Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 1, Москва в походе)

   * Л а д а - покровительница любви, брака.
   На той свадьбе и я был
   И мед пил,
   По усам текло,
   А в рот не попало,
   с улыбкою закончил свою песню хитрущий Сеня-домрачей.
   - А уж и пригож был тот парень-холоп... В очах его камень-маргерит... Из уст его огонь-пламень горит.
   Струны умолкли. Сеня внимательно взглянул на Агриппину. По ее щекам текли слезы. Глаза ее были обращены к иконе. Она тихо шептала что-то. Вдруг обернулась к нему и спросила:
   - Далече ли Москва? Поведай! Развей хворь-кручину, тоску мою!
   - На коне - буде суток четверо, в лаптях - десять отшлепаешь... Да и кто такой? Дворянин, либо иной вольный, либо чернец - ходьба ровная, без оглядки - ходчее будет. Беглый али бродяга, не помнящий родства, дойдет ли, нет и в кое время - господь ведает.
   Агриппина задумалась.
   - Ну, ну, спой еще песню. Не уходи! - попросила она.
   Зачесал свои длинные волосы на затылок, опять взялся за гусли курносый Сеня, вытянув шею, запел, часто моргая, под унылое бренчанье жильных струн:
   Спится мне, младешенькой, дремлется,
   Клонит мою головушку на подушечку;
   Хозяин-батюшка по сеничкам похаживает,
   Сердитый по новым погуливает...
   - Будя! - вспыхнула Агриппина. - Иди! С богом!
   Она открыла потаенную дверку в стене и вытолкнула его вон. Домрачей был маленького роста, весь пестрый, юркий. Он живо выскользнул на улицу, торопливо пошел к воротам усадьбы. Сверху загремел пьяный голос боярина:
   - Сенька! Скоморошь! Подь сюда, лукавый пес!
   Домрачей опрометью пустился бежать на зов хозяина.
   - Кто я? - поднявшись с места, спросил Колычев опешившего Сеньку.
   - Осударь ты наш батюшка! - бухнулся он боярину в ноги.
   - Врешь! Холоп я. Питуха я бесовский! Говори "да", сукин сын! Говори!
   Сенька лежал на полу, уткнувшись в ноги Колычева, с удивлением следя одним глазом за боярином.
   - Ну, говори! - грозно крикнул Колычев, занеся кулак над ним.
   - Да!.. - тихо и страшась своего голоса произнес домрачей.
   - Вон! Вор ты! Все вы воры! - исступленно завопил боярин. - Вон, ехидна! Вон! В цепь! В колодки!
   Сенька ползком скрылся за дверью.
   Агриппина слышала, как испуганный Сенька шлепает босыми ногами, убегая по лестнице. Она легла в постель.
   Какое несчастье, что бог не благословил ее ребенком! Нередко по ночам ей грезится, будто рядом с ней лежит маленькое улыбающееся дитя; она его целует, ласкает. После такого сна еще хуже становилось на душе. Никита Борисыч постоянно упрекает ее: "Соромишься ты, соромишься!" Вину сваливает на нее. Но виновата ли она? Никита Борисыч говорит: "Не от человека-де зависит, зачать или не зачать", а сам бранит ее, что-де ее наказал бог "неплодством", не его, а ее.
   - Чего для оженился я? - сердито ворчал он.
   Житья не было от Никиты Борисыча; укорам, оскорблениям не предвиделось и конца.
   Но... теперь? Если и теперь... Ведь и впрямь провинилась она перед боярином. Было! Было! Ох! Ох! Было!
   Ветлужские леса. Густые заросли ельника и можжевельник; сосны, озера, топкие болота да мелкие лесные речушки, заросшие осокой. Несть числа им извилистым, тинистым, зачастую очень глубоким. Рыбы всякой видимо-невидимо. По ночам рыси мяукают, заслышав оленя; медведи, ломая деревья, деловито снуют в чаще, чувствуют себя здесь полными хозяевами. Болот много. Не отличишь их от зеленых полян. На бархатной поверхности цветочки манят к себе, соблазняют, но горе тому, кто вздумает поверить им: засосет с головой! По ржавым зыбунам змеи ползают с кочки на кочку. А на лесных озерах, в тростниках, беспечно дремлют дикие лебеди, перекликаясь с пухлыми лебедятами, да бобры греются на солнышке, высунув из воды свои мокрые, прилизанные спины.
