Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 2, Море)

   Затем, обратившись к жене, Малюта спросил:
   - Сшили ли рубаху Борису? Ну! Покажите.
   Прасковья Афанасьевна сходила в свою светлицу и вынесла оттуда расшитую гладью рубаху.
   Малюта залюбовался ею.
   - Мария, не твоя ли работа?
   Маша потупила глаза. Щеки ее зарделись румянцем.
   - Гоже, гоже, - деловито похвалил он. - Годунов - достойный отрок. Бог не обидел его благим разумом. Не всуе государь полюбил его... И ты, дочь, блюди ревность к рукоделию и вежеству, не будь немощною, ленивою девкой. Бездельники - бесу на радость... Все худое - от безделья. Горазд Борис своею обычностью в работе... Неудержим в государевых делах. Горяч!
   Молча, с почтительным вниманием слушала Григория Лукьяныча его дочь. Малюта зачастую расхваливал Марию на стороне, "зело кроткую, в священных писаниях искусную и к пению божественному навыкшую, крепкую постницу и молитвенницу".
   Что может быть привлекательнее в отроковице?
   Дочь Малюты была большою искусницею в прядении и вышивании на пяльцах.
   Налюбовавшись ее рукоделиями, Григорий Лукьяныч поднялся из-за стола, помолился, поклонился "малым поклоном" сначала жене, потом дочери. Они ответили ему почтительно "большим поклоном".
   В это время в сенях послышались чьи-то голоса. Малюта на ходу выпил ковш кваса и быстро вышел из горницы, а вернувшись, озабоченно сказал:
   - Гонец государев!.. Еду во дворец. Собирайте меня!..
   На дворе любимый Малютою конюх Нечай уже приготовил ему возок.
   Оправился, помолился на иконы и вышел Малюта во двор, к возку.
   Ночью было ветрено и подморозило.
   Белее и приглаженнее стало кругом. Ближайший к Печатному двору сад настоящий хрустальный дворец. Про такой дворец сказывал сказку однажды Охиме Иван Федоров.
   Выглянуло солнышко, блеснули ледяные веточки. Сегодня каждая уцелевшая от осени сухая былинка на оттаявшем краю оврага, каждый стебелек густого прутняка на задворье, каждое корявое деревцо под окном Охимы нарядные-пренарядные: в кружеве, в лебяжьем пуху, в серебре да алмазах... Овраг, что лежит у подножья каменных стен Печатного двора, похож на широкую чашу, в которой вместо браги пьянящее влюбленную душу Охимы тепло солнечного света...
   Что это? Никак за ночь на репейниках распустились цветы? Уж не бабушка ли зима шутку подшутила? Да еще какие красивые цветы-то! Красивее летних: пестренькие - на одном цветке красный, белый, желтый и даже черный цвет. Они живые. Птички!
   Лицо Охимы разрумянилось от мороза, осветилось улыбкой...
   Охима с любопытством следила за маленькими, шустрыми нарядными птичками.
   "Иглик-иглик, пюи, пюи".
   Веселое щебетание птичек; небо чистое; Москва золотисто-бревенчатая, вся в теремах, в островерхих колокольнях; легкий, пахнущий накиданным близ сарая сеном воздух. Птичьи голоса будто говорят: "Скоро, скоро весна. Прощай, зимушка-зима!"
   И в душе вера в жизнь счастливую, вечную, не знающую ни страха, ни горя...
   О, если бы это и впрямь были цветы! Она сорвала бы один из них и подарила бы Андрею. Боярин с Пушечного двора не хочет отпускать его в Нарву... Глупый Андрей! Чего он злится на этого боярина? Опять он задумал идти с челобитьем к царю.
   "Не пущу я его. Не пущу к царю! Пускай остается в Москве. Неспокойный он... Пошто ему море? Спасибо доброму боярину, спасибо, что отменил царев приказ".
   Словно пестрые бабочки, порхают щеглы с ветки на ветку около Охимы. Крылья желтоватые с черными и белыми крапинками, лицо ярко-красное, щечки белые, затылочек черный; грудка и брюшко белое... Вот бы поймать и расцеловать!
