Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 1, Москва в походе)

   Но было бы непростительною ошибкою довериться первому впечатлению мира, тишины и нерушимого покоя, которым веяло от городка Шпейера.
   Многих ужаснейших кровопролитий и споров между католиками и протестантами был он безмолвным свидетелем. Не раз враждующие партии пытались сжечь его и разрушить до основания, не щадя и своего прекрасного собора.
   Шпейер - место постоянных всегерманских съездов и всяких иных сборищ, где сталкивались в отчаянных схватках государственные и церковные партии. Немногие другие немецкие города могли бы в этом поспорить со Шпейером.
   Здесь и открылся 11 октября 1560 года всегерманский депутационстаг.
   Тут были и представители императора - граф Карл фон Гогенцоллерн, Цезиум и Шобер, и посланники шести курфюрстов, епископов Мюнстерского, Оснабрюкского и Падерборнского, герцогов Померанского и Брауншвейгского, аббата Верденского, графа Нассауского и городов Любека и Госляра.
   На имя депутационстага поступили письменные заявления от многих владетельных особ Германии, не приславших своих представителей. В числе таких были Иоанн Альбрехт Мекленбургский, Генрих младший Брауншвейгский и Люнебургский, Иоанн Фридрих Саксонский, архиепископ Рижский и другие.
   Сюда же явился и Ганс Шлитте. Его призвали как человека, бывавшего в Москве и хорошо знающего повадки царя.
   Этот купец, которого мытарства прославили на всю Европу, которого одни считали шпионом Москвы, другие, наоборот, шпионом Германии, был невзрачного вида, пожилой, серьезный человек, худой, болезненный на взгляд, плохо одетый.
   Он скромно приютился в углу, на самом конце громадного, в форме полукруга, стола, стараясь быть незаметным.
   Громадный мрачный купол с узкими готическими окнами, застекленными желтыми, синими, красными стеклышками, почерневшие от времени, в разных инкрустациях, пропитанные пылью стены, желтовато-синий полумрак - все это придавало собранию курфюрстов, герцогов и епископов какой-то таинственный, сказочный вид.
   На дворе был день, правда, день пасмурный, осенний; свечи в массивных бронзовых подсвечниках тускло освещали коричневую суконную поверхность стола.
   Председательствовавший на депутационстаге уполномоченный немецкого императора граф Карл фон Гогенцоллерн, пожилой, статный мужчина, сказал, что император созвал представителей князей в Шпейер с тем, чтобы совместно обсудить, как помочь ливонцам. Предметом обсуждения данного собрания высокородных господ будут также заявления некоторых правителей соседних с Московией государств о быстром усилении Москвы и ее воинской мощи и о происходящей от сего опасности всем имперским землям великого императора и его вассальным королевствам и княжествам.
   Прежде всего депутаты князей и императора заслушали письма магистра Кетлера и епископа рижского Вильгельма. Кетлер жаловался на Любек и другие немецкие города, которые, во вред всему христианству, не прекращают свои рейсы в Нарву. Многие свои личные выгоды предпочитают общему христианскому делу. В Нарву везут они русским оружие, порох, дробь, селитру, серу и военные снаряды, провиант: сельди, соль и многое другое. Вот почему царь так успешно ведет войну с Ливонией. Кетлер просил запретить торговлю с русскими. Он жаловался на то, что Ливония бедна, а немецкие государи ей не помогают. Все лето 1560 года русские стотысячным войском громили несчастную Ливонию, предавая ее огню и мечу. Почти все крепости Эстонии, Гаррии и Вирланда в руках врагов. Бороться с русскими нет больше сил. Стали волноваться кнехты, не получающие жалованья, бунтуют крестьяне, перебегают в лагеря русских... Влияние московского царя на подневольных людей в рыцарских владениях велико. Кое-где уже начались бунты крестьян против владетельных князей, как, например, в Гаррии.
   Письмо епископа Вильгельма говорило о планах московского царя, готовящегося осадить Ригу. Всем должно быть ясно, что это будет равносильно полному покорению царем Прибалтийского края. Он упрекал Гамбург, ослепленный выгодами торговли с русскими. Московит подобен леопарду или медведю, он стремится подмять под себя все. За Ливонией та же участь угрожает и Пруссии и остальным балтийским княжествам.
