Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 1, Москва в походе)

   Но... мир требовал денег!
   На столе чрезвычайного орденского ландтага лежало письмо царька Шиг-Алея.
   Шестьдесят тысяч талеров!
   Каждый рыцарь почитал высокою доблестью, величайшей христианской добродетелью поношение "восточного варвара - московского царя". Имя "язычника-московита" не раз упоминалось с презрением.
   Провинциальные магистры, духовенство и все дворянство, ругая Ивана и московитов, превозносили свои добродетели, свое собственное, якобы недосягаемое благородство.
   Всем хотелось мира, но никому не хотелось денег давать.
   Угроза нашествия?! Да, она пугала, возмущала, но ведь и в самом деле, у рыцарей есть крепкие, неприступные замки. А может быть, до этих замков московиты и не дойдут? А может быть, что-нибудь случится, что помешает московиту напасть на Ливонию? А может быть... Да мало ли что может быть! Не лучше ли не торопиться?
   Магистр и архиепископ твердили одно:
   - Деньги или войско? Коли мир, - не жалейте, братья, денег на такое великое дело! Родина в опасности!
   Один бургомистр, толстый, в черном бархатном камзоле, сверх которого вокруг шеи, прикрывая грудь и часть спины, надет был золоченый колет, вытаращив глаза, басисто прокричал:
   - Лучше нам потратить сто тысяч талеров на войну с Московией, чем платить один талер дани московскому деспоту!
   Глаза его были налиты кровью, громадные усы его прыгали, когда он кричал.
   Нашлись храбрецы, поддержали его; поднялся шум. Они требовали самим, первым, напасть на Московию.
   - Соберем войско, - кричали они, размахивая кулаками, - и после пасхи, ранней весною, двинемся опустошать Московскую землю! Отомстим за пролитие немецкой крови! Наши отцы обращали в бегство этих варваров. И теперь они не так сильны, чтобы нельзя было их победить. Нам помогут шведы, датчане... Никто не любит московитов! Все их опасаются!
   Раздавались речи, что немцы - народ наступательный. В этом и есть источник всего хорошего, что они сделали. Кто истребил полабских славян? Кто открыл после того путь немецкой христианской шпаге в Чехию и польские земли? Разве забыли благородные рыцари, как гордый архиепископ Като писал из Майнца римскому папе о славянах: "Хотят ли они того, не хотят ли, а все-таки должны склонить свои выи немецким князьям". И разве немецкий святой, праведник Бонифаций, величайший и усерднейший проповедник христианской веры в Германии, не называл славян племенем недостойным и ничтожным? В Россию христианство должно прийти с немецким мечом. Русские считают себя христианами, но они хуже язычников. Немцы - народ благородный, великий, возвышенный, на челе которого бог положил печать своего духа и даровал самую продолжительную жизнь между всеми народами.
   - Немецкий народ уже однажды владычествовал над миром! - кричал рыжий, в синем камзоле, рыцарь с крысиным ртом. - Вспомните Оттона, времена императоров франконских и Гогенштауфенов! Разве не оправдали они свой титул "распространителей царств"?
   Воинственность храбрецов заразила немногих; напрасно выхватывали они шпаги и грозно размахивали ими. Напрасно поминали имя второй "священной Римской империи"* и немецких императоров. Злобные выкрики, проклятия, гордые возгласы о славе орденского оружия не могли уже поднять духа в приунывшем рыцарстве.
   _______________
   * Империя объединенных германских наций.
   Худой, бледный дворянин, вскочив с своего места, сказал:
   - Мы променяли полотно и замшу рыцарских одежд сперва на камлот, потом на сукно, наконец на бархат. Украсили жен своих перлами и дорогими алмазами, а сами обрядились в золотые цепи, отказавшись от стальной кирасы. Цветущая Ганза возит к нам заморские вина и разные роскоши и тем губит и старцев, и молодежь... Вечные праздники в городах и замках! Вечные слезы в деревнях! Чего мы добьемся при такой жизни?