   Сегодня праздник на Печатном дворе.
   Вчера была служба в приходе св. Николая. Иван Федоров и Мстиславец усердно благодарили бога за то, что умудрил он их закончить благополучную работу над книгой "Деяния и послания апостолов".
   Молились все в Печатной палате. И она, Охима, тоже.
   Первая своя, русская, печатная книга!
   Сказал Иван Федоров, когда закончил печатание последней страницы:
   - Слава тебе, господи! Да воссияет свет разума!
   После обеда, вчера же, государь принимал у себя в палатах Ивана Федорова и Петра Тимофеева Мстиславца. Милостливо допустил обоих к своей царской руке, наградил их царской благодарностью и вручил им по иконе святого князя Александра Невского в золотой оправе, да грамоты получили они через дьяка от великого князя и царя всея Руси.
   Об одном грустили друкари: покойный батюшка митрополит Макарий не дожил до "Апостола". Немало приложил он труда к сему делу. Если бы не он, враги помешали бы.
   Иван Федоров после приема у царя вчера сказал:
   - Отныне врагов у меня станет еще больше. Много видел я озлобления и до сего, но не от самого государя, а от начальников, священнослужителей, вельмож и злых людей. Многие зависти, многие ереси они умышляли, хотяще благое дело во зло обратить и божие дело вконец погубить.
   Раздумывая об этом, Охима вдруг увидела, что ворота распахнулись и двор наполнился толпою стрельцов. Одетые в красные, долгополые теплые кафтаны, перетянутые кушаками, стройные бородачи с секирами и саблями наголо вытянулись в два ряда от ворот до подъезда Печатной палаты.
   Во двор с шумом въехал царский возок, белый, обшитый златоткаными узорами. Его окружали всадники, среди которых выделялся начальник государевой стражи, одетый в отличие ото всех остальных в черный, с одним рядом золотых пуговиц на груди, охабень, - Малюта Скуратов.
   Охима в страхе бросилась к себе в избу. За ней помчался один из стрельцов. Он схватил ее: "Чья?"
   Узнав, что она холопка Печатного двора, стрелец выпустил ее из рук, строго сказав: "Батюшка государь! На колени!"
   Охима опустилась на колени.
   Она видела, как из возка, поддерживаемый каким-то боярином, вышел царь Иван Васильевич в светло-голубой бархатной с соболем шубе. Молодое, обрамленное небольшою бородкою, лицо его было приветливым. Царь с ласковой улыбкой осмотрел выбежавших ему навстречу и ставших на колени печатников.
   Потом Охима видела, как царь указал посохом на Ивана Федорова, и тот быстро поднялся, стал слушать царя, который ему что-то сказал.
   Иван Федоров, поклонившись, пошел, сопровождая царя, впереди всех внутрь Печатной палаты.
   На звоннице Николая Гастунского бойко затрезвонили колокола.
   В глухой, обложенной камнем башне государевой Постельной казны чернец Никифор целую ночь метался в страхе: как и что скажет он завтра царю о книге "Азя-ибу-имах-лукат"*. Уже с месяц, как государь "тое книгу в казнах своих искати велел", но "доискатися ее нигде не могли". Уже и толмача, знающего арабский язык, привели на государев двор, а книги так он, Никифор, и не добыл. О морях будто в той книге много писано. Государь загорелся весь от радости, когда услыхал о том.
   _______________
   * "Чудеса природы".
   На днях только Иван Васильевич похвалил его, Никифора, что-де с его легкой, никифоровской, руки получена рукописная книга словенского перевода "Синтагмы Матвея Властаря". Сам епископ романский Макарий переписал ее по поручению своего молдавашского господаря Александра, пославшего царю Ивану дружескую приветственную грамоту.
   В последние дни царская книгохранильница пополнилась библией, беседами святого Иоанна Златоуста на евангелие Матфея, переведенными иноком Селиваном под рукою Максима Грека, житием преподобного Антония Печерского, греческим переводом деяний Флорентийского собора в бархатных досках* и многими "сербскими книгами"...
   _______________
   * Переплетах.