   В теснине лесных троп темно, сыро; пищат комары, горбятся, впиваясь в тело. Никак не отобьешься! Ежи свертываются в комки под ногами, мешают идти. Андрейка и Герасим с большим трудом пробиваются сквозь чащу, вспугивая стаи дроздов, лесных жаворонков и иных птиц. Жалобно, душераздирающими голосами перекликаются иволги.
   Но страшнее всего леший. Его хохот, ауканье, свист и плач леденят душу. Ноги подкашиваются. Про него говорят, что он пучеглазый, с густыми бровями, зеленой бородой. Не дай бог с ним встретиться!
   Особенно жутко в сюземах - любимое место нежити, самые глухие, непроходимые дебри. Тут столько лесной гнили, старых поваленных деревьев, всякой колючей путаницы и трухи, что даже лесные пожары здесь глохнут. Дойдет огонь до сюзема, опалит, очернит лесную крепость, а взять ее так и не сможет. Сила лешего сильнее огня.
   Осторожно, с оглядкой, совершали свой путь через сюземы Андрейка и Герасим. Лезли через деревья и молились...
   И все-таки страх перед Колычевым, боязнь погони сильнее всех иных страхов. Нет такого препятствия, которое могло бы остановить парней. Исколотые иглами, с исцарапанными валежником и порезанными осокою ногами, неудержимо движутся они вперед, к Волге. Ни одного жилища, ни одной деревеньки! Ночью - тишина, пронизывающая тело сырость и бледные, бесстрастные звезды.
   У Герасима - нож. Он держит его наготове, им же пробивает дорогу. Андрейка все еще чувствует боль в руках от цепей; слаб еще он, не надеется на себя.
   - Ничего! - утешает его Герасим, шествуя впереди. - Понадеемся на Дорофея - утро вечера мудренее, а придет Ларивон - дурную траву из поля вон!
   Что страхи? Долой их! Лето. Июнь - розан-цвет. Самая пора быть в бегах. Поди, по всем дорогам на Руси тайком пробираются люди... Куда? К Волге! К Волге! Выйдешь на Волгу, все дороги там сходятся. Только бы скорее кончился этот проклятый дремучий бор!
   Рано светает. Рано лес просыпается. Рано зверь приходит к ручью. Розовые зори зажигают росу.
   Андрейка тоскует.
   - Что о том думать, чего не придумать... Наше дело холопье, серое.
   - Знаю, Герасим, да уж, видать, бог сотворил так: шуба овечья, а душа человечья... Ничем не заглушишь, щемит в груди обида!
   - Пройдет! На войну захотел, поклялся до царя дойти, а ныне вздыхаешь! Дурень! Опомнись! Силища-то у тебя какая! Бурелом ты, а не человек. Не к лицу тебе плакаться.
   После долгого пути, наконец, лес поредел, и блеснула залитая солнцем Волга. Широкая, спокойная, величественная.
   Оба парня осенили себя крестным знамением.
   - Она! - тихо, растроганным голосом произнес Андрейка.
   - Она, братец, она... Гляди, какое приволье!.. Как хорошо! Чайки, гляди, - на самой воде! Пески разметались рудо-желтые... Гляди! А там, как щиты, стоят дубы стеною над обрывом...
   - Слушай, - произнес Андрейка, - мой отец... сызмала... - и, не досказав того, что хотел сказать, он крепко обнял Герасима.
   - Экой ты... пусти! Ребра трещат! Чего еще - отец? Болтай тут! О себе страдай, дурень!
   Андрейка собрался с силами.
   - Всю жизнь, почитай, думал о Волге, так и не увидел...
   - А вот мы с тобой увидели... Ну, теперь помолимся. Чего дед не видит, то внук увидит. Молись. На святой Руси, авось, не пропадем...
   Андрейка и Герасим опустились на колени и давай молиться. Они не знали никаких молитв, да их и никто не знал из крестьян. Молились о том, чтобы не догнала их боярская погоня, дойти чтоб благополучно до Москвы, царя бы увидеть и рассказать ему о злом боярине... Они подбирали самые жалобные слова, стараясь разжалобить бога, чтобы обратил он свое внимание и на бедняков.