   Затем собрание выслушало письмо герцога Иоанна Альбрехта Мекленбургского. Герцог выражал сердечное сочувствие депутационстагу и пожелание успеха его работам.
   От лица герцога выступил его прелат, бледный, безволосый человек. Тоненьким женским голоском он воскликнул:
   - Зверь-царь погубит христианский просвещенный край земли! Многоплеменными ордами он вторгнулся в мирную ливонскую епископию... В его войске мы видим турок, татар и многих незнаемых диких языческих всадников, жестокосердие коих превосходит все слышанное нами доселе. Они не щадят ни возраста, ни пола, они разрубают на части маленьких детей и употребляют их в пищу... Поджаривают на кострах и тут же едят их... Пленных убивают без различия сословия и положения... Зимою русские возьмут Ригу и Ревель - и все будет кончено! То же ждет Прусское, Померанское и Мекленбургское княжества и Вестфалию.
   Прелат захлебнулся слезами и порывисто сел в кресло, закрыв лицо руками. В зале среди депутатов пронесся шепот, послышались крики возмущения и гнева.
   Поднялся молодой рыцарь в легких нарядных латах, надетых на бархатный камзол. Он также от лица Мекленбургского герцога заявил:
   - Нашему герцогству грозит явная опасность. Московское нашествие и на герцогство его светлости неизбежно. Московиты уже строят у Нарвы флот. Торговые суда, принадлежащие городу Любеку, они захватили в свои руки и обращают их в военные корабли... У них уже появились свои кораблестроители. Необходимо настоять, чтобы все европейские государства перестали доставлять московским дикарям оружие, порох, селитру и другие товары. Истинно, что московиты - враги всего христианского мира...
   Последние свои слова рыцарь громко прокричал и стукнул изо всех сил кулаком по столу. Звякнув доспехами, сел на место. Раздались голоса, что надо обратиться за помощью к Испании, Франции и Англии, а также к герцогам Баварии, Вюртемберга и Померании.
   В тишине, наступившей после этого, зазвучал густой бас старца-великана, обросшего пышной седой бородой, - представителя Ливонского ордена. Он был одет в серый бархатный костюм, поверх которого накинут был белый плащ с черным крестом. На пальцах у него сверкали драгоценные камни. Во всем его облике и одежде видна была сановитость, пресыщенность роскошью и усталость.
   - Я стар, мне осталось немного жить... Пожил я во времена богатого расцвета Ливонии... пожил в свое удовольствие, взял от жизни все, что мог... но хотелось бы мне и умереть достойно, а не быть зарезанным татарской саблей. Стотысячное войско Москвы разоряет и порабощает нашу страну, а кругом все государи спокойно созерцают это. Лучшие рыцари Ордена убиты или томятся в плену... Балтийское море в руках Москвы! Слыханное ли это дело? Подумайте! Мы исполнили свой долг перед немецкими государями. Как честные немцы, мы сдерживали эту дьявольскую силу. Мы мешали Москве, пока было возможно, но держаться далее у нас нет сил: восставать стали наемные кнехты... Волнуется чернь... Эсты... Не получая жалованья, кнехты грозят перейти на сторону московского Иоанна. Буйствуют и не повинуются нам. Мир христианский гибнет! Хотелось бы умереть, не видя сего позора!
   Старец чинно поклонился на все стороны, приложил руку к груди и сел на свое место, смахнув с бархатного рукава пылинку.
   Синие и желтые отсветы из окон зажигали лучистые огоньки радуги в хрустале бронзовых бра на консолях по стенам.