   Несколько сот рукописей на словенском, греческом, латинском и древнееврейском языках бережно хранились в дубовых шкафах и окованных железом сундуках.
   Но "Азя-ибу-имах-лукат" не сумел он, Никифор, достать. Полжизни бы отдал он за эту книгу, лишь бы нашлась. Сколько приехало в последнее время греков с православного Востока! Не далее как вчера пришли десять старцев со Святой горы, из монастыря святого Пантелеймона, принесли царю в дар Толковый Псалтырь на греческом языке. Но и у них нужной царю арабской книги не оказалось. Жаловались они на "великие скудости книжные" в их землях. И он, Никифор, удивил этих старцев, показав собрание греческих книг в хранилище московского государя.
   Чернец - царский книгохранитель - с гордостью вспомнил о том, что еще Максим Грек при великом князе Василии, отце царя Ивана, "во многоразмышленном удивлении бысть о толиком множестве бесчисленного трудолюбного собрания и с клятвою изрече пред благочестивым государем, ибо и в Грецех толикое множество книг не сподобихся видети...".
   Царь Иван Васильевич гневом страшным потрясен был, когда ему десять старцев рассказали, что по взятии Константинополя турками греки увезли свои книги в Рим, а там латыняне перевели их на свой язык, а самые книги, по словам старцев, "все огнем сожгома".
   Нередко во дворец к царю ходил проживавший в Москве лютеранский пастор Илия. Он и поведал царю о той злосчастной, нигде не находимой книге "Азя-ибу-имах-лукат". И за что его Иван Васильевич таким почетом окружил?! Болтун, супостат, лютеранский поп-проходимец. Легко ему было говорить о той книге, - лучше бы он нашел ее да царю принес. А Ивану Васильевичу только скажи! Теперь он замучает всех, а его, Никифора, гляди, и батогами велит бить "за нерадивость"! Хитрый немец, как лиса, залез в доверие к государю. Так и вьется, словно рыба-вьюн. Да правда ли, что в той эфиопской книге о морях много писано и о мореходах? Может, и врет немец, а царь требует. В последнее время он любит читать книги о мореплавании. Недавно другого пастора этот лютеранин привел... какого-то Шеффера... Тот ему тоже наговорил разные "чюдесы" про заморские страны, про райских птиц, про корабли... Охаживают государя в угоду его слабостям...
   "Как ни стараются печатник Висковатый и казначей, боярин Фуников, огородить царя от иноземцев, - нет тебе! Лезут, словно бесы. Один пастор взялся переводить "Ливиевы гистории" и "Цицеронову книгу", другой "Светониевы гистории о царях". Особенно угодил царю один католический поп, переведя на русский язык "Тацитовы гистории", "Книгу римских законов" и "Кодекс конституции императора Феодосия".
   Иван Васильевич любил слушать чтение комедий Аристофана и "Энеиду" Вергилия.
   Все эти рукописи писаны были на тонком пергаменте в золоченых досках. А присланы по просьбе царя германским императором.
   "Господи! Господи! - чернец Никифор перекрестился. - Обо всем передумаешь, всё вспомнишь, когда тебе не спится, а все же: где найти эту проклятую эфиопскую книгу? Гнать надо в шею всех этих непрошеных советчиков. И без них бы книги перевели. Что, у Москвы своих толмачей нет? Есть! Да еще какие!
   Вон дьяк Гусев не хуже немцев перевел "Пиндаровы стихи" и "Гелиотропы". Царь, когда читает эту книгу, отплевывается. Уж очень она бесстыдная, греховная. Однако он берет ее в свои покои часто. И царице не раз, говорят, читал. И смеялся над царицыным смущением".
   "Буде тебе, инок Никифор, кости людям перемывать! Подумай-ка лучше: что ты теперь скажешь царю об эфиопской книге?" Вот уже утро брезжит, заря занимается; уже через узенькие башенные окна осветило золотые корешки книг; мыши угомонились в подполье; загудели колокола.
   Чернец опустился на колени. Принялся долбить лбом деревянный пол. "Господи, отврати гнев батюшки государя от смиренного инока Никифора!"
