот не пропускал в Москву иноземных людей, кои имели охоту послужить нашему государству? Не он ли поднимал Марию Английскую, датского короля, Польшу, Орден и всех латынян против меня? Но Мария написала мне о лиходействе Густава и прислала мне посланников дружбы. Густав вопил на весь мир, якобы настало время оттеснить наше государство к Уралу. Но я наказал его, отбил в Финляндии наши древние вотчины до Выборга. И послов его с перемирием не принял. Он торговал мясом, - пускай с Новгородом имеет дело, с моим воеводой. Недостойно царю с мясником на одну доску становиться. Карелия и Ингрия, то бишь Карельская и Ижорская земли, со всеми прилегающими к оным местами издревле принадлежат нам. То и сами свейские правители не могут отрицать. Тоже и немцы. В московских летописях издревле значатся города: Сыренск, ныне именуемый Нейшлосом, Юрьев, ныне носящий имя Дерпт, Колывань, именуемый Ревелем, наш старый город Костер стал Олденторном, а Ругодив - Нарвой... и не я ли хочу иметь в Нарве свободное купечество? Немцы нам мешают повсеместно.
Царь повысил голос. Крумгаузен стих. Он хорошо запомнил историю с Шлитте. Он знал, что разговор этот неминуемо натолкнется на воспоминание о том печальном происшествии, которое едва ли не главною причиною послужило к разногласиям между Москвой и Ливонией.
Иван взял Крумгаузена под руку, - доставив тем самым немцу величайшую честь, приведшую его в удивление, - и пошел вместе с ним вдоль по стене... На красивом молодом лице царя легли черты глубокой задумчивости. В такие минуты он выглядел старше своих лет. И вообще, как уже заметили многие иностранцы, Иван бывал "неровен до неузнаваемости".
Раздумывая об этом, Крумгаузен не заметил, как царь вдруг отошел от него к одной из крепостных пушек и стал со всех сторон осматривать ее.
- Честь и слава Аристотелю фрязину*, - сказал, поглаживая пушку, Иван, - за совесть делу моему послужил... Кабы мне бог послал такого! Великим розмыслом и зело нарочитым пушечником был. Честные руки, хотя и иноземец. Мы не охочи быть на поводу у иноземцев, но от благого не отказываемся.
_______________
* Инженер и архитектор итальянец Фиоравенти, приехавший на
службу в Москву в царствование Ивана III ("фрязин" - означало
итальянец).
На лице его появилась улыбка.
- Многое множество иноземцев, ваше царское величество, готовы стать на службу в Москве...
Царь пристально посмотрел на Крумгаузена. Видно было, что царь волнуется. Опять он дотронулся своею рукою до руки спутника.
- Многие почитают нас за прямоту и силу нашу, но многие ли прямят нам? Многие ли платят добром за доброту нашу? И слово свое держат, как держим мы? Про нас болтают за рубежом, будто глаза мы выкалываем иноземным розмыслам, взамен благодарности. Пугают добрых людей, чтобы не ехали к нам...
Немного помолчав, царь продолжал:
- Пришел к нам на подворье молодой беглый... Покаялся и слово принес на своего владыку, на холопа нашего Колычева. А ныне стал он мастер изрядный. Смышлен и остер. Ловчее многолетнего старца в пушечном деле, познал многие кузнечные и литейные диковины. И знаешь ли, у кого он научился?
Крумгаузен с любопытством спросил:
- Коли то не тайна, поведай, государь.
- У пленного шведа, взятого под Выборгом. Повелел я воеводам того шведа одарить щедро и к вере нашей не нудити, а пушкаря-мастера поставить десятником на Пушечном дворе. Мои враги - либо глупцы, либо воры-изменники. Друзья - разумные и честные, но не смелы, робки... Я помогу им быть смелыми, а они помогут мне побороть врагов. Есть и у нас свои люди, мастера превосходные. Дайте нам срок, а там... Бог не без милости!..
Царь умолк. Лицо его покрылось красными пятнами. Брови зашевелились. Он стал подергивать плечом - признак разгневанности. Остановился в пролете между каменными зубцами стены и стал жадно вдыхать свежий воздух.
Крумгаузен отвернулся, как бы не примечая волнения царя.