   Померанский депутат, высокий, светло-русый юноша в голубом плаще, отделанном темно-синей тесьмой, и в таком же трико, сочным, молодым голосом сказал:
   - Не вижу я искренности во всех негодующих словах, кои здесь слышу! Мы проклинаем Москву и плачем о Ливонии, но думаем не о спасении ее, а о том, как бы нам самим овладеть тем, либо другим приморским местечком, гаванью для себя... Честно ли поступают Пруссия, Мекленбург, Швеция, Дания, Польша и сама империя, коли сами все ищут дружбы с Москвой? Зачем она им нужна? Не хотят ли они с Москвой поделить несчастную страну, находящуюся в когтях у московского медведя? Когда же проснется в нас совесть? Когда же христианские чувства будут выше своей выгоды? Не пора ли перестать нам друг перед другом лицемерить?!
   На молодом лице выступили пятна волнения.
   - Или дело Москвы правое, а наше ложное, и оттого мы топчемся на месте, не решаясь ни на что?
   Среди депутатов произошло замешательство.
   Посланец рижских властей, угрюмый человек в колете из полосатого шелка, тихо загудел, жалуясь на москонского царя. Когда он говорил, то остроконечную бороденку подымал вверх, запрокинув голову назад, ибо ему мешало непомерно пышное накрахмаленное жабо. Ничего нового он не сказал. Как и предшествующие ему ораторы, он описывал успехи русского оружия и говорил, что, как скоро русские успеют занять Ригу, всякая помощь будет уже напрасна, и Ливония и Германская империя погибнут!
   Сказав это, он смущенно опустился на свое место. ("Хватил через край").
   Совсем неожиданно со своего места поднялся депутат рыцарства эстонских провинций - фогт замка Тольсбург фон Колленбах.
   Вытянув худое, желтое лицо, страшно выпучив глаза и как бы обнюхивая по-собачьи воздух, он воскликнул пронзительным голосом:
   - Смерть московитам! Смерть варварам!
   Жуткими красками он описал "неслыханные жестокости и вероломство московских воевод и солдат". Он обвинял русских в отвратительных насилиях над немецкими, латышскими и эстонскими женщинами и девушками! Тут же он клялся в том, что немцы не позволяли себе никаких насилий и неправд в отношении к русским людям и их женщинам. Он уверял, что напрасно ливонских рыцарей обвиняют в распутстве и распущенности.
   - Ливония падает, она падет! Горе тогда будет всей благородной немецкой нации! - закончил он свою речь.
   Представитель императора, граф фон Гогенцоллерн, слушал запугивания ливонских депутатов с нескрываемой улыбкой, ибо он знал, что император Фердинанд, посвятивший ливонскому вопросу несколько сотен писем, не склонен вмешиваться в войну Москвы с Ливонским орденом, ибо он ни на минуту не забывал о всевозрастающей связи между Москвой и Англией. Он боялся своим вмешательством в войну поспособствовать еще большему сближению этих двух стран.
   Карлу фон Гогенцоллерну, кроме того, был дан наказ не давать согласия на какие-либо меры, могущие потребовать от империи больших расходов и жертв людьми.
   Поднялся с места, коренастого сложения, ярко и богато одетый депутат города Любека купец Рудольф Мейер.
   Он упрекнул собравшихся в несправедливости возводимых на торговый город Любек обвинений. Это стало модой. Люди говорят неправду. Рисуются своею якобы прямотою.
   Лицо его было широкое, бородатое, скуластое. Волосы на голове беспорядочно взбиты. Во всей одежде проглядывало богатство, соединенное с небрежностью. Развязным тоном своей речи, манерами и одеждой он как бы говорил: "Уважайте меня таким, каков я есть! Вот и все. А главное, я богаче вас!"
   Ударив кулаком по столу, он громким, сердитым голосом сказал:
   - Кто может запретить торговцу торговать? Где такой закон? Царь-варвар и тот понимает это и покровительствует торговым людям. Посмотрите, в какой он дружбе с английскими купцами! Царю, этому могущественному государю, тяжело быть отрезанным от общения с Западом и видеть, как вся русская торговля сделалась монополией ливонцев. Вначале он надеялся на мирное соглашение, но в Ливонии не захотели этого. Они начали тайные переговоры с Польшей о войне с Москвой. Магистр Кетлер даже скрыл от своего народа заключение договора с королем Сигизмундом. Обманул свою страну! Ливонцы стали захватывать немецкие, нидерландские и английские корабли с товарами, закупленными царем... К царю едут немецкие мастера на службу, а ливонцы их задерживают и сажают в темницы... Царь посылал молодых людей учиться в зарубежные страны, а ливонцы их не пускают, заковывают в кандалы... Вот где несправедливость, высокородные господа! Настала пора, когда нам самим надо добиваться дружбы с русскими! Нет никакой причины для вражды с Россией. Варварство большое мы видим и во Франции, и в Испании, и в Нидерландах... Что может сравниться с ужасами инквизиции?! Ничто! Что может сравниться со зверствами англичан и испанцев на захватываемых ими островах и других землях?!