   В ту минуту, когда чернец, совершенно раскиснув, в неподвижности уткнулся лбом в шершавый пол и читал про себя молитву, в книгохранильницу вошел кто-то. Никифор сердито рванулся с места, вскочил, оглянулся: "Боже мой! Батюшка Иван Васильевич!"
   Чернец пал ниц перед царем.
   - Богомольный ты, видать... Добро! У бога милости много.
   - Господом богом да пресветлым государем земля наша держится и человеки щасливы!.. - пролепетал Никифор. (Чернец знал, как польстить царю.)
   Иван Васильевич рассмеялся:
   - Мудро изрек. Не попусту, голова, сидишь у моих книг.
   Иван Васильевич осмотрелся по сторонам. Первые лучи солнца легли на его лицо. Царь зажмурился, сказав:
   - К весне, видать, время идет. Господь бог милостлив к нам.
   Перекрестился.
   - Вставай! Негоже чернецу-книжнику, будто щенку, перед царем пластаться. Дай принесенную мне в дар книгу каноников польских.
   Никифор быстро отыскал ее в одном из шкафов. С глубоким поклоном подал царю.
   Иван Васильевич сел на скамью, прочитал вслух по-польски начало книги и покачал головою:
   - Блудословие! И здесь еллинское блудословие!.. Много соткано лжи о прошлых временах. Пишут страсти о покойниках и славословят живых. Всю старовечность русскую охаяли! Легкодумы! В непочитании предков ржавеют сердца, оголяется разум.
   Царь усмехнулся:
   - Придут времена: и царя Ивана будут... Ладно! Чего глаза таращишь? Сию книжицу я унесу с собой... Ну, а эфиопскую премудрость раздобыл ли?
   Чернец упал на колени:
   - Помилуй, великий государь! У того грека, что указал мне Висковатый, книги той не было.
   Иван Васильевич нахмурился:
   - Не давал ли ты слова мне, будто найдешь?..
   - Давал, великий государь, прости окаянного!
   В воздухе мелькнул посох царя. Сильный удар пришелся по самой спине чернеца.
   - Коли не можешь, молчи! Всуе не болтай. Не угодничай! Книжица та нужна мне...
   - Винюсь, батюшка наш, государь Иван Васильевич!
   - Как часто слышу я: "винюсь", да "винюсь"!.. Вину сотворить легче, нежели служить царю правдою. Не был я рабом, но научился через вас ненавидеть ложь, бояться обмана. Кабы я был рабом, после того как я царь, а ты бы стал царем - смиреннее, правдивее, честнее меня ты бы не нашел раба!.. Давши слово, держись его безотступно. Да не будь легковерен. Не верь попусту.
   Никифор со слезами в глазах слушал Ивана Васильевича, оборвав свой жалобный лепет.
   Царь взял с собою книгу и хмурый, недовольный вышел из помещения Постельной казны.
   XIV
   В штаденовской корчме разливанное море. Не пьет только громадный пес, примостившийся в углу, близ стойки хозяина, да голый человек с деревянным крестом на груди. Глаза у пса слезливо-просительные, весь он - кожа да кости; дрожит, жмется к голому, словно выталкивает его из корчмы. Голый грязен, волосат; лицо, распухшее от пьянства; глаз почти не видно; временами пес облизывает плечо голому, заглядывает ему в лицо. На них никто не обращает внимания, разве только плюнут или выплеснут недопитое в их угол.
   Землянка, выложенная внутри бревнами, и есть корчма. Снаружи большой бугор снега, а на верхушке его кол с зеленой тряпкой. Вместо трубы дыра. Невысокий плетень вокруг.
   При слабом свете глиняной плошки, у длинного дощатого стола, бушуют хмельные питухи. Пьяный, потерявший образ человеческий, стрелецкий десятник Меркурий Невклюдов, стоя во весь рост и подняв чашу, восклицал:
   - Что ти принесем, веселая корчма? Каждый человек различные дары тебе приносит со усердием своего сердца: поп и дьякон - скуфьи и шапки, однорядки... Чернецы - рясы, клобуки, свитки, все вещи келейные... Пушкари, стрельцы и сабельники саблю себе на шею готовят!..