- Солнце село, - сказал царь, - пора молиться да ко сну приготовить себя. Побродили мы с тобой вдосталь. Моя воля ведома тебе, образумь ливонских своих земляков, верши задуманное... Московский царь не обойдет достойных. Поезжай домой, кличь купцов... Говори с ними! Слободу для вас построим богатую. За доброе я добром и плачу.
Вернувшись во дворец, Иван Васильевич долго брезгливо мыл руки, проклиная немца, а потом перед иконами молился, прося прощения у бога за то, что осквернил себя беседою с немецким торгашом, да еще наедине.
На берегу Яузы, в небольшом бревенчатом домике, обнесенном высоким частоколом, ночью происходил совет. Собрались прибывшие в Москву из Германии и вольных ганзейских городов немецкие купцы. Все сошлись на том, что надо просить императора Фердинанда образумить Ливонию, спасти ее от погибели. Царь зело гневается на нее. Не мешает склонить императора на союз Москвы с Веной, ибо не пришло еще время войны с царем, а торговые и иные дела дадут немцам звание сей страны и прочую выгоду.
Лица купцов, освещенные колеблющимся пламенем свечи, были озабочены.
Баварец Биспинг писал. Иногда, отрываясь от письма, он с большою горячностью доказывал своим соплеменникам, что много неправды пишут в Европе об Иване Васильевиче. Противники сближения империи с московским царем всегда выставляют как причину - его варварство, упорство, жадность и прочее.
Все это далеко от истины. И тут же Биспинг заговорил о жестокости английской королевы Марии, которую сам народ назвал Марией Кровавой. Крумгаузен упомянул об испанцах и о римских папах... Под диктовку товарищей Биспинг написал:
"...московский царь - верующий христианин. У него самые благие намерения, и если ему приходится прибегать к жестоким и крутым мерам, то только оттого, что он окружен дурными людьми. Лишь стоит установить с царем дружественные отношения, и от него добьешься многого, чего и ожидать трудно. Всем известно расположение царя к немцам. Каспар Эберфельд может подтвердить, что царь намерен просить у герцога Клевского руки его дочери для царевича. Рат Мюнстера хочет восстать против этого. Боится вредных для себя от того сближения последствий, - не повредит ли то его торговле. Царь обращается с пленными всегда кротко, очень мягко. Напрасно о том худое болтают в Европе. Пленники-иноземцы расселяются им на мирное жительство по разным городам и не уничтожаются. Им позволяется заниматься торговлею, ремеслами и даже поступать на государеву службу".
Крумгаузен просит добавить к этому:
"...и сожаления достойно, что, вопреки согласию императора, любекские и ливонские власти не допустили до Москвы саксонца Шлитте с мастерами и учеными, выписанными в Москву царем Иваном. Многие из любекских и других купцов и ратманов считают то большою ошибкою. И непонятно, чего ради в продолжении многих лет ливонские, датские и шведские каперы мешают сношениям Москвы с Европой... Но дело еще не потеряно. Император может заключить прочный союз с царем, который всегда к этому стремится. Что же касается военной силы и денежных средств, то их у московского царя больше, чем у всех немецких князей вместе. А какой прекрасный замок в Москве, какие великолепные каменные дворцы и соборы! И едва ли по величине найдется город, который мог бы сравниться с Москвою..."
Крумгаузен улыбнулся:
- Добавьте: "А русские девицы, кстати сказать, всех превосходят своею красотою и не имеют себе подобных".
Все рассмеялись, и не потому, что Крумгаузен преувеличил красоту русских девиц, а потому, что хорошо знали слабости седеющего хитреца Иоахима!
- Неисправимый гуляка! - укоризненно покачал головой угрюмый Вейт-Сенг.
Сальная свеча догорала. Под окном оживился сверчок. Где-то поблизости сторожа с поспешностью, очнувшись от сна, нестройно ударили в железные доски, вторя бою часов на Фроловской башне.
Письмо кончалось просьбой, обращенной к императору, о снаряжении в Москву посольства с предложением дружбы и военного союза. Говорилось в письме о том, что у Ивана Васильевича завязалась большая дружба с Англией и что этому надо помешать. Нельзя допустить, чтобы образованная в Лондоне "Московская компания" заняла первенствующее место в торговле. "Пускай Англия ведет торговое плавание через Студеное море, а мы будем торговать через Балтийское".
Так заканчивалось письмо.