   Разразился дикий шум. Представители Ливонии не кричали, а ревели, потрясая в воздухе кулаками. Посыпались возгласы: "Торгаш!", "Христопродавец!", "Негодяй!", "Иуда!".
   Рудольф Мейер оглядел всех с насмешливой улыбкой, приложил руку к груди, поклонился на все стороны и сел.
   Вскочил другой представитель ганзейских городов, лохматый толстяк. Ударяя себя в грудь, он закричал неистовым голосом:
   - Не верьте ему! И я купец! Кто же более нас опасается захвата берегов моря русским варваром? Кому это на пользу? Английским торговцам! Вы забыли об Англии! Наша торговля погибнет, коль то случится! Пускай уж лучше Польша, нежели Англия. Он - протестант! Лютеранин!.. Инквизиция святое дело.
   После этого шум еще больше усилился. Началась перепалка между католиками и лютеранами.
   Когда стихло, Карл фон Гогенцоллерн назвал для всех загадочное, крайнее любопытное, прославленное по всей Европе имя Ганса Шлитте. Всем было известно, что "этот авантюрист, кажется, был близок к московскому царю и, кажется, хорошо знает московскую политику..."
   Ганс Шлитте с невинной, почти детской, улыбкой поднялся, поклонился. Все взгляды были обращены в его сторону. Исключительное внимание присутствующих к его особе смутило Шлитте.
   - Господин Шлитте, мы будем рады услышать ваше суждение, - с некоторой долей иронии произнес Гогенцоллерн.
   Шлитте скромно, тихим голосом ответил:
   - Я хвораю. У меня стала плохая память после того, что я испытал в любекских и ливонских казематах. Я бы просил господ депутатов извинить меня!.. Мне трудно говорить... а тем более мне трудно лгать... Можно солгать перед лицом депутационстага, но нельзя обмануть (Шлитте указал рукой на небо) того, кто надо всеми нами, - вечного судию.
   Тяжелый вздох вылетел из груди Шлитте.
   Депутаты стали удивленно переглядываться и перешептываться. Чей-то голос прозвучал недовольно: "Богу ответим все вместе".
   Гогенцоллерн ласково обратился к Шлитте:
   - Депутационстаг созван во имя правды, а не во имя обмана и лжи. Вы можете быть спокойны за слова правды... Моя честь, честь слуги императора, честь немца - тому порукой. Не бойтесь! Говорите смело!
   Ганс Шлитте поклонился Гогенцоллерну.
   - После всевышнего для меня нет никого на земле достойнее императора!.. Да будет все согласно воле его римско-кесарского величества!
   Шлитте опять остановился: на лице его застыла какая-то фальшиво-блаженная улыбка.
   Нетерпение присутствующих возросло до крайних пределов. Тогда Шлитте громогласно и смело заявил:
   - Сказать правду вам, господа, - царь Иван действует так, как его заставляют обстоятельства жизни Московского государства, а к немецким государям и народу немецкому он питает искреннее расположение. То могут подтвердить все бывшие у него на службе наши мастера. Царь постоянно расспрашивал нас о немецких обычаях и нравах, о наших дворянах и крестьянах, о горах, о лесах, об охоте... Даже в те времена, когда император Карл отказался от дружбы с Москвою, Иван внимательно выслушивал немцев, выражая свои похвалы немецкой нации... Митрополит хотел насильно одного немца обратить в православие, но царь воспротивился, заставил митрополита уплатить несколько тысяч рублей штрафа за это.