   Заночевать пришлось в овраге на берегу; место безопасное - глубокая впадина, заросшая густым орешником и березняком.
   Единственным человеком, который подсмотрел за парнями, оказался старый рыбак, - тощий мордвин с насмешливыми глазами.
   - Аль хоронитесь? - вдруг просунул он голову сквозь кустарники.
   Парни вздрогнули. Схватились за дубье.
   Старик рассмеялся.
   - Ого-ого-оо! Огонь без дыма не бывает. Знать, и впрямь тайное дело.
   Герасим насупился.
   - Помалкивай... Царево дело вершим. Слово несем.
   Рыбак покачал головой: "так-так".
   - А не боитесь? - спросил он и рассказал, что слышал про царя, когда царева рать возвращалась по Волге из Казани.
   Княгиня Елена, мать царя Ивана, во время тягости, близ родов, запросила некоего старца юродивого, кого-де она родит. А старик тот, юродствуя, ответил княгине: "Родится у тебя, пресветлая княгинюшка, Тит широкий ум!" В час его рождения по всей русской земле был великий гром, блистала молния, как бы основание земли поколебалось. "Так родился наш государь Иван Васильевич".
   - Сам-то ты видел его?
   - Будто видел, сынок, видел...
   - Поведай толком, как то было.
   Путая русскую речь с мордовской, старик рассказал:
   Покорив царство Казанское, Иван Васильевич возвращался домой через Нижний-Нов-град. Много до той поры страдали нижегородцы от набегов казанских татар, а потому и радовались победе. Показались на Волге ладьи московского войска, затрезвонили на всех колокольнях, толпы народа сбежались на берега. Духовенство с крестами и иконами вышло навстречу царю. Едва царь сошел с ладьи, народ упал на колени, радуясь, что наступило избавление "от таковых змий ядовитых, от которых страдали сотни лет".
   Два дня пробыл царь Иван в Нижнем, распустил войско, благодаря ратников за труды и подвиги, и отправился в Москву через Балахну.
   Старик с гордостью поведал о том, что царь Иван полюбил мордву за верную службу. Проводниками у московского войска были мордовские люди. Особо угодил царю мордвин Ардатка. Его именем царь назвал город Ардатов. Да только ли Ардатов, - много и других городов и сел наименовал царь. Одарил царь и проводника Ичалку.
   Старик хитро подмигнул и рассказал тихо, вполголоса:
   - Недалече отсюда дочку я хороню... от нашего наместника. Приглянулась она ему, и велел он ее во двор свой свести, и сказал я в ту пору наместнику, будто утопла она... моя дочка... Дали два десятка батагов и с воеводского двора согнали меня. Она тут на берегу, в земляной норе... А что дале делать, не знаю.
   Парни переглянулись. Стало быть, не они одни хоронятся от людей.
   - Ладно, друг! Не горюй!.. Жди правды. Двенадцать цепей правда разорвет. Далеко ли она, твоя дочь-то?
   - Недалече.
   Андрейка вздохнул.
   Герасим пошел вместе со стариком.
   В соседней лощине, в землянке, на домотканной узорчатой холстине, покрывавшей сено, лежала девушка. Услышав окрик отца, она испуганно вскочила.
   Герасим с удивлением и восторгом глянул на нее.
   - Вот, прими, - сказал старик, протягивая ей хлеб, - добрые люди тут, недалече от нас... Тебе послали. Пожалели.
   Высокая, стройная, чернобровая (ой, вот так девка!), одета в лиловую бархатную душегрею поверх длинного белого шушпана, расшитого широкими синими узорчатыми полосами на подоле. Простой белый кокошник. Она стала против Герасима, слегка наклонив вполоборота голову, так что ему не удалось уловить выражение ее лица. Тихо спросила, не оборачиваясь:
   - Русский?
   - Добрые люди, Охима... Не бойсь!
   Дед сердито заговорил с ней по-мордовски. Она подошла к Герасиму и приветливо улыбнулась. Черные, как вишни, глаза смотрят дружелюбно; маленький рот слегка усмешливый.