   Молчание было ответом захудалому дворянину. Его выкрики некоторым сановитым рыцарям показались даже дерзкими.
   Заговорил бургомистр города Дерпта, высокого роста, чернокудрый красавец - Антоний Тиль.
   Ударив с сердцем рукой по столу, он сказал громко и властно:
   - Довольно! Много дней мы толкуем, как помочь себе, и ничего не выдумали. Позор! Скажу одно: кого бы ни пригласили мы к себе на защиту никто за нас не захочет бескорыстно воевать. Так или иначе придется нам отвечать своими собственными головами и кошельками! На одних кнехтов надеяться - безрассудно. Если вы немцы, то отдавайте все свое частное достояние на пользу родной Ливонии; все украшения жен своих; золотые цепи; браслеты; все, что у нас есть дорогого в запасе, - все продадим! На эти сокровища наймем войско. Сами все соберемся вместе и смело пойдем навстречу неприятелю, чтобы или победить, или погибнуть. Не станем поступать, как прежде делалось: каждый свой угол берег, и враг мог поодиночке всех нас побить. Похоже ли это на немцев?! Если мы решимся поступить так, как я говорю, биться в открытом поле, то не опозорим своих предков. И не так дешево будет стоить новое укрепление городских стен, постройка новых валов и башен. Нужно много средств и времени для того! Да и бесцельны иной раз самые сильные и обширные укрепления.
   Тиль вспомнил ряд случаев из истории, он указал на падение Константинополя, Офена и других мощных крепостей. Лучше померяться с врагом в открытом бою и с честью пасть, чем бежать от врага и уклоняться от битвы.
   Тиль своею речью навеял еще большее уныние на ландтаг. Никто не поддержал его. Рыцари пожимали плечами, вздыхали и... молчали.
   Вдруг в палату вбежал человек и испуганно завопил:
   - На небе знамение! Погибли мы все, погибли!
   С этими словами он в страхе выбежал обратно на улицу.
   Ливонские вельможи, накидывая на плечи шубы, торопливо вышли из замка.
   Прискакавший верхом на коне седобородый астролог сказал запыхавшись:
   - Гибель грозит Ливонии!.. Сия метла выметет всех нас из приморской земли. Вот труба, глядите!
   Слабо мерцали на темном небе звезды. Величественная тишина царила в городе. Но город не спал. По небу медленно ползла громадная звезда с огненным хвостом наподобие метлы. Зеленые мертвящие лучи ее наводили ужас.
   Астролог снова скрылся в узких переулках.
   Дрожа от страха, бледные, смущенные, вернулись рыцари в замок. Торопливо, с неожиданным усердием, наперегонки начали раскошеливаться.
   Город Дерпт отвалил десять тысяч. Ревель, Рига и другие - пятьдесят тысяч талеров. Счетчики не успевали собирать деньги.
   Ландтаг единогласно решил снарядить в Москву посольство, чтобы оно отвезло поскорее деньги царю и заключило бы с ним новый договор о перемирии на вечные времена.
   Ужас глядел на рыцарей изо всех темных углов громадного сводчатого зала.
   Унося в душе страшное предчувствие, собравшиеся разошлись по домам.
   Фюрстенберг, однако, все еще не теряя надежды на вооруженную борьбу с Москвой, рассылал курьеров по всей стране; от командора к командору, от города к городу скакали они, взывая о помощи, побуждая к военным действиям против Москвы, но если сам ландмаршал Ливонского ордена Христоф Нейенгоф фон дер Лейс отстранился от похода на русских, чего же можно было ждать от рядового рыцарства?
   Курьеры возвращались к магистру ни с чем.
   Утром во вторник, на первой неделе великого поста, Параша узнала, что в Иван-город вошли русские войска.
   С радостью она узнала и то, что Колленбах уехал в Тольсбург на берег Балтийского моря. Клара говорила, что всю ночь нарвские рыцари совещались в замке, как бы им оборониться от московитов.