   Гогенцоллерн перебил Шлитте:
   - Да не будет то неясным, господин Шлитте, какие же обстоятельства вынуждают царя завоевывать ливонские города?
   Шлитте, не моргнув, ответил:
   - Турция, крымские ханы, Польша и Литва теснят Москву с юга и юго-запада на север и северо-запад, но и туда ему нет дороги. Ливония и Швеция не пропускают в Московию идущие морем корабли с закупленными царем товарами и военными и иных дел мастерами... Много убытка Польша и Швеция с Финляндией учинили московской торговле... Судите сами, высокородные господа, что было бы с Московским государством, если оно не стало бы воевать! Да и почему винят одну Москву? Судьбу Ливонии стремятся решить также Польша, Дания и Швеция!
   Гогенцоллерн улыбнулся.
   - Но ведь немецкому Ревелю немалое огорчение видеть, как торговые корабли из разных стран проплывают мимо? Если вы немец, вы должны то понять!
   Вдруг раздался пронзительный выкрик какого-то любекского купца:
   - Шведские и ревельские пираты не дают нам плыть к Нарве! Разоряют нас! Топят немцев в море!
   Послышались крики:
   - Мы приветствуем союз Москвы с Данией! Мудрый союз!
   - А мы - союз Польши с Москвой!
   Опять поднялся сильный шум. Многие депутаты повскакали с руганью: "Торгаши! Совесть потеряли!".
   Шлитте скромно уединился в углу на своем месте, довольный тем, что в этой распре забыли о нем.
   Кто-то и вовсе заорал на весь зал:
   - Лучше Ревель кому-нибудь продать, нежели отдать Москве!..
   Гогенцоллерн стучал ладонью по столу, стараясь остановить расходившихся депутатов, а когда стихло, он сказал строго и внушительно:
   - Швеции никогда не видеть Ливонии. Кто из вас, господа, желает говорить дальше?
   На усталых лицах депутатов выразилось безразличие. Гогенцоллерн повторил свой вопрос, но опять общее молчание было ему ответом.
   - Тогда я позволю себе, господа, познакомить депутационстаг с письмом, полученным императором от герцога Альбрехта Баварского. Альбрехт пишет императору, что он находит необходимым союз империи с Россией ввиду турок. Императору, по мнению Альбрехта, не следует обращать внимания на Польшу и другие государства, не одобряющие союза с Москвой, а напротив, поддерживать отношения с могущественным восточным государем.
   Гогенцоллерн добавил:
   - Сближение России с империей не может пугать ливонских немецких правителей - Ливонии от того будет лучше. Всем известно, что этого сближения опасаются Польша и Швеция, что не может не вызвать удивления у благоразумных господ. При всем том я должен заявить, что император не предпринимает никаких шагов к союзу с Москвой. Испуг некоторых персон необоснован. Мы слишком умны для того, чтобы поступать с Москвой по-христиански. Москва недостойна этого.
   Началось совещание: что же теперь делать? Какие меры принять против Москвы?
   И удивительно: те, которые больше всех, не жалея красок, описывали зверства и алчность "восточного деспота", теперь совсем притихли и робко переглядывались между собою. Один только депутат смело и как-то вдохновенно заговорил о войне с царем Иваном. Это был все тот же светло-русый юноша из Померании. Он призывал всех христианских рыцарей прославить свое оружие боевыми подвигами на полях нечестивой Москвы, уверяя, что Москва не выдержит натиска благородного рыцарского воинства, под ударами которого падет великое насилие и всякая неправда, творимая московитами. Речь юноши была горяча, цветиста, но малоубедительна понятия о правде и насилии, а тем паче о христианстве, давно уже смешались в головах европейских дипломатов во что-то сумбурное, трудно отличимое одно от другого. Ведь не гнушался же христианнейший из королей французский - войти в союз с магометанской Турцией, этим бичом христианских народов, надругавшейся над самим гробом господним! Союз Франции с Турцией был направлен тоже против христианских народов, и в первую очередь против Германии.
