Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 1, Москва в походе)

   Шепотом Андрейка передал Охиме на ухо, что боярина Телятьева, того, что заставлял Андрейку стрелять плохим ядром, царь вернул с войны и будто в подклети у себя держит, пытает. А советники царские отстаивают Телятьева, наказаньем божиим царя пугают. Особливо Сильвестр.
   - Ты меня-то пожалей... меня... глупый! Что тебе боярин? Нужен он нам! Туда ему и дорога!
   Андрейка махнул рукой.
   - Бабе хоть кол на голове теши, она все свое.
   Обнял ее крепче прежнего.
   - Давно бы так-то, - прижалась Охима к нему, оживившись. - О тех делах пусть старики судят да бояре, а ты со мной...
   - Чего?
   - У тебя иные дела есть. Ты молодой.
   Рассмеявшись, Андрейка сказал:
   - Эк, у тебя сердце, что котел кипит!.. Еще тот на свете не народился, чтоб ваш норов угадать...
   - Буде! Ровно ребенок малый... Не угадать!..
   Уходя на заре от Охимы, Андрейка, смеясь, сказал:
   - Кто с вами свяжется, тот уж царю не слуга.
   Охима лукаво улыбнулась:
   - Приходи вечером...
   Андрейка вздохнул.
   - Э-эх, нам царь урок задал! Вся Пушкарская слобода над ним потеет... выйдут ли такие пушки, какие требует царь, не знаю!
   - Придешь, што ль?
   - Ладно, приду!
   - Не "ладно", а приходи! На баб не смотри! Коли увижу, худо тебе будет.
   - Какие бабы? - с невинным видом переспросил Андрейка. - Кроме пушек, я ничего не вижу. Пушку больше всех люблю!
   Охима так сердито покачала головою, что Андрейке показалось, будто и на пушки ему нельзя смотреть.
   С тяжелым вздохом, утомленный беседой с Охимой, хмуро почесав затылок, Андрейка ушел. "Ну и ну! Хоть бы Алтыш скорее приехал!" усмешливо подумал он.
   За окном изморось. Серенький денек. Иван Васильевич сидит в своей рабочей палате, окруженный посольскими дьяками. Перед ним на широком нарядном пергаменте крупными черными завитушками раскиданы строки письма датского короля Христиана. В них тревога, гнев, мольба.
   Лицо царя хранит суровое спокойствие.
   - Думайте, что отписать королю.
   Висковатый смотрел куда-то в угол и вздыхал. Никто не решался начать говорить первым.
   - Изобидел меня король, но обиды не надо казать. О чем он просит? Пощадить немцев?
   Царь улыбнулся. Зашевелились дьяки.
   - Великий государь, - произнес Висковатый, - Христиан, его величество, пишет, что-де Нарва издавна принадлежит Дании. Будто датских королей признали своими владыками Эстония, Гаррия, Вирланд и город Ревель с давних пор. Дерзкое, несправедливое самомнение!
   - Ныне поднимается в королях алчность, ненависть, вражда... - сказал Иван Васильевич. - Будут задирать они нас, неправдою и насилием досаждать нам, но... блажен миротворец! Не станем чинить обиды, скажем твердо: Нарва была и будет нашей! Воля божья отдать ее нам, и никто не должен стать нам на дороге.
   Висковатый заметил, что лучше самому Ивану Васильевичу не отвечать на письмо короля Христиана. Ответить должен наместник Нарвы.