   Клара вчера приводила с собою красивую, бойкую девушку. Худенькая, смуглая, с черными, как вишни, глазами. Крупные негритянские губы отнюдь не портили ее детски наивного лица. Звать ее Генриетта. Эта девушка говорит по-русски. Отец ее, Бертольд Вестерман, ездил в Москву, возил и ее с собой. Он крупный нарвский купец и ведет постоянную торговлю с Новгородом, Псковом и Москвою. Они жили с отцом в Москве целый год, пока не продали всей меди и селитры. Ее отец все это перекупил у приезжего германского негоцианта.
   Генриетта бранила магистра и архиепископа, что они не дают отцу зарабатывать деньги, мешают ему торговать. По ее словам, в ратуше ганзейские и германские купцы потребовали у фогта деньги, чтоб покрыть свои убытки. Товары их захватили в устье Наровы орденские каперы, и купцы оттого пришли в упадок и не на что им выехать в свою землю.
   Фогт сказал, что не надо возить товары в Москву, но он напишет все же магистру, а денег у него нет. Нечем ему покрыть убытки купцов. Немцы пригрозили жалобой на имя императора Фердинанда.
   Ратман Иоахим Крумгаузен принял сторону немецких купцов. От этого получилась еще большая разноголосица.
   Произошла озлобленная перебранка немецких купцов с фогтом. И многие нарвские бюргеры стали на защиту ограбленных немецких купцов. Они были недовольны своими властями.
   У Генриетты нежный, ласковый голос и добрые глаза.
   В то время, когда Параша раздумывала о Генриетте, на улице поднялся шум. Опять толпы народа! Был праздник и прекрасная весенняя погода, теплая, солнечная. И потому Параша не придала значения этому шуму.
   Но вот в комнату вбежала Клара. Она, задыхаясь от волнения, с трудом проговорила:
   - Хмельные рыцари задумали что-то недоброе. Колленбаха нет, пойдем в город. Посмотришь сама. Теперь я не боюсь своих хозяев. Все равно! Пойдем! Внизу дожидается Генриетта. Посмотрим сами, своими глазами что там?
   Параша обрадовалась случаю вырваться на свежий воздух, на волю. Впервые выйдет она на улицу из своего заключения не как пленница.
   Наскоро одевшись, девушка последовала за Кларой. Внизу действительно дожидалась Генриетта. Увидев Парашу, она бросилась к ней и расцеловала ее.
   - Идемте к крепостной стене... Туда повалил весь народ.
   Полною грудью вдохнула в себя весенний воздух Параша. Закружилась голова. Весна! Господи, как хорошо! Как много солнца.
   - В глазах у меня все вертится... дома и люди... Поддержите меня!..
   Генриетта и Клара подхватили ее под руки.
   - Это пройдет, - успокоила Генриетта. - Со мной так-то сплошь да рядом бывает. Сырой здесь город и шумный.
   Вскоре Параша стала чувствовать себя лучше. Не так уж резали глаза синее небо и солнце, не так дурманил весенний воздух и не так пестрило в глазах от множества людей.
   Снега в городе почти не было. В канавах журчала вода, бежавшая по склонам в Нарову. Голубиные стаи кружились в воздухе. Грачи суетились на площадях. Над городом тяжелой громадой высилась башня Вышгорода (замка) "Длинный Герман". Зубцы крепостной стены и башен четко выступали на бледно-голубом небе. Теперь Параша могла лучше рассмотреть этого страшного "Длинного Германа". Она насчитала шесть "житьев". Разверзлось широкое жерло ворот в толстых стенах замка; зловеще зияла его глубокая мрачная каменная глотка, из которой с топотом и криками вылетали всадники.
   Выструганными из дерева мечами мальчишки шлепали друг друга, изображая войну с московитами. И получалось у них так, что немцы побивают московитов.
   У крепостных стен столпился народ. На стене тоже люди; прикрывая ладонью глаза от солнца, они напряженно смотрели вдаль, на тот берег, в Иван-город.
   Параша уловила едва слышный церковный благовест. В волнении она сжала руку Генриетты. Немка поняла ее.