   "О юноша! - думали маститые депутаты. - Нельзя не позавидовать чистоте и неиспорченности твоей молодой души!" И вздыхали. Молодой померанский посол окидывал победоносным взглядом присутствующих, как бы говоря: "Любуйтесь на меня! Ничего не боюсь!"
   Гогенцоллерн был хмур. Он понимал, что папский престол уже не тот, что был при крестовых походах, что слово римского первосвященника уже не может двигать сотни тысяч людей на край света для распространения римской церкви. Да и сами крестоносцы, познакомившись с арабскою ученостью, во многом разочаровались и разуверились. И не это ли породило безбожного Фридриха Гогенштауфена, Гуса, Лютера и Кальвина?! Пришла в упадок папская власть, пало и ее творение - духовные рыцарские ордена. Гогенцоллерн знал мнение своего императора о "последних рыцарях". Ливонское рыцарство тоже обречено на гибель: не русские, так поляки, датчане и шведы сделают Ливонию своей провинцией.
   Он прочитал письмо императора Фердинанда, адресованное депутационстагу. Император часть вины слагал на самих ливонцев. В письме он особенно подчеркивал их беспечность. Указывал, что они заняты междоусобными распрями и политическими интригами, несвоевременными тяжбами и своекорыстием. Он удивлялся их безучастному отношению к опасностям, которыми окружена их страна. "Если внутри Ливонии такие смуты и беспорядок, - писал он, - то всякая помощь напрасна!" При своем письме Фердинанд приложил копии с писем ему Гамбурга и Любека. Оба города отказывались от денежной помощи Ливонии.
   - Я бы хотел, чтобы, осуждая то, для чего мы съехались сюда, - сказал Гогенцоллерн, - мы не забывали о могуществе Оттоманской империи. Знаменитый вождь турок Солиман подобен глыбе, которая каждый день грозит задавить Европу и Азию новыми ударами войск своих, и не в нашей воле ручаться за то, что ему не помогут некоторые из христианнейших соседей наших. И упаси боже, если он войдет в союз с Московией... Мы не должны допустить этого. Есть слухи, что они обмениваются дружественными письмами...
   Бывший епископ дерптский, вестфалец Иодек фон Реке, рассказал депутатам, столпившимся после собрания на галерее замка, о распущенности и отсутствии государственного порядка, которые царят в Ливонии. Судьба ее предрешена. Он сожалел о том, что, будучи немцем, будучи дерптским епископом, не смог ничего сделать для исправления нравов Ордена.
   Разговоров о Ливонии и о царе на этом депутационстаге было немало. Однако ни к чему существенному так и не пришли.
   Решено было отправить посольство к царю с просьбою о прекращении войны в Ливонии и оказать денежную помощь прибалтийским немцам. Запрещение купцам ездить в Россию тоже можно записать в протокол, но запретить купцам плавание по морям не в силах не только депутационстаг, но и сам император.
   С тем депутаты и разъехались. Время потекло обычным порядком. Герцоги и курфюрсты погрузились в свои дела, быстро забыв о Ливонии.
   В итоге ни один из намеченных на депутационстаге пунктов не был выполнен. Благие пожелания остались в протоколах депутационстага.
   XI
   Таяли туманы. Дышали прелыми травами луга. Свет месяца чуть заметно серебрил верхушки рощ по песчаным обрывистым буграм. Желтая листва дубов, переплетаясь с кружевом красных, похожих на звезды, кленовых листьев, воздушными чертогами раскинулась в предутренней мгле.
   Пробиравшийся верхом на коне через лес Андрей Чохов невольно залюбовался тихим, безмятежным пробуждением осеннего утра. Вот на холме темная стройная ель начала нежно розоветь. Так юная послушница улыбается, разбуженная утренней истомой... Нет, нет! Прочь грешные мысли!
   Андрейка снял шапку и молитвою встретил зарю.
   Было о чем молиться. По приказу царя Василий Грязной дал Андрею наказ. Не по своей воле пустился он в путь. Наказ тайный, никто не должен знать, зачем он, Чохов, едет в Устюжну-Железнопольскую. И в провожатые царь никого не велел брать. Подарил Грязной Андрею в дорогу легкую пищаль иноземного дела и острую саблю да сильнее всякого оружия - царскую охранную грамоту. Благословил: "Умри, но тайну не выдавай!".