   Из мрака вдруг протянулась рука, дернула стрельца за полу кафтана.
   - Буде! - рявкнул грубый, сиплый голос.
   Стрелец лениво повернул голову:
   - Ты кто?
   - Наш нос не любит спрос... Не кивай, не моргай, - лучше вина подай!
   - Живешь-то где? - не унимался стрелец.
   - Против неба, на земле, в непокрытой улице. Вот где! Помилуй, дядя, не бранись, коли не по нраву пришелся.
   - Вора помиловать - доброго погубить, - вот мой тебе сказ! огрызнулся стрелец.
   Во всех углах послышалось хихиканье.
   - Молчи, стрельче! В убытке не будешь. Знаю я вас... Лапти растеряли, по дворам искали, было шесть - нашли семь.
   Взрыв хохота. Невидимым во мраке, но в изобилии набившимся в кабак питухам весьма понравились слова смельчака. Заинтересовались. Потребовали: "Выйди, человек, к свету, покажись".
   Стали разглядывать: коренаст, бородат, глаза воровские, шрам на щеке; назвался бездомным странником, не знающим родства.
   Никто ему не поверил, от этого стало еще веселее.
   - Хлебни за князя Андрея Курбского!
   Стрелец сунул свою чашу бездомному. Тот помолился, потом выпил, затряс бородой от удовольствия.
   - Бог спасет, добрый воин. За кого ни пить, лишь бы пить. Я не задумчив, мал чином... Вон бояре... были, были и волком завыли, а князь Курбский орел у нас!
   И вдруг, злорадно оскалив зубы, выпучив белки, прошептал стрельцу на ухо:
   - Наш брат вором зовется, а кто боле бояр крадет? Вчерась еще троим головы смахнули. Слыхали ли?
   Стрелец протер глаза, с удивлением посмотрел на него, погрозил кулаком:
   - Мотри. Чужой бедой сыт не будешь!..
   Из-за стойки послышался голос Генриха Штадена:
   - Чужой беда?! Люблю слушать умной речь!
   - Сиди, немчин! Ты знай - монеты считай, а мы пропивай. Токмо тем и дышим, што знать ничего не знаем и ведать не ведаем...
   Штаден вздохнул с притворной обидой:
   - Не понимаю! Русский слово не всякий понимаю...
   Кто-то из угла тихо, с усмешкой сказал:
   - Где ему корысть, - он живо поймет, а где нет корысти, там он не понимает. Знаем мы его. Ушами прядет да хвостом вертит, а говори, да оглядывайся... Сволочь!
   Штаден прикинулся, будто не слышит, а сам подумал: "Стрелец Невклюдов... десятник... Не забыть бы. Пускай еще что-нибудь скажет. Да не мешает его напоить, да к себе зазвать".
   - И-их, господи! И когда только война кончится... - вздохнул громко, с чувством, хмельной стрелец.
   - Измучила война всех... Польза - воробьиный клюв! - поддакнул Штаден.
   - Што народу-то сморили... господь ведает... А моря всё не видать!.. - усмехнулся Невклюдов, приняв от Штадена большую кружку браги.
   - И не увидим!.. - многозначительно покачал головою Штаден.
   - Всё во власти божией и государевой, - вдруг тоненьким, слащавым голоском, нараспев произнес голый, подобрав под себя ноги. - Обесхлебился народ. Обесхлебился!
   - Ты уж там, лежебока, помалкивай, не гунди! - крикнул ему в ответ Невклюдов. - Вина, што ли, захотел?.. Н-на. Лакай, дьявол.
   Голый проворно вскочил. Выхватив чашу с вином из рук стрельца, стал жадно пить.
   - Фу! Дух какой от тя чижолый...
   - Ба! Да что же это такое?
   Сидевшие вблизи него питухи зашевелились, зажали носы. Пес тоже встрепенулся, стал на ноги, недовольно фыркая, отошел в сторону.