   - Ни-ни!.. Боже упаси! Не крестись! Беда будет. В Нарве все церкви разорены, а попы изгнаны.
   - Это наши!.. Как близко!.. - с трудом переводя дыхание, прошептала Параша.
   - Шш-шш! Молчи!.. - Генриетта погрозила пальцем.
   Клара подслушала, что говорят мужчины, и вернулась к девушкам встревоженная; она тихо сказала:
   - Рыцари идут... Стрелять хотят в Иван-город по русским богомольцам... Глядите! Вот они!..
   Среди улицы, по самой грязи, топая громадными сапожищами со шпорами, нетвердой походкой шла толпа пьяных рыцарей. В руке каждого из них был лук, а в колчане, перекинутом через плечо, торчало множество стрел. Лица их лоснились от пьянства и помады. Они громко хохотали, толкая друг друга. Сзади них ландскнехты вели закованных в цепи мирных жителей из русского квартала Нарвы.
   - Спасайтесь, девушки! - крикнула Клара.
   Клара, Параша и Генриетта бросились бежать в один из переулков. Рыцари заметили это, и двое кинулись за ними, но в канаве поскользнулись и упали в грязь. Раздались хохот, свист, ругань.
   Вскоре рыцарей не стало слышно - они прошли мимо.
   Параша дрожала от страха.
   - За что они хотят убивать наших? - со слезами спросила она Клару. Богомольцы - мирные люди.
   - Пьяные!.. Они друг в друга и то стреляют, а в московских людей и подавно.
   - Они убьют!..
   Генриетта строго посмотрела на Парашу.
   - Место ли, время ли о том говорить? Помни: ты русская... да еще в стане своих врагов...
   Параша замолчала.
   Клара сказала нахмурившись:
   - Теперь можно всего ждать... Помни и то, что я самовольно, против закона выпустила тебя на улицу. Будет худо тебе, а мне и того горше, коли узнают.
   А вот и стена! На ней толпа рыцарей. Они достают стрелы, натягивают луки, прячась за толпою русских пленников.
   Клара знала ход на стену поодаль, вправо от рыцарей. Она повела туда девушек. Через несколько минут они были на стене, поросшей мхом и кое-где от древности обсыпавшейся. Отсюда очень хорошо было видно внутренность мощной русской крепости Иван-города, его площади, дома, церкви. Отсюда были видны и бурлящие потоки водопада, низвергающиеся по гранитным скалам в стремнину реки Наровы, темно-синяя вода которой сверкала на солнце белизной пенящихся волн. Воздух наполнен был неумолчным ревом этого водяного чудища, бушевавшего в золотистом сиянии весеннего утра.
   - Боже, как сегодня хорошо! - сказала Генриетта.
   Параша видела, как в собор по площади тихо идут богомольцы. Их много. Тут же, невдалеке от собора, стояли на привязи кони. Иногда по площади проходили люди с копьями.
   Вдруг на нарвской стене раздался дикий крик, и протяжно, жалобно просвистели стрелы, пущенные рыцарями в Иван-город. Параша и Генриетта ахнули от испуга. Вот упала одна лошадь, заметались люди у собора. Поднялась тревога.
   Хохот и пьяные восклицания немцев, стоявших на стене, огласили воздух. Рыцари с веселыми лицами наблюдали за тем, как люди в испуге мечутся на ивангородской площади.
   Параша закрыла глаза.
   - Уйдемте... Не могу!..
   И, не слушая предупреждений Клары и Генриетты, она несколько раз набожно перекрестилась.
   - Если бы у меня была пищаль, я побила бы ваших рыцарей... - сказала она громко, с негодованием, сходя по каменной лестнице со стены.
   Андрейка возвращался из осиновой рощи, таща за собою в санках связку жердей для шалаша. Белые, как лебяжий пух, пласты снега становились синеватыми, местами разорванными на части. Весело резвясь в солнечном сугреве, говорливые ручейки сбегались по желобкам и трещинам с высокого берега в реку Нарову. Распутица в полном разгаре. Трудно было по грязи и по обнаженной земле тащить в гору сани.