Свеча погасла, где-то поблизости церковушка звала к заутрене.
Этою же ночью во дворце царь собрал всех своих любимых дьяков Посольского приказа во главе с Иваном Михайловичем Висковатым и Андреем Яковлевичем Щелкаловым. Дело обсуждалось наиважнейшее, равное объявлению войны Ливонии: царь приказал составить "последнее письмо" ливонскому магистру Вильгельму Фюрстенбергу. После долгих разговоров и горячих, полных негодования речей Ивана Васильевича было составлено следующее письмо:
"...Вильгельм, магистр ливонский, и архиепископ рижский, и епископ дерптский, и другие епископы, и все жители Ливонии! Вы прислали к нам своих послов, знатных мужей Иоанна Бокгорста и Отто Гротгузена, Вальмера Врангеля с его спутниками, с повинной головой, чтобы мы помиловали великого магистра и архиепископа дерптского и других епископов и всех жителей Ливонии и приказали бы нашим наместникам в Новгороде и Пскове заключить с ними мир по старине. Но мы приказали нашим наместникам не заключать мира ради вашей несправедливости и хотели искать на вас вашу неправду. Но Иоанн Бокгорст, ваш посол и товарищ, обещал нам, что великий магистр и архиепископ рижский, и епископ дерптский, и все жители Ливонии исправят их неправду, очистят русские церкви и церковные земли, позволят торговать нашим гостям и купцам ливонским и заморскими всякими товарами, кроме оружия; что епископ дерптский соберет дани и все оставшееся неуплаченным за все прошедшие годы, с каждого человека по немецкой марке, и пришлет нам эту дань в три года мира. И что впредь епископ будет выдавать беспрекословно нам эту дань и без всяких стеснений будет пропускать из-за моря из всех земель людей, желающих поступить к нам на службу. И что вы ни в каком деле ничем не будете помогать королю польскому или великому князю литовскому, о чем ясно написано в перемирной грамоте. Наши наместники в Великом Новгороде и Пскове целовали крест на перемирной грамоте, приложили к ней свои печати для нашего посла Терпигорева, для того чтобы по этой грамоте вы справедливо решили все дела с нами и нашими наместниками, как написано в грамоте. Но до этого часа вы не уладили еще ни одного из всех этих дел ни с нами, ни с нашими наместниками. И мы, чтобы не проливать христианской крови, часто напоминали вам письмами, чтобы во всех делах вы честно исполняли перемирную грамоту, оставили бы ваши несправедливые и лживые речи и признали бы свою вину, чтобы не проливалась невинная кровь. Но вы не обратили внимания на наше помилование, и нашу охранную грамоту вы взяли только затем, чтобы затянуть дело. Так как вы ни во что ставите божеские законы и всякую правду и, несмотря на крестное целование, пренебрегли нашей милостью, то, ради справедливости нашей, мы намерены призвать на помощь всемогущего бога и отплатить вам за ваши неправды и нарушение крестного целования, насколько нам поможет всемогущий господь. Мы, христианский государь, не радуемся пролитию невинной крови - ни христианской, ни неверной. Пролита кровь будет не ради нашей, но вашей неправды, знайте это! Поэтому теперь, ради вашей неправды, мы покажем вам нашу великую власть. Этого моего слугу, которого я посылаю вам, вы, по перемирной грамоте, не задерживайте, а отправляйте его назад. Писано нашим величеством, при нашем дворе, в городе Москве, в ноябре 1557 г.".
В приходе Максима Исповедника, что у Варварского съезда на "аглицком дворе", напряженно склонившись над бумагами, сидело несколько длинноволосых английских купцов. Постигали русский язык. Трудно давалась наука. Самое легкое слово, которое быстро усваивалось: "М-о-с-к-о-у-в-а". Его они повторяли десятки раз с блаженной улыбкой. Сэр Томан Грин, сам удивившись на себя, как-то сразу выпалил целую фразу: "У Москау мног-га ле-сса!.." И неистово после того закашлялся. Его товарищи думали, что он подавился, постукали его по спине. Обливаясь потом, подданные королевы Марии изо всех сил тужились выговорить необходимые им русские слова, но напрасно метался язык во рту, - и зубы мешали, и горло оказывалось ненужным. Трудно! А нужно. Ведь в этой отдаленной от Англии стране можно многим попользоваться. Страна обширная и богатая.