   Царь одобрил это и продиктовал Висковатому, как надо королю ответить:
   "Чужих пределов и чести не изыскиваем, но, уповая на бога прародителей наших, чести и вотчин своих держимся и убавить их никак не хотим. Еще великий государь и князь Александр Храбрый на лифляндцев огонь и меч свой посылал, и так было из поколения в поколение до мстителя за неправду, деда нашего государя Ивана, и до блаженныя памяти отца нашего великого государя Василия, а мне, смиренному преемнику их, подобает ли забыть их великие труды и заботы и пролитую кровь народа нашего и отдать землю ту неведомо кому, неведомо зачем? И пускай наш брат Христиан подумает о том и отстанет от бездельного писания, ибо мы не скупости ради держим лифляндские города, но ради того, что они - наша извечная вотчина. И огонь, и меч, и расхищение на лифляндцев не перестанет, покудова не исправятся, но мы, как и ты, у бога, сотворителя милости, просим, чтоб дал бог промеж нас бранной лютости перестать и доброе дело чтобы учинилося". Так ему, Иван Михайлович, и отпиши.
   На лице царя было выражение удовлетворенности. Он поднялся со своего места.
   Иван Васильевич вслух прочитал псалом: "Хвалите имя господне!.."
   Псалом длинный, восхваляющий мудрость бога, "из праха поднимающего бедного, из брения возвышающего нищего, чтобы посадить его с князьями народа его..."
   Дьяки в непосильном усердии отбивали поклоны, разлохматились, искоса с подобострастием посматривая на царя.
   После молитвы они обратились с земным поклоном в сторону царя и один за другим, склонив головы, вышли из палаты.
   Наедине Иван Васильевич долго рассматривал письмо Христиана. Мял пальцами пергамент, смотрел через него на свет и с видимым удивлением покачивал головою. "Хитры немцы! - думал он. - Надо и нам такую бумагу!"
   А в это время в приемной царя стоял у окна в ожидании приема хмурый Сильвестр. Косо посмотрел он на выходившую из покоев Ивана Васильевича толпу дьяков, поклонившихся ему холодно, вяло.
   Узнав от окольничего, что его хочет видеть Сильвестр, царь поморщился.
   - Пусти!
   Сильвестр, войдя, усердно помолился на иконы, затем поклонился царю. Иван Васильевич холодно ответил ему поклоном же.
   - Прошу прощения, великий государь!.. Осмелюсь обратиться к тебе, как и встарь, с добрым советом на пользу государства и твоей царской милости... Дозволь правду молвить!..
   - Все вы ко мне приходите с правдой и говорите мне о ней. Но может ли правда моих подданных нуждаться в том, чтоб ее называли правдой? И найдется ли кто из моих людей, который бы, придя к царю, сказал: "Я пришел тебе говорить неправду"?
   Иван Васильевич смеющимися глазами смотрел в растерянное лицо Сильвестра.
   - Когда я был дитёю, меня восхищали слова о правде в устах моих холопов. Было отрадно их слушать. Но, когда у меня выросла борода и после того, как довелось мне видеть неправедное, злое, облеченное в словеса честнейшие, я захотел видеть честь и правду в делах. Однако говори, слушаю тебя! Садись.
   Сильвестр опустился на скамью в простенке между окон, чтобы лицо его оставалось в тени. Он заговорил тихо, в голосе его слышалась обида:
   - Святой псалмопевец царь Давид рек: "Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззакония, ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут... Уповай на господа и делай добро..."
   Царь поморщился.
   - Опять ты, отче, поучаешь меня?
   - Сам господь бог призвал меня охранять благоденствие и покой моего возлюбленного государя...
   - Чего же ты хочешь?
   - Волю дал ты малым людям, незнаемо откуда появившимся, безродным, невоздержанным, своевольникам, не почитающим древности... А старых бояр, подобных Телятьеву и покойному Колычеву Никите, позоришь, в опалу низводишь...
   - Добро! - царь метнул гневный взгляд в сторону Сильвестра. - Ранее пугал ты меня чародействами, какими-то детскими "чудищами", сатанинскими проказами, ныне ты пугаешь меня моими верными слугами, преданным мне дворянством... Мнится мне, волшебство не столь страшно вам, как мои служилые люди... Ты о царстве думай. Коли ты да я состаримся, да умрем, кто-то должен на наше место ступить?!