   - Сами видите, братчики, живу честно, как малое дите. Прожил век ни за холщовый мех... Будто во сне... Меня не опасайтесь. Глядите на меня весь тут!
   - Было бы на что глядеть. Отойди, кобель убогий! Фу, Фу!
   Снаружи донесся шум. Послышался властный окрик, затем что-то щелкнуло, будто удар бича, и внезапно дверь распахнулась.
   Василий и Григорий Грязные.
   В руках кнуты.
   - Эй, вы, гости любищи - толстые ваши губищи! - крикнул Григорий оглушительно. - Вылезайте на белый свет!
   Питухи всполошились, вскочили; с грохотом повалили скамьи. Первым вылез наружу голый, за ним пес, набросившийся с лаем на Грязных. Сильный удар кнута заставил пса, поджав хвост, с визгом отбежать прочь. На голого Василий брезгливо плюнул, ловко хлестнув его кнутом по заду. Голый подпрыгнул, а затем заплакал, дрожа всем телом...
   Стрельца Невклюдова Штаден быстро спрятал в чулан.
   - А-а! - в удивлении воскликнул Василий Грязной, увидев бездомного. Вот он где мне попался! Стой, увертыш!
   И схватил за руку бездомного.
   - Помнишь ли меня?
   - Не ведаю... быдто не видывал.
   - Врешь, песий хвост, врешь! Ты разбойник и вор, а звать тебя Василий Кречет.
   Штаден вступился за него:
   - Нам слуга. Наш он. Не тронь!
   - Вор тебе слуга.
   Штаден деловито подмигнул Грязному и, взяв Кречета за руку, ласково сказал:
   - Не бойся... Мой гость будешь... Мой гость!
   Кречет нехотя пошел следом за Штаденом, который шепнул Василию Грязному на ухо: "О нем я тебе говорил".
   Штаден заперь дверь на засов. Зажег две толстых свечи. Усадил с поклонами за стол своих знатных гостей.
   Кречет стал, прижавшись к стене спиною.
   - Добро, коль так! Што ж, садись... вина дам, - приветливо кивнул ему Василий Грязной. - Сердце не камень. Человек жалью живет. Рассказывай, где был, што видел?
   Кречет стыдливо опустил глаза.
   - Много ли душ на белом свете загубил? - спросил насмешливо Григорий Грязной. - Ну! Не скрывай.
   - Един бог без греха, - смиренно ответил Кречет, все еще не поднимая глаз.
   В это время Штаден что-то шепнул Василию Грязному.
   - Знай, лукавая душа, - дело до тебя есть, - сказал тот, выслушав немца.
   - Рад служить вашей милости, Василь Григорьич. Што прикажете, то и будет. У меня легкая рука.
   Кречет поднялся со скамьи, выпрямился.
   - Услужи, услужи мне, дружок, а я тебя от плахи спасу... По делу тебе бы давно надо голову усечь, а вот ты еще жив, да еще в мои слуги норовишь попасть. Выходит: не по нашему хотенью, а по божьему веленью... Благодари бога!
   - Известно, батюшка Василь Григорьич, бог найдет и в люди выведет... - заискивающе улыбнулся Кречет.
   - Раньше веку не умрешь, - рассмеялся Григорий Грязной, не сводя испытующих глаз с Кречета.
   - Так вот, молодчик, слушай!.. Выполнишь мой наказ - награду получишь, одарю по-царски; не выполнишь - сам на себя пеняй.
   - Бояться несчастья - и счастья не видать, Василь Григорьич! Послужу, как то угодно вашей милости.
   - Добро. Слушай. Найди с десяток таких же, как ты, бродяг и айда в дорогу...
   - В каку сторону? - встрепенулся Кречет.
   - Молчи. Слушай! Скачи с ними в Устюженскую землю. Есть там монастырь, недалече от Устюжны. Бабий монастырь, и есть там монахиня, игуменья, от роду боярыня Колычева... Посхимилась она. Ныне же имя ее Олимпиада.