Увы! Тревога! Немцы начали окружать царя! Многие из ганзейских и иных немецких купцов прекрасно говорят по-русски. Хитрущие! И когда только успели? Верные люди передавали, что склонить они хотят императора Фердинанда... на союз с Москвой! Русский язык весьма большую пользу оказал им. Даже с самим царем Иваном Васильевичем ведут они беседы без толмачей. Не обидно ли членам лондонской "Московской компании", "открывшей Московию"?!
На стене, под стеклом в золотой раме, чернела писанная ломанными извилистыми буквами с хвостами продолговатая царская грамота. Только одну ее наизусть пока и выучили торговые люди; в ней говорилось:
"Мы даруем полную волю и право производить всякого рода торговлю свободно и покойно, без всякого стеснения, препятствия, пошлин, налогов, стеснительных форм и прочее".
Она давала англичанам право вольно жить и ездить для торга повсеместно, где они пожелают, заводить лавочную торговлю в гостиных дворах, строить дома, нанимать русских людей к себе в работники, брать с них крестоцеловальную запись в добром выполнении работы, наказывать их, увольнять при нарушении клятвы и брать на работу других людей.
Много всяких иных привилегий дано царем английским купцам. Только из-за того, чтобы самому, своими глазами, прочитать грамоту о царских милостях, - и то стоит научиться русскому языку! А ведь задумано большое дело: объехать все города и богатые торговые села в России, договориться с тамошними купцами. Выгода предвидится большая.
Пока дела идут так себе, ничего. Студеное (Белое) море принимает в свои воды только английские корабли. Весь северный край уже знает английских торговых людей. Льды Северного океана вовсе не так страшны для того, кто хочет выгоды для себя. Правда, доблестный мореплаватель сэр Уиллоуби так и не доплыл до Двины - замерз со своими спутниками близ берегов Лапландии, но ведь он был первый... Старший кормчий плавания Ричард Ченслер, поплывший в Московию вслед за ним, уже оказался счастливее. Одоление морей и океанов не достигается без жертв. И купец, так же как и воин, покоряя неизведанные страны, всегда должен быть готов погибнуть за свое дело. Так самим господом богом устроено. Только дикарь этого не понимает, а просвещенный купец давно уразумел это, а потому и цели своей добивается.
Именитый лондонский торговый человек Ричард Грей по дороге в Москву тоже застрял, но только в селе Холмогорах, и по другой причине: весьма соблазнила его вологодская пенька. Таких канатов, какие производят русские мужики в Холмогорах из этой самой пеньки, в Англии и не видывали. Раньше Англия получала канаты из Данцига, теперь будет получать из Холмогор. Эти лучше немецких. Ричард Грей уже начал строить канатную фабрику на берегу Северной Двины с милостивого согласия царя Ивана Васильевича. Нельзя же сырую пеньку возить в Англию, - это обошлось бы дорого и места на кораблях пенька заняла бы много. Ричард Грей с приятелями рассудил, что выгоднее построить канатную фабрику в Холмогорах и возить в Англию готовые канаты, нежели заваливать корабли пенькой. И он не ошибся.
О севере России английский купец не беспокоится. Связь налажена, британский купец там прочно засел, но... не перехитрили бы немецкие купцы англичан где-либо в другом месте. Это тревожит.
Вот ведь, поди ж ты! Немцы уже научились говорить по-русски. Иоахим Крумгаузен по-московски говорит не хуже, чем по-немецки. И потом... Прибалтика! Что-то уж много немцев налезло через Нарву в Ивангород! Не дай бог, коли они захватят торговлю новгородскую и псковскую!
- То... маш-ш-ш...ний пфтица! - наклонившись над исписанной каракулями бумагой, с хмурым упрямством твердил скорняк - рыжий Аллард. Гу-усь! Гу-усь!
Он зажал уши, чтобы не слышать разговоры своих соседей. Его мечта скупить в России целые корабли домашней птицы, разных зверей, особенно бобров... Надо знать название каждой птицы, каждой зверюги. Задача немалая! Какое счастье, что завязали торговлю с Московией!
Товарищам угрюмого бородача Георга Киллингворта казалось, что он их долбит молотком по голове, так звучал его басистый голос, с усилием сотню раз повторявший: "Ваше царское величество!". (Во время приема во дворце царь обратил внимание на его пышную громадную бороду и тихонько шепнул о том митрополиту Макарию, который сказал: "Божий дар!")