   Глаза Сильвестра расширились от удивления. Он почувствовал свое бессилие перед доводами царя.
   - Мы тоже служим тебе верою и правдою...
   - Плохо стали служить... Худо! Не вижу дела! Слышу одни укоризны. Скажи, что делает Владимир Андреич, мой брат и князь? На охоту ездит да на богомолье... А о чем вы в монастырях молитесь? Ты любишь правду, так скажи мне: о царе ли своем молитесь вы, о победах ли нашему войску? Спроси и матушку князя Евфросинию... Сколько раз проклинала она меня на молитве? Молви честно... Ответь мне! Ведомо тебе то?
   Сильвестр поднялся со скамьи и, указав рукой на икону, сказал:
   - Бог видит, нет против тебя умыслов у князя Владимира Андреевича, нет грешных мыслей против царского трона... Не верь изветам ласкателей! Чести добиваются они себе, губя других. Такое нередко мы видим кругом, государь!
   Иван внимательно смотрел в лицо Сильвестру, перебирая четки на руке.
   - Слова свои ты почитаешь "правдою"?
   - Да! - смело сказал Сильвестр.
   - Тот человек, который, видя тяжкий недуг царя, пытался перебить у его сына - законного его наследника - престол и не добился того, волен давать любую клятву в верности, но царь ему не поверит! Не его ли родительница, княгиня Евфросиния, говорила в те поры: "Присяга невольная ничего не значит". И не один мой брат почитает ту присягу неправедной, вынужденной, навязанной... Знаю я!
   Сильвестр хотел что-то возразить царю.
   - Государь! - воскликнул он.
   Но Иван Васильевич перебил, нахмурившись:
   - Буде! Не хочу я слушать вас... Не пугайте, не грозите, не малое дитя я!.. Бог царей в нужде не оставит! Не по своей воле владычествую я, а по воле всевышнего. Людей, преданных государю, есть много и без вас! Иди!
   Сильвестр, побелев от гнева и обиды, поклонился и вышел из покоев царя, пошатываясь, дыша с трудом.
   Первый раз так резко и властно говорил с ним Иван Васильевич за всю его службу при царе.
   В эту минуту Сильвестр со всею ясностью понял, что время его ушло, что никогда уже более не быть ему влиятельным вельможею, каким был он два-три года назад. И в первый же раз у него появилось недоброе чувство к царю. Захотелось, чтоб царя постигло какое-либо горе, какое-то большое несчастье, чтобы Иван Васильевич вновь обратился к своим советникам. Не так ли было одиннадцать лет назад, когда сгорела Москва! "Пожар! Да, пожар!" Мысли пришли в смятение: "Хоть бы Ливонская война потерпела ущерб!" На ум пришла и хворь царицы Анастасии... "Может быть, умрет?! Ее братья, Романовичи, немало зла принесли и ему, Сильвестру, и Адашеву, и Курбскому, и всей "избранной раде".
   Жаль царя, но что делать! Только беды направляют его на праведный путь!.. Это испытано. Надо поднять все силы против Романовичей, против выскочек-дворян, окруживших царя... Или победа, или поражение, позор и смерть! Все силы, чистые и нечистые, земные и небесные надо призвать на борьбу с царем.
   Охваченный такими мыслями, возвращался к себе в дом, ничего не видя перед собой, широкой, размашистой походкой поп Сильвестр.
   В Столовой брусяной избе, близ Благовещенского собора в Кремле, где в царском обычае было вершить посольские дела, сошлись царь Иван Васильевич и Алексей Адашев.
   Царь и Адашев затворились в государевой горнице.
   Первым повел речь Адашев. Лицо его было невеселое, унылое. Он даже как-то пожелтел. Пышные светлые волосы беспорядочно всклокочены.
   - Не узнаю тебя, государь Иван Васильевич! Суров ты ныне и недоступен для своих первых советников, то приметили даже и литовские посланники. Возвеличиваешь ты людей Посольского приказа выше меня и помимо меня ведешь совет с Висковатым, с Федором Сукиным и другими, словно бы у Посольского приказа главы, кроме них, нет... Их возвеличиваешь, меня унижаешь...