   - В Москву? К царю? - живо спросила она, взяв Герасима за руку. Парню стало жарко: эх, какие бывают! Тяжело вздохнул и, смутившись, ответил:
   - С челобитием к царю-батюшке.
   - Возьмите меня, - оглянувшись на отца, проговорила она по-русски. Нельзя мне тут... Уходить надо.
   Старик опять заговорил с ней на родном языке. Видимо, он ее журил за что-то.
   - Иди, молодец, отдохни... - махнул он рукой Герасиму. - После покалякаешь.
   Герасим быстро побежал по берегу к своему товарищу. Камни катились по нагорью к воде, несколько раз он цеплялся за коряги и падал, но всего этого теперь он не замечал. Волга притихла. Наступал теплый, синий летний вечер. Солнце опускалось за сосны. "Какая девка! Будь проклято это чудовище - наместник!"
   Андрея клонило ко сну. Оставшись один, он помолился о благополучном исходе из нижегородских земель. Подстелил под голову зипун и приготовился вздремнуть.
   Появился веселый, сияющий Герасим.
   - Вот так дочь!.. Мордовка! Вот так чудо! Не могу я тебе и рассказать, какая! Колос наливной, ягода сада райского, не страшна с такой и мука вечная...
   - Помолчи... Спать хочу.
   - Андрейка! Чурбан! Она тоже в Москву... как и мы, видать, собирается.
   Андрейка не отвечал. Он засыпал.
   Герасим сел рядом, задумался: брать или не брать мордовку в Москву? Взять? С нею трудно будет скрываться от лихих людей, она свяжет их обоих. Не брать? Огорчишь ее, будет плакать (Герасим вспомнил ее глаза, ресницы, голос). Она может одна уйти, ее могут убить, звери растерзать... Можно ли допустить? Да и скучно будет без нее, двоим-то!
   И так, и этак у Герасима получалось - надо взять!
   По небу широко разметалась звездная россыпь. В лугах, заглушая один другого, стрекотали кузнечики. Герасим осторожно, боясь нарушить сон своего товарища, приподнялся, прислушался. Крадучись, пробрался через кустарник на берег. Где-то поблизости в тихой воде всплеснула крупная рыба. Разбежались круги по стеклянной глади.
   Старый мордвин возился на берегу около челна. Увидав Герасима, он поднялся, молча стал следить за ним, а когда тот приблизился к жилищу его дочери, старик сердито окликнул парня по-мордовски:
   - Месть тива азгуньдят?*
   _______________
   * Что тут шляешься?
   - Ух, ты, старина, какой ты сердитый! А где дочь твоя?
   - Спит она.
   Сверху раздалось:
   - Человек, иди!
   Строгий, повелительно прозвучавший голос девушки приятно поразил Герасима. Старик замолчал и, как ни в чем не бывало, снова углубился в свою работу. Герасим вскарабкался по берегу к тому месту, где стояла Охима. Она взяла его за руку и отвела в сторону. Сели на большой камень над Волгой.
   Теплая летняя ночь, запах скошенных трав. Далеко-далеко на той стороне Волги - тихие мерные удары колокола.
   Охима рассказала Герасиму:
   - Когда царь Иван с войском шел на Казань, то в Нижегородской земле, на реке Кудьме, была вот такая же ночь, как теперь. Поставили царю в поле шатер. И только обошел он становище, как увидел, что все спят, вернулся к себе в шатер, снял с себя меч, приготовился ко сну. Но когда он молился, услыхал, будто около шатра кто-то ходит. На воле увидел он обласканную луной мордовскую девушку в одной рубахе. Была она подпоясана зеленою веткой. "Что тебе надо близ моего царского шатра? Идем ко мне!" - сказал царь. Он был совсем молодой, и его улыбка была такая, что девушка с радостью вошла к нему в шатер. "Великий государь, - сказала она, - твои ближние люди, - и назвала она их всех по имени, - умыслили тебя извести. Берегись их! Два дня осталось тебе жить, коли ты их не уничтожишь". Молодой царь крепко обнял ее и облобызал. Снял с нее зеленую ветку и опоясал ее дорогим золотым кушаком.
   Враги ночью подкрались к шатру, чтобы извести царя, а царева стража, укрытая в шатре, выскочила и всех перехватала.