К вечеру в избу вбежал старшина английского торгового посольства в Москве Дженкинсон. Он был взволнован. Скороговоркой сообщил он своим землякам, что только сейчас в Кремле на стене Крумгаузен целый час беседовал о чем-то с царем Иваном Васильевичем. Ни одного иностранца царь не допускает на кремлевскую стену, а тут сам пригласил. Разговор был тайный, и, конечно, не обошлось без того, чтобы Крумгаузен не наговорил чего-нибудь на англичан.
Что делать? Каким образом оттеснить немцев от царя Ивана Васильевича? Ведь они хотят поссорить Россию с Англией. Давняя их мечта.
Вокруг этого вопроса разгорелись горячие споры. Кто говорил, что надо усилить надзор на Балтийском море, уведомив о том Англию. Пускай пошлют к берегам Скандинавии и Ютландии, а также и в Балтику побольше вооруженных кораблей, которые бы топили немецкие разбойничьи суда, идущие в Россию. Другие советовали натравить на немцев польских и шведских пиратов. Это будет удобнее и стоить дешевле. Третьи советовали подкупить ближайших вельмож царя с тем, чтобы они отговорили его от войны с Ливонией, которая, по-видимому, должна непременно произойти. Не лучше ли царю развить мореплавание по северному морскому пути, проложенному уже из Англии в Россию? Ведь это же его мысль, его, царя Ивана Васильевича! Не он ли так радовался прибытию первого английского корабля в бухту св. Николая! Конечно, Балтийское море... путь короче... лучше... но... немецкие пираты!..
Дженкинсон с возмущением высказался о ганзейских купцах, которые еще не оставили мысли быть первыми торговцами в России: немало они мешали Англии, немало теснили Швецию, но все же они лезут, не сдаются. Вот и Крумгаузен - не кто иной, как агент Ганзы. Надо этому положить конец. Ни Москве, ни Англии пользы от немцев нечего ждать.
Дженкинсон задумался после своих горячих негодующих слов о немцах и о том, как с ними бороться.
Усевшись за общий стол, он тихо сказал:
- Предвижу, друзья! Великая борьба будет между нами и немцами из-за Москвы.
Поздно ночью разошлись английские торговые люди по домам, поклявшись друг другу не выпускать из своих рук превосходства в торговых делах с Россией.
Иван Васильевич разговорился с Анастасией о торговле с иноземцами.
- Можно ли почесть друзьями немецких купцов? - задумчиво произнес он, сидя в кресле около расположившейся на покой Анастасии. - Они превозносят мои добродетели превыше истины. Они лицемерно закрывают глаза на мою немощь, на мои окаянства... Они лгут, ради своей выгоды, там, где, по-божьему, следовало бы говорить правду обо мне. Хитрецы и лицемеры! Стало быть, мы понадобились им. Не верю я им! Что ты скажешь, государыня?
Анастасия, облокотившись на руку, приподнялась на подушке. Лицо ее выражало тревогу.
- Веру свою не умыслили бы нам немцы вчинить? - вопросительно глядя на царя, произнесла она.
Царь рассмеялся.
- Веру мы не покупаем и не торгуем ею, но то правда, что купцы заморские меняют королей, меняют веру, меняют рабов на лошадей и собак, и, пожалуй, кто-нибудь знатно разбогател бы, сменив нашу веру в государстве на латынскую или на лютерскую. Папские люди уже пытались, да токмо более пытаться не будут. Я хорошо плачу иноземцам, ратным людям, они служат мне, а коли вздумаю умалить лепту мою, - они продадут свой меч иным государям... и будут поносить меня. Сегодня славили, завтра отрекутся от того, ради хулы и клеветы. Изгнанники - купцы и послы - уехали за рубеж, великую небылицу возводят на меня, но ничего не пишут о себе, како ползали они, ради выгод своих, у моих ног. Род неверный, коварный.
- Гони их! Не надо нам таких! - разрумянившись от гнева, сердито сказала Анастасия.
- Не можно так! - покачал головою Иван, тяжело вздохнув. Ричард Ченслер помог мне в дружбе с королевой аглицкой. Яким Крумгаузен - ратман Нарвы, купецкий вожак; в ином деле он сильнее меня. Он мне нужен, и я ему. Либенгауер, Биспинг и многие другие аломанские купцы - лгуны и лицемеры, но без них захиреет любой владыка. Они мочны свести меня с императором более, нежели ангелы мира.