   Много всего пришлось претерпеть дорогою!
   Как ни скрывался и ни прикидывался странником Чохов, а один старик, у которого в избе он заночевал, прямо сказал ему:
   - Не простой ты! Видать сокола по полету, а добра молодца по походке.
   Пришлось показать "опасную" грамоту.
   Бородатый дядя почтительно приподнялся на скамье, поклонился парню.
   - Так мне и думалось. Не простой ты человек. Добро, братец! Помогай царю против супостатов.
   Это польстило Андрею. Всем понятно, какую особую милость оказал ему царь, доверив свое государево тайное дело. А заключалось оно в том, чтоб разведать в Устюжне, сколь железа сможет дать Устюжна Москве для ковки ядер, скоб судовых да гвоздей, ножей, сковочного и прутового железа.
   Грязной приказал Андрею привезти с собою в Москву десятка два лучших литцов и кузнецов. Купить им в государев счет коней и вывезти их из Устюжны "конными и оружными".
   Теперь, пробираясь лесами и полями, Андрей думал только об одном, как бы ему не осрамиться перед царем. Найдется ли в Устюжне столько изрядных кузнецов и литцов, кои не уступили бы литцам и кузнецам московским? Плохие мастера царю не надобны.
   Совсем рассвело, когда Чохов, выбравшись из леса, увидел вдали какую-то церковь, окруженную рощей. Он направил свой путь туда. Около церкви обязательно должно бы быть селение или барское усадьбище!
   Оказалось - монастырь, обнесенный высокою тесовою стеною. Андрей подъехал к ней, встал на коня и заглянул внутрь. Десятка два чистеньких изб, обшитых тесом, с крышами, покрытыми дерном. Нетрудно было догадаться, что это кельи. Рядом с храмом - две бревенчатые звонницы. Одна поменьше, другая побольше.
   У ворот толпились крестьяне, дожидаясь, когда их впустят во двор. Они сняли шапки и низко поклонились Андрею.
   - Чего же вы тут, добрые люди, стоите?
   - Да вот не пущают, батюшка... не пущают.
   - Какой это монастырь-то, добрые люди?
   - Бабий, батюшка, бабий... Прежде были тутотка и мужики... Ноне угнали их... За грехи угнали... Свой монастырь строят, скулят без привычки...
   Ждать пришлось недолго. Вскоре ворота открылись. Крестьяне повалили всей толпой прямо в церковь, широкую, приземистую, подновленную кое-где свежими бревнами.
   Андрей соскочил с коня, узнал у привратницы, в какой избе живет игуменья. Попросил проводить. Две угрюмые старухи в дубленых полушубках молча повели его в глубь двора к большой, на сваях, избе. Указали пальцем на дверь и пошли обратно.
   Привязал Андрей к дереву своего коня, поднялся по лестнице. Постучал. Дверь тихо отворилась.
   Навстречу вышла вся в черном монахиня. Она тихо сказала Андрею, чтобы следовал за ней. В ее голосе Чохову послышалось что-то хорошо знакомое. Когда вошли в маленькую чистую горенку без окон и Андрей при свете лампад пристально вгляделся в лицо игуменьи, сердце его похолодело: он стоял растерянный, озадаченный.
   - Боярыня?! - прошептал он в великом изумлении.
   - Андрейка?! - дрожащим голосом спросила она.
   - Точно, боярыня! Я - Андрейка, холоп ваш.
   - Садись, господи! Как ты попал сюда?
   Сели рядом на скамью против икон. Встреча была такою неожиданною и невероятною, что ни он, ни Агриппина не могли начать разговор. Первое, что бросилось в глаза Андрею, - худоба и бледность ее лица. Ему стало так жаль Агриппину в этой мрачной, черной схиме, в этой темной келье, а не в боярской хоромине, что он еле-еле мог сдержать слезы. Голос все такой же кроткий, нежный и взгляд больших голубых глаз такой же детский, добрый, доверчивый.
   - Царь-батюшка сослал меня сюда... Вотчину отписал на себя, а потом отдал ее дворянам...