   Нарова вздулась, потемнела - вот-вот тронется. Около берегов образовались широкие закраины. В кустарниках насвистывали снегири, юлили синицы в прутняках.
   При самом въезде в Ивангородскую крепость - монастырь с двумя колокольнями: одна высокая, другая приземистая, широкая; обе каменные, с отлогим основанием, уходящим глубоко в землю.
   Из-под монастырской слободы в гору тянулись толпы богомольцев. Среди них можно было видеть ратных людей, проживавших в шатрах на взгорье близ монастыря, под защитою стен от северных ветров.
   Весенний воздух и мерный, спокойный великопостный благовест настраивал людей на молитвенный лад. Какая война? Душа жаждет мира, тишины, дружбы, всепрощения. Скоро пасха!
   Андрейка тоже собирался сегодня в церковь и потому спешил поскорее добраться до того сада, где он с товарищами задумал поставить шалаш. Вот уже потянулись серые, обитые тесом дома монастырской слободы. А вот и березовая аллея, ведущая на площадь.
   Никогда порубежный страж Московского государства, неприступный для врага Иван-город, не видел такого множества народа, как с приходом войска. Проезжие дороги превратились в пешеходные. Телеги и возы с трудом пробирались сквозь толпу. "Эй, поберегись!" - то и дело оглашало воздух. Тут же бродили свиньи, жеребята-стригунцы, козы, ягнята... Около монастыря скрипели сухие, надтреснутые голоса нищих, сидевших на пути у прохожих с деревянными чашами. Калики-перехожие тянули "лазаря".
   Купцы, помолившись на все четыре стороны, развязывали товары. На лотках появились уже золотные, мухояровые и иные ткани. Плотники возились с досками, сколачивая лари. Стук топоров и молотков мешался с предпраздничным гулом толпы, ржаньем коней, с отзвуками церковного благовеста. Расталкивая всех, бродили монахи с иконами. Ратники, отдохнувшие от военных переходов, прогуливались по базару, с любопытством поглядывая на раскинутые в ларях товары.
   После многих окриков, пинков, толчков и свиста Андрейке удалось все же добраться до церковного садика, где на скамье мирно беседовали его товарищи.
   Нижегородский ратник Меркушка-хлебник встретил его радостной вестью:
   - Гераська приходил, Тимофеев, ваш - колычевский, искал тебя.
   Бечева от салазок выпала из рук Андрейки.
   - Где ж он?
   - В церкви. Сейчас выйдет.
   Андрейка опрометью побежал в церковь.
   Встреча была братской. Парни крепко обнялись.
   - Жив?!
   - В добрый час сказать - в полном здравии.
   - И я, бог милостив...
   - Вижу, Герасим, вижу... Как ты попал-то сюда?
   - Осподь царя надоумил, а царь - народ... Вот я, стало быть, и живу здесь...
   Герасим рассказал о своей жизни в стане порубежной стражи.
   Вдруг со свистом сзади в плечо Андрейки глухо вонзилась громадная стрела. Обливаясь кровью, он упал наземь. Герасим быстро выдернул стрелу. Андрейка успел проговорить: "Герасим, убили!" - и впал в беспамятство. Подбежали люди, подняли его, понесли в ближний дом. Вслед за этим на площадь со стороны Нарвы посыпались сотни стрел. Богомольцы, не поместившиеся в церкви, а стоявшие наружи, в страхе заметались по улицам. Многие из них, вскрикнув, падали, раненные стрелами. Проклятья и стоны слышались со всех сторон.
   Ратники бросились к воеводам, прося их ударить из пушки по Нарве. Воеводы наотрез отказали. Царь не велел без его разрешения начинать вновь войну с немцами. "Пускай Ругодив (Нарва) стреляет, мы не будем, пока царской воли на то нет. - Так ответили воеводы. - Потерпим".
   В Москву были посланы гонцы с донесением о случившемся.