Иван поднялся, стал ходить из угла в угол царицыной опочивальни. Анастасия знает, что царь не прочь сблизиться с Карлом и он же боится этого сближения. Она много раз видела мужа - то в бешенстве проклинающего немцев и расхваливающего англичан, то все же отдающего предпочтение немецким купцам и ругающего англичан.
Лицо Ивана стало сумрачным.
- Все пригоже делать ко времени, а царям надлежит все делать вовремя... Холоп проспит лишнее, - ему плеть, а государь коли проспит, сделает несчастным все царство, особливо имея таких соседей, как немецкие рыцари!
Анастасию клонило ко сну. Царь заметил это. Подошел к ней, нежно погладил большою рукой ее голову.
- Спи. Не стану докучать тебе. А все же нам с немцами воевать придется.
Иван крепко поцеловал жену и ушел в свои покои.
Там он развернул на столе карту Ливонии, присланную ему одним купцом из Голландии, и в глубоком раздумьи склонился над ней.
XI
Декабрь. Снег и холод часто сменяются оттепелью. Южные ветры в полях обнажили кое-где землю.
В один из таких дней по бревенчатым мостовым, скользким от мокрого снега и грязи, из Пушкарской слободы потянулся превеликий караван.
Осадные большие пушки на длинных колесницах, запряженных десятками лошадей, покачивались на широких лотках. В лучах солнца сверкала их начищенная бронза. На пушках верхом сидели с фитилями в руках тепло одетые пушкари.
Сбежавшийся на улице народ с уважением и страхом взирал на суровых, загадочных под нахлобученными шеломами, пушкарей. По бокам телег тихим шагом ехали верховые.
Орудий много - и полевых, и полковых: двойные пушки с двумя жерлами, крупные василиски и гаковницы, чеканенные молитвами, и гауфницы, они же дробовики, на них чеканка: "Иван Васильевич - царь всея Руси", и широкодульные мортиры. На телегах более мелкие орудия: среднекалиберные пищали, прозванные змейками, малокалиберные короткие фальконеты. Около них пушкари с железными вилами-подставками.
Часть орудия кованая, остальные - литье.
Андрейка ехал на вороном коне около большого наряда. Он должен был участвовать в огневой потехе не только как мастер-литец, но и как пушкарь. С гордостью посматривал он на длинную вереницу движущихся возов с пушками.
Из-под самых ног коней разбегались куры, озорники-ребятишки. Тявкали неистово собаки, спрятавшись в подворотни. Много труда стоило возницам сдержать коней, чтобы они и телеги не сползли в канавы.
Грузно, шумно тянутся воза с громадными ящиками. В них каменные, железные и свинцовые ядра, прозванные - иные "соловьями", иные "девками", иные "воинами". Около них мастера пушечного дела, русские и иноземцы, тоже верхами на конях.
Зелейные бочки* - в татарских арбах с сеном.
_______________
* З е л ь е - порох.
Воздух оглашается трубами, рогами, бубнами... За воеводами везут громадные медные барабаны, набаты. В каждый набат бьют восемь человек.
Вспугнутое войском, взлетает с деревьев воронье. Тучею носится оно, исступленно каркая, словно стараясь заглушить весь этот шум.
Обозы с народом уже в поле. Рогатка остается позади.
Под звон соборных колоколов на белом аргамаке выехал из Кремля высокий, бравый царь Иван Васильевич.
Его сопровождали: юный младший брат его Юрий Васильевич, князь Владимир Андреевич, князья Курбский, Шуйский и Воротынский, Глинский, Адашев Данила и многие другие, на испанских и турецких скакунах.
Царь одет в теплый стеганый кафтан, расшитый золотом, и высокую с орлиными перьями мурмолку. Она опушена соболем, усыпана жемчугом и дорогими каменьями. Князья в теплых, богатых зипунах.
Но вот царь остановил коня на Красной площади. Князья выехали вперед, построились по трое в ряд, а впереди них пошли колонны стрельцов в красных охабнях, по пяти человек в шеренге. Каждый стрелец нес на левом плече пищаль, держа в правой руке фитиль.