   Мордовка пошла к себе домой, в деревню, но тут братья злодеев увидели в поле эту девушку, догадались, зачем она ходила в царский шатер, и убили ее.
   И когда царь узнал про то, горько сожалел о ней и велел похоронить ее по-царски. А на память будущим людям насыпать на ее могиле высокую-превысокую гору. И назвали ту гору Девичьей горой, а стоит она, эта гора, недалеко от Арзамаса.
   Охима вздохнула.
   - Та, бедная, которую убили и пояс у которой золотой унесли, была наша мордовская девушка, а звали ее, как и меня, Охима. И не будете жалеть вы, что пошли к царю с мордовкой... Царь знает мордву. Я правду говорю. Наш народ любит ваш народ. Наша нижегородская мордва царю служит, как и все.
   Она замолчала. Волнение послышалось в ее голосе.
   Небо потемнело, звезды стали ближе, ярче. Герасим сидел, очарованный Охимой, ее рассказом, летней ночью, вольной волюшкой...
   Плечо Охимы прикасалось к его плечу, а кудри его щекотали ее щеки. Она не дичилась. Она рассказала ему то, о чем умолчал ее отец. Старый рыбак слукавил. Он умолчал, что Охима уже была во власти наместника, что он силою взял ее себе в наложницы и что она тоже "в бегах". Мордовские всадники похитили ее из кремлевского терема и вернули отцу. Но каждый день она со страхом ждет, что ее снова схватят воеводские холопы и увезут в нижегородский кремль.
   - Эге! - вздохнул Герасим. - Вижу я, и впрямь тебе остается бежать с нами. Доколе будем терпеть, доколе будем страдать? А мы с Андрейкой и на войну попросимся. Приезжал в нашу вотчину один дворянин, много про войну говорил... смущал народ.
   Охима смелая, она не похожа на прочих женщин, забитых, бессловесных. Прислушиваясь к ее мужественной речи, Герасим диву давался, как так могло случиться, чтобы такая смелая баба на Руси отыскалась. В богоявленской вотчине все бабы забитые, безгласные, а эта... Уж не оттого ли, что воеводской наложницей была? Как не пожалеть такую? Вот он, Герасим, ее обнял и поцеловал, и она не противится, притихла, такая теплая, ласковая...
   А как она говорит о своих соплеменниках, с каким огнем в глазах осуждает неправду, чинимую мордве холопами наместника.
   Герасим думал уже теперь о том, что хорошо бы Андрейке поспать покрепче и подольше. Так приятно беседовать с Охимой наедине. Ее черные очи сверкают ярче звезд... Вот бы сесть с ней вдвоем в челн и поплыть вниз по Волге-реке. Позабыть все на свете!
   Ох, ты, воля моя, воля, воля дорогая!
   Уж ты, воля дорогая, девка молодая...
   - Пойдешь? Да? С нами пойдешь, Охимушка? - опьянев от первого же поцелуя, шепотом спросил ее Герасим.
   - Зачем спрашиваешь? - прошептала Охима. - Ну что ж! Пойду! Посмотри, какая я! Не хуже вас!
   IV
   Много рассказов ходило в областях и на окраинах о Москве. Силу ее чувствовали на себе все в государстве. Были послушны ей.
   Андрейка, Герасим и Охима, однако, подходили к Москве без всякого страха, с любопытством.
   Дорогою слышали они и о боярине Кучке, что в древности раскинул на берегах Москвы-реки свое усадьбище, и о великом князе Юрии, сыне Владимира Мономаха, основателе Москвы, и о Кремле, построенном в лето тысяча сто пятьдесят шестое. И будто прежде Кремль был маленьким, деревянным и назывался "детинец", а ныне стал большим и каменным.
   Пока же в окрестностях Москвы, кроме темного бора, небольших поселков и отдельных домишек, ничего не было видно. Широкая дорога, обросшая ельником и соснами. Деревья высокие, столетние. Мелькают болота, раскиданные в беспорядке избы, копны сена на полянах, коровы, ягнята...
   Андрейка удивлялся - чего ради на таком низком, грязном, болотистом месте построили Москву? Сосен да елей, можжевельнику что хочешь и в других местах, и комаров тоже.