   - А дитё? - как-то невольно вырвалось у Андрея. Он и сам испугался своего вопроса. - Покойник боярин дитё ожидал... Радовался!..
   - Умре! Так сказывали мне люди... - грустно, потупив очи, ответила она. - Бог простит мне то!.. Молюсь!.. Не боярское было оно, не колычевское... Грех тяжкий лежит на мне... Об этом денно и нощно молюсь...
   Андрей задохнулся от волнения: как не боярское?!
   - Кто же тот злочестивец? - еле слышно спросил он.
   По щекам Агриппины потекли слезы.
   - Бог ему судья!.. Одна я виновата... Молюсь, молюсь, соколик!..
   - Да кто же он будет?
   - Пошто тебе знать?! У царя он теперь, говорят, слуга ближний...
   Андрей больше не стал допытываться. Ему было больно, горько и обидно. Ведь он считал боярыню чище, святее ангелов божиих, и вдруг...
   Некоторое время сидели молча.
   - Покойника боярина после смерти обвинили в кривде против государя. Тяжелый вздох вырвался из ее груди. - Вечное заточение и мне... Прости меня! У всех своих людей в вотчине, по обычаю, просила я прощения перед пострижением, но не было тебя...
   Она встала на колени.
   - Прости, коли согрешила перед тобою! Коли обижала чем-либо тебя...
   Андрей ничего не мог сказать; грудь стиснула тоска, дышать трудно. Он встал, большой, сильный, оперся рукой о стену, делая над собою усилие, чтобы не заплакать.
   После повечерия за трапезой, Андрей рассказал Агриппине, как окончил свою жизнь боярин в ту ночь под Нейгаузеном. Рассказал о том, что случилось в последние два года в Москве. Скончалась царица Анастасия. Иван Васильевич сильно убивался, молился и плакал по ночам. Подолгу просиживал он около детских постелей. Думали, ума лишится. Вся Москва тоскует по царице.
   Но, как ни велико горе царя, он готовится к большой войне.
   И ходит слух по Москве, что хочет он взять себе в жены чужеземку из далеких гор... сестру князя Темрюка...
   Ни одного дня не проводит он без дела. Через несколько дней после кончины царицы посетил Пушкарскую слободу, а затем ездил в поле смотреть на стреляние из новых пушек; к морю, для охраны, лично снарядили сильную стражу с пушками.
   Агриппина слушала с большим вниманием.
   - Бог не оставляет нас без своей милости, - продолжал Андрей. - Наше войско, по приказу царя, заняло два десятка городов и замков. Князь Курбский бьет ливонцев под городом Вольмаром, а сам магистр ливонский Фюрстенберг попал в плен к русским при взятии города Вендена... Два главных города мы никак не можем взять: Ригу и Ревель. Ну, и их возьмем. Андрейка одной только Агриппине выдал государеву тайну. Во многие города разослал царь верных людей за мастерами, работными людьми и за железом. Вот и он, Андрей, как большой мастер, на примете у царя, - послан в Устюжну, что на Железном поле, за нужными людьми и за железом.
   - Не женился ли уж ты, Андреюшко? - вдруг спросила Агриппина.
   Вот чего парень никак не ожидал. Что ответить? Как сказать про Охиму? Сказать, что без попа венчаны, что согрешил перед двумя богами: перед русским и мордовским? Что никого лучше Охимы нет на свете? Что Алтышу, как своих ушей, не видать Охимы?
   - Ты молчишь? - пытливо посмотрела на него Агриппина.
   - Боюсь, матушка-боярыня!.. Жениться-то раз, а плакаться-то целый век...
   Андрей хмуро мял в руках свою шапку, потом встал, низко поклонился.
   - Прощай, боярыня! Надо до свету в Устюжну доскакать. И то долго еду я. Не прогневать бы царя-батюшку!..
   - Посиди еще...
   - Нет, недосуг... Прощай, прости, боярыня! Увидимся ли еще? Грозное времечко приходит.
   И, быстро повернувшись, Андрей вышел на двор, вскочил на коня и поскакал прочь.