   Иван Васильевич перебил Адашева с усмешкой в глазах:
   - Зеленые листья лавров, возложенные рукою царя на холопа, украшают главу его, но кровь холопьего рода не меняют... Из гноища, снизу, призвал я тебя веселить меня, бражничать со мной, помогать мне, но возвеличивать я тебя и не думал. Сны вам такие снятся, что вы - первые люди в царстве и что царь живет, как то угодно вам... Разбудил я вас, прогнал сновидение! Прошу простить! Возвеличиваю токмо сан самодержца, а людишек своих перебираю, как то мне вздумается... Старые мы с тобой друзья, а понять ты меня так и не можешь!
   Низко поклонился Адашев.
   - До самой кончины дней моих буду молиться за оказанную мне тобою, великий государь, честь. Но чести для верных холопов твоих мало. Им надобно оправдать ее великими, угодными царю делами, а я вижу, что дело, порученное мне, не по моей вине делается иными руками. У меня - честь, у Висковатого да у моих дьяков - твое доверие и твои поручения... Остался я с одной честью, но без дела... Непривычно мне так.
   Иван Васильевич весело рассмеялся:
   - То я и вижу! Честь тяготить вас начала, ибо на одном месте она, лукавая, застоялась!.. Честолюбцы подобны пьянице... Тот пьет вино, выпьет чарку, берет сулею, - мало! Хватает за жбан, а после за кувшин - опять мало! Лезет к бочке и, слава тебе господи, тут и опивается. Стали опиваться и вы, дружки мои! Жалко мне вас, а как удержать? Коль пьяницу оттащишь от бочки, он бесится, то ж и с честолюбцами... Трудненько царю с вами! Пожалейте его! Не жалуйтесь на обиды! Может ли царь до конца измерить степень заслуг ваших? И коли где он недомерит, где перемерит, не имейте обиды, ибо он царь, а не бог, а вы - слуги царства, но не токмо Ивана Васильевича...
   - Честолюбцем я никогда не был, - вспыхнув от негодования, громко возразил Адашев. - Я думал и ныне думаю лишь о благе государства и о твоем, великий государь, благе!
   - Думает о благе царства и о моем благе и простой мужик и черный люд из Дорогомилова... Тем сильно наше царство, но не велика в том заслуга царедворца!.. Как же не думать царедворцу о благе царя, коль из его рук он получает богатство и славу? Умный ты человек, Алексей, а говоришь дурость! Дела мне нужны прямые, полезные, а не славословие и клятвы.
   - Тяжко, государь, близкому к тебе сызмальства человеку слушать это... Был ли я когда-нибудь льстецом? С малых лет ты меня любил за правду, а ныне отвернулся от меня, малым даешь большие дела, мне малые...
   Нахмурившись, царь произнес строго:
   - Добрый человек к благополучию не пристрастен. Человек, имеющий силу, здоровье, легко сносит жар и холод и поднимает тяжелое и не гнушается поднять легкое... Так и истинно добрый, правдивый слуга царя, любящий родину, с одинаковым усердием делает малое и большое, ибо забота его лишь об одном, чтоб то дело было лучше сделано. Но обиды он в том не видит никакой. Будь и ты оным мудрецом!.. Скоро ты узнаешь - дам я тебе другое дело... Выполняй его честно, во имя блага родины... Не гневайся на меня, Алексей, и не ропщи! Какое бы малое дело ни получал ты от меня, знай, что оно - государево.
   Царь повернулся и вышел из горницы.
   Адашев низко поклонился ему вслед.