   Но вот лес кончился, слава богу! Дорога пошла по открытому месту в гору; на взгорье - ветряная мельница, поодаль - кучка бревенчатых домиков, деревянная остроконечная церковь. Начались посады.
   - Стойте! - сказал Герасим. - Помолимся, и айда на гребень.
   Помолились. Осмотрелись кругом - ни души. Осторожно взошли на гребень, внизу - река! Быстрая, неширокая.
   - Вот те и на! - вздохнул Герасим. - Где же Москва?
   Охима рассердилась:
   - Всю дорогу ноете... Эх, и послал же мне шайтан вас!
   - Не ты ли сама, язычница, на грех нас навела? Кабы не твои глаза, не пошли бы мы с тобой. Шла бы ты одна, - сказал с досадою Герасим.
   Охима посмотрела на него полусердито, полуусмешливо.
   Полдень. На реке тихо-тихо. По брюхо в воде бродит теленок, подняв морду, проглатывает воду, обмахивается хвостом. Андрейка быстро разделся, сбежал вниз и бросился в реку. Герасим помялся-помялся, да и за ним. Охима отошла несколько в сторону, хотя и не было ничего зазорного в том, если бы и она разделась тут же. Купанье повсюду было общее. Охима тоже разделась и стала купаться.
   Разбивая руками и ногами воду, она отплыла на середину реки, стала на дно. Сквозь прозрачную воду виднелись многоцветные каменья и ракушки.
   Громко и бедово запела Охима по-мордовски.
   Если смотреть на меня спереди,
   Я как сильный хмель,
   Если смотреть сзади,
   Я крутая-прекрутая гора,
   Место для игры солнца.
   Если смотреть с правой стороны
   Я хорошая кудрявая береза,
   Место для игры белок.
   Если смотреть с левой стороны
   Я широкая, ветвистая липа,
   Место для посадки пчел.
   Оборвав песню, девушка весело рассмеялась тому, что она только одна понимает слова этой песни. Ее окликнули Герасим и Андрейка. Она с сердцем отвернулась. В ее мыслях молодой дородный Алтыш Вешкотин, лихой наездник. Одарили его подарками царские воеводы под Казанью и увели с собой невесть куда! Алтыш дал слово Охиме, Охима ему - любить друг друга вечно. Свадьба расстроилась, увели Алтыша. Вот о чем хотела говорить с царем Охима. Герасим и Андрейка не должны знать этого. Пускай думают, что думают. Она свою тайну ни за что не выдаст.
   - Гляди, и не смотрит на нас, и не откликается, - вздохнул Андрейка.
   - А на што тебе? Смотри, Андрей, остерегись!..
   Герасим сердито покосился в его сторону. Тот сделал вид, что ловит стрекозу.
   - Ну, ты, еретичка! Негодная! - приговаривал он, подпрыгивая в воде, а сам украдкой поглядывал на Охиму.
   Она переплыла на ту сторону, отвязала челн, приткнувшийся к берегу в осоках, и повела его к тому месту, где разделась. Андрейка рванулся за стрекозой, полетевшей именно в сторону Охимы.
   - Лови!.. Лови!.. - крикнул он исступленно.
   Герасим со злом толкнул его в спину так, что Андрейка скрылся с головой в воде. Отдуваясь, он обернулся к Герасиму и проворчал обиженно:
   - Э-эх, помешал ты!.. Улетела! Не поймал!
   Охима стояла во весь рост на берегу и смеялась.
   - А ты вот что... Думай, как с царем встретиться. Останутся ли после того головушки у нас на плечах? А куда не след - не косись!..
   - Ладно. Знаю я, - махнул рукой Андрейка. - Господи! Господи! Согрешишь с вами!
   Все трое быстро оделись.
   Вскоре переправились в челне на ту сторону. Здесь встретили толпу ребят, - шли купаться.
   - Какая река? - спросил Герасим. - И скоро ль Москва?
   - Река - Яуза... Москва тут и есть... Вон, глядите! Аль слепые?
   Сквозь деревья открылась чудесная картина раскинувшегося на холмах златоглавого Кремля с его дворцами, зубчатыми стенами, соборами, башнями, а вокруг большое пространство, застроенное бревенчатыми домами и церквами, утопавшими в зелени.
   Очарованные видом громадного города, нижегородцы долго молча любовались им.