   X
   Площади и улицы Иван-города целыми днями были пусты, только богомольцы поодиночке, с опаской, пробирались в монастырь. Иные, не доходя, падали. Раненых уносили. Рыцари целые дни разгуливали по крепостным стенам Нарвы, высматривая людей на ивангородской площади и набережной и расстреливая неосторожных.
   В воеводской палате ивангородского дворца собрался ратный совет. Как быть с Нарвой?
   Больше всех горячился Никита Колычев.
   - С каких это пор повелось, - кричал он, - чтоб русский воин подставлял покорно свою грудь врагу?! Народ требует, чтоб и мы палили в них... Нельзя идти против народа!.. Сам господь велит нам разрушить до основания Нарву... Будем стрелять день и ночь, а перебежчиков из Нарвы, приходящих под видом друзей царя, подобных купцу Крумгаузену, всех губить и черный люд ихний надо уничтожать... Что за эсты? Что за латыши? Никого и ничего не жалеть!.. Все предать огню и мечу, чтоб проклятые ливонцы навсегда запомнили нас, русских... Камня на камне не оставить от Нарвы вот что по чести надлежит нам теперь сделать... Если мы не будем губить немцев, ратники сами учнут избивать их...
   Лицо боярина Никиты налилось кровью, щеки раздулись, глаза сверкали злобою; он грозно потрясал кулаками, обратившись в сторону Нарвы.
   Спокойно, с едва заметной усмешкой на губах, следил за ним Алексей Басманов.
   После Колычева говорил Куракин. Он был старый воин. Выше всего ставил порядок в воинских делах. По казанскому походу знал он и военную повадку царя. Иван Васильевич не из тех, что, очертя голову, не проведав обо всем, бросаются в драку. Знал он и то, что царь в спорах с Ливонией особенно осторожен, ибо он не хочет ссориться с германским императором.
   - Вольно рыцарям бунтовать! - сказал он. - Видит бог, мы не зачинщики... А коли богу и царю станет угодно вразумить рыцарей - мы послужим тому благому делу с честью. Вот мой сказ!
   Воевода Данила Адашев поддержал Куракина: не идти на поводу у ругодивцев! Без царского приказа ни-ни!
   Сабуровы-Долгие и стрелецкие головы Сырахозины, Марк и Анисим, настаивали на том же, на чем и Колычев. Нечего-де ждать царского приказа, а начать немедленный штурм Нарвы, не щадя ни снарядов, ни людей, идти напролом, и повторяли то же, что кричал Колычев: "Не оставить камня на камне от Нарвы и перебить всех мнимых наших друзей", и тоже поминали ратмана города Нарвы Иоахима Крумгаузена.
   Поднялся со своего места Алексей Басманов. Спокойный, чинный вид его смутил многих.
   - Чего ради мы будем лезть на рожон? Любо мне видеть вашу ярость, бояре, и слушать речи единомысленные... В них гнев и храбрость - украшение древних княжеских и боярских родов. Но всегда ли мы должны следовать велениям древней крови? Вы будто сговорились, подбивая нас на преждевременность.
   Глухой говор и шепот в толпе бояр.
   Колычев не стерпел, вскочил.
   - Слушать надо народ, воинников! Да и древнюю кровь нелишне послушать!.. Что нам германский император!
   Кто-то ехидным голоском, нараспев, сказал:
   - Чешись конь с конем, а свинья с углом!..
   Басманов, не обращая внимания на слова Колычева и этот выкрик, громко и строго продолжал:
   - Так и этак, слушать надо царя, самодержца! Древняя кровь говорила: "сила закон ломит", а ныне закон силу ломит. Воля божья, а суд царев! Как государь Иван Васильевич прикажет, так и будет. А врагов мы бить умели и сумеем.
   Помрачнели лица бояр. Колычев закашлялся, перекрестив рот. На висках у него надулись жилы.
   Сидевший в самом углу позади бояр Василий Грязной с озорной улыбкой рассматривал бояр и воевод, ошеломленных речью Басманова. Потирал самодовольно колени ладонями.