   Никогда в Успенском соборе не горело столько свечей и лампад, как в эту субботнюю службу. Никогда так много не собиралось духовенства и народа в соборе, как в этот вечер прибытия в Москву послов от цареградского патриарха. Царь и царица стояли на своих местах: Иван Васильевич у первого столба на троне Владимира Мономаха под золоченым шатром, поддерживаемым четырьмя резными столбиками с государственным гербом; царица под другим шатром, с левой стороны.
   Службу отправлял митрополит Макарий.
   Послы вселенского патриарха привезли в Москву соборную грамоту, подтверждавшую наследственные царские права византийских владык за московским великим князем Иваном Васильевичем.
   Грамоту прочел сам митрополит, а в ней говорилось, что великий князь Иван Четвертый должен "восприять власть, как и прежде царствовавшие цари, и быть святейшим царем богоутвержденной земли, быти и зватися ему царем законно и благочестно, быти царем и государем православных христиан всей вселенной от востока до запада и до океана, быти надеждою и упованием всех родов христианских, которых он избавит от варварской тяготы и горькой работы".
   Грамота гласила, что цареградский собор молит бога об укреплении Московского царства, которое должно явиться сменою Византийской империи, и о возвышении руки государя: "да избавит повсюду все христианские роды от скверных варвар, сыроядцев и страшных язычников, агарян!"
   В Успенском соборе в эту субботу молились богу печатник Иван Федоров и Андрей Чохов.
   Они только издали могли наблюдать за царем и видели лишь его спину, но во всей осанке его могучей фигуры чувствовалось спокойное, властное внимание к патриаршей грамоте. Царь держался так, будто он все это принимает как должное, не умножающее и не уменьшающее его величия.
   - Да не погрязнет корабль великого твоего державства в волнах бесчестия! - громко закончил Макарий, обведя хмурым взглядом боярскую знать.
   Иван Федоров шепнул на ухо Андрею: "Осифляне победили!". На лице его была радость. Андрей теперь хорошо понимал, в чем суть борьбы между нестяжателями и иосифлянами; уже не раз ему говорил Иван Федоров, что если бы не митрополит Макарий, - Печатного двора не было бы. Митрополит главный заступник, он защитник его, Федорова, от нападок нестяжателей, вассиановцев, заволжских старцев и их покровителей из боярской знати.
   Когда Макарий вручил грамоту приблизившемуся к амвону Ивану Васильевичу, монахи, стоявшие рядом по обе стороны амвона, запели громкую, торжественную "осанну".
   Приняв благословение от митрополита, царь приложился к евангелию и иконам. Все это делал он с величественной неторопливостью, останавливаясь перед каждой иконой и некоторое время внимательно вглядываясь в нее. Духовенство и бояре в эти минуты стояли не шелохнувшись, смиренно поникнув головами.
   Но вот к царице подошел митрополит и возвел ее на амвон. За царицей рында нес большой расшитый шелками самой Анастасией образ святого Никиты, в честь своего старшего брата, который был ближе всех к царю. Она тем самым снова подчеркнула дружбу и сплоченность семьи Юрьевых-Захарьиных, против которой злобствовали бояре.
   Она принесла эту икону как дар, как память о знаменательном событии признании вселенским цареградским собором святителей ее мужа, царя Ивана, самодержцем и главою православных христиан всех земель своих и иноземных.
   С песнопениями священники внесли царицын образ в алтарь, где митрополит окропил его святой водой.
   Макарий и его иподьяконы смиренно поклонились царице, благодаря ее за драгоценное приношение.
   После службы бояре расходились по домам молчаливые, угрюмые. Надежды на оспаривание самостоятельности государя и его "державства", якобы перешедшего от последнего византийского императора к московскому великому князю, рухнули. Сам патриарх константинопольский и вселенский святительский собор из-за рубежа подали свой голос в пользу царя Ивана.