   - А где бы нам тут батюшку-государя увидеть? И что тут впереди за этим забором? - спросила Охима.
   Самый старший мальчуган бойко ответил:
   - Слобода, а вона - Китай-город, а уже тот - Кремль... В нем и есть дом государя. А вы кто же будете?
   - С Волги мы... Издалеча.
   Диву дались путники. Таких бойких, разговорчивых ребят в Нижнем, да и в Заволжье, не увидишь.
   - Ну, бог спасет! - низко поклонился ребятам Герасим.
   Двинулись дальше.
   Слобода ширилась; строений становилось все больше и больше, а вокруг них огороды и пустыри; такие же мужики и бабы, как и в Нижнем. При встрече отвешивают низкие поклоны, оборачиваются, смотрят вслед.
   Впереди - высокий вал, бревенчатые стрельницы; в конце дороги решетка, она поднята; страж, обняв бердыш, стоит тут же, на траве, у подошвы вала, дремлет. Герасим, Андрейка и Охима проскочили в ворота, и утопая в высокой траве и кустарниках, пошли мимо больших, богатых хором дальше.
   - Москва! - в волненьи перекрестился Герасим, оглядывая красивые каменные стены с бойницами. Перекрестился и Андрей. Охима с любопытством на них посмотрела.
   На широкой дороге поскрипывали телеги, а около обоза тихо следовали верховые. Трудно разобрать: не то татары, не то еще какие-то. В косматых шапках, в цветных штанах, обвешанные оружием, они невольно внушали страх всем попадавшимся им навстречу. На поклоны не отвечали.
   Слышен был благовест многих церквей, говор толпившихся у кабаков людей, звуки свирели. Нарядные хоромы мешались с мелкими бревенчатыми избенками; некоторые из них были курные, срубленные прямо на подзавалье, с волоковыми окнами под потолком для пропуска дыма, похожими более на щели, чем на окна. На крышах кое-где торчали деревянные дымницы. Из подворотен выбегали псы. Андрейка отгонял их дубиной, оберегая Охиму.
   - Э-эх, кабы теперь поспать! - громко вздохнул он. - Гляди, с меня уж и лапти слезают. Пожалей меня, Охимушка!
   Усталость давала себя знать, и лапти, в самом деле, пришли в негодность. Одежонка тоже поизносилась. Правда, Охима несколько раз в дороге стирала рубахи и онучи себе и парням, но от того ведь одежда не станет новее.
   Большие и малые деревянные дома кое-где стояли укрывшись в палисадниках и в серебристых березовых рощицах. В тенистых местах блестели большие лужи, похожие на пруды. В них копошились утки с утятами. Медленно и сонно плавали гуси и лебеди. Мальчишки шумели, ловя лягушек. По сторонам - поля, всполья, пески, пышные, зеленые, усеянные яркими цветами луга.
   Почти у каждого пятого дома под боком ютилась часовня. И всюду бесчисленное множество колодцев, "журавлями".
   Прыгая через канавы и лужи, путники подошли вплотную к высокой кирпичной стене. Внизу, у подошвы ее, лежали козы, псы и бродяги.
   Герасим спросил волосатого человека с подбитыми глазами, где пройти в Китай-город.
   Волосатый плюнул, гадко изругался, покраснел от злости и ничего не ответил.
   Из кучи тряпья донесся бабий голос:
   - Ищи дыру в ограде под Миколой... Блажной! Нищий!
   Псы затявкали, взбеленились.
   Герасим нащупал нож. Бродяги лениво повернули головы в сторону Охимы. В их глазах было мутно, невесело. Однако язык шевельнулся, чтобы сказать непотребное.
   Андрейка шепнул Герасиму:
   - Кабы теперь шестопер... почесал бы я их.
   - Умолкни! - сурово отозвался тот, покосившись с тревогой в сторону бродяг.
   Ускорили шаг. Дошли до каменной башни со сводчатыми воротами и, пройдя их, очутились на тесно застроенном месте. И справа, и слева лари, часовни, церкви. Деревянная, из бревен, мостовая. Вдоль стены ходят стрельцы, в железных шапках, в красных кафтанах, с пищалями в руках. Молча следят за проезжими и прохожими.