   Немного подумав, Василий строго и резко произнес:
   - Привезешь ее сюда!.. Тайно. Чтоб никто не видел. В возке. Остановишься, не доехав до Москвы; там станешь, где тебе укажет некий монах, што с тобою же поедет... Из Москвы выезжай ночью. Коней и сабли дадут в Засечной избе за Сокольничьей рощей. Туда же и обратно пристанешь. А мы тебя поджидать будем.
   - Завтра ввечеру... - добавил Григорий Грязной. - Скажешь засечному десятнику слово: "Устюжна!" Гляди, не проболтайся. Со дна моря достану тебя в те поры... и шкуру с живого сдеру.
   Кречет перекрестился.
   - Спаси бог, ваша милость. Рад услужить. По такому делу с малых лет! Уж всё одно в аду сидеть.
   "Берегитесь! Нет епископа - нет короля!" - так сказал один из французских епископов королю Франциску Первому.
   После кончины Макария крепко задумался над этими словами царь Иван Васильевич. Много рассказов слыхал он от дьяков Посольского приказа об этом короле, еще больше того слыхал о его самовластии и премудрости. Пускай о нем говорят обиженные им вельможи, что "король франков теперь стал королем рабов!" Королевскую власть он возвеличил. Одно мысленно осуждал Иван Васильевич - придуманный королем Франциском "королевский совет". Невольно приходили на память Сильвестр, Адашев и другие.
   "От сего и происходят ныне губительные смуты у франков", - думал Иван Васильевич.
   Однако и государю московскому надлежит немедля поставить иерарха на первосвятительское место.
   Трудные дни громоздились один на другой, вырастали в непреодолимые горы. Временами он, царь всея Руси, чувствовал себя задавленным этими жуткими громадами.
   Несчастья следовали одно за другим: только что схоронил сына, царевича Василия - дитя царицы Марии; пришлось схоронить брата, князя Юрия Васильевича; теперь... Макарий. Кто дальше?
   Иван Васильевич подолгу простаивал у себя в моленной, коленопреклоненный перед иконами, мучимый сомнениями, терзаемый неутешною печалью.
   "Господи! Не надломилось ли сердце мое, и не омрачились ли гордынею очи мои, и не входил ли аз в недосягаемое для меня?! Усмотри, успокой душу мою, как душу дитяти, отнятого от груди матери! Но можно ли, господи, то почесть гордынею, коли жаждою горит душа царя, благохотящего, любящего свою землю?"
   Только что вышел медленною походкой в раздумьи из царских покоев Никита Романович, брат покойной царицы Анастасии. Гадали с ним, кого поставить митрополитом.
   - Не позволю, чтоб с первосвятительского трона сеяли семена вассиановского суемудрия. Не время церковной распре. О ней помышляют мои недоброхоты. Бегают по монастырям, сбивают игумнов с толку.
   Никита Романович взял на себя смелость сказать, что митрополита выбирает собор епископов; неуместно царю вмешиваться в это дело.
   Иван Васильевич хмуро улыбнулся:
   - Не господь ли бог дал мне власть? Не его ли милостию сижу я на троне?! - царь нервно захлопал ладонями по локотникам кресла. Преподобный Иосиф из Волоколамского монастыря сказал: "царь естеством подобен есть всем человекам, властию же подобен высшему богу..." Так и будет, Никита!
   Покраснел до ушей государев шурин от неловкости, а затем, опустив глаза, кротко произнес:
   - Истинно. Премудрость божия во всех делах твоих, государь!
   Царь укоризненно покачал головою:
   - Пора бы тебе знать, что ставленники монастырские и боярские - не на пользу святой церкви. Намучилась она с ними: и унижена была, и беспризорна, и раздираема. Один тянет к себе, другой к себе, - и невесть кого слушать епископам, игумнам и попам. Оттого великие нестроения пошли на Руси. Патриарх далече, за морем, а царь богом посажен до смерти на великой Москве... Он и решит.
   Никита Романович, посидев еще немного, низко поклонился Ивану Васильевичу, пожелав доброго здоровья при расставаньи. Он унес с собою из царского покоя великую тайну: государь назвал имя своего духовника, чина невысокого - благовещенского протопопа Андрея - близкого и покорного царю пастыря иосифлянского толка.