   Федоров торжествовал. Всю дорогу он расхваливал царя и митрополита Макария, которые сумели мудрой политикой привлечь на свою сторону византийское духовенство и даже самого патриарха. Начитанный и бывалый Федоров сказал, весело улыбаясь:
   - Не могут служители церкви одни управиться и оборониться от еретиков и супостатов!.. Цареградские монахи и попы ныне сиротами стали. Кто защитит мечом слово божие? Константин потерял не токмо императорский сан, но и Византию. Попусту глумятся нестяжатели над нашим благодетелем, батюшкой митрополитом. Царь обороняет божью церковь и дарами награждает ее служителей. Тем она и сильна. Тем крепок и царь. Вассиан укорял царя, что-де "тебя патриарх не признал", патриарх-де был выше императора в Цареграде... И все болтали об этом: по всей Москве, по всей земле, а ныне...
   Иван Федоров рассмеялся:
   - Поди, старец Вассиан теперь ума рехнется.
   Андрейка сказал равнодушно:
   - Ему и помереть пора. Чего он там?! А царю без них вольготнее будет. Хушь бы войне, дьяволы, не мешали! Воевать ведь мешают!
   - Вестимо, вольготнее... Да и нам лучше. Печатать учнем многие книжицы. И Апостола кончим скорее и Псалтирь. Царь ждет, торопит митрополита, а святитель - меня.
   Так, незаметно, в беседе о царе, о печатном деле, о войне, Федоров и Андрейка добрались по осенней распутице Никольской слободы до дома.
   На следующее утро в Посольском приказе Висковатый в торжественной обстановке объявил созванным в Приказ иноземным послам о грамоте византийского патриарха, прося их написать о том своим правительствам.
   Висковатый особо выделил слова грамоты о том, что русский царь отныне является  н е  т о л ь к о  г л а в о ю  р у с с к и х п р а в о с л а в н ы х  х р и с т и а н, н о  и  в с е х п р а в о с л а в н ы х  л ю д е й, ж и в у щ и х  в  д р у г и х г о с у д а р с т в а х, з а  м о с к о в с к и м и  р у б е ж а м и. Всем им он - отец и защитник, а потому может ли государь сложить оружие и не воевать Ливонию, коли там происходили и происходят надругательства над православными христианами, находящимися в подданстве у зазнавшихся немецких владык?
   Еще и еще раз Висковатый повторил свою просьбу к послам, чтобы они довели до сведения своих государей, что Иван Васильевич - защитник своих единоверцев во всех странах.
   В полдень у дворца толпился народ.
   Царица Анастасия щедро оделяла деньгами и разными подарками бедняков и их детей, говоря каждому из них: "Молись о своем государе и великом князе Иване Васильевиче".
   Самых бедных детей, по ее приказанию, уводили в Столовую избу на царевом дворе и там кормили их вареным мясом, рыбой и всякими сладостями.
   VIII
   Сильвестра не стали узнавать даже его друзья. Похудел, высох, глаза стали беспокойными, временами злыми. Раньше он старательно расчесывал волосы на голове, слегка подстригал бороду, одевался опрятно, часто менял шелковые рясы, теперь оброс клочкастой бородой, ходил со спутавшимися в беспорядке косами, а рясы, как будто нарочно, носил выцветшие с заплатками.
   Сплетничали, будто царь недавно при всех вельможах назвал его невеждою. И теперь, если его спрашивали о каком-либо государственном деле, он отвечал тускло, неопределенно, заканчивая свой ответ одними и теми же словами:
   - Не нашего ума то дело. Поклонись царю Ивану Васильевичу. Я невежда.
   А когда говорил он это, на губах его появлялась улыбка. Злая, насмешливая. Скорбные глаза не могли скрыть затаенного озлобления.
   Раньше Сильвестр был общителен. Ходил в гости к излюбленным князьям и боярам, ныне стал избегать и их. Впрочем, многие князья и бояре сами стали всячески его сторониться, особенно после того, как он заступился за Телятьева, у которого по причине опалы отписали вотчину на государя, точно так же, как и у покойного Никиты Колычева. Его вотчину царь отдал во владение двум десяткам дворян. И в первую очередь испоместил в ней врага колычевского - "выскочку" Василия Грязного, а Телятьева сослал в монастырь замаливать "какие-то грехи". Говорят, сам царь пытал его, а Телятьев, по малодушеству и спасая свою шкуру, наговорил нивесть чего на многих бояр. Вот к чему привело заступничество Сильвестра!