   Воевода Куракин крикнул весело:
   - Добро молвил, Алексей Данилыч!.. Не можно так: што воевода, то норов! Порядок нужен! Единомыслие! Бранное поле - не курятник!
   Басманов продолжал:
   - А Якима Крумгаузена и прочих нарвских купцов не троньте! Беду наживете! Тут царево дело. Государь ведает...
   Колычев шепнул соседу, боярину Разладину, в ухо: "Измена!" Разладин в ухо же ответил: "Изменив древности, долго ли изменить родине?"
   И вдруг глаза Колычева встретились с черными игривыми цыганскими глазами чернокудрого Василия Грязного. Вспомнилась зимняя ночь в Москве, пыточный подвал... Никита Борисыч приветливо кивнул головой Грязному... Тот еще приветливее ответил ему. Колычеву это польстило.
   "Что за человек? - подумал он. - Ведь такой красавец и такой весельчак! Только бы ему потешать бояр на пирах, а он... трется около дворца, ужом вьется, извивается, прислуживается! Удивительно!"
   Воевода Бутурлин, рыжий великан, хриплым от неумеренного пития голосом провозгласил:
   - Задор бывает, когда силы не хватает... А у нас сила есть! Слава богу!
   Худощавый, с раскосыми глазами, богато одетый, князь Афанасий Вяземский, вытянув худую шею из кольчуги, смеясь, сказал:
   - Сколько бы мы тут ни толковали, а умнее царя все одно не будешь!.. Клянусь в том!
   После совета, расходясь по своим шатрам, бояре липли к Колычеву: вздыхали, сочувствовали ему.
   - Так уж у бояр, стало быть, своей головы и нет? Басманов, Вяземский, Бутурлин, Куракин - ласкатели царские, льстятся к нему, говорят не то, что думают... Выслуживаются...
   Колычев, испуганно оглядываясь по сторонам, шептал с беспокойством:
   - Домовой меня толкнул! И чего я вылез? Кто меня спрашивал? Будьте добреньки, братцы, отойдите от меня... Не подумали бы о нас чего... Не надо казать вида, что мы заодно... Спорить нам друг с другом надо, ругать друг друга матерно... Сам Андрей Михайлович Курбский сердится, коли к нему жмутся его друзья... Схлыньте от греха! Бог с вами! Не прогневайтесь!
   Ратники не раз хватались за оружие, чтобы ответить ливонцам ударом на удар, но воеводы Куракин, Басманов, Бутурлин и Адашев стояли на своем: "Нельзя, покуда от царя не прибудут гонцы".
   Народ умолял Куракина на коленях, чтоб тот дал приказ пушкарям открыть огонь по Нарве, надо "немчина" проучить!
   Куракин теперь был спокоен. На его губах даже появилась улыбка, когда к нему пришли с жалобами на ливонцев посадские. Был он дороден видом, широкоплеч, высок, с пышными седыми кудрями и говорил хмуро и вразумительно: "Не время! Обождите! Не время!"
   Посадские ворчали:
   - Собака и та ласковое слово знает, добро помнит... А немцы все позабыли и бога позабыли... Уж мы ли их не уважали! Мало ли они, дьяволы, от нас поживились! И город-то наш - Ругодив. Чего же на них смотреть? Чего терпеть?
   Воеводский дьяк Шестак Воронин смеялся:
   - Водяной пузырь недолог. Надувается, надувается, да и лопнет! Так и Нарва, так и немцы. Потерпите, братцы!
   Ходить по улицам страшновато. А уж как хотелось бы спуститься на набережную да полюбоваться водопадом и рекою!
   Лед тронулся. Глухо, наваливаясь одна на другую, со скрипом медленно движутся большие льдины. Шелестят обломки их, буравя каменные оплечья берегов. На некоторых льдинах уплывают к морю трупы, конская падаль, изрубленные шеломы, сломанные сабли... Это с верховьев Наровы. Солнце целые дни освещает пустынные окрестности.
   Жители Иван-города, в страхе творя молитву, на все это смотрели издали: из окон, с чердаков, с башен, с колоколен. А уж как обидно встречать весну украдкой!