   Большую часть времени первый царский советник проводил в молитве, посте и прогулках по кладбищам, где покоились прежде жившие вельможи и знатные иноки.
   К царю его звали все реже и реже, а когда он и появлялся в государевых покоях, то был излишне смирен и почтителен и со всем, что царь говорил, соглашался. Это раздражало царя еще более, чем прежние споры.
   И вот однажды Сильвестр сам явился во дворец, попросив доложить о нем. Иван Васильевич обрадовался тому, что наконец-то Сильвестр сбросил с себя свою замкнутость и гордыню и первый обратился к нему.
   Он принял радушно первого советника в своей рабочей комнате. Налил ему чарку только что полученного фряжского вина. Но Сильвестр был темнее тучи и от вина отказался.
   - Пришел я, государь, просить твое величество, чтоб оказал ты мне свою царскую милость - отпустил бы меня за тебя богу молиться на вечные времена в Кирилло-Белозерский монастырь. Послужил я тебе в прошлые годы верой и правдой, а ныне также послужу и за монастырским алтарем.
   Иван с удивлением взглянул на Сильвестра.
   - Российское самодержавство было всегда сильно тем, что почитало благочестие прежде всего, - могу ли я чинить противность в том своим ближним слугам, хотя бы служба их была полезная, доброхотная и прямая? Однако чарку царского вина ты выпьешь. Без того не уйдешь в монастырь.
   Брови царя стали подвижными, что указывало на взволнованность его. На щеках выступил густой румянец. Он взял своей большой рукой чарку с вином и порывисто, так, что вино немного расплескалось, подал ее Сильвестру, который и поспешил ее принять своей бледной дрожащей рукою. (Ему вдруг пришло в голову: не отраву ли подносит царь?)
   - Во здравие твое, государь, за правду и счастье! - произнес Сильвестр в сильном волнении.
   - Нет! - прервал царь. - За победу нашу над немцами!.. Победим - и царь будет здоров, а коль в беду впадем - и царь занедужит!
   Сильвестр нерешительно, маленькими глотками выпил вино.
   Царь настороженно, с трудом сдерживая гнев, следил за ним.
   - Но хотел бы я знать, - тихо сказал он, - до сего дня разве ты не молился за своего самодержца? И неужели мои вельможи, лишь уйдя в монастырь, возносят молитвы о своем царе? Не иная ли причина послужила твоему челобитью?
   Выражение испуга и растерянности застыло на лице Сильвестра. Его мучила мысль: что он выпил? Яд или вино? Собравшись с мыслями, он сказал:
   - Воля твоя, государь, думать, как тебе твое сердце, умудренное божией милостью, внушает, но у нас тоже есть сердце, исполненное преданной любовью к своему земному владыке, любящее крепко и горячо родину.
   - Не такое нынче время, друже, чтобы царю забавлять себя слушанием ласковых речей. Огнь и меч должен быть у нас перед очами, а не любезные поклоны царедворцев. Не украшенная фарисейским смирением речь и не убогое речение мытаря, а крепкое слово воителя надобно нам нынче, завтра и далее того! Боевой меч - зеркало, в котором царь яснее всего видит прямые и кривые лица своих подданных.
   На губах Ивана появилась насмешливая улыбка. Сильвестр побледнел: "Кажется, яд!" Тяжело дыша, охрипшим голосом сказал:
   - Не слушаешь ты своих советников. Раньше слушал, теперь нет. Ласкатели твои стали между нами и тобой. Царь должен быть только главою и любить мудрых советников своих, яко свои уды*, ничего не предпринимать без глубочайшего и